Текст книги "Фабрика офицеров"

– Я хочу остаться с тобой, – тихо сказала она.

– У меня очень много работы, – объяснил он.

– А разве я тебе помешаю, Карл?

– Со мной хочет поговорить начальник курса. К тому же разговор будет длинный.

– Я подожду тебя, – пообещала Эльфрида. – Здесь, на дороге.

Ночь была не морозной. На темно-синем небе кое-где виднелись обрывки облаков, дул мягкий, теплый ветерок. Снег на полях таял. Зима, судя по всему, медленно отступала.

– Ты никак не хочешь меня понять, – проговорил Крафт, отходя от Эльфриды. – Я тебе говорю то, что думаю, а ты смеешься! Я стараюсь показать тебе все опасности, а ты этого не понимаешь. Неужели ты так уверена, что я тебя люблю?

– Ах, это не совсем так! С меня достаточно и того, что я тебя люблю.

– Хорошо, если это так, но только не думай, что я тебя люблю! – последние слова он попытался сказать резко. – Я, возможно, люблю свою чудную специальность, возможно, люблю этих фенрихов, так как чувствую, что они страдают. Возможно, что я люблю нашего генерала-статую, как можно любить башню желаний.

– Один мужчина, а стольких любит! И среди этого числа ни одной женщины, к которой можно было бы приревновать. Я хочу и должна видеть твое лицо.

– Я, как вы знаете, люблю компромиссную справедливость, – сказал майор Фрей.

И, словно в знак выражения особого доверия, он подмигнул Крафту и инстинктивно улыбнулся. Вот уже несколько дней, с тех пор как он убедился в неверности своей супруги, майор не хотел видеть никого из друзей.

– Я тоже сторонник справедливого компромисса, – заверил майора обер-лейтенант Крафт.

Майор Фрей нервно потрогал пальцами свой рыцарский крест, словно хотел лишний раз убедиться в том, что свидетельство его беспредельной смелости висит на своем месте.

Затем начальник курса предложил офицеру-воспитателю сесть. Причем сделал он это отнюдь не по-казенному. Можно было подумать, что он готов предложить и подушечку на сиденье. Потом майор отвернул абажур лампы немного в сторону, чтобы свет не слепил Крафта.

– Сигары? Сигареты? Или выпьете чего-нибудь: коньяку, водки, вина?

– Благодарю вас, только целую бутылку, если у вас есть.

Майор рассмеялся. Ему понравилась эта шутка, она подняла его настроение. Тем более эта миссия майора была довольно щекотливой, а ее успех целиком зависел от этого Крафта.

– Мой дорогой, – сказал майор, – завтра мы хороним фенриха Хохбауэра. Хороним почти со всеми воинскими почестями. Таково распоряжение начальника военных школ, которое безо всяких комментариев передал мне господин генерал, что освобождает меня от высказывания своего мнения.

Фрей еще раз потрогал свой рыцарский крест и посмотрел при этом на распоряжение генерала, которое лежало перед ним на столе. Затем он изучающим взглядом окинул Крафта и с некоторым усилием продолжал:

– Мой дорогой обер-лейтенант Крафт, я хочу поговорить с вами о траурной речи, которую вам предстоит произнести.

– Которую я должен произнести, – поправил майора Крафт.

– Разумеется, которую вы должны произнести. Здесь мы с вами коснемся некоторых деликатных вопросов. Вы не думаете, что мы должны их основательно обсудить?

– Аргументы капитана Ратсхельма мне хорошо знакомы, господин майор. Я не стану на них останавливаться. Могу я поинтересоваться мнением господина генерала по этому поводу?

– Да, таковое имеется.

– И что в нем говорится, господин майор?

– Господин генерал высказал свое согласие.

Крафт откинулся на спинку стула и сказал:

– Теперь мне все ясно.

– Разумеется, формально. – Майор начал искать носовой платок, чтобы вытереть им вспотевшие руки. – Дорогой Крафт, – продолжал он, – давайте поговорим с вами по-человечески. И не потому, что я намерен скомпрометировать капитана Ратсхельма, и не потому, что я кого-то боюсь, однако Ратсхельм, пусть это останется между нами, ведет себя как дикарь. Он ничего не боится. Он поднимает вопрос об этой несчастной истории с Хохбауэром и моей супругой. Короче говоря, раздувает дело о том, о чем вы, Крафт, это я смело могу сказать, говорили очень тактично. Однако на Ратсхельма я в этом отношении никак не могу положиться. Он идет на все. По секрету скажу вам, Крафт, что он подает рапорт об отправке его на фронт. Кроме того, он выступает заодно со старшим военным советником юстиции. Так что, мой дорогой, давайте не будем без нужды раздражать его! Лучше проявим осторожность и ум. Пусть эта речь пройдет незамеченной! Понятно?

– А как же решение генерала?

– Видите ли, в его решении есть свои особенности. Генерал дословно сказал следующее: пусть Крафт поступает так, как считает нужным! А это значит, Крафт, что вы можете поступить и иначе!

– Мне очень жаль, – сказал обер-лейтенант Крафт, – но я поступлю по-своему.

– В твоей комнате горит свет, – сказала Эльфрида Радемахер, когда они подошли к бараку, в котором располагалось учебное отделение «X».

– Возможно, я забыл погасить его.

– Но ты же, Карл, весь день был в бегах!

– Тогда его включил мой уборщик. Мы будем вести себя тихо: я не собираюсь мешать спать своим фенрихам.

Оба вошли в коридор, в котором слева находилась комната обер-лейтенанта Крафта. Слышались приглушенные звуки: шум текущей воды, свист ветра, храп спящих фенрихов.

Крафт открыл дверь своей комнаты. И сразу же увидел за своим примитивным письменным столом генерал-майора Модерзона, освещенного светом настольной лампы. Генерал сидел так, как будто находился в своем собственном кабинете, – прямо и неподвижно. Правда, на этот раз он улыбался.

– Входите же, – сказал генерал, – как-никак вы здесь живете.

Крафт сделал несколько шагов вперед и механически отдал честь, а Эльфрида Радемахер осталась стоять в дверях, не зная, что же ей делать.

– Добрый вечер, фрейлейн Радемахер, – проговорил генерал, вставая. Размеренным шагом он подошел к Эльфриде и пожал ей руку, слегка наклонив голову.

– Господин генерал, фрейлейн Радемахер моя невеста, – объяснил Крафт.

– Мне это известно, – заметил генерал. – Я вас уже поздравлял по этому поводу, господин обер-лейтенант. Однако я что-то не помню, чтобы имелось такое распоряжение, согласно которому офицерам разрешалось бы приводить к себе своих невест.

– Если вы разрешите, господин генерал, – поспешил сказать Крафт, – то я немедленно провожу свою невесту в ее комнату.

– Господин обер-лейтенант, – начал генерал, не шевелясь, – за это упущение я вас так и так накажу, так что пусть уж ваша невеста остается здесь. Так вам по крайней мере не будет обидно, фрейлейн Радемахер, оставайтесь спокойно здесь.

Эльфрида подарила ему благодарную улыбку. Она грациозно миновала генерала и своего обер-лейтенанта и, подойдя к кровати, села на нее. Крафт почувствовал, что краснеет.

– Я вам совсем немного помешаю, – проговорил генерал Модерзон, садясь за письменный стол обер-лейтенанта, которому он подал знак садиться. Крафт сел на табурет и стал ждать, что будет дальше. – Господин обер-лейтенант, вам уже известно, какие цели преследует старший военный советник юстиции Вирман? – спросил генерал.

– Так точно, господин генерал.

– Скажите мне, какие же именно?

– Этот Вирман намерен уничтожить меня, и притом так, чтобы вы споткнулись о меня.

– Великолепно, – заметил генерал. – Вы очень внимательный наблюдатель, господин обер-лейтенант. Как вы думаете, чего добьется этот человек?

– Ничего, – твердо ответил Крафт.

– Хорошо, – вымолвил генерал, и его холодные голубые глаза слегка заблестели. – А сейчас, господин обер-лейтенант, внимательно послушайте меня. И поймите, что в данный момент я не ожидаю от вас ни одобрения, ни несогласия. Я разрешаю вам подробно доложить старшему военному советнику юстиции Вирману о том, что я приказал вам провести расследование о причине гибели лейтенанта Баркова.

– Господин генерал, я считаю это лишним.

– Прошу вас, господин обер-лейтенант, без комментариев. Вы должны хорошенько все обдумать. Я повторяю еще раз: я отдал приказ. И попросил вас пользоваться всеми средствами, не ограничивая себя в методах. Я один несу ответственность за все. Ясно?

– Ясно, господин генерал.

– Это все, что я хотел вам сказать сегодня, господин обер-лейтенант Крафт. Завтра мы увидимся, когда вы будете произносить свою траурную речь. На похоронах будет вся военная школа. Будьте здоровы, Крафт. До свидания, фрейлейн Радемахер.

Проговорив это, генерал вышел, и темнота поглотила его.

– Чего он хотел? – спросила Эльфрида, глядя вслед генералу.

– Он хотел помочь мне жить сегодняшним днем, – ответил Крафт. – А тебя он специально использовал в качестве свидетеля для того, чтобы мне захотелось обязательно вернуться к тебе в теплую постель и чтобы совесть моя осталась спокойной. Но я лично этого не хочу!

Обер-лейтенант Крафт смотрел неподвижным взглядом на свет лампы, пытаясь сконцентрировать свои мысли. Затем он склонился над письменным столом и начал бегло исписывать страницу за страницей своим мелким плотным почерком: он писал свою надгробную речь.

А на его полевой койке лежала Эльфрида Радемахер и усталым взглядом, но с улыбкой смотрела на него. Она видела напряженно-задумчивое лицо, склонившееся над бумагой, видела его нервные руки, одна из которых выводила букву за буквой.

Затем Крафт обхватил голову руками, взгляд его был устремлен в пустоту. А в темноте, как ему казалось, вокруг него витала смерть, принимавшая самые различные формы, самых различных цветов, но преимущественно темных. Однако временами перед его мысленным взором появлялось что-то красное, что можно было принять и за огонь, и за кровь, и за солнечный закат.

Эльфрида беспокойно растянулась на койке и погрузилась в тяжелый сон без сновидений. Рот ее был чуть приоткрыт, а на лице застыло выражение ожидания.

– Ничего нельзя замалчивать, – сам себе сказал Крафт, – так как любая невысказанная правда – начало лжи.

Он устало опустил руки. Перед ним лежали двенадцать плотно исписанных страниц. Крафт вдруг почувствовал себя свободным, счастливым и усталым, каким не был никогда раньше.

Крафт встал и, раздевшись, лег рядом с Эльфридой. Не открывая глаз, она подвинулась, уступив ему место, и моментально прижалась к нему, обняв руками и ногами, и в тот же момент он погрузился в какое-то забытье, чувствуя, что опускается в глубину, у которой нет дна. И в тот же миг его захлестнула волна блаженства, и он как бы растворился в ней.

В мгновение ока вся его жизнь проплыла перед ним.

32. Призыв судьбы

В тот день три учебных отделения шестого потока были назначены на выполнение спецзадания: нужно было превратить спортивный зал в траурный.

В нормальных условиях это было нетрудное занятие, однако возглавлял это мероприятие обер-лейтенант Веберман, офицер-воспитатель учебного отделения «Г», а он, по обыкновению, не давал своим подчиненным ни минуты перерыва.

Фенрихов этого учебного отделения обычно называли «зайцами», так как их можно было видеть всегда в движении: они бежали выполнять очередное приказание своего воспитателя. Самого же Вебермана можно было считать прирожденным организатором. Если ему давали сто двадцать человек, как это было в данном случае, то по крайней мере сто из них были заняты активной работой независимо от того, нужно ли было установить отхожие места в полевых условиях, соорудить бункера для житья или же сарай для демонстрации кинофильмов.

В тот день речь шла о похоронах.

Сначала нужно было полностью освободить спортивный зал, вынеся все спортивные снаряды в соседние помещения или же прямо во двор, за здание. Затем надлежало вымыть пол, вернее говоря, отполировать его, вымыть окна, протереть столы. И чтобы в зале не было ни одного постороннего предмета! Ни одной рейки где-нибудь в углу, ни сетки, ни пылинки на гладкой поверхности.

Между тем строго по плану в зал снесли все имевшиеся в кафе, столовой и аудиториях скамейки, которые расставили рядами в самом конце зала. Затем сюда снесли из всех помещений простые стулья, которые расставили в средней части зала, и уж только после этого принесли стулья получше, какие находились в комнатах офицеров и в канцеляриях. Эти стулья стояли в первых рядах и предназначались для господ офицеров. А в самой середине стояло кресло с высокой спинкой, принесенное из казино, предназначенное специально для генерала.

– Ну и чехарда! – проговорил один из фенрихов, считая, что его никто не слышит. Однако обер-лейтенант Веберман прекрасно видел и слышал его, так как в тот момент он оказался за его спиной, а уж слухом он отличался превосходным! – И к чему только такой спектакль? – продолжал неосторожный фенрих. – Я думаю, самоубийце это не положено!

– Вам приказано стулья расставлять! – тотчас же набросился на фенриха Веберман. – А думать в данный момент вам никто не приказывал. Болтать же во время работы я категорически запрещал. Здесь не должно быть никаких разговоров, можно только отдавать распоряжения и команды. Ясно?

– Так точно, господин обер-лейтенант! – воскликнул фенрих и, схватив в руки сразу четыре стула, намеревался исчезнуть из поля зрения офицера.

– Стой! – грубо крикнул Веберман. – В двенадцать тридцать и в девятнадцать тридцать явитесь ко мне – и так три дня подряд! Являться в полевой форме! Тогда мы поговорим с вами о том, что такое долг!

Однако это было еще не все. Веберман никогда не останавливался на полпути. Он сунул в рот свисток, который всегда был у него наготове, и пронзительно засвистел. Все в зале замерли на тех местах, где их застал свисток. А обер-лейтенант громко скомандовал:

– Полукругом становись!

Фенрихи, побросав работу, подбежали к офицеру и построились перед ним полукругом.

– Всем слушать меня! – заорал Веберман, хотя этого вовсе и не требовалось, так как фенрихи и без того обратились в слух. – Среди вас еще имеются бараны, которые сомневаются в разумности офицеров! Да как вам могла прийти в голову мысль, что вы можете самостоятельно думать! Такое, разумеется, может произойти, но только не тогда, когда за вас думают ваши офицеры! Запомните раз и навсегда: все, что делает офицер, все, что он приказывает, всегда правильно! Ясно?

– Так точно, господин обер-лейтенант! – гаркнули фенрихи хором.

– Прежде всего, чтобы я здесь больше никогда никакой болтовни о самоубийстве не слышал! – заявил Веберман. – В конце концов, никто и в глаза не видел, как это произошло. Может быть, он чистил свой карабин, или еще что. И потом, мы здесь с вами не в церкви. Парень умер, приказано организовать торжественные похороны – и баста! Все остальное вас не касается! По местам – марш!

Фенрихи бросились врассыпную.

Работа по декорированию тем временем продолжалась: прикатили несколько бочек из-под пива, на них положили доски – и постамент был готов. Рядом с ним поставили вечнозеленые деревья в кадках, привезенные из казино, подсвечники, выпрошенные в церкви. На задней стене укрепили флаги, главным образом для того, чтобы замаскировать ими бело-серую стену с многочисленными повреждениями. Флаги были укреплены и на боковой стене, чтобы украсить ими окна, сквозь которые в зал проникал неяркий красноватый свет, который, как казалось Веберману, создавал исключительно торжественную атмосферу.

После этого в зал внесли гроб и, установив его на постаменте, покрыли сверху военным знаменем рейха. Веберман лично бегал вокруг постамента с линейкой; он всегда придавал огромное значение точности. Три раза он приказывал сдвигать гроб с места и лишь на четвертый остался доволен.

И вдруг Веберман спохватился, что забыли про каску. Гроб, покрытый военным знаменем, но без каски, был для него равнозначен пушке без замка.

– Какая расхлябанность! – заорал он. – Немедленно принести каску, и самую лучшую! Пусть торжество будет настоящим!

Подсвечники сверкали вовсю: в них были вставлены особые свечки, принесенные из городского собора благодаря широким связям капитана Катера. Между свечами и гробом с каждой стороны замерло по фенриху из учебного отделения «X». Все в парадной форме, с оружием у ноги. Руководствуясь здравым смыслом, Крамер выделил для этой цели фенрихов Амфортаса и Андреаса.

Медленно зал начал заполняться людьми: один за другим прибывали фенрихи всех потоков в повседневном обмундировании. Всех их лично встречал обер-лейтенант Веберман, за которым со своей стороны ревниво присматривал капитан Ратсхельм.

Веберман действовал по плану, согласно которому все места были строго распределены. Собственно говоря, он был единственным человеком здесь, кто свободно распоряжался и даже позволял себе громко говорить.

– Прошу господ офицеров занять первые ряды: старшие – вперед, лейтенанты – за ними. Фенрихи – позади них.

Фенрихи шестого потока появились в зале первыми, за четверть часа до официально установленного времени. Фенрихи учебного отделения «X» сидели сразу же за господами офицерами. Вместе с ними находился и обер-лейтенант Крафт с отсутствующим видом, с папкой под мышкой. Рядом с ним сидел капитан Федерс, на удивление притихший: он не принимал никакого участия в разговорах, которые велись полушепотом.

Старший военный советник юстиции Вирман был тут же; вместе с Крафтом он сидел в первом ряду справа.

Фенрихи из отделения обер-лейтенанта Вебермана заняли места слева от гроба, так как сегодня учебное отделение «Г» выступало в роли церковного хора. Нужно сказать, что выбор пал на это отделение отнюдь не случайно и не имел ничего общего с самоуправством Вебермана: просто это учебное отделение, как никакое другое во всей военной школе, славилось своими певческими способностями, о которых заботился лично Веберман, и отнюдь не потому, что обладал каким-то особым на то талантом. Он исходил при этом из чисто практических соображений. Пение не только дисциплинировало фенрихов, но и развивало у них голос. Вот почему при малейшей возможности Веберман заставлял своих подчиненных петь, тем более что среди них он вполне мог сойти за кантора. И они послушно пели по самым различным поводам: на марше, на дружеских вечеринках и, разумеется, в дни национальных праздников, на радость всем офицерским дамам. Так почему бы, спрашивается, им не спеть и на погребении?

За пять минут до десяти в зале появился начальник второго курса майор Фрей. Его ордена блестели и сверкали так, будто он специально по данному поводу надраил их асидолом, что, между прочим, было отнюдь не исключено. Сапоги майора тоже блестели, и вообще весь он был сверкающий. Учитывая то обстоятельство, что начальник первого курса в настоящее время находился в Берлине на совещании, к тому же он еще испросил себе краткосрочный отпуск, майор Фрей чувствовал себя в его отсутствие вторым лицом в военной школе. Это было заметно по его виду.

При появлении майора Фрея все присутствующие в зале, как один, по знаку капитана Ратсхельма встали со своих мест: команд при столь печальной церемонии не подавали. Но и без команд все получилось вполне складно. Фрей признательно кивнул головой, принял рапорт и отдал честь, после чего дал знак фенрихам, что они могут сесть.

Фенрихи послушно сели, словно всех их дернули за одну веревочку.

Тут майор Фрей выступил с небольшим сольным номером: он подошел к гробу и застыл у него на несколько секунд, показывая, что он отдает дань глубокого уважения усопшему, переживая якобы при этом глубокое волнение. К публике, которая внимательно уставилась на его мощный зад, он стоял спиной.

Наконец майор Фрей незаметно, как ему казалось, но это отнюдь не ускользнуло от внимания восьмисот зрителей, бегло взглянул на часы. Они показывали без двух минут десять. Начальник курса решил срочно прекратить представление, так как каждую минуту мог появиться генерал.

Ровно в десять, секунда в секунду, в зале появился генерал-майор Модерзон. Его сопровождал только адъютант. Все присутствующие уставились на генерала, стараясь смотреть ему прямо в лицо, как это предписывалось уставом.

Генерал медленно прошествовал мимо своих фенрихов; можно было подумать, что он одного за другим внимательно осматривает их. Затем холодный требовательный взгляд генерала скользнул и по лицам офицеров; казалось, никто не остался без его внимания. И каждый почувствовал это.

– Начинайте! – сказал генерал.

Перед вами речь обер-лейтенанта Крафта. Полностью, без всяких сокращений. Взята она из документов уголовного дела, где она фигурировала как Приложение № 7.

«Господин генерал! Господа! Дорогие камераден!

Сегодня мы хороним убитого. В целом это само собой разумеющееся событие, особенно если учесть, что мы с вами живем в великую и героическую эпоху, в которую мы родились. В эпоху, когда убитые являются брусчаткой для улиц, по которым шествует слава.

Миллионы людей сходят сейчас в могилы, уходят почти безо всякого внимания к ним. Когда они рождались на этот свет, их появление, по крайней мере, сопровождалось стонами родной матери. Когда же они навсегда уходили из этого мира, их последние предсмертные крики заглушались разрывами снарядов и бомб, а прах их был засыпан мусором. Тех, у кого еще остались в живых матери, они спустя несколько недель после смерти оплакивали или же вообще никогда не оплакивали, чтобы не лишать себя последней шаткой надежды.

За последние годы миллионы трупов удобряли землю. Люди проходили по ним, машины еще глубже вдавливали их в землю. В землю их зарывали с помощью кирки и лопаты, как зарывают сокровища или отбросы. После чего трупы превратились в голые цифры потерь, точного количества которых никто не знает. Так смерть не переставала быть гигантским процессом распада нашего серьезно больного мира.

Временами же из-за нее, из-за смерти, произошедшей во время уничтожения, зажигались свечи, собирались люди, произносились речи, в которых нередко звучала последняя, достойная всяческого презрения ложь. «Он умер не напрасно!» – пытались некоторые утверждать. «Мы никогда не забудем его!» – хвастались другие. А уж сколько говорилось о том, что самой прекрасной смертью на земле является такая героическая смерть, как эта!

Однако на самом деле эта смерть не имеет ничего общего с прекрасным вообще. Смерть эта не имеет ни героического лица, ни таинственного глянца. Чаще всего она подла и перепачкана кровью и дерьмом. И уже тем более она не заслуживает того, чтобы ее славили, воспевали и почитали.

С помощью смерти невозможно смыть ничего из жизни, которая предшествовала этой смерти. Смерть, как таковая, не может явиться ни оправданием, ни искуплением. Она всего-навсего конец. Одновременно она является как бы переходом в мир иной, так мы надеемся, однако здесь, на земле, она подводит заключительную черту жизни.

Перед лицом смерти можно задать только один вопрос, но это не вопрос: почему человек умер? Нет! Это совсем другой вопрос: как он жил?

Все мы, живущие рядом со смертью, знаем мы об этом или же, быть может, просто не хотим знать, все мы обязаны задать себе такой вопрос. Мы должны это сделать немедленно и откровенно, так, как будто завтра нас самих уже не будет в живых. Поскольку все мы имеем различные профессии, которые, однако, никого не избавляют от смерти, более того, поскольку мы сами в той или иной степени можем посылать других людей на смерть или же можем приказать им убивать других, то мы не можем требовать от тех других, чтобы они поступали с нами иначе.

Это один из самых острых и темных вопросов, который живет в нас самих и который стар, как само человечество. То, что мы делаем, и то, что мы вынуждены делать, направлено против заповеди, которую мы ложно принимаем за господню заповедь. И решать ее каждый из нас будет с богом один на один, если не здесь, на земле, то, возможно, в другом, лучшем мире. Однако никто, даже сам господь бог, не может снять с нас ответственности перед людьми. И нести эту ответственность мы должны не на том свете, а здесь, сегодня. И нести ее должен каждый из нас.

Мы – солдаты, верим ли мы в это или притворяемся, что верим. И это независимо от того, являемся ли мы офицерами или фенрихами. Ответственность каждого из нас может возрастать в зависимости от занимаемой должности, однако в сути своей эта ответственность не изменяется, так как она неделима. Мы солдаты.

Бывает время, камераден, когда призвание солдата кажется простым и ясным. Тогда решающими словами были: служить, охранять, защищать! Но человеческой натуре никогда не удавалось довести эти понятия до полного расцвета, чтобы они стали достойными своего истинного смысла, это факт. А ведь они были не только мечтой солдата, они должны были стать содержанием его сути.

Служить! Это понятие предполагает скромность. Это не что иное, как само действие, а не мишура, которая порой окружает службу. Охранять! Охранять что-либо невозможно без знания ценности охраняемого. К этому относится понятие красоты, как и покорность в вере. Защищать! Только тот сможет что-то защищать, кто способен любить. А тот, кто хоть раз в жизни по-настоящему любил, разве тот может убивать, чтобы не быть до глубины потрясенным этим?

Солдат должен хотеть служить и человечеству и самой жизни. Тот, кто по-настоящему любит свою родину, свой народ и свое отечество, тот должен знать и то, что и другие люди любят свое отечество нисколько не в меньшей степени и готовы сделать для него не меньше. Это делает жизнь солдата настолько тяжелой, что осмысленность можно найти лишь в покорности и тишине.

Эту спокойную покорность когда-нибудь попытаются сломить слова, которые прозвучат: быть большим, чем кажешься. Это будут не исчерпывающие, но хорошие слова. И они укажут правильный путь.

Деятельность солдата не может ограничиться только тем, что он занимается шагистикой, побеждает и умирает. Он тоже должен мечтать. Он должен знать, что на свете помимо его родной матери имеется еще очень много матерей. Правда, сознание этого ляжет на него тяжким бременем. Страшное бремя быть солдатом: ты можешь стать преступником или же идиотом.

Большей частью разговоры о традициях являются пустой болтовней. Традиция есть, попросту говоря, передача чего-то, а не самоцель. В традиции важны не знамена, не военные нормы, не места былых сражений, не имена героев, а знание поступков, совершенных без всякой корысти. И если поступки прошлого призывают к чему-то, то, разумеется, к тому, чтобы искать не смерть, а жизнь.

Отдавать приказы легко, а вот жить – трудно, а самое трудное заключается в том, чтобы самоотверженно служить! Однако служить так бывает невозможно, когда нет ничего или же никого, кто бы наполнил эту службу смыслом.

Смысл самой человеческой жизни заключается отнюдь не в том, чтобы иметь крышу над головой, цыпленка в горшке на обед и автомашину в гараже. Тот же, кто стремится завоевать для себя жизненное пространство, идя по трупам, никогда не сможет жить осмысленно.

Настоящий солдат не воет вместе с волками. Как только солдат перестает искать смысл своего существования, он теряет само право на жизнь. Однако он не должен становиться мальчиком на побегушках у сильных мира сего!

Солдат должен говорить «да», если он в душе так и думает. Если же он говорит «да», а думает «нет», а таких людей очень много, или же если он вынужден сказать «да», хотя думает «нет», или же когда он ради собственной карьеры или ради получения какой-либо выгоды говорит «да», когда совесть шепчет ему «нет», или же когда он попросту молчит, то это означает, что настал момент, когда солдатское общество умирает. И не только солдатское общество. Тогда наступает час, если так можно выразиться, большой смерти. Когда умирает человеческая совесть, человечество само перестает жить.

Настоящее лицо солдата проявляется отнюдь не в победе, более отчетливо оно проявляется в период поражения. Побеждать может любой дикий зверь. А вот осмыслить поражение, уметь взглянуть ему в глаза – для этого нужно нечто большее, чем обычное мужество. И способен на это только тот, кто сохранил в себе хоть искру ясности. Но у кого есть силы для этого?

Слишком велика боязнь того, что авторитеты, дающие нам жизнь, могут оказаться поверженными. После выигрыша грозит потеря. Те, кто лишь мнят себя солдатами, оказываются на деле азартными игроками и легкомысленными людьми. В лучшем случае они являются военными и, как таковые, в большей или меньшей степени становятся инструментом уничтожения и, следовательно, как таковые, достойны презрения.

Там, где солдатское общество теряет свой смысл, появляются убийцы. Там появляется и ненависть. Там противник превращается во врага, а враги становятся настоящими чертями.

Нечто подобное происходит и тогда, когда солдат лжет, независимо от того, в каком он звании: офицера или фенриха. Прежде всего он лжет самому себе. Он не хочет и не верит в то, что это бессмысленно, что бессмысленно все то, что он делает. Когда же он в конце концов поймет это, то у него уже не будет мужества призвать себя к правде. И тогда настанет самое худшее: он будет лгать своим солдатам!

И вдруг все рушится, рушится, как домик, взорванный миной. И только тогда появляется мысль, что быть солдатом равносильно тому, что быть преступником: слуга идеи становится насильником-преступником от идеологии.

А ведь все происходит очень просто: солдат должен брать пример с того, кому он служит. Тот же, кто служит преступнику, вольно или невольно становится его сообщником. Тот же, кто, руководствуясь добром, не способен отличить преступника от честного служаки, погибает в конце концов от собственной слепоты, глупости и собственного равнодушия. Бывают времена обольщения. Однако если эти времена разоблачают себя как времена лжи и преступлений, то тут уж нет места ни удобной половинчатости, ни трусливому увиливанию: убийцы не способны ни к чему другому, как только к убийству.

Но бывают, камераден, вещи и попроще. Настоящий солдат с презрением относится к славе сегодняшнего дня. Более того, дешевая призрачность этой славы заставляет его краснеть. Если же солдаты превращаются в лишенных всякой совести ландскнехтов, которые подстерегают момент, чтобы прославиться, или же санкционируют преступления с тем, чтобы получить очередной чин или должность, то вина за это целиком и полностью ложится на тех, кто предал солдатское общество, независимо от причины, пусть хотя бы из-за слабости, так как они были беспомощны и бессильны и в довершение всего глупы, как стадо баранов.

Настоящий солдат, камераден, живет в сознании собственной ответственности. В тишине. Он хочет служить.

Однако смерть ничего не меняет. Смерть, как таковая, не является оправданием. Она никого не освобождает от ответственности. Как человек живет, так его и ценят. Так давайте же попытаемся, камераден, жить как настоящие солдаты. Если мы еще способны на это!»

Речь обер-лейтенанта Крафта слушатели встретили как удар грома.