Текст книги "Римская сага. Город соблазнов"

Глава 41

Приём у сенатора Марка Мессалы Руфа был посвящён утреннему надеванию тоги. Скучнее мероприятия в Риме не было. Но горожане ходили на них, чтобы встретиться и обсудить последние новости, а также приобрести новых друзей. И Лацию надо было тоже этому учиться.

Насчёт родителей Оливии Красс оказался прав, потому что, когда он вечером попросил их отпустить дочь вместе с ним к сенатору, они с радостью согласились. Мать сразу же взволнованно закружилась вокруг дочери, как будто та готовилась к свадьбе. Оливия тоже разволновалась, потому что это был её первый подобный выход и она не знала, как себя вести и что ей надо будет делать. Но мать обещала всё рассказать.

Когда утром носилки остановились около огромного дома, Лаций с трудом открыл глаза. Чтобы прибыть к первому часу дня9696
  Через час после рассвета. День начинался у римлян с рассветом, около 5 часов утра и длился 12 часов, до заката. Обычно в 8 часов, т.е. в 13.00 по настоящему времени, вся деятельность прекращалась и начиналось время обеда и развлечений, которые длились до самого вечера или, иногда, до глубокой ночи.


[Закрыть], как это полагалось, им пришлось встать ещё до рассвета, и хотя в армии это было нормальным явлением, здесь, в Риме, ему почему-то всё время хотелось спать.

Стукнули приставленные слугами лесенки, и Лаций приоткрыл занавеску. В глаза бросился белоснежный купол над высокой оградой. Сверху, в самом центре стояла статуя Юпитера. Шум и крики у ворот заставили его удивлённо повернуть голову и присмотреться.

– Знаешь, я не хотел спешить, но там так много людей, что лучше выйти прямо сейчас, – сказал он Оливии. Та послушно последовала за ним. До ворот было около ста шагов, и всё это расстояние занимали такие же носилки аристократов, как и у него.

– Сколько людей! – воскликнула Оливия. – А рабов! Какие тоги! Смотри, здесь даже с пурпурной полосой9797
  Знак сенаторского отличия.


[Закрыть]! – она всему удивлялась, как ребёнок. Судя по внезапно раздавшимся крикам, рабы стали разгонять палками случайных прохожих и чужих клиентов, которые ждали удачного случая проскользнуть на мероприятие вместе с приглашёнными или вслед за ними, притворившись их слугами.

Лаций сделал знак слугам, чтобы те ждали где-нибудь подальше, и они не спеша направились к воротам. Сквозь ограду было видно, как какие-то молодые люди в пышных белых тогах с аккуратно уложенными острыми складками отчаянно жестикулировали перед самым лицом распорядителя, а тот, закрывая спиной проход, отталкивал их и отрицательно качал головой. Один из юношей попытался протиснуться между ним и стеной, но распорядитель довольно грубо оттолкнул его и ударил по голове тростниковой палкой. Завязалась потасовка, послышались новые крики, в воздух полетели какие-то предметы. Из дома сразу же выбежали несколько рабов. Они довольно быстро и бесцеремонно вытолкали молодых римлян на дорогу. Лацию бросилась в глаза фигура странного человека в длинном сером шерстяном плаще с капюшоном, который в это время о чём-то разговаривал с рабом у ворот. Судя по бороде и чертам лица, это был греческий философ, который добивался возможности попасть внутрь, чтобы предложить там свои услуги в качестве учителя. Но всё было тщетно. Бедных учителей вообще никуда не пускали. Лацию стало интересно, сможет ли этот оборванец проникнуть внутрь или нет, но Оливия отвлекла его в этот момент каким-то вопросом.

Дойдя до ворот, они показали свою табличку с приглашением и прошли внутрь.

– Я волнуюсь, – донеслось до него от идущих впереди седого патриция и молодого сопровождающего.

– Почему? – спросил старик. – Что тут волноваться? Всё будет тихо и спокойно.

– Нет, я о людях. Тут столько известных людей. Вон сенаторы. Я боюсь, что я не так одет.

– Поверь, сынок, всё просто прекрасно. Я не вижу никаких недостатков, – спокойно произнёс старик.

– Да? Правда? Но, может, эти духи слишком слабые? Я взял сегодня персидский нард, – громко прошептал он. Лацию было видно, как юноша с мольбой смотрит на отца, и он еле сдержался, чтобы не вмешаться в их разговор. Оливия прикрыла рот рукой, чтобы не рассмеяться, но ему было не до смеха – они прошли рядом с этой парой всего несколько шагов, но он уже не мог дышать от сильного запаха корицы.

– Это самый изысканный запах, – донёсся до них голос старика. К ним подошёл распорядитель, и Лаций с радостью вздохнул – «благоухающую» пару отвели на другую сторону зала.

Всех гостей рассадили строго по важности и социальному статусу. Вскоре появились слуги сенатора, и церемония началась. В самом начале стояли несколько лавок, на которые рабы аккуратно положили тогу. Со стороны она выглядела как тонкий кусок ткани – настолько сильно были сжаты её складки. Потом вышли парикмахер, несколько рабов и слуги. Наконец, под поощрительные возгласы толпы и приветствия патрициев появился сам Марк Мессала Руф. В белоснежной тунике и высоких красных кальцеях он вышел вперёд и остановился между гостями, переводя взгляд с одних на других и поочерёдно кивая головой знакомым. При этом он не утруждал себя улыбкой, и его лицо выражало скорее досаду и усталость, чем вежливость. Слуги с торжественной важностью стали оборачивать его тело плотной белой материей, постоянно наклоняясь и поправляя какие-то одним им видимые изгибы и складки. Когда всё было готово, к делу приступил парикмахер. Лаций от скуки отвернулся и стал наблюдать за толпой клиентов и арделионов, которые, не обращая внимания на сенатора, толкались в толпе у входа, здоровались друг с другом, о чём-то договаривались, передавали приветы патрициям через их слуг и чувствовали себя неприлично свободно. У всех была одна цель – показать себя всем, кому можно, и увидеть всех, кого они знали. Главное, чтобы их запомнило как можно больше людей. В конце этой суетливой массы вдруг мелькнул тёмный плащ греческого философа. Лаций улыбнулся. Значит, этому пройдохе тоже как-то удалось пробраться мимо привратника. Или заплатить. Люди вокруг стали зевать и тихо разговаривать. И тут в самом начале длинной очереди гостей, почти в двух шагах от самого сенатора Лаций увидел знакомую фигуру. Сонливость мгновенно пропала, в груди что-то сжалось, и сердце застучало быстрее обычного.

– Ты смотришь на Эмилию Цецилию? – раздался сбоку шёпот Оливии. Он медленно повернул голову, чтобы это движение не выглядело слишком резким и, сохраняя на лице натянутую улыбку, прошептал:

– Ты её знаешь?

– О, да! Она известная сердцеедка. Столько молодых людей пыталось ухаживать за ней, но она настоящая Фурия – ни одному так и не ответила.

– Странно. Я слышал, что она куртизанка, – он смотрел прямо перед собой, как раз туда, где сидел старик со своим юным щеголеватым сыном, но, на самом деле, прислушивался к словам Оливии.

– Откуда ты знаешь?

– Неважно. Ну, так что? Почему эти юноши ей не заплатят?

– Не знаю. Наверное, потому что платят сенаторы. Она только с ними и появляется везде. Вон, смотри, даже сейчас рядом с ней Кретон Милетский.

– Говорят, он предпочитает юношей.

– Прекрати! – она сжала его за локоть. – Это не смешно. Хотя… я тоже это слышала. Но она всё равно очень опасная.

– Опасная? – Лаций настолько удивился этому слову, что даже повернулся и посмотрел Оливии в глаза. – Эта женщина может быть опасной?

– Да, – тихо произнесла девушка и кивнула головой. Все вокруг уже, не стесняясь, разговаривали друг с другом, поэтому её тихий голос никто не услышал. – Она вернулась в Рим за месяц до нашего приезда с виллы. И с тех пор Клод Пульхер перестал ходить к моей сестре. Понимаешь?

– Ах, вот ты о чём! – многозначительно протянул он. – Пусть лучше ходит к гетере, чем к сестре?

– Да нет же! – опять тихо возмутилась Оливия его мужской непонятливости. – Она его окрутила и заставила в себя влюбиться. Вот что!

– Этого просто не может быть, – спокойно ответил Лаций. – Пульхер – человек без принципов. А любовь – это принцип.

– Я ничего не понимаю из того, что ты сказал, но она влюбила его в себя. Это все говорят. Точно!

– Ну, хочешь, подойдём к ней потом и спросим об этом? – с наигранной простотой предложил он.

– Ты что, с ума сошёл? Венера покарает тебя за такие слова. Ты смеёшься надо мной, а я с тобой серьёзно…

В этот момент сенатор хлопнул в ладоши, и слуги сразу разошлись в разные стороны. Он спустился вниз и поздоровался с каждым приглашённым лично.

– Лаций Корнелий Сципион Фиделий, старший трибун пятого легиона Гая Юлия Цезаря, – представился Лаций. – Благодарю за приглашение, сенатор!

– Да, да, помню, – кивнул головой тот. – Брат и Марк Красс говорили о тебе. Ты – славный воин, – он повернул голову к следующему приглашённому, но вдруг задержался и уже тише добавил: – Кстати, через три недели у нас будет гость из Александрии. Я пришлю за тобой. Приходи к началу обеда. Там будет ещё одна персона, которая тобой очень интересуется, – сенатор многозначительно поднял брови вверх и перешёл к следующим гостям. Лаций опешил, и, пока он размышлял над тем, что услышал, Мессала Руф уже прошёл дальше. Спросить о новобранцах не получилось. Он понял, что день снова был потрачен впустую. Оставалось ждать три недели. Лаций был так этим расстроен, что даже позабыл о намёке сенатора на какого-то человека.

– Познакомь меня с этим молодым воином, пожалуйста, – неожиданно раздался сбоку настойчивый женский голос с бархатной хрипотцой. Лаций не успел повернуть голову, но по той силе, с которой впилась ему в локоть Оливия, понял, что она очень испугалась.

– Лаций Сципион, – полнеющий сенатор снова стоял напротив него, как будто и не уходил. Мессала Руф, слегка выпятив нижнюю мясистую губу и стараясь растянуть лицо в улыбке, показывал на него. Позади распорядитель и слуги поддерживали беседу с гостями, и у всех были такие радостные лица, как будто эти люди с утра до вечера испытывали невероятное счастье от лицезрения друг друга. Но без улыбки здесь было нельзя. Лацию стало весело. Казалось, в Риме люди только и делали, что притворялись, и это даже стало своего рода состязанием – кто кого обманет и кто притворится лучше всех. Стоявшая рядом с сенатором молодая женщина, видимо, была в этой игре непобедимой. Мессала Руф приподнял руку и повернул голову в её сторону. – Позволь представить тебе… это моя очень близкая знакомая, одна из самых прекрасных женщин Рима, – немного сбивчиво произнёс он. Было видно, что её желание познакомиться с легионером оказалось для него неожиданным. – Это Эмилия Цецилия Секунда и сенатор Кретон Милетский.

– Приветствуем тебя, Эмилия Цецилия, и тебя, Кретон Милетский, – со сдержанным уважением произнёс Лаций за двоих. Оливия чуть-чуть сместилась назад и спряталась за его плечо.

– Говорят, ты – прекрасный воин, Лаций Корнелий. Может быть, ты найдёшь время рассказать нам о своих подвигах? – с интересом спросила Эмилия, но в её голосе слышалась лёгкая ирония и это было неприятно.

– О подвигах не рассказывают. Их совершают, – ответил он, не отводя взгляда и продолжая смотреть ей прямо в глаза. – А рассказы для женщин – это совсем другое дело. Они лучше получаются у тех, кто никогда не держал в руках меч и был ближе к женщинам, чем к врагу, – от Лация не скрылось, как старый сенатор смущённо наклонил голову и почесал кулаком нос, но при этом в его глазах заплясали искорки смеха, а на лице спутника Эмилии Цецилии застыла глупая улыбка. Ему явно нечем было поддержать разговор.

– Иногда женщина тоже может стать врагом, и тогда лучше рядом с ней не находиться, – её большие чёрные глаза сузились, уголки губ вздёрнулись верх и опустились вниз, а ноздри над верхней губой хищно разошлись в стороны. Это было грозное предупреждение, но оно ещё больше развеселило Лация.

– О, да, в этом я с тобою полностью согласен! – с такой искренней улыбкой и весёлой интонацией произнёс он, что даже сенатор удивлённо посмотрел на него. – Римские женщины всё чаще стали думать о том, как увести мужей у других матрон. Дети и дом их больше не волнуют. А римские мужчины уже не хотят защищать Рим. Они всё чаще стали страдать от неразделённой любви и белить руки и лица, как больные девушки. Им больше нравится следовать за длинными палами своих любовниц, чем за своими полководцами. И рассказывать о сердечных ранах, которые, как им кажется, похожи на раны, полученные на поле боя.

– Красиво сказано! Призываю в свидетельницы Венеру и Феба, ты прав, – покачала головой Эмилия. – Значит, ты выбрал себе этот нежный цветок для того, чтобы самому вырастить из него роскошную розу и избежать сердечной раны? – она кивнула на Оливию, которая от этих слов ещё сильнее вцепилась ему в руку и задрожала мелкой дрожью.

– Кому, как ни тебе, знать, что любой цветок надо беречь с юности. Если все будут восторгаться его красотой, передавать по очереди из рук в руки, вдыхать аромат его свежести, дёргать лепестки, то из него вырастет сорняк, а не роза. Даже если ты будешь усердно поливать его водой и красить розовым маслом, он не станет от этого лучше. Такие сорняки редко бывают красивыми, но их можно приукрасить. На какое-то время. Однако от них всегда плохо пахнет. Так что их срывают только те, кто либо вообще не любит цветы, либо хочет спрятать за ними свои тайные желания, – он не видел лица спутника Эмилии, но понял, что уже стал для него заклятым врагом.

– Ты очень красиво говоришь, – поджав губы, заметила Эмилия. – Так учат говорить в армии Цезаря? Если да, то я первой поеду к нему учиться! – она с усмешкой подняла взгляд на тучного Марка Валерия и добавила: – Надо порекомендовать Клоду Пульхеру вернуться туда, чтобы поучиться у тебя.

– Лучше этого не делать, – услышав его имя, с напряжением в голосе ответил Лаций. От окружавших не укрылось это изменение в его голосе, и все, как один, повернули головы в его сторону. – Клоду Пульхеру это уже не поможет. У него лучше получается переодеваться в женское платье и притворяться женщиной, соблазняя чужих жён. Поэтому, боюсь, что при личной встрече я не смогу удержаться от того, чтобы сделать из него настоящую женщину, – очень жёстко закончил он. Старый Мессала Руф охнул, затем набрал воздуха, чтобы что-то сказать, но не смог и закряхтел, стараясь сдержать каркающий смех, затем замахал на Лация руками и, продолжая кашлять в кулак, отошёл к другим гостям. Эмилия Цецилия была настолько удивлена ответом Лация, что не сразу нашлась, что ответить, а Кретон Милетский с нескрываемым удивлением посмотрел на позволившего себе такую дерзость человека. Лаций понял, что к вечеру количество врагов у него сильно прибавится.

– Ах, вот оно что, – наконец произнесла Эмилия. – Да, я вспомнила об этом, – она покачала головой. – Прости, Лаций Корнелий, я совсем забыла об этой истории с домом твоей сестры.

– Ничего страшного. Главное, чтобы ты ещё помнила об истории с первой женой Цезаря, – посоветовал он, и, чувствуя, как дрожат руки Оливии, понял, что им пора уходить. Девушка была на грани потери сознания и могла упасть прямо здесь. – Нам было очень приятно с тобой познакомиться, Эмилия Цецилия Секунда, но уже далеко за полдень и у меня много дел, которые ждут моего присутствия.

На этом их короткое знакомство закончилось, однако ему было суждено продолжиться при не совсем обычных обстоятельствах.

Когда они сели в носилки, Оливия с белым, как ткань её платья, лицом, откинулась назад и схватилась за голову.

– Завтра весь Рим будет знать о твоих словах! И даже Клод Пульхер. Ему всё расскажут. А я была рядом!

– Наверное, это лучше, чем молчать и улыбаться всем подряд. А насчёт Пульхера не бойся. Он сам себя погубит. Дай время.

– Этого я и боюсь, – прошептала она, с трудом понимая смысл его слов из-за нахлынувшего волнения, и закрыла глаза.

Глава 42

Во второй половине дня Лаций вместе со Сцинной Торчаем отправился к оружейникам, а затем они долго ходили по Суббурской улице, в поисках подходящих поставщиков кожи, дерева и железа. Когда споры закончились и все вопросы были, наконец, улажены, Лаций решил, что сегодня Сцинну снова можно будет отправить с носилками одного. Помощник Красса всегда был рядом с ним, когда надо было решать денежные вопросы, но возвращаться домой он предпочитал в носилках, а не пешком, как Лаций. После долгих походов по городу счетовод всегда чувствовал себя плохо.

Попрощавшись с ним, Лаций свернул на улицу, ведущую в квартал Суббура. Здесь жили все торговые люди Рима: цирюльники, сапожники, продавцы кнутов, врачи, учителя, менялы, похоронные агенты и эпиляторы9898
  Специалисты по удалению волос.


[Закрыть]. На маленьких улочках всегда было людно и шумно. Лаций вышел у конуры бедного грамматика, который ел чёрный хлеб, запивая его чем-то отдалённо похожим на разбавленное вино. Рядом сидели три ученика – они усердно выводили слова на восковых табличках. Из-за угла с лаем вылетела свора собак, Лаций пнул самую наглую подошвой сандалии, и её визг, как сигнал горниста, послужил громким сигналом к отступлению для менее смелой части нападавших. Неподалёку виднелся дешёвый трактир, попинае, хотя трактиром его назвать было трудно: хозяин крутился вместе с женой у печки, а под навесом стояли всего два столика. Сидеть здесь можно было везде, даже на земле. Главное условие – надо было что-нибудь купить у хозяина. Подобные трактиры служили местом встречи самых нищих римлян. Лаций не раз видел здесь воров, убийц, матросов, беглых рабов, палачей и гробовщиков. Сегодня в дальнем углу улицы спали жрецы Кибелы. Они громко храпели возле своих цимбал. Прямо за ними высились большие кучи мусора. Похоже, это были остатки стен дома, который, наверное, рухнул тут совсем недавно. Места для строительства в Риме было ещё много, но люди предпочитали ютиться поближе к торговым местам. Лаций помнил эту улицу ещё двухэтажной. Сейчас здесь уже не было домов ниже четырёх этажей, но на некоторых крышах торчали странные боковые пристройки, которые сначала возводились рядом, а потом – друг над другом, как ласточкины гнёзда. Все эти многоэтажные и многокомнатные дома назывались инсулы. Комнаты и пристройки в них были низкими, люди наклонялись, чтобы войти туда, и передвигались в согнутом положении. Но это было неудивительно, потому что большинство из них попадали туда только для того, чтобы провести ночь.

Хозяин трактира носил штаны, что выделяло его среди многих других владельцев подобных заведений, которые не могли позволить себе такую роскошь и работали в одних набедренных повязках. Неподалёку колола дрова рабыня-сириянка. Топор то и дело выпадал у неё из рук, но на это никто не обращал внимания. Она была уже слишком стара для такой работы, но хозяин, видимо, не хотел покупать новую, пока эта ещё могла шевелиться и хоть что-то делать по хозяйству. В двух котлах бурлило странное варево. Лаций знал это место ещё с юных лет. И ему было приятно, что с тех пор ничего не изменилось. Только хозяин потолстел ещё больше, да его жена потеряла почти все волосы. У неё на голове вместо бывших чёрных прядей виднелся теперь только лёгкий белый пушок.

– Эй, Лаэтус! – окликнул он хозяина. Его имя означало «толстый» и как нельзя лучше подходило его круглой и грузной фигуре.

– О, кто пришёл! Не может быть! Неужели мои глаза не врут? Лаций Корнелий? Не может быть! Ты один? Жаль, без друзей! О, какой ты стал! – булькающим от восторга голосом затараторил хозяин, то и дело взмахивая длинной раздвоенной щепкой для отлавливания мяса. – Присядешь? – спросил он.

– Конечно! Мы столько не виделись… У тебя есть сирийское вино? – спросил Лаций.

– Нет, такое здесь уже не пьют, – с сожалением покачал головой толстяк. – Но есть у соседа Масера9999
  Масер – «худой».


[Закрыть]. Могу принести. Очень быстро, – его лицо выражало готовность выполнить любую прихоть Лация.

– Неси, посижу немного. А что ты там готовишь? – запах из котла привлёк его внимание, и Лаций потянулся носом в ту сторону.

– Мясо и суп из чечевицы. Знаю твой вопрос! Сегодня будет свинина. Настоящая. Можем сделать твои любимые сосиски. Ты, кажется, очень любил, чтобы их ещё поджарили на огне, так? – улыбнулся Лаэтус. Он был прав, Лаций с детства любил эту еду простолюдинов, которую часто готовили у них в доме рабы с севера Этрурии. Они набивали вычищенные кишки шкурой свинины, рублеными жилами и, если повезёт, тем мясом, которое оставалось после хозяйского обеда, а затем поджаривали их на огне. Запах от горячего жира мог свести с ума кого угодно…

– Покажи! – сказал Лаций. Толстяк быстро поддел два куска старого мяса длинной вилкой и покрутил их у него перед носом. Пахло вкусно, хотя ему показалось, что свинья успела немало пожить на этом свете. – Ладно, давай! – согласился он и присел на вдавленный в землю стул. Хозяин исчез. Его жена стала копаться в каких-то сундуках, видимо, в поисках специй. Лаций устало вытянул ноги и упёрся взглядом в огромную кучу тряпок у стены напротив.

– Что тут у вас, помойка теперь? – спросил он жену Лаэтуса. Обычно тот хлам, который не растаскивали нищие и воры, жители улицы должны были стаскивать в одну кучу, чтобы потом это можно было вывезти в ямы за городом. Так было заведено в каждой курии100100
  Курия – одно из древнейших территориальных делений римского населения. Согласно традиционным представлениям, Ромул разделил римлян на три трибы, Тиции, Рамны и Луцеры, а каждую из триб – на десять курий.


[Закрыть].

– Нет, дом упал в прошлые иды, – не поворачиваясь, ответила она. – Никак не уберут.

Прохладная вода в кувшине, который толстый хозяин принёс от соседа, приятно охладила руки и ноги. Из этого же кувшина тот наполнил чашу, и Лаций сделал несколько глотков. После этого он кивнул хозяину попинае, чтобы тот откупоривал кувшин с вином. Кувшин был тяжёлый, и на горлышке было много воска. Вино обещало быть хорошим. Лаций сначала понюхал его, потом плеснул на руку и лизнул. Похоже, этот привоз у скряги-соседа был неплохим. Раньше вино у него часто бывало прокисшим. Лаций плеснул немного на землю, принося жертву богам, а затем смешал вино с водой и с удовольствием сделал несколько глотков.

– Эй, быстро! – крикнул Лаэтус рабыне, и та, бросив топор, вышла перед навесом. Там, разведя руки в стороны, она стала танцевать. Лаций смотрел на её неподвижные кисти, которые оставались на месте, в то время как остальное тело качалось и извивалось, как верёвка, и ни о чём не думал. Пожилая сирийка ещё помнила танцы своей молодости, но возраст подводил её. Зрелище было грустным. Лаций скривился и покачал головой.

– Пусть лучше принесёт ещё воды, – предложил он.

– Да, конечно, – с охотой согласился хозяин и сразу же приказал ей скрыться. Вскоре зашкварчали сосиски, и в воздухе вкусно запахло капающим на огонь жиром. Лаций сглотнул слюну. На столе появились чёрный хлеб, лук, чеснок и кусок твёрдого сыра. Ждать оставалось недолго.

– Это жареная свинина, разорви меня Цербер101101
  Пёс Цербер охранял царство мёртвых у входа.


[Закрыть]! – раздалось вдруг из кучи мусора у стены, и Лаций удивлённо поднял брови. Хозяйка у котла вздрогнула и обернулась. Лаэтус стоял с другой стороны и не слышал этих слов. – Нет, у меня сейчас просто выпадут все кишки! – ещё громче проговорила куча. – Да, да, это жареная свинина. О, Диана, покровительница моего желудка! Не дай мне умереть от удушья! Не губи меня этим запахом! – после этих слов куча зашевелилась, и из неё показался грязный нос. Широкий и мясистый, он явно принадлежал большому и прожорливому человеку, любившему в лучшие времена побаловать себя не только вкусной едой, но и другими развлечениями. – Нет, пусть я лучше умру, чем снова попаду в кандалы к трибунам! – произнёс он. – Я останусь лежать здесь и буду глубоко вдыхать этот ядовитый, убийственный запах, пока Цекул не лишит мои глаза света, Видуус не отделит мою душу от тела и Морс102102
  У изголовья умирающего стоят Цекул, лишающий его глаза света, Видуус, отделяющий его душу от тела, и Морс, которая заканчивает дело смерти.


[Закрыть] не закончит своё дело, отправив меня по вечной реке в царство Орка! О, Парки, богини судьбы, сжальтесь надо мной! Не дайте умереть мне такой ужасной смертью! Пошлите мне хотя бы каплю надежды, хоть какой-то знак! Клянусь Юпитером и Дианой, я принесу вам в жертву первых трёх ягнят, которых смогу честно купить на торговом рынке. Я последую за вашим посланником даже в пасть к Церберу, только дайте мне надежду… – голос затих, и вместе с ним и движение лохмотьев.

Лаций, на лице которого недоумение сменилось хитрой улыбкой, осторожно привстал со стула, приложил палец к губам и махнул хозяйке рукой, чтобы та не шумела. Затем он быстро подошёл к Лаэтусу.

– Дай мне сосиску. Быстрей! – шепнул он ему на ухо.

– Что?.. – толстяк от неожиданности вздрогнул, но Лаций так красноречиво округлил глаза и зажал пальцами губы, что тот сразу всё понял. Горячая сосиска с капающим жиром ещё не до конца прожарилась, но на вид уже была вполне съедобной. Грязная деревянная вилка с тихим скрипом вонзилась ей в бок, и из дырки вырвался горячий шипящий пар. Лаций взял её и осторожно подошёл к куче мусора. Присев, он внимательно посмотрел на лежащее под тряпками тело и поднёс сосиску как раз к тому месту, откуда торчал странный грязный нос. Нос зашевелился из стороны в сторону, ноздри раздулись до самых щёк, потом сжались в узкую полоску и глубокий вздох отчаяния вырвался из могучих лёгких:

– Да, я сдаюсь. Я сдаюсь. Этот запах просто невыносим. Мой желудок готов грызть землю невыросшими зубами. Зови теперь бога смерти Видууса, пусть прекратит мои муки! Эх, Парки, вьющие нити моей несчастной судьбы, я так надеялся на чудо… – в это время от сосиски оторвалась большая жирная капля. Она пролетела мимо вымазанного в саже носа и упала как раз в то место, откуда неслись к небесам жалобные призывы. Несколько мгновений было тихо. Потом вторая капля повторила путь первой, и из кучи раздался странный гортанный звук – что-то среднее между глотком и икотой. После этого прозвучал хриплый голос: – Это знак! Нет, не знак, а путь! О, боги, неужели я уже покинул землю? Как сладок вкус этой божественной амброзии, попавшей мне в рот. Я боюсь открыть глаза, чтобы не увидеть перед собой страшные лица трибунов. Но соблазн велик! Вы испытываете меня, я знаю. Но пусть я лучше стану жертвой Дианы во время охоты, чем буду ждать дальше. Да, я повторяю ещё раз: я благодарен вам, боги, за всё. Даже если я сейчас умру, я умру ради вас. Но если я увижу перед собой знак или что-то большее, – человек под лохмотьями сглотнул слюну, – то клянусь принести вам в жертву трёх ягнят… а дальше – хоть в пасть к Церберу! – после этих слов грязные тряпки разлетелись в разные стороны, и вместе с носом появилось грязное лицо нищего оратора, измученного невыносимой пыткой голода.

– Не-ет! – закричал он от неожиданности, увидев так близко перед носом пузырившуюся сосиску. Его глаза сошлись на переносице, как будто он неожиданно стал косым.

– Да-а-а!!! – ещё громче крикнул в ответ Лаций, и этот крик произвёл на нищего не меньшее впечатление, чем сама сосиска. Он вжался в мусор спиной и замер.

– Мясо… – пробормотал несчастный. Он скорее чувствовал горячее присутствие пищи перед лицом, чем видел её, потому что фигура Лация на фоне солнца заслоняла сосиску и вообще выглядела для него сплошным чёрным пятном. – Я умер… – прошептал он, отчаянно моргая и силясь хоть что-то разглядеть.

– Атилла Кроний! – раздался вдруг сверху торжественный голос, и нищий в ужасе прижался спиной к стене. Перед ним высилась большая чёрная тень с поднятой вверх рукой. – Ты молил богов, и они услышали тебя. Они посылают тебе спасение. Но за это ты должен выполнить своё обещание – тебе придётся пойти в пасть Цербера за их посланником! – эхо страшного голоса ещё дрожало в ушах голодного оборванца, а половина сосиски, так и не успев коснуться зубов, уже проскользнула в бездонный желудок.

– С удовольствием последую, – бормотал он, а вторая половина уже последовала за первой. Оборванец поднял глаза, икнул и замер, с ужасом уставившись перед собой.

– Лаций… – пробормотал он и ещё раз громко икнул.

– Да, старый друг, это я! – со смехом подтвердил тот. – Ну что, теперь ты готов оторвать своё тело от земли, несчастный оратор?

Атилла приподнялся. При этом скрывавшие его лохмотья упали, и он остался в одной набедренной повязке. Сделав несколько шагов и не отрывая взгляда от друга, он с трудом нащупал стул и сел.

– И с каких пор ты, гроза варваров, стал бояться римской стражи? – с усмешкой спросил его Лаций. Атилла запустил пальцы в отросшие длинные волосы и рассказал ему всю свою нехитрую историю: как проиграл все деньги в кости, потом продал оружие, как пытался стать грамматиком в доме у одного патриция, учил его детей. Но дети выросли, и его выгнали. Затем питался подаянием, и вот, в конце концов, оказался даже без туники и сандалий, не говоря уже о тоге.

– Да, труд педагога к богатству не приведёт. Скорее, наоборот. У меня для тебя кое-что есть, Цицерон немытый, – улыбнулся Лаций и рассказал ему о наборе новобранцев. – Так что есть возможность продемонстрировать своё красноречие в центурии. Будешь таким же педагогом, но только с мечом. И платить будут намного больше. Станешь центурионом, – закончил он. – Руки ещё смогут держать меч?

Ответить Атилла Кроний не мог, потому что рот у него был забит едой. Но он так отчаянно замахал куском чёрствого хлеба, головой и пустой ложкой, что всё было ясно без слов. Так в списке Лация оказался центурион Атилла Кроний.