Текст книги "Петушки обетованные. В трех книгах"

Во время пребывания владыки в Туруханском крае, 29 ноября 1930 года скончалась Матрона Андреевна. Это стало для святителя страшным ударом. Оборвалась его самая сильная земная привязанность. «Горе было так велико, переживания были так тягостны, что письмами своими я перепугал друзей. В моем одиночестве единственным облегчением скорбей, единственным утешением было богослужение. Господь именно с этого времени дал мне возможность совершать литургию…»[51]51
  8. С. 8.


[Закрыть] После смерти Матроны Андреевны владыка начал работу над своим трудом «О поминовении усопших по уставу Православной Церкви». На первом листе рукописи было написано: «Посвящаю памяти любимой матери…»

Только в августе 1933 года епископ Афанасий вернулся во Владимир. Сначала, конечно, на могилу матери. Горька была эта встреча с матушкой. Единственным утешением были стоявшие рядом друзья. Там его кто-то из близких и сфотографировал с о. Иосифом, который, пока владыка пребывал в лагерях и тюрьмах, как родной сын, опекал Матрону Андреевну. Потом встречи с близкими. Они не забывали владыку в эти трудные годы, помогали как могли, а теперь ввели в курс дела. В епархии произошли большие изменения. На кафедре был архиепископ Иннокентий (Летяев), поставленный митрополитом Сергием. Успенский собор закрыт. Теперь его превратили в антирелигиозный музей. Внешне православная жизнь замерла.

Правящий архиерей, узнав о прибытии епископа Афанасия из мест не столь отдаленных, присылал ему приглашения встретиться. Однако владыка оставил все его письма без ответа.

Более того, в декабре 1933 года он смело и открыто выразил свое отношение к вопросу узурпации церковной власти. Отправил письмо заместителю патриаршего местоблюстителя митрополиту Горьковскому Сергию (Страгородскому) об отмежевании от него и от Временного Патриаршего Священного Синода.

Матрона Андреевна со своей племянницей, близким ей человеком, Агафьей Емельяновной Данилиной

Свою позицию владыка объяснял четко и просто: «Когда митрополит Сергий заявлял, что его полномочия вытекают из полномочий митрополита Петра, – мы все признавали митрополита Сергия как законного руководителя церковной жизни Православной Русской Церкви, первоиерархом которой остается митрополит Петр. Когда же митрополит Сергий, не удовлетворившись тем, что было дано ему и что он мог иметь при жизни законного первоиерарха Русской Церкви, когда в своем журнале он всенародно объявил, что ему, митрополиту Сергию, не только принадлежат все права местоблюстителя, но что он, “заместитель”, облечен патриаршей властью… и что сам наш законный первоиерарх, “митрополит Петр, не имеет права вмешиваться в управление и своими распоряжениями исправлять даже ошибки своего заместителя”… тогда ряд архипастырей, в том числе и я, признали, что такое присвоение митрополитом Сергием всех прав первоиерарха при жизни нашего законного канонического первоиерарха митрополита Петра лишает захватчика и тех прав по ведению церковных дел, какие в свое время были даны ему, и освобождает православных от подчинения митрополиту Сергию и образованному им Синоду. Об этом я откровенно в письменной форме заявил митрополиту Сергию (Страгородскому) по возвращении моем из ссылки в декабре 1933 года. Отказавшись от какого-либо участия в церковной работе под руководством митрополита Сергия, я не уклонялся от посещения храмов, где богослужение совершалось священнослужителями, признававшими митрополита Сергия. Резкие ругательные отзывы о так называемых “сергианских” храмах и о совершении там богослужения я считал и считаю “хулой на Духа Святаго”. Истинная ревность о вере не может соединиться со злобой. Где злоба – там нет Христа, там внушение темной силы. Христианская ревность с любовью, со скорбью, может быть, и с гневом, но без греха (гневаясь – не согрешайте). А злоба – величайший грех, непростительный грех – “хула на Духа Святаго”, Духа любви, Духа благостыни…»[52]52
  9. С. 792.


[Закрыть]

Как бы в ответ на письмо владыки Синод своим определением № 86 от 4 сентября 1934 года отчислил епископа Афанасия (Сахарова) на покой как «до сих пор не возвращающегося к своей кафедре, несмотря на возможность к тому».

Владыка Афанасий понимал, что его противостояние с правящим архиереем неизбежно вызовет волнение среди прихожан Владимира и этим обязательно воспользуются властей предержащие для очередного обвинения в адрес епископа. Поэтому святитель сменил свое место жительства. Он прописался в Егорьевске Московской области, но тайно проживал в деревне Горушка недалеко от Петушков. От нее было всего 5 километров лесом до Успенской церкви, где служил диаконом о. Иосиф Потапов. Об этом месте уединения мало кто знал, и отсюда было удобно поддерживать связь с друзьями и со своими помощниками. Владимир был в 60 километрах, и Москва относительно недалеко. И хотя, казалось, не было возможности служить, тем не менее преосвященный служил. Эти службы открыли как бы новый этап истории нашей многострадальной Церкви. Получается, что епископ Афанасий стал одним из руководителей той части Русской Православной Церкви, так называемой катакомбной, которая, сохраняя каноническую верность патриаршему местоблюстителю митрополиту Петру, отделилась от митрополита Сергия и ушла в «катакомбы». Это, конечно, название громкое и придуманное историками, однако оно точно определяет суть.

Службы «непоминающих», то есть на которых не поминали митрополита Сергия, проходили нечасто, как правило тайно, в домовых церквах. Но это были прекрасные службы. О них сохранились восторженные воспоминания участников, в частности Нины Владимировны Трапани, которая потом тоже испила сполна горькую чашу страданий за веру, тоже была в узах и изгнании более десяти лет. Святитель уже тогда взором старца видел ее путь.

Одной из таких церквей, где служил владыка, была домовая церковь иеромонаха Иеракса[53]53
  Иван Матвеевич Бочаров (1880–1959).


[Закрыть], которая находилась на станции Лосиноостровская. Именно в этой церкви в канун праздника Всем святым, в земле Российской просиявшим, владыка освятил образ Всех русских святых. Он его привез с собой. Икона была написана по заказу и указаниям епископа Марией Николаевной Соколовой (в монашестве Иулианией). В лихое время гонений на Церковь милостью Божией икона сохранилась, и теперь она находится в Троице-Сергиевой лавре. Великой радостью стало это известие для владыки. В своем письме к художнице от 24 июня 1954 года он пишет: «…Я был очень утешен, что написанная Вами икона Всех русских святых, первая в этом роде, была на первом храмовом празднике в первом постоянном храме Всех Русских Святых, созданном в дорогой для всех русских людей Троице-Сергиевой лавре…»[54]54
  1. Оп. V (I). Д. IV. Т. I. Ч. V. С. 228.


[Закрыть]

Служил епископ Афанасий и в Сергиевом Посаде (Загорске) в доме архимандрита Серафима (Батюкова). В этих подпольных двух церквах было совершено несколько диаконских и иерейских хиротоний.

В конце концов НКВД стало известно местонахождение владыки Афанасия. Его плотно «вели», и в последних числах апреля было вынесено постановление об аресте. 30 апреля на пути из Старой Руссы во Владимир он заехал в Петушки. На следующий день святителя «взяли» и отправили во владимирскую тюрьму. Так с 1 мая 1936 года начался новый виток страшных испытаний. На следующий день арестовали и о. Иосифа.

В предъявленном обвинении значилось, что владыка Афанасий является активным участником нелегального контрреволюционного центра, который якобы тайно создавал антисоветские кадры «церковников», имел связи с «белоэмигранской Церковью и Ватиканом», а также с «националистическим и белогвардейским элементом на Украине». Всего по этому делу было привлечено девятнадцать человек.

Интенсивные и долгие допросы не сломили епископа. Он отвергал все обвинения в участии в контрреволюционной организации, осторожно и точно отвечал на вопросы, чтобы не принести вреда людям, максимально скрывал факты, иногда в категоричной форме отказывался называть имена.

В ивановской тюрьме пытали бессонницей. Основные вопросы вертелись вокруг одной темы: почему епископ отказался стать под крыло митрополита Сергия, которого поддерживала богоборческая власть?

Приговор вполне соответствовал времени. 21 сентября 1936 года Особое совещание при наркоме внутренних дел СССР постановило: «Сахарова Афанасия Григорьевича за к/р деятельность заключить в исправтрудлагерь сроком на пять лет, считая срок с 1–V-36 г.»[55]55
  2. С. 205.


[Закрыть].

После нескольких месяцев пребывания во владимирской и ивановской тюрьмах архиерея через ярославскую, вологодскую и ленинградскую тюрьмы 25 ноября 1936 года доставили на место. Здесь он оставался до начала войны, и этот период стал самым тяжелым в его жизни.

В Медвежьегорске заключенного Сахарова назначили кассиром. Он должен был выдавать уголовникам деньги. Отказаться от этой работы – значило попасть в карцер, а это смерть. Пришлось согласиться. Расчет лагерного начальства был прост. Если заключенный – архиерей, значит умеет читать, считать и писать. Это вполне достаточно для кассира. Если из духовных, значит человек, должно быть, честный. А если честный, значит, будет обманут уголовниками. Случится растрата, появится новый срок. Так оно и получилось. Однажды во время выдачи денег в бараке «неожиданно» потух свет. Владыка не успел вовремя прибрать мешок с деньгами, и к нему, очевидно, «приложились». Уже на первом месяце работы выявилась недостача в 1115 рублей. Сумма эта вскоре была возмещена друзьями, но тем не менее за пропажу денег добавили год лагерей и, кроме того, невзирая на слабое здоровье пожилого человека, бывшего кассира перевели на работу в лесопункт. А лесоповал был самым непосильным и гибельным делом.

Не только физические тяготы и скорби довлели – страдала душа. Об этом времени пишет в своих воспоминаниях протоиерей Василий Павлович Архангельский: «Все трудности лагерной жизни мы переносили вместе с епископом Афанасием на всех работах в различных лагерях. Смерть часто заносила косу над нашими головами, но Ангел Хранитель отводил ее в такие моменты, когда казалось, что смерть неизбежна. Особо памятны некоторые случаи, когда мы оба особенно скорбели о потерянном рае, когда лишились возможности служения. Великая Пятница. Из далекого прошлого нахлынули воспоминания о службах в эти дни, – а мы на лесоповале, в болотистой чаще дремучего леса, увязаем в тину с опасностью провалиться в так называемые “волчьи” ямы, занесенные снегом, и кто попадал в них, сразу погибал. И в такой обстановке мы исповедались друг у друга. Он был моим духовником, а я – его. Открыли друг другу все сокровенные мысли, чем томились, о чем тосковала душа…»[56]56
  1. Оп. IV. Д. V. С. 10.


[Закрыть]

В мае 1937 года без объяснений владыку бросили в штрафной изолятор. За исключением короткого промежутка времени там он пробыл три месяца. Ведь год этот был самым страшным – сколько крови пролилось тогда в стране! И в первой шеренге смертников всегда стояло духовенство. Позже епископ Афанасий рассказывал, что каждую ночь нескольких заключенных выводили на расстрел. Владыка все время был на очереди и ежедневно готовился к смерти, однако она его каждый раз обходила. В декабре из изолятора преосвященного направили на прежнее место, но работать на лесоповале он уже не смог.

Работу для архиерея все-таки нашли. Владыка стал бригадиром лаптеплетной бригады и дневальным по бараку. Теперь нужно было убирать помещение, заботиться о хлебных пайках и талонах, получать хлеб на бригаду. Для этого приходилось вставать в 3 часа ночи. Особо выматывала уборка. Владыка ведь ничего не умел делать плохо. Если работал, то на совесть. Этим и пользовались другие. Убирать места общего пользования приходилось и за них.

В письмах к близким владыка Афанасий не акцентировал внимание на тяжести своего положения, однако теперь мы можем оценить, насколько велик был его крест. В заявлении народному комиссару внутренних дел СССР от 2 февраля 1939 года читаем: «…В настоящее время я в штрафном Водораздельном отделении, на тяжелых, совершенно изнуряющих, непосильных для меня работах. Я числюсь инвалидом, мне 51 год, у меня плохое сердце, я задыхаюсь при ходьбе, у меня упадок сил, а мне приходится ежедневно ходить за 4–5 километров, а иногда и далее и оставаться там во всякую погоду 10 и более часов. Нам говорят: “Душа из тебя вон, а будь 10 часов на производстве, не считая ходьбы”. Летом я был на такой “инвалидской” работе, как погрузка дров на баржу, когда приходилось целый день перекидывать тяжелые сырые метровые поленья. Осенью на “инвалидской” работе – постройке лежневой дороги – я должен был выносить вдвоем нередко на значительном расстоянии только что сваленные сырые деревья метров 8–9 длиной, в диаметре в тонком обрезе не менее 10 сантиметров и при этом часто скакать по кочкам, камням, через пни. Теперь я на “легкой” работе, где все 10 часов приходится почти непрерывно махать метлой или лопатой. Руки отнимаются, пальцы немеют, спина болит, ноги еле двигаются…

…Вообще ужасная обстановка бессердечия, черствости, эгоизма, наушничества, доносов, стремление на несчастии других построить собственное благополучие, отвратительное окружение мата даже со стороны занимающих командные посты, блата (которого я не ищу), взяток (которых я стараюсь не давать), воровства, остающегося почти безнаказанным, создают чрезвычайно тяжелые условия существования, причиняют массу ненужных, никому пользы не приносящих страданий…

…Я не прошу милости, не ищу сострадания. Я знаю, что Советская власть не может относиться ко мне вполне благожелательно, так как я не скрываю, что у меня – человека верующего и служителя Церкви – нет и не может быть солидарности с воинственно безбожнической властью в вопросах моего религиозного упования и религиозного служения. За это я с Божией помощью готов к тюрьмам и к горьким работам в лагерях…

Если в период вредительских перегибов со стороны некоторых работников НКВД меня осудили на заключение в чрезвычайно тяжелые лагерные условия без достаточных оснований, – то дайте мне свободу. Если же мое пребывание на свободе не может быть терпимо, – то дайте распоряжение о заключении меня, хотя бы пожизненно, в закрытую тюрьму, где не было бы тех мучений и нравственных, и физических, которые мне приходится переносить в настоящее время»[57]57
  1. Оп. V (1). Д. V. Ч. VI. С. 28–42.


[Закрыть].

Разумеется, епископу было отказано. И все же владыка оставался собой. Об этом времени сохранились теплые письма к о. Иосифу Потапову, верному другу. В них боль, и радость, и надежда, тревоги и утешения души. Приведем отрывки из них: «…И сколько младших моих товарищей оставили уже земную юдоль!.. Много ли лет или дней остается и мне странствовать по этой скорбной юдоли?.. Хотелось бы только, чтобы дано было столько времени, сколько хватило бы на обработку того, что предполагаю я написать по церковному уставу и по русской агиологии, материал для чего собран был мной часто с большим трудом в течение многих, многих лет, о чем мыслей не оставляю даже и в настоящем моем положении, обдумывая некоторые подробности, разрабатывая планы… Ради этой работы готов я просить и о скидке года, чтобы поскорее взяться за любимое, дорогое дело. Хочется закончить статью “О поминовении усопших”, которую очень хвалил митр. Кирилл и настаивал на распространении ее…»[58]58
  1. Оп. V (1). Д. III. Ч. IV. С. 6–12.


[Закрыть]

«…Знаю: все Господа ради терпеливо подобает нам понести, и насколько возможно и я, грешный и нетерпеливый, смиряюсь. Но нелегко это бывает. И как подумаешь о всех этих прежних и новых разлуках, о всех ушедших в иной мир, о странствующих еще в сей юдоли скорби, находящихся, может быть, и недалеко от нас, но от кого и о ком не получишь никакой весточки, – больно сжимается сердце и хочется плакать… и воздыхаю ко Господу со слезами: “О, сохрани тех, кто еще здравствует, кто дорог сердцу моему… сохрани их здравыми и благополучными до моего возвращения, дай мне еще увидеться с ними в этом мире, утешиться общением с ними в молитвах и Таинствах, усладиться беседою усты к устам…” И только эти обстоятельства да то, о котором писал я в прошлом письме, – желание написать то, что задумано, обработать то, материал к чему заготовлялся в моих книгах и записочках в течение многих лет, – только эти два обстоятельства заставляют меня желать скорейшего освобождения. А что тяжело в моих условиях, с этим готов бы и помириться, тем более что заботы обо мне Ваши и других весьма облегчают мои тяготы, утешают и радуют меня…»[59]59
  1. Оп. V (1). Д. III. Ч. IV. С. 13–18.


[Закрыть]

В начале войны заключенных отправили пешим этапом в Архангельскую область, в Онежские лагеря близ Каргополя. Четыреста километров лесными дорогами, проселками. Приходилось нести на себе и свои личные вещи. Кормежка скверная. Над изможденными путниками висели тучи кровожадных комаров и прочего гнуса. Это была настоящая пытка. После этапа владыка так ослабел, что по бараку ходил с палочкой. Думал, что не выживет, даже написал завещание. Но и в этих условиях епископ оставался самим собой. Шла война. Он был патриотом России и, находясь в заключении, по-своему ее защищал. В августе 1941 года преосвященный составил «Молебное пение об Отечестве», исполненное глубокого покаяния и великой молитвенной силы. Оно охватывало все стороны жизни нашей страны. Впоследствии владыка составил молебные пения «О сущих в скорбях и различных обстояниях», «О врагах, ненавидящих и обидящих нас», «О сущих в темницах и заключении», «Благодарение о получении милостыни», «О прекращении войн и о мире всего мира». Когда в конце 40-х – начале 50-х годов началась борьба за мир во всем мире, находясь в Дубровлаге, он составил молитву «О мире всего мира», справедливо полагая, что молитва православных действеннее и успешнее других начинаний. Он читал ее ежедневно сам и призывал к этому других[60]60
  1. Оп. V (1). Д. IV. Т. I. С. 60.


[Закрыть].

Недолго отдыхали заключенные после этапа. Несмотря на физическую немощь, архиерея опять направили на тяжелую работу. В своих заметках владыка пишет: «Работал на лесобирже. Нормы не вырабатывал, был на штрафном пайке. Работал дневальным. Голодал, не было ни денег, ни посылок. Был доходягой». Господь, однако, не дал ему умереть. Время святителя еще не пришло. Епископа 13 июля 1942 года выслали в город Голышманово Омской области (ныне Тюменской).

После четырех месяцев работы ночным сторожем в одном из совхозов владыка поселился в городе Ишиме у одних любезных старичков. У них он прожил почти год. Близкие уже начали хлопотать, чтобы отпустили инвалида к ним на иждивение, но бумаги где-то опять застряли, и, как оказалось, неспроста. Вскоре последовал новый арест. Обвинение – принадлежность к организации «Антисоветское церковное подполье». С момента ареста 7 ноября 1943 года и до июня 1944 года святителя перемещали из одной тюрьмы в другую. За это время он побывал в ишимской, омской. Из московских – в Лефортовской, Бутырской, Краснопресненской. Самый строгий режим был в Лефортовской, однако одиночки для владыки были благом. Ему представилась редкая возможность остаться без неприятных соседей. Можно было невозбранно молиться, уходить в себя. Одиночки были своего рода затвором для монаха.

По этому периоду сохранились протоколы допросов, которые дают нам огромную пищу для размышлений. Владыка на все вопросы отвечал спокойно, уверенно, взвешенно и с большой осторожностью, если речь шла о других людях. Своих позиций не скрывал. Заявлял, что он убежденный сторонник самодержавной монархии, но как христианин обязан быть граждански лояльным к советской власти и никакой активной борьбы с ней не вел. Однако в вопросах веры всегда оставался твердым противником безбожной власти.

Результаты следствия можно было вполне предсказать. Вот выписка из протокола № 29 Особого совещания при Народном комиссариате внутренних дел СССР от 1 июля 1944 года. «Постановили: Сахарова Афанасия Григорьевича за участие в антисоветской организации и антисоветскую агитацию – заключить в исправительно-трудовой лагерь сроком на восемь лет, считая срок с 9-го ноября 1943 года»[61]61
  2. С. 243.


[Закрыть].

В Сибирь ехал епископ вместе с иеромонахом Иераксом. В лагере владыку назначили ассенизатором. Это было верхом издевательства над архиереем. Однако епископ спокойно отнесся к новой работе и справно исполнял ее. У него зато появилось больше свободного времени, хотя не всегда имелась возможность его использовать. В бараке было темно, а керосинка для владыки оставалась непозволительной роскошью. Некоторые начальники сострадательно относились к нему. Однажды один предложил епископу поменять работу, все-таки, мол, нечистоты. Владыка отказался и с улыбкой заметил: «Это ко мне не пристанет».

Епископ Афанасий. Тюремная фотография из следственного дела № Р-35561

Большой отрадой оставались тайные службы. У преосвященного владыки с отцом Иераксом сохранилась даже походная церковь во имя иконы Божией Матери «Отрада и Утешение». Она сначала во время ареста иеромонаха была конфискована, а потом чудесно возвратилась. Икона пряталась в овощехранилище, где отец Иеракс состоял сторожем. По ночам там и совершали богослужения. Владыка очень сблизился с отцом Иераксом. Их чистые души были похожи. Чистота была и в вере. Они вместе молились, вместе скорбели о судьбах Церкви Божией. Все у них было общее. Они стали духовниками друг для друга. Когда отец Иеракс, переехавший с помощью владыки в 1957 году во Владимир, умер[62]62
  10 февраля 1959 г.


[Закрыть], епископ уступил ему свое место на кладбище рядом с матерью. Друзья так и почивали по обе стороны от могилы Матроны Андреевны до 14 октября 2000 года, до дня обретения мощей святителя.

В 1945 году после интронизации новоизбранного патриарха Московского и всея Руси Алексия I (Симанского) все священнослужители, находившиеся вместе с епископом Афанасием, обсудили создавшееся положение и согласно решили, что «… должно возносить на молитве имя патриарха Алексия как патриарха нашего». Теперь это неопустительно совершалось.

Показалось, что наступил новый период, что епископ Афанасий опять может быть востребован, опять может отдавать свои огромные знания и опыт матери-Церкви. Через Владимирского епископа Онисима (Фестинатова) владыка обратился к Святейшему с письмом, в котором просил, не найдет ли патриарх возможным возбудить ходатайство перед соответствующими органами о замене ему, епископу Афанасию, заключения в лагерях заключением в одной из московских тюрем с предоставлением возможности работать там с богослужебными книгами под руководством и наблюдением патриарха. Ответа на это прошение владыка не получил.

В 1946 году последовала еще одна лагерная судимость. Епископ через Мариинский пересыльный пункт и московские тюрьмы проследовал в темниковские лагеря Мордовии недалеко от Сарова[63]63
  В 1948 году темниковский лагерь был реорганизован в лагерь особого режима и стал называться Дубравный, проще Дубровлаг.


[Закрыть]. Там его опять определили на плетение лаптей. Однако и на это сил уже не было. С 1947 года владыка уже числился инвалидом без работы по возрасту. Ему исполнилось 60 лет. Четверть века мыкался святитель по лагерям и ссылкам. Какие страдания выпали на его долю! Казалось, они до конца иссушили душу, покрыли ее коркой нечувствительности, особенно к чужим скорбям. Однако все, кто соприкасался с владыкой, ощущали его великую любовь к людям, теплоту и сердечность. И в лагерях у него было много друзей. Они часами слушали святителя и удивлялись величию его души. Некоторые даже посвящали епископу Афанасию стихотворения. Вот одно из них, «Русь Снежная», написанное П. Н. Савицким 27 ноября 1948 года:[64]64
  6. С. 191–196. Стихотворение это было подписано П. Н. Савицким псевдонимом «П. В. Востоков».


[Закрыть]

 
Сколь многое дала мне Ваша дружба:
Преобразив чудесно вечера,
Наполнила их сказами про службы,
Про подвиги, века и города.
 
 
Да, знанья Вашего неимоверна память:
Святая Русь во всех ее делах,
И стройки вековой любой и год, и камень
Трепещут жизнью в ласковых словах.
 
 
Их слушаю, и кажется мне, будто
Острей и глубже стал и мысленный мой взор,
И что века я пережил в минутах,
И Руси снежной предо мной простор.
 

Летом 1951 года, когда подходил к концу последний срок, руководство лагеря предложило заключенному Сахарову указать родных или близких людей, которые могли бы его взять на иждивение. Святитель назвал имена нескольких человек, однако в глубине души он надеялся, что патриарх поймет важность и необходимость для Церкви его трудов и примет на покой в одном из монастырей, где он мог бы работать в спокойной кабинетной обстановке. Даже лагерная администрация сочувственно относилась к владыке. По ее совету епископ вновь написал письмо патриарху. Святитель просил принять его в число братии Троице-Сергиевой лавры, иноком которой он всегда себя считал. Конверт был отправлен спецчастью лагеря казенным пакетом, то есть не дойти письмо не могло. Ответа опять не последовало.

Особое Совещание при министре госбезопасности СССР от 5 марта 1952 года постановило: «Сахарова Афанасия Григорьевича за отбытием срока наказания из лагеря и от ссылки на поселение освободить и направить в дом инвалидов под надзор органов МГБ»[65]65
  2. С. 244.


[Закрыть].

Однако владыку по-прежнему держали в лагере. Неопределенность обстановки продолжалась до 1954 года. Это действовало угнетающе. Тем не менее дух святителя был высок. Письма того времени показывают, как он подбадривал других, поддерживал и при этом как бы сознавал свою победу над обессилевшей тьмой. Проидохом сквозе огнь и воду, и извел еси ны в покой (Пс. 65, 12).

«Не унывайте, родная моя, – пишет он 4 октября 1953 года монахине Маргарите в Петушки. – Верю: безмерное множество грехов наших потонет в бездне Божия милосердия.

Суд Божий – не суды людские. Если здесь выискивают все, за что можно было бы зацепиться, чтобы обвинить, – там будут (если не грешно так выразиться) выискивать все, за что можно было бы зацепиться, чтобы оправдать. И один платочек, омоченный слезами, на весах правосудия Божия перетянет все наши грехи, как было с одним разбойником. При всех наших недостатках у нас с вами все же остается одна такая зацепка, на которую я крепко уповаю, – это то, что многократно повторяется в чине иноческого погребения: “Твой есмь аз… Твоя есмь аз: мы Твои, Господи.” За имя Твое спаси нас. При всех наших грехах мы никогда не отрекались от имени Твоего, не стыдились именоваться христианами. Поэтому мы можем дерзновенно сказать с псалмопевцем: услыши, Господи, правду мою… Ту правду, что мы не отвергались Христа. Можем сказать даже более: за словеса устен Твоих аз сохраних пути жестоки. Не унывайте же и Вы, родная моя. Опасна беспечность, но не менее опасно и уныние»[66]66
  1. Оп. V (1). Д. II. Ч. III. С. 181–188.


[Закрыть].

Владыка ждал направления в инвалидный дом. Ехать было некуда, поскольку ни по одному из указанных адресов близких людей разрешения на жительство он не получил.

19 мая 1954 года епископ переехал наконец в Зубово-Полянский дом инвалидов для бывших заключенных в Мордовии в шести километрах от станции Потьма. Владыка радостно сообщил друзьям свой новый адрес. Однако его ждало здесь разочарование. Первое время не было даже той минимальной свободы, которой так хотелось. Режим оставался тюремным, временами даже более жестким. Накладывались ограничения на переписку, отсутствовало надлежащее медицинское наблюдение, прогулки на маленьком «пятачке», где некуда было спрятаться от палящего солнца. Ну и, разумеется, не разрешалось покидать территорию дома. Видно, нелегко приходилось святителю в этом доме инвалидов, если он решил подвести итог своей исповеднической жизни. В конце 1954 года он написал свой первый вариант автобиографии «Даты и этапы моей жизни», в которой этапы были не только символом ступенек по жизни, но и в буквальном смысле.

Сюда, в этот инвалидный дом-тюрьму, все-таки приезжали друзья. Осенью 1954 года жена о. Иосифа Мария Ивановна Потапова, монахиня Маргарита и Лидия Ивановна Золотова[67]67
  Монахиня Людмила. Пострижена в схиму 10 мая 2004 года с именем Лидия.


[Закрыть] навестили владыку. Сейчас в живых осталась только последняя, тогда самая молодая. Как засветилось ее лицо, когда теперь она вспоминала ту поездку: «Там село было рядом, а в нем две монахини жили. Матушка Маргарита быстро с ними договорилась, и мы остановились у них. Сразу пошли в тюрьму. Кругом заборы, колючая проволока. Жуть. Охранник у проходной. Конечно, не пустили, сказали, карантин». Однако среди прибывших находились люди житейски опытные, сразу нашли путь. Мария Ивановна рискнула. Подошла она близко к охраннику и что-то быстро сказала. Верзила ожил, сунул сжатый кулак в карман и споро удалился. Вскоре караульный уже шептал Марии Ивановне: идите, мол, к третьему столбу забора, там щелочка. Ваш туда подойдет. Только не разговаривайте. Лидия Ивановна продолжает: «Припали мы к этой щелке все трое. Одна стоит, другая на коленках, третья лежит на земле. Смотрим, идет владыка. Одет в какую-то длинную серую гимнастерку, препоясан ремнем, обычные брюки, на голове скуфеечка. Он остановился напротив, быстро обеими руками нас благословил и пошел дальше. Задерживаться было нельзя. А мы и этому рады, от счастья видеть его рыдаем». В тот день удалось организовать только передачу. Но и это уже была победа. Владыка смог приезжим передать записочку с благодарностью. Вечером все молились, читали акафисты, просили Господа даровать им встречу с владыкой. Утром подошли к проходной, а там объявляют, что карантин снят и можно увидеть родственника. Епископа выпустили. Все в стороночке уселись на травку, расспрашивают владыку, а он больше интересуется друзьями, верными ему людьми. О себе только так, вскользь. На следующий день святителя выпустили уже на целый день. В домике у монахинь был праздник.

Автограф владыки Афанасия. Поздравление семье Золотовых, которых он называл Золотыми

Начало 1950-х годов

Мария Ивановна должна была уезжать. Поезда транзитные через Потьму проходили, а билетов не было. У окошечка кассы громадная очередь. Все волнуются, нервничают. Опять слово Лидии Ивановне: «Стоим это мы, пригорюнились. Билетов нет, а уехать надо. Хотя бы Марии Ивановне. Вдруг подходит к очереди мужчина и прямо к нам: “Кому билет до Москвы?” Мы сразу уцепились. Проверили в кассе, билет правильный. Отправили Марию Ивановну. А назавтра такое же чудо для нас с матушкой Маргаритой. Конечно, это по молитвам владыки случилось».

В начале 1955 года вышло послабление, вахту в доме сняли, и можно было уходить куда угодно. Но владыка этой элементарной привилегией уже пользоваться не мог. Он едва ходил.

Еще летом, чувствуя неуклонное ухудшение своего здоровья, епископ написал письмо Председателю Совета Министров СССР Г. М. Маленкову. В конце его он отмечал: «…я решаюсь просить Вас, гражданин Председатель, не о милости, не о снисхождении, а только о справедливости…

Я знаю, что моя идеология, как верующего человека и служителя Церкви, не соответствует советской идеологии. Радости об успехах атеизма не могут быть моими радостями. Но за религиозные убеждения советские законы не преследуют. В Советском Союзе – свобода совести. А политическим деятелем я никогда не был, ни в дореволюционное, ни в советское время никогда ни в каких политических организациях не участвовал, никаких политических выступлений не делал. Я горячо люблю Родину, и все ее скорби и все ее радости – мои скорби и радости.