Текст книги "Дети Силаны. Паук из Башни"

Проснулся я разбитым, через силу оделся, но поданные на завтрак шоколадные блинчики с маслом и сиропом добавили энтузиазма. С некоторым удивлением заметил, что стоящая у двери Мелинда едва не приплясывает от радостного волнения. С другой стороны этой двери я услышал, как затихли шаги Луи, который прислушивается к происходящему в малой трапезной. Себастина невозмутима, как всегда, но даже Глэдстоун кажется слишком уж возбужденным. Он пытается укусить себя за тот огрызок, которым владеет вместо хвоста.

– Что происходит, Себастина?

– О чем вы, хозяин?

– Я чувствую, Мелинда и Луи находятся в весьма приподнятом настроении.

– Настроение слуг напрямую зависит от настроения хозяина. Если хозяин в печали, то и слуги погружаются во мрак, если хозяин радостен, то и слуги…

– Тогда можешь рассчитать Глэдстоуна, он так радостен, что я вновь погружаюсь в печаль. И вообще, он не оправдывает своего содержания.

– Хозяин шутит. Очень смешно.

Аноис спустилась к завтраку в белом выходном платье с высоким поясом и ниткой жемчуга на шее, скромно, элегантно, благородно. Она встала ни свет ни заря, чтобы завить свои восхитительные огненные кудри в пружинящую пышную прическу и выбрала серебряные серьги с огромными черными жемчужинами.

– Где вы взяли эти серьги, милая тани?

– Они были среди тех, которые Мелинда спустила с чердака. Я подумала, что две черные капли в сочетании с платьем и волосами…

– Себастина, это ведь те серьги, которые моя дорогая бабушка передала мне как ненужные?

– Именно, хозяин.

– Да, я так и подумал.

– Что не так? Мне не стоило их надевать?

– Это спорный вопрос. Вы ведь явно не знаете, как мы относимся к черному жемчугу, тани Аноис?

Она посмотрела на меня, как маленькая провинившаяся девочка смотрит на строгого воспитателя, мило, трогательно, слегка надув губки.

– Мы считаем, что белый жемчуг – это слезы Луны, пролитые над судьбой ее упрямых чад. Ну а черные жемчужины – это поцелуи Темноты, которыми она прельстила их и заманила в свою обитель. Ничто не притягивает зло и страдания так сильно, как они.

Она некоторое время сидела, не двигаясь, ожидая, что я скажу ей, что делать.

– Видите ли, эти серьги мой отец подарил моей матери перед свадьбой. У побратимов из Темноты свои понятия о красоте и свои взгляды на черный жемчуг. Ему показалось забавным так усмехнуться в лицо нашей аристократии, и мать надела их без колебаний. Не знаю уж, правда ли, что серьги притянули несчастье на голову нашей семьи, но мать умерла, отец исчез, а они вновь в ушах прекрасной тани. Поневоле задумаешься.

Аноис медленно встала из-за стола и поднялась к себе. Вернулась она уже в других серьгах, а я принялся за огромную чашку кофе с вафлями и ванильным кремом.

Вскоре мы трое неспешно ехали по заснеженным улицам в наемном экипаже, направляясь в Эрценвик, культурное, если можно так выразиться, сердце Старкрара. В этом районе цены на недвижимость никогда не падают ниже солидного уровня. Много театров, больших и малых, престижных ресторанов, светских салонов, закрытых клубов для состоятельных граждан и, конечно, музеев. В Эрценвике широкие улицы, красивые здания, строящиеся в строгом соответствии с архитектурными традициями района, и множество бдительных констеблей. В отличие от северо-восточных и юго-восточных районов, на западе столицы сила и влияние Скоальт-Ярда всегда остаются незыблемыми. Даже в столь тяжелое время…

Музей истинных искусств располагается всего в паре кварталов от Канального Креста, места, где на пересечении водных магистралей сходятся границы четырех районов – Эрценвика, Ламблета, Эддингтона и Оливанта. Здание, построенное специально под нужды музея, встречает посетителей мраморной колоннадой, широкой лестницей и величественными статуями мантикор, выполненными в красном граните. Над входом висят большие полотнища, на которых кратко описывается исключительная неповторимость выставленной экспозиции.

Любой работник музея может поведать, что каждая экспозиция переживает лишь два взрыва интереса со стороны посетителей: в первые дни после начала выставки и перед самым ее концом. Мы попали под конец, когда горожане, внезапно разорвав узы сонного томления, ринулись в музей, осознавая, что вскоре все эти экзотичные восточные вещи будут навек заперты в императорской сокровищнице.

Степенно прохаживаясь по бесконечной череде больших и малых залов, ярко освещенных хрустальными люстрами, электрическими, надо отметить, мы рассматривали экспонаты, привезенные из далекого Малдиза. Отказавшись от услуг экскурсовода, я сам взялся рассказать Аноис историю происхождения того или иного предмета.

– Этот бронзовый сундучок третьей династии Пхавана. Как вы видите, он выполнен в плетеном орнаменте и украшен глифами малдизской письменности. Эти сундучки использовались в судопроизводстве, внутри лежало два каменных цилиндра, белый и черный, меловый и угольный…

– Белый значил оправдательный приговор, а черный – признание виновным?

– Наоборот. У малдизцев тех времен была очень строгая система судопроизводства и наказаний, черный значил помилование, белый – казнь. Цилиндр из каменного угля поднять тяжелее, чем цилиндр из мела, так судье напоминали, что в случае несправедливого помилования вся тяжесть за безнаказанное преступление переходит на него. Поэтому белый цилиндр поднимали чаще. Вдобавок судьями обычно становились самые старые и опытные чиновники, в чьих руках было не особенно много силы.

– Это… кажется мне несколько безумным.

– Традиции и обычаи, милая тани.

– А что там за статуи? Это коровы?

Ее внимание привлекли выполненные в натуральный размер статуи горбатых водяных быков.

– Это тазуры, священные животные для малдизцев. Выполнены в керамике и украшены традиционным узором. Считается, что их горбы можно постепенно срезать и есть, а они снова будут отрастать.

– Это правда?!

– Понятия не имею. За время своей службы в Малдизе мы ели этих тварей только целиком.

– Малдизцы явно были не в восторге.

– Они ненавидели нас. Хотя, думаю, дело было в том, что мы воевали с ними. А вот, кстати, этот меч называется катар! Очень большое значение имеет в ритуальном плане, считается, что прообразом катара послужил меч бога зла Кальвишшиани, Пожирателя Младенцев. Использовать катар учат только высшую жреческую касту, так что обычно его на поле боя не встретишь.

– Хищные формы и восхитительная чеканка!

– Да, катары куются только мастерами, и каждый такой меч индивидуален. А вон на том стенде вы можете увидеть щипковый семиструнный…

Я повел ее по музею, показывая колонны из храма на горе Адугаши, статуэтку танцующей пришапи, старинные комплекты оружия, образцы сакральных религиозных текстов и сборники стихов поэтов эпохи Толькван. Мы дружно посмеялись над одеждами благородного сословия народности малькаби и подивились тому, как кто-то ухитрился перевезти в Старкрар боевую колесницу царя Капотара. В истории Малдиза был период, когда власть в стране захватили выходцы из народности барнабаритов, а у них были цари, не махараджи. Барнабариты продержались два поколения, после чего всех их перерезали, и трон заняли махараджи династии Симптора. Последним экспонатом, к которому мы подошли, оказался главный трофей генерала Стаббса. Я намеренно кружил по залам, рассматривая картины и фрески, чтобы приберечь самый ценный экспонат напоследок.

– Все хуже, чем я думал.

Золотая статуя бога Санкаришмы восседает на стилизованном цветке лотоса, раскинув в стороны четыре свои руки. Красивое андрогинное лицо, волосы, похожие на застывшие лепестки пламени, и спокойный взгляд, смотрящий в недостижимую даль. В одной руке Санкаришма сжимает волнистый кинжал, во второй – ветвь пряного ириса, в третьей – крупный алмаз, а четвертую руку бог протягивает вперед, будто прося милостыню. Чуть не забыл, во лбу его горит третий глаз, причем с вертикальным разрезом.

– Очень плохо. Это Санкаришма.

– На табличке так и написано, – заметила моя спутница.

– Я и без таблички его узнаю. И повторюсь: это очень плохо. Огненный бог Санкаришма – главный из всех малдизских богов. Малдизцы, наверное, в ярости… Себастина, немедленно достань мне свежий выпуск «Имперского пророка».

– Слушаюсь, хозяин.

– Вы думаете, что они будут очень возмущены?

– Я уверен. Санкаришма очень важный бог, он олицетворяет не только живительную ипостась огня, но и кару свыше – разрушительную ипостась огня. А малдизцы очень боятся карающего огня.

– Правда? Я подумала, что он покровитель попрошаек.

– Из-за протянутой руки?

– Ну…

– Распространенное заблуждение. Четвертая рука Санкаришмы пуста как символ великого вопроса о смысле бытия. Ответом на этот вопрос должен послужить предмет, вложенный в нее. Малдизцы верят, что если найдут недостающий предмет, то боги заберут их всех в край истинной свободы, а до тех пор их души заперты в вечной цепочке перерождений. Чего только они не клали в раскрытые ладони Санкаришмы за века существования их культуры! От кусочков меди до еще бьющихся сердец. Ничто не заставило бога сжать пальцы. Простите, – я жестом остановил одного из смотрителей музея, – как долго вы упрочняли и перестилали пол перед началом показа?

– О чем вы, почтенный тан? Экспонаты привезли так внезапно, что мы едва успели обновить стены!

– В таком случае как эта статуя ухитряется стоять?

– Я не понимаю…

– Вы что, идиот?

– Не думаю…

– Вижу, что не думаете. Попробуйте хотя бы приблизительно представить, сколько весит золотая статуя подобного размера? Тут у вас на табличке указано. В тоннах, не в центнерах.

– Э… семнадцать?

Я убедился, что говорю с идиотом.

– Семнадцать тонн золота плюс неразрушимое алхимическое стекло. Из чего у вас подпольные балки? Из какого сплава?

– Тан, я действительно не понимаю, что вас так тревожит?

– В этом зале нет дверных проемов, в которые могла бы поместиться эта статуя.

– И что? К нам прислали бригаду опытных строителей и паровой кран. Статую поместили в зал через частично разобранное окно, а затем в кратчайшие сроки восстановили стену, так что все стало лучше, чем было прежде, и…

– Ваша газета, хозяин.

– Почему такая мятая?

– Я отняла ее вон у того господина со встопорщенными бакенбардами.

– Извините, судья, это моя оплошность! – крикнул я.

Юрис Праттон одарил меня свирепым взглядом, погрозил пальцем и пошел прочь, что-то бормоча себе под нос. Пробежавшись взглядом по первым полосам, я не нашел ни одного упоминания о народных волнениях в Танда-Тлуне, гетто, в котором проживают выходцы из восточных провинций. Даже кровавые подарки Кожевенника отошли на второй план, отодвинутые радостными известиями о приближении грандиозного парада.

– Нигде и ничего… – Я вдруг понял, что творю – скомкал газету и метнул ее в ближайшую урну.

– Тан, это ваза третьего века… Как вы можете?!

– Тогда повесьте рядом табличку, – резко перебил смотрителя я. – Тани Аноис, простите, что вдруг испортил нашу прогулку.

– Отнюдь, это было прекрасно!

– Вот теперь я чего-то не понимаю.

– Вы преобразились, тан л’Мориа, будто с вас стянули какую-то серую пленку, и вы вспыхнули ярким пламенем! Я не знаю, почему мне было так приятно наблюдать за этим, но ваш взгляд стал тверже, черты лица заострились, а ноздри раздулись, как будто…

– Как будто я взял след. Мне говорили.

– Почему вы так заинтересовались этой статуей?

Я пожал плечами:

– Все в этом мире должно подчиняться тем или иным законам. Я знаю и помню эти законы, сопоставляю их и сразу замечаю, когда что-то в мире нарушает их. Я не могу не видеть этого, так уж работает голова, поэтому я и завожусь из-за всяких мелочей.

– У вас удивительный ум.

– А у вас невероятное терпение и шелковый характер. Пожалуй, сегодня я выброшу из головы все лишнее и полностью посвящу себя служению вам. Говорят, наши предки, в те времена, когда стальные латы еще были в моде, так и поступали, вели войны и проливали свою серебряную кровь во имя прекрасных тани. До рыцарей юной империи мне далеко, но зато вы рядом, и это меня вдохновляет. Будете моей дамой сердца сегодня?

– Приму за честь, сиятельный тан!

– Себастина, не отставай!

– Никогда, хозяин.

И день получился на удивление отличным! Мы прогулялись по живописному, просторному, светлому Эрценвику, вдыхая свежий морозный воздух. Я угостил Аноис сладкой ватой в виде насаженных на палочки синих лошадей и красных драконов. Сам я ее не пробовал, но с удовольствием понаблюдал, как ест моя спутница. Я повел ее в парк над Канальным Крестом, где мы вдоволь насмотрелись на выступления уличных артистов, отыгрывающих роли и старающихся не замерзнуть одновременно. Затем, поддавшись спонтанному порыву, Аноис уговорила меня съехать с ледяной горки на салазках и принять участие в снежном бою между двумя крепостями на площади Трех сиятельных господ. Правда, при этом мне пришлось согнать всех воинов «красной» крепости на сторону «синих», только так у них появились шансы справиться с нашим войском из трех солдат, в котором была Себастина. К середине дня мы сошлись на ничьей и подписали мирный договор. После этого, чтобы отогреться, мы посидели в уютном маленьком кафе и вкусно пообедали. Себастина до смерти перепугала приказчиков, когда в ультимативном порядке взяла на себя работу прислуги. Затем, сытые и слегка утомленные, мы пошли гулять. У меня вдруг прорезались знания о разных забавных архитектурных фактах, над которыми Аноис смеялась лишь из вежливости. Незаметно для нас самих мы вышли к Эстре.

– Противоположный берег так далеко!

– И не говорите! В истории Старкрара не было случая, чтобы кто-то смог переплыть эту реку… и не наткнуться на плывущий труп.

Она посмотрела на меня, не понимая, шучу ли я?

– Дурацкий юмор. Но река действительно слишком широка, а поток очень силен. Даже зимой она не замерзает. Хотя, возможно, это оттого, что хинопсы что-то сливают в реку. Городская легенда, но многие верят. Кстати, если посмотрите немного правее, увидите окруженный крепостной стеной замок, принадлежащий Старкрарской высшей военной академии, моей первой настоящей школе жизни. СВВА.

– Это здание несколько пугает! Вы учились там?

– Да. Когда я впервые прошел за врата и зашагал к парадному входу, мне казалось, что меня вот-вот сожрет жуткое каменное чудовище. Настоящую давящую силу этого великана можно оценить, лишь приблизившись. Но если не хотите, мы не будем.

– Думаю, вы сможете защитить меня от великана. Вы же мой рыцарь сегодня, верно?

– Я готов быть вашим рыцарем не только сегодня, – улыбнулся я. – Но потом сразу домой! Думаю, Луи расстарался и нас ждет восхитительный ужин!

– А знаете, я опять проголодалась, как люпс!

Мы спустились по лестнице набережной к монументальному замку СВВА, над которым развевались флаги Мескии.

– О нет, как я мог их не увидеть!

– Кто эти таны?

С небольшой трибуны жарко вещает беловолосый тэнкрис с серебряными глазами. За его спиной растянуто знамя в виде белого круга на алом поле. Такие же беловолосые таны лавируют в небольшой толпе слушателей и раздают листовки. Слушатели – тэнкрисы, все до одного.

– …и я хочу сказать этому достойному тану, который и сейчас очищает трущобы от шлюх, пропойц, прокуренных дурманов ничтожеств и прочей иновидовой швали, что дело его оценено и поддержано многими истинными сынами Луны!

Не верю ушам своим.

– Кто эти таны?

– Худшие враги империи, – прохрипел я, – видисты-радикалы.

– И я говорю вам, в будущем, теперь уже скоро, – тем временем продолжает оратор, – этот мир вновь вспомнит силу наших устремлений! И вновь все будет подчинено воле первого народа, истинным господам, которым было предопределено возвышаться над всеми прочими! Слабыми, слепыми, блуждающими в лабиринтах собственного невежества и примитивности! Вся земля мира, что от начала времен и до тех пор, пока мы не смягчились в своей милости, принадлежала нам, будет вновь всецело нашей, а младшие, не пожелавшие склониться, вкусят пепел и запьют кровью! И сим мир обретет первородное совершенство!

– Они снова начали раскрывать рот, эти подонки. Даже случай с несчастным л’Гаханом их не смущает.

– Кто они?

– В двух словах, они ратуют за жесткое усиление власти мескийской аристократии над младшими видами, возвращение к доимперской феодальной деспотии, в которой все нетэнкрисы имели статус фактически рабов. Аксиома нашего совершенства превращается их устами в орудие пытки для всех остальных, и, видит Луна, мне идея возрождения рабовладельческого строя изрядно претит. Они будто отказываются понимать, что империя состоит из капельки серебряной крови и моря красной. А что хуже всего, они постоянно пытаются испытать терпение младших видов. Себастина!

– Хозяин?

– Сломай помост и легонько накажи каждого, кто попытается тебе помешать. Если кто-то возмутится и станет грозить, сошлись на верховного дознавателя. Если кто-то прибегнет к Голосу, ломай им руки и ноги.

– Слушаюсь.

Следующие несколько минут она потратила на крушение помоста. Себастина щелчками расшвыряла белоголовых танов, часто повторяя мое имя и предупреждая о том, что Голосам лучше бы не звучать против нее. Я же сдержанно улыбался и помахивал побитым танам рукой.

– Ты рассадила оратору лоб.

– Простите, хозяин, мне показалось, что пальцы его превратились в ледяные иглы.

– Что ж, оправданно. Могло быть и хуже. По крайней мере, его голова не треснула, как арбуз.

– Впредь я буду осторожнее, хозяин.

Мы направились домой, экипаж решили не брать и некоторое время шли молча.

– Это напомнило мне кое-что, – вдруг сказала моя спутница. – Помните, на приеме у тани л’Вэйн, когда мы уже уходили, вы сказали старшему тану л’Зорназа, что никогда бы не посмели причинить вред его сыну?

– Да.

– Вы не пытались действительно отравить его, разыграли роль. Вы хороший тэнкрис, тан л’Мориа, но… простите мне эту дерзость, я не замечала за вами излишней мягкосердечности. Почему вы проявили милосердие?

Я несколько стушевался.

– При желании, милая тани, вы сможете занять мое рабочее место, у вас неплохие задатки в области логики.

– Благодарю. Вы цените жизнь сородичей, даже несмотря на то, как они холодны к вам. Вы намного лучше, чем пытаетесь казаться, тан л’Мориа.

Я совершил ошибку, желая скрыть все мыслимые и немыслимые слабости, я закрылся щитом презрительного пренебрежения, заявив:

– Его благородное происхождение – ничто! И не таких родовитых я отправлял к Силане! Дело в семье л’Зорназа…

Ошибка допущена, а внезапное молчание подлило масла в огонь.

– Вас что-то связывает с этим семейством? Тан л’Мориа? Светлый рыцарь не вправе лгать своей даме сердца.

Некоторое время я еще потянул с ответом, но для Аноис это внезапное «расследование» оказалось чрезвычайно интересным и увлекательным, так что она не ослабила хватку.

– Милая тани, если вы вынудите меня отвечать, боюсь, этот день окажется безнадежно испорчен. А ведь мы сегодня поучаствовали в разгроме целой трибуны!

– Не уводите разговор в иное русло, я заинтересованна. Л’Зорназа оказали вам какую-то услугу?

– Скорее я провинился перед ними. Ошибка, которую я признаю. Столица постоянно приписывает мне всевозможные грехи, и обычно я не обращаю на это внимания, но не в этот раз. Я сильно провинился перед домом л’Зорназа. Но я не мог иначе.

Мы прошлись по Кондитерскому переулку, заполненному теплым запахом сладостей, привезенных к нам из половины стран современного мира. Успев немного подмерзнуть, мы зашли в крошечную сладкую кухню, в которой помимо прилавка имелись два столика. Нам подали какао с хрустящими рожками и леденцами в виде морских ракушек.

– Вы сладкоежка, тан л’Мориа.

– Это помогает мне думать. Вы можете звать меня по имени. С некоторых пор «тан л’Мориа» из ваших уст меня ранит.

– Хорошо, Бриан.

Она хихикнула, смущенно прикрывая рот.

– Краем уха я слышала однажды… имя Балитвейнэ л’Зорназа. Дамы не знали, что я рядом. Я заметила, что они о многом не говорят в моем присутствии. Особенно о вас, и когда рядом тани л’Мориа. Ее…

– Боятся.

– И чтят. Балитвейнэ л’Зорназа.

– Супруга Огарэна, мать Ториуна и Микара. Бывшая супруга и мать. После бракоразводного процесса сыновья прилюдно отказались от нее.

– И виной тому стали вы.

– Да. До сих пор удивляюсь, почему Огарэн не попытался подослать ко мне убийц. На дуэли у меня было бы больше шансов, но никто не осудил бы его, если бы тан л’Мориа однажды утром проснулся мертвым.

Я немного привираю, ибо знаю, что столичные убийцы не принимают контрактов на мою голову. Им хватило пяти неудачных попыток, чтобы понять – пока рядом Себастина, я неуязвим.

– Это случилось не так давно. Я только-только занял кресло Паука, обойдя могущественного и влиятельного аристократа и…

– Тана Огарэна л’Зорназа.

– Да, его, яркого лидера партии монодоминантов, богача, флотского офицера с боевым опытом, хитрого политика. Это была пощечина, которой я насладился сполна. Первое время я с удовольствием был на виду, дразнил свет появлениями на приемах, балах. Меня не хотели звать, но верховного дознавателя боялись. Не имея влиятельных друзей, я начал руководить контрразведкой. Вы понимаете, что это значит, та…

– Аноис, Бриан, пожалуйста. Нет, я не понимаю.

Я улыбнулся:

– Влиятельный человек без влиятельных друзей означает двойную опасность. Он добился положения сам, значит, много сильнее обычной рыбешки, плавающей в этом море, и у него нет друзей, значит, никто не защищен от его власти, никто не имеет на него влияния. В наших кругах это неприемлемо, все благородные дома переплетены родственными узами, которые невозможно игнорировать. Я был исключен из этой… паутины, и потому, став Пауком, сплел собственную. Тогда я еще не боялся огня, которого бояться стоит, а потому обжегся. Мною двигали исключительно благие побуждения, скажу вам искренне, я не знал, во что превратится мой поступок. Однажды, на приеме, рассматривая окружающих с помощью Голоса, я увидел странные чувства. Это было сложное сочетание эмоций, но в основе его была тоска, такая тяжелая и злая, что мне захотелось наложить на себя руки. Я запомнил ее навсегда. Это была Балитвейнэ, сиятельная тани, прекрасная, как утро ранней осени, благородная, гордая, недостижимая. И несчастная. Такой концентрации тоски я еще не встречал, а ведь я был в Гаантарани, лагере для малдизских военнопленных, и уж там, поверьте, безысходность была настоящим божеством, правящим умами тысяч… Рискуя быть опозоренным и осмеянным в любой момент, я приблизился к ней и заговорил. Видимо, ей было так плохо, что она не обратила внимания на то, с кем говорит. Знаете, когда тебе очень плохо или очень хорошо, твои приоритеты на время меняются. Очень осторожно я коснулся ее эмоций и чуть подправил их, а потом все пошло на лад. Она очнулась, встрепенулась, вновь видя мир в цвете, и упорхнула. Много позже она призналась мне, что в день нашей первой встречи обдумывала недопустимое.

Впоследствии мы стали видеться чаще, и я поймал себя на мысли, что появляюсь в свете лишь ради того, чтобы увидеть тани л’Зорназа. Было так странно не ощущать брезгливого отвращения от прекрасной тани. Я открыл ей правду о том, что делаю с ее чувствами, и она молча дала мне позволение исправлять эти изъяны, которые, появляясь, причиняли ей такие страдания. Она знала, что больна, и к чему ведет ее болезнь, она тоже знала. Волей Луны, я единственный был способен замедлить и обратить болезнь вспять, заставив Бали забыть о нестерпимых головных болях, депрессии, паранойе, боязни яркого света. Мы старались не быть замеченными, проводить сеансы… наверное, это можно назвать терапией, наедине, чтобы не скомпрометировать ее. Я и сам не заметил, как притяжение стало слишком сильным.

– Завязался роман?

– Именно роман. Как там пишут наши криворукие беллетристы, Себастина? Их захлестнул водоворот страсти?

– Не знаю, хозяин, я читаю лишь поварские книги и трактаты о первой медицинской помощи.

– Как-то так, да. Она была прекрасна, милая Бали, добра и великодушна. В конце концов, она сама все рассказала мужу и потребовала развода. Он никогда не обижал ее, и с точки зрения общества они были безупречной парой, но Бали постоянно страдала от черной тоски, запертая в серебряном саркофаге жизни благородной тани, и это убивало ее. Бросив все, она освободилась от брачных уз, вернулась в прежнюю семью, где ее приняли, и теперь она, кажется, путешествует. Я получаю письма, в которых она восторженно говорит о разных уголках света и о том, как она счастлива. В последнем письме она сообщила мне, что нашла тана, которого полюбила. Представляете? Где-то далеко на севере, за границами Мескии, в Раххии он жил, не зная о ней, а она увядала здесь. И так живут тысячи из нас, не ища единственную истинную любовь, назначенную нам богиней. – Я покрутил в пальцах наполовину пустую чашку и поставил ее на блюдце. Достаточно с меня сладкого на сегодня. – Да, вот так тан л’Мориа спас чью-то жизнь. И попал, как всегда, в крайне двусмысленную ситуацию. Никогда и ничто в моей жизни не получалось идеально, всегда что-то да и шло наперекосяк.

Боясь того, что могу увидеть, я посмотрел на Аноис, выискивая стыд, презрение, страх, все, к чему привык и что понимал очень хорошо, но вместо них лишь спокойствие, симпатия, смущение и что-то теплое, обволакивающее и успокаивающее. Понимание? Аноис понимает меня? Такое возможно?

– Вы подарили мне прекрасный день, Бриан. Я многое увидела, многое узнала, много смеялась, и все это бесценно. Но знаете, за что я особенно благодарна вам? За желание обнять вас.

– За желание?

– Да, я хочу обнять вас, Бриан, и нахожу это желание прекрасным. Вы позволите мне?

– Сочту за честь.

И тогда она обняла меня, положив голову мне на грудь, а я, не думая о том, как это выглядит со стороны, приобнял ее, и ко мне пришел покой, и растаяли видения искалеченных тел, и отступила паранойя, и я вдруг подумал, что какие бы враги ни угрожали империи, я для каждого найду дерево и веревку. Понимая, что это чувство умиротворения не продлится долго, я насладился каждым мгновением, прежде чем Аноис отпустила меня.

– Пойдем домой? Начинает темнеть.

Она согласно кивнула, и мы отправились обратно в Олдорн. Дома нас уже дожидался накрытый и сервированный стол, почти не побитый чайный сервиз, отменный ужин. Потом мы переместились в библиотеку и долго проговорили у камина. Беседы не коснулись ничего важного, зато вышли легкими и приятными. Перед тем как отправиться к себе, Аноис мягко взяла меня за руку и посмотрела в глаза:

– С днем Звезды, Бриан.

– Так вы знали?

– Тани л’Вэйн сказала мне. «Он не празднует свой день Звезды», – сказала она. А я пообещала ей, что в этот день не позволю вам просидеть взаперти. К сожалению, я не знала, что вам подарить.

– Никто не знает, – улыбнулся я. – Ни Ив, ни Инч не знают, чего я хочу, и давно меня этим попрекают. Будто я сам знаю. Но вы угадали. Спасибо за подарок.

– Вы хотели погулять по городу? – рассмеялась она.

Нет, я хотел чуточку покоя, и я это получил.

– Спокойной ночи.

Желая ей этого, я уже знал, что спать не буду. Ведь сам я не забыл о своем дне Звезды – пришла та самая ночь.

– Себастина?

– Все сделано, хозяин. Все двери и окна заперты, Луи и Мелинда настороже. Никто не потревожит вас.

– Увидимся утром.

Я запер кабинет изнутри и положил ключ на стол. Затем прошел через гостевую комнату, через комнату с моей коллекцией оружия – в библиотеку. Цилиндрической формы комната, высотой в три этажа, в которой все стены – один огромный книжный шкаф. Камин, широкий стол и несколько кресел, ковры и картины. Все книжные полки связаны лестницами, помостами, коваными перилами. Около тысячи старинных фолиантов, купленных и свезенных в одно место моим отцом, являются сокровищем этой библиотеки, на которое не раз уже покушались. В свое время я прочел все, что смог. Часть книг написана на языках столь давно и безнадежно умерших, что мне не удалось найти переводчиков или хотя бы учителей. Зато, исследуя стеллажи, я нашел неприметный кованый завиток, открывающий путь к потайной лестнице. Поднявшись на второй ярус, я прошелся вдоль полок, мягко надавал на рычажок – фрагмент стены отъехал в сторону. Оказавшись на винтовой лестнице, сработанной из простого камня, я начал спуск под землю во тьме, освещаемой лишь моими часами. На последней ступени я остановился, глубоко вздохнул, набираясь храбрости, и сошел в зал правильной восьмиугольной формы.

Вокруг лишь голый камень, никакой мебели, никаких украшений. В плитах пола навечно запечатлен обугленными линиями магический рисунок кар-аккарала. Что это? Не знаю. Я изучал магические трактаты и перечни со всего мира, а когда нашел похожий чертеж, рядом значилось лишь наполовину стершееся название на кисеммийском, языке таком же мертвом, как и все его исконные носители. Пройдя в центр зала, я встал у каменной тумбы и раскрыл одиноко лежащую на ней книгу, затем усилием воли зажег вечные факелы на стенах. Магия… Время близится, и я чувствую, как эта сила наполняет меня. Это удивительное чувство для того, кто не владеет ею постоянно. Вот как чувствует себя Инчиваль, Алфина, они все время живут с ощущением такой власти! Время настало – я маг.

Пролистав страницы до закладки, я нашел заклинание, перед которым остановился в прошлом году, и начал его читать. Магическая сила витает вокруг пьянящим круговоротом, но вот последняя строчка прочтена вслух, ничего не происходит. Дав глазам небольшой отдых, я перехожу к следующему заклинанию. Новая неудача. Затем следующая, и еще одна, и еще. Я читаю все заклинания подряд, в лучшем случае смутно понимая их назначение, и не добиваюсь никакого результата. Ощущение небывалой силы начинает меня покидать, и я понимаю, что провел за своим занятием всю ночь. Распрощавшись с последними крупицами этой силы, я закрываю книгу и надолго замираю, опираясь на тумбу.

Вернувшись в библиотеку, я закрыл проход на лестницу, опустился в одно из кресел и прикрыл глаза. Усталости нет. Ее никогда не было после ночи, проведенной за занятиями магией. Тело мое оставалось полным сил, но в душе я жалел о новой неудаче. Теперь придется ждать целый год до новой попытки.

Старая кобра говорит, что моя мать была необычной магессой. Такие, как Монрай л’Мориа, рождаются не каждое тысячелетие, обожает повторять Алфина. Незамужняя и бездетная, старуха души не чаяла в Монрай и пророчила ей будущее великой волшебницы. Пока не появился Крогас ди’Аншвар, выкормыш Темноты, позор и проклятье рода л’Мориа. И хотя почти каждое слово Алфины, сказанное о моем отце, является проклятьем, несколько раз я все же слышал от нее, что «этот ублюдок был на редкость сильным черноязычником». Так получилось, что у пары тэнкрисов, редкостно одаренных в плане магии, уродился отпрыск, совершенно нечувствительный к магическому искусству. Еще одно громадное разочарование для Алфины. Но есть ночь, одна-единственная ночь, когда в одном-единственном месте во мне просыпается нечто. Я не знаю, откуда это берется и куда уходит, но на одну ночь в году я становлюсь магом. Жалкой тенью мага, если быть объективным. И каждый раз я спускаюсь вниз и читаю все заклинания из книги подряд, как бы глупо это ни было. Почему я делаю это? Потому что я точно не знаю, что делаю. Потому что раз в год я спускаюсь в комнату, в которой погибла моя мать, и пытаюсь вспомнить, что произошло в ней тогда.