Текст книги "Записки мужиковеда. Что каждый мужчина должен знать о своем здоровье и каждая женщина – о мужчине"

Глазная хирургия и андрология: мечты и реальность, или Почему так получилось

Воспоминания – это единственный рай, из которого нас никто не может изгнать.

Оноре де Бальзак

Я служу медицине чуть меньше полувека. После окончания средней школы и медицинского училища работала акушеркой. Потом, когда училась в медицинском институте, была диспетчером неотложной помощи. С 1975 года я доктор. Нет. Не так. Я все это время хочу им стать. Поверьте, это не просто, потому что доктор – это сочетание нескольких обязательных составляющих:

● профессионального знания, причем и не только в своей области, но и в смежных. Знания, которое нужно постоянно пополнять, а значит, всю жизнь учиться;

● разума, который дает возможность правильно это знание использовать;

● особого чутья или таланта, если хотите. Научиться этому невозможно. Чутье или есть, или нет. Это от Бога – особое состояние души и тела, которое позволяет безошибочно улавливать едва заметные признаки болезни, а значит, правильно эту болезнь диагностировать, а потом и лечить;

● умения вовремя сказать то самое слово, которое, может быть, и не вылечит, но подарит больному надежду. Великий В. М. Бехтерев любил повторять: «Если после разговора с врачом больному не стало легче, значит, это плохой врач».

Доктор – это еще и руки, умные и добрые. Ведь любая медицинская манипуляция – своеобразное вмешательство «во внутренние дела», и поэтому необходимо умение выполнять эту процедуру с минимальной травматичностью для пациента, как физической, так и психологической.

Доктор никогда не состоится без сострадания, самоотдачи, сердечности и постоянной готовности прийти на помощь. Знаменитый афоризм Гиппократа «Сгорая сам – свети другим» – актуален и сегодня. Не зря долгое время шла дискуссия о замене известного символа медицины – чаши с обвивающей ее змеей – на горящую свечу.

Гиппократ говорил: «Чтобы быть истинным и полезным врачом и достигнуть точного познания в медицине, нужны шесть условий: врожденный талант, хорошее воспитание, высокая и чистая нравственность, изучение медицины с самых юных лет в известной и хорошей медицинской школе, любовь к своей науке и трудным ее занятиям…» И еще: «…но, чтобы вышел… истинный врач, нужно изучать медицину значительное время, в течение которого наука, как бы беременная, счастливо и хорошо созревая, наконец принесет зрелые плоды».

Получилось ли у меня стать таким врачом? Не знаю. Но все эти годы я старалась служить медицине верой и правдой. Результаты моей работы могут оценить только пациенты – те, которым я помогла или не смогла помочь.

На форуме моего сайта как-то раз появилось весьма недружелюбное письмо. Привожу его дословно:

«И куда вы, бабы, лезете! Тебе бы бухгалтером на какой-нибудь захудалой фирме сидеть, а ты мужиков наших щупаешь. Обидно и противно! А тебе самой-то разве нет?»

Тогда это пугающее ханжеством заявление я оставила без ответа. Не буду отвечать написавшей его даме и сейчас. Я просто расскажу, как и почему я стала специалистом по мужским болезням.

Остановки на пути

Врачом я хотела быть всегда. С самого раннего детства. Непонятно, откуда у меня появилось это странное желание. Ни мои родители, ни деды, ни прадеды не были медиками. Мой отец имел два высших образования: экономическое и юридическое. Мама была бухгалтером. А я точно знала, что стану врачом.

Но по окончании средней школы в медицинский поступать не решилась. Мама отвела меня в Ветеринарную академию, и я под ее чутким руководством сдала документы на факультет товароведения пушнины. Даже представить не могу, как бы сложилась моя жизнь, если бы я тогда стала студенткой. Но – хвала Господу! В те времена проводились так называемые хрущевские наборы. Абитуриентов, имевших рабочий стаж, принимали на льготных условиях. Мест для школьников было немного. Мои пятерки и четверки, полученные на экзаменах, приемную комиссию не удовлетворили. Я не прошла по конкурсу и приуныла.

Тогда свое веское слово сказал отец, убежденный, что с обучением дочерей нужно спешить, потому что они имеют обыкновение выходить замуж и заменять образование заботами о муже и стиркой пеленок. После его многочасовой лекции я отправилась во втуз, где объявили дополнительный прием на отделение химического машиностроения. Отправилась, потому что не могла ослушаться отца, а в голове была одна мысль: именно химического машиностроения мне в жизни и не хватало.

По дороге, у метро Курская, я увидела большой щит с объявлением, сообщавшим, что в медицинское училище № 19 проводится дополнительный прием по специальности «акушерка». Решение было принято мгновенно. Поскольку документы о сдаче экзаменов в Ветеринарную академию у меня были с собой, я предъявила их в приемную комиссию медицинского училища и была принята. Домой возвращалась совершенно счастливой и с порога объявила: «Я буду акушеркой».

Московское медицинское училище № 19 стало первой остановкой длиной в три года на пути к заветной цели – врачеванию. Окончила я училище с отличием, но в заветные 15 % студентов, получивших право сразу же поступать в институт, не попала. Пришлось отрабатывать год, а в следующем году я не прошла в институт по конкурсу. Первый мединститут открыл для меня двери только через два года после окончания медицинского училища.

Все это я пишу для тех, кто перестал добиваться желаемого и оправдывает свое решение сложными жизненными обстоятельствами. Не обманывайте ни себя, ни других. В вуз позже обычного поступала не только я. Мы влюблялись, рожали, растили детей, сдавали «хвосты», но при этом учились и даже успевали участвовать в работе научного студенческого общества. Подавляющее большинство моих сокурсников работали. Я, например, до третьего курса работала ночами на неотложной помощи, а затем весьма неплохо зарабатывала репетиторством. Мы были молоды, энергичны и старались успевать везде. Но на третьем курсе вновь остановка. Рождение ребенка и академический отпуск. Еще один потерянный год.

Но вот последний курс. Приближались госэкзамены. Нужно было определяться со специальностью. Мне очень нравилась офтальмология, а точнее – глазная хирургия. Это дивное вышивание под микроскопом! Необычайная красота и завораживающая точность движений! Я очень хотела стать глазным хирургом. Но офтальмология вообще, а глазная хирургия в частности всегда были привилегированными профессиями. И все случилось, как в старом анекдоте из советских времен. Люди постарше наверняка его помнят.

В одном из учреждений внедрили НОТ. Для тех, кто не знает, НОТ, или научная организация труда, – странная система, ничего полезного не дававшая, но вносившая беспокойство и хлопоты в работу любого коллектива. Так вот, после внедрения НОТ в этом учреждении остались работать только ЖОРЫ, ЛОРЫ, ДОРЫ и СУКИ:

● ЖОРЫ – жены ответственных работников;

● ЛОРЫ – любовницы ответственных работников;

● ДОРЫ – дети ответственных работников;

● СУКИ – случайно уцелевшие квалифицированные инженеры.

Поскольку к первым трем категориям я не относилась, а до последней еще не доросла, в глазные хирурги меня не взяли. Ну, а раз не получается то, что ты хочешь, пусть будет, что будет. Я получила распределение во скоровспомощную терапию. Интернатуру проходила на подстанции скорой помощи и в 6-й городской клинической больнице. Наверное, я неплохо ладила с кардиологией, потому что в тех случаях, когда дежурить в отделении было некому, главный терапевт больницы говорил: «Пусть дежурит эта девица с прибалтийской внешностью». Так он меня называл. И уже через несколько недель после начала стажировки меня оставляли дежурить в отделении одну, но, естественно, под присмотром старшего терапевта, дежурного по корпусу. Тогда я в полной мере ощутила, как хрупка жизнь, как неощутима порой грань между жизнью и смертью.

До сих пор стоит перед глазами лицо одной моей пациентки. Я не помню имени этой пожилой женщины, но и сейчас, через много лет, помню ее удивительно добрый и светлый взгляд. Она поступила в отделение с приступом стенокардии. Я посмотрела ее, сделала назначения и попыталась успокоить: «Вы не волнуйтесь, пожалуйста, сейчас вам поставят капельницу, и все будет хорошо». Тогда она положила руку на мою, улыбнулась и сказала: «Ты добрая девочка. Это у тебя все будет хорошо. А я уже умерла».

Вот так просто! Я не успела даже возразить, как ее не стало. Все так же улыбаясь, она повернула голову к стене и перестала дышать. Реанимация не помогла. Мы не смогли ее спасти.

Сказать, что я была потрясена, – значит не сказать ничего. Меня поразило ее философское спокойствие. Она как будто утверждала: «Я сделала в этой жизни все, что должна. Мне пора. Я ухожу. Ухожу достойно, так же как и жила».

Еще до поступления в медицинский институт в первое свое дежурство акушеркой я увидела смерть. Это был индивидуальный пост. Его назначали в тех случаях, когда состояние здоровья пациента внушало серьезные опасения и требовало постоянного внимания и заботы. Много лет прошло, и я не помню причину, по которой умирала та женщина, но приняла эту смерть я. И вот опять, теперь уже имея дипломом врача, в самом начале работы я провожаю в мир иной свою пациентку.

И мне стало страшно. Какой-то рок. Что, если права моя двоюродная сестра, которая часто повторяла: «Ты никогда не будешь врачом»?.. А все происходящее – предупреждение: не садись-ка ты не в свои сани! Не твое это дело – медицина! Подбери себе другое занятие. Эти мысли просто терзали меня. Я не находила места до тех пор, пока вдруг не осознала смысла тех самых предсмертных слов: «Ты добрая девочка. Это у тебя все будет хорошо. А я уже умерла». Ведь та пожилая женщина, по сути, завещала мне медицину. И мне нужно определить цель и задачи своей работы.

С задачами все было просто:

● учиться, для того чтобы знать;

● приобретать опыт, чтобы видеть главное и использовать знания в практической работе;

● оставить самоуверенность. В любой сомнительной ситуации непременно советоваться с коллегами: я даже представить не могла, что было бы со мной, если бы за жизнь той пожилой пациентки мы не боролись всем миром.

Сложнее дело обстояло с целью. Кем быть? Меня хотели видеть в аспирантуре на кафедре истории медицины. Там я участвовала в работе студенческого научного общества. Но это было мне интересно лишь с познавательной точки зрения, а делом жизни история медицины быть не могла. Оставаться в кардиологии я не хотела, несмотря на обещанную ординатуру. Умирать с каждым своим пациентом было невозможно, а жить по-другому, легче, родители меня не научили.

Мне нужна была более динамичная специальность, да и желание стать глазным хирургом меня не оставляло. Но сделать мечту реальностью я в тот момент не могла.

И вдруг – господин случай! Появилась возможность познакомиться с профессором Игорем Дмитриевичем Кирпатовским. Одним из направлений работы кафедры, которой он руководил, была микрохирургия.

Все складывалось замечательно. На кафедре я смогу освоить микрохирургическую технику, а затем, уже имея что-то реальное в руках, идти в глазную хирургию.

После короткого экзамена (иначе нашу первую беседу с Игорем Дмитриевичем назвать не могу) я стала работать на кафедре старшим лаборантом. Должности заведующей лабораторией, младшего научного сотрудника и ассистента кафедры будут потом, много позже. А тогда у меня и мысли не было, что работа на кафедре изменит все мои планы и обернется путем длиной в целую жизнь.

Кафедра и ее шеф

Это была кафедра оперативной хирургии и топографической анатомии Российского университета дружбы народов. Совсем молодая. К тому времени, как я начала там работать, она существовала около 15 лет. Но уже тогда она имела свою историю. Научные и учебные планы будущей кафедры родились задолго до ее образования благодаря стараниям двух академиков – Петровского Бориса Васильевича, руководившего здравоохранением в СССР, и Кованова Владимира Васильевича, вице-президента Академии медицинских наук.

Благодаря Борису Васильевичу Петровскому в экспериментальной, а затем и в клинической хирургии появился новый метод – микрохирургия.

Владимир Васильевич Кованов возглавлял экспериментальные исследования в области трансплантологии. Научная лаборатория по пересадке органов и тканей Академии медицинских наук СССР, которой он руководил, находилась в маленьком деревянном домике в Абрикосовском переулке (рис. 9). Этот маленький, уютный дом сохранился до нынешнего времени. Хочется думать, что его не снесли, потому что здесь творилось чудо. В его стенах разрабатывались новые операции по пересадке органов: сердца, печени, почки и т. д. Оттачивалась оперативная техника будущих ведущих трансплантологов, решались проблемы тканевой несовместимости, методы консервации органов и тканей и многое другое. В этом доме оперировал и Владимир Петрович Демихов. Именно он в 1951 году первым в мире пересадил сердце одной собаки другой.

На рис. 10 показан один из рабочих моментов. Оперирует Владимир Петрович Демихов. Идет пересадка сердца. За операцией наблюдает профессор Каппелен из Норвегии. Каппелен считался в те годы ведущим специалистом по трансплантации почки и приехал в Советский Союз для обмена опытом.

Владимир Петрович Демихов не имел медицинского образования. Он закончил биологический факультет Московского государственного университета. Оперировать учился сам. В результате его оперативная техника стала настолько совершенной, что он мог делать операции чрезвычайной сложности, такие как пересадка сердца, легких, комплекса сердца с легкими, печени и даже головы собаки. Все эти операции он разработал и выполнил первым в мире. Профессор Кристиан Барнард, который первым пересадил сердце человеку, считал Владимира Петровича Демихова своим учителем. В 1984 году к всеобщему удивлению Кристиан Барнард прекратил хирургическую деятельность. Свое неожиданное решение он объяснил так: «Мне не хватает задач, моя профессия не приносит мне больше удовлетворения. Считаю, если я это понял, то нужно прекращать свою работу». Это сказал ученик. А его учитель Владимир Петрович Демихов был полон новых идей и оперировал до тех пор, пока твердой рукой мог держать скальпель. Работал он в лаборатории Института скорой помощи имени Склифосовского, но какую-то часть операций делал в Научной лаборатории по пересадке органов и тканей, которую возглавлял В. В. Кованов. Два корифея российской медицинской науки – Б. В. Петровский и В. В. Кованов – подготовили целую плеяду крупных ученых. Среди них был и Игорь Дмитриевич Кирпатовский, который создал Клинический центр андрологии и пересадки эндокринных желез и руководил кафедрой, где я имела честь работать.

Эта кафедра благодаря Игорю Дмитриевичу, приверженцу российской классической школы преподавания, имела клиническую базу, как во времена Пирогова. Поэтому на кафедре не только разрабатывали новые операции на базе анатомического знания, но и наиболее перспективные из них внедряли в практику. Кроме того, кафедра занималась исследованиями в области андрологии и микрохирургии, трансплантологии и иммунологии, эндокринологии и морфологии, лимфологии и патологии пола. И уверяю вас, этот список неполный.

Работать было интересно. Я ассистировала Игорю Дмитриевичу на приеме больных и во время экспериментальных микрохирургических операций. Первая операция показалась мне очень простой и легкой. Но эта самоуверенность растаяла как дым, когда я сама прикоснулась к микроинструментам.

Никогда не забуду свою первую самостоятельную операцию. Как же неуклюжи были мои движения! Как долго я не могла добиться герметичности выполненного мной сосудистого шва! Бедные крысы! Славные мученицы науки. Сколько их пало от моей руки, даже сосчитать не берусь. Но желание научиться микрохирургии, а потом уйти в офтальмологию было намного сильнее жалости к животным. Я оперировала вновь и вновь. Не без труда освоила операционный микроскоп. Поверьте, это не такая простая задача, потому что через окуляр микроскопа движения рук в операционном поле кажутся совсем другими. Координация кисти и пальцев меняется так, что для нормальной работы нужна довольно длительная и серьезная тренировка.

Операционный микроскоп, который вы видите на рис. 11, сделан в Ленинграде. Оперирует шеф. Как только микроскоп освобождался, за него садились и учились оперировать сотрудники кафедры, а в их числе и я. Даже боюсь предположить, сколько часов, дней, недель я смотрела в этот объектив. Я оперировала вновь и вновь, пока что-то стало получаться. Моя мечта начинала обретать более или менее реальные перспективы. И тут произошло то, что круто поменяло все мои планы.

На одной из кафедральных конференций Игорь Дмитриевич сказал, что мне пора начинать самостоятельный прием пациентов. Меня, пусть и временно, отлучали от экспериментальной операционной и заставляли делать то, чего я не хотела – заниматься «мужиковедением». Я вышла из себя, швырнула на стол истории болезни и заявила: «Я женщина и ваши яйца смотреть не хочу и не буду!»

Присутствующие онемели. Так дерзко возражать заведующему кафедрой, человеку сильному и властному, не решался никто. Затихла и я. К изумлению, Игорь Дмитриевич ответил совершенно спокойно, но обратился ко мне по имени и отчеству, что делал в тех случаях, когда что-то его совершенно не устраивало. Он сказал: «Ирина Клементьевна, почему же так неуважительно – яйца? Не яйца, а яички. Совершенно очевидно, не мои. Я не сомневаюсь в том, что вы женщина. Ну и что? В Индии, например, большинство андрологов – женщины, и это им совершенно не мешает быть хорошими специалистами. И последнее: время покажет, кто был прав».

Разговор был окончен. Возражать бесполезно. Видимо, мой категоричный тон насторожил Игоря Дмитриевича. Он не стал настаивать на сиюминутном исполнении своего решения, но заставил меня ассистировать на андрологических операциях в клинике (рис. 12). Одной из них была пересадка яичка, проводившаяся пациенту, у которого пострадала половая функция. Эта операция меня восхитила. Я впервые в жизни увидела, как обреченный, по существу уже мертвый, орган вновь обретал жизнь. Я видела, как наполнялись кровью сосуды, как оживали ткани. Это было настоящим чудом, но важнее было продолжение магического действа: я увидела реальный результат операции – радость пациента, впервые за долгие годы почувствовавшего себя мужчиной.

Операции пересадки яичка с восстановлением в них кровотока, или, как принято говорить у медиков, на сосудистых связях, в то время выполнялись довольно часто. Приблизительно через полтора-два года после того, как я пришла на кафедру, мы отмечали сотую операцию, а когда я уходила с кафедры, таких пересадок было сделано более двухсот. Нередко пересадка яичка была только первым этапом лечения пациента. В связи с этим вспоминается страшный случай. В советские времена всех студентов начальных курсов дневных факультетов осенью отправляли на уборку урожая. Для одного из них визит в деревню закончился трагедией. Его каким-то образом затянуло в картофелеуборочный комбайн. В результате он потерял и яички, и частично половой член, от которого сохранился лишь небольшой фрагмент.

Этого пациента оперировали несколько раз. Сначала нужно было воссоздать половой член. В ходе первой операции на передней брюшной стенке формировали лоскут из кожи и подкожной клетчатки по типу чемоданной ручки. При второй операции этот лоскут перемещали на область лобка. После заживления послеоперационных ран и восстановления в «чемоданной ручке» кровотока, ее конец отсекали от брюшной стенки и опять ждали полного заживления ран. При следующей операции в сформированный половой член вставляли протез из пластика. Позднее искусственный половой член стали создавать из тканей на сосудистой ножке, и этот длительный процесс был сокращен до двух операций. Но тот парень был вынужден перенести четыре операции только для воссоздания полового члена. А дальше новые операции. Из кожных лоскутов ему сформировали мошонку. Затем в новую мошонку пересадили яичко, взятое у умершего мужчины. Это был длительный и нелегкий процесс как для пациента, так и для всех нас.

Но… после выписки из стационара молодой человек перестарался с использованием результатов нашей работы. Интенсивная половая жизнь привела к образованию пролежня на головке искусственного полового члена, и он вновь попал на больничную койку. После лечения и длительных наставлений профессора этот мальчик появлялся в клинике только для того, чтобы сказать спасибо.

Конечно, оставаться равнодушной к тому, что происходило на кафедре, было невозможно. С каждым днем работа увлекала меня все больше и больше. Можно было считать, что окончательный выбор профессии сделан. Игорь Дмитриевич Кирпатовский стал моим шефом. Не начальником, а именно шефом, потому что начальников в жизни может быть много, а шеф бывает только один. Шеф – это идеология и, если хотите, профессиональное жизненное кредо. Видеть, как мой шеф отделяет зерна от плевел, слышать, как и что он говорит, и не полюбить андрологию было просто невозможно. Кафедра стала моим вторым домом на долгие годы. Было ли трудно? Конечно. К великому моему сожалению, но истины ради должна сказать, что я не была покорной ученицей. В те времена я совсем не вспоминала напутствие своей мамы, которая много раз повторяла мне поговорку: «Ласковое дитя две матки сосет, а постылое – ни одной не получает». Я не была ласковым дитятей. Меня «били» долго и больно, искусственно создавали трудности там, где их могло не быть. Я не понимала, что сама виновата в происходящем: своевольным спорщицам не прощают даже мелкие проступки. Меня загружали работой, а когда я возражала, ссылаясь на недостаток времени, то слышала одно и то же: «Умей выделять главное». А я никак не могла решить, что для меня главное. Муж и двое детей нуждались в моем внимании. Болели родители. Нужно было выплачивать деньги за кооперативную квартиру, и я продолжала подрабатывать репетиторством. На работе появлялись новые задачи. Времени ни на что не хватало. Я не могла сконцентрироваться, главное уплывало, а шишки сыпались и сыпались. Но все отступало перед тем, что здесь, на кафедре, я имела возможность заниматься интересным, живым и уже полюбившимся мне делом, прикоснуться к великому таинству, имя которому наука. Здесь я могла учиться, узнавать новое, расти как профессионал. И надо сказать, на кафедре делалось для этого все возможное. На еженедельных конференцииях обсуждали новые научные данные. С докладами выступали не только сотрудники кафедры, но именитые ученые, как российские, так и зарубежные, в том числе и сэр Питер Медавар (рис. 13), которого считают отцом современной иммунологии.

Разве можно было поменять нашу кафедру на тихое доходное место? Наверное, кто-то и решился бы на такой шаг, но не я. Всякий раз, когда я получала очередной нагоняй, сначала плакала, а потом вспоминала гениальные строки Пастернака:

 
Другие по живому следу
Пройдут твой путь за пядью пядь,
Но пораженья от победы
Ты сам не должен отличать,
 

и шла дальше. В этой ежедневной гонке я совершенно забыла о том, что каждый новый этап профессионального роста должен быть документально подтвержден. И после ухода с кафедры я, к тому времени уже много лет учившая других, вынуждена была сесть за парту, чтобы получить соответствующие квалификационные документы. Злилась на всех, а теперь, спустя много лет, вспоминаю об этом с улыбкой.

И не только об этом. Странно, но вспоминаются какие-то мелочи. Как, например, пришла к заведующему лабораторией с просьбой помочь мне описать гистологические срезы. Я ведь не профессионал в этой области. Но мне сказали: «Попробуй сама, я не обязан это делать». Я попробовала, принесла свои описания и услышала одобрительное: «Вот видишь, все нормально, продолжай».

И теперь я этому рада. Рада тому, что все делала сама, и в последующем у меня не было, да и, наверное, не могло быть нелепых ошибок, которые случались у некоторых диссертантов. Счастье, что рядом со мной работали настоящие люди – большая, единая рабочая семья, где каждый был личностью в самом высоком понимании этого слова. Каждый выполнял свои задачи.

И, конечно, главным был наш шеф – профессор Игорь Дмитриевич Кирпатовский. В наших отношениях случались разное. Хорошие рабочие отношения сменялись терпимостью, иногда даже неприятием, и наоборот. Не было, пожалуй, только безразличия друг к другу. Наверное, он ждал от меня больше, чем я могла дать. А может быть, я делала больше ошибок, чем он мог перенести. Но одно знаю точно. Меня восхищала его фантастическая способность видеть главное. Потрясающий аналитический ум! В любой работе он умел находить и, слава Богу, находит и сейчас рациональное зерно – то, что в конечном счете определяет цель и задачи исследования.

Игорь Дмитриевич учил нас думать. Нет, не думать, а мыслить. Именно мыслить. Помните знаменитый афоризм Декарта: «Я мыслю, значит, я существую». Только такую форму жизни он всегда считал единственно возможной для себя и совершенно обязательной для нас, своих учеников.

Великолепный оратор. Я всегда удивлялась тому, как он чувствует аудиторию. Как соответственно эмоциональному состоянию слушателей меняется тон его выступления – от шепота до бравурного апофеоза. Мне кажется, что он всегда знал и знает, как и что нужно сказать, чтобы его поняли.

Невероятный трудоголик. Для него ничего не существовало более важного, чем работа. В ресторане он мог записать план будущей монографии прямо на салфетке. И от нас требовал такого же страстного отношения к делу. Какой может быть отпуск, если есть работа! И наши напоминания, что время отпуска нужно использовать для отдыха, шефа только раздражали. Наверное, о его трудолюбии и говорить-то не следовало, потому что многочисленные научные работы и огромное количество учеников по всему миру – лучшее тому свидетельство. Без серьезной работы никогда не стать заслуженным деятелем науки, доктором медицинских наук, профессором, членом-корреспондентом Академии медицинских наук России, академиком Российской академии медико-технических наук, действительным членом Нью-Йоркской академии наук… И смею заверить, список регалий отнюдь не полный.

Более тридцати лет назад Игорь Дмитриевич впервые в нашей стране стал вести факультативный курс лекций по андрологии для преподавателей и студентов, но присутствовали на лекциях и «прочие штатские». Интерес к лекциям был невероятный. Залы заполнялись до отказа. Сидели даже на ступеньках в проходах. Ведь именно тогда в нашей стране была приоткрыта дверь в то самое запретное, чего в социалистическом государстве не могло быть по определению. На этих лекциях освещались проблемы формирования и патологии пола, вопросы гомосексуальности и многие другие, о которых в нашем аскетическом обществе говорить было не принято. Читали курс ведущие специалисты; Геннадий Ильич Козлов, Арон Исаакович Белкин, Ирина Александровна Мануилова, Роман Самойлович Симовский, Ирина Вячеславовна Голубева и др. И, несомненно, самыми яркими были лекции о пациентах с нарушением половой идентичности. Эти лекции отличались не только глубочайшим пониманием проблемы, но и великим состраданием к таким людям. Нас изумлял трагизм жизни этих «пасынков природы», в большинстве своем покорных судьбе. Тогда я впервые поняла, что смена пола для них действительно может стать не только средством избавления от мучений, но и единственным условием сохранения их жизни.

Игорь Дмитриевич делал все для того, чтобы мы учились сами и учили других. Через некоторое время на кафедре сформировалось правило: курс факультативных лекций по андрологии для студентов должны были готовить и читать аспиранты и соискатели ученой степени. Через эту лекторскую школу прошли практически все его ученики. Не миновало сие и меня. Эти лекции проходили сразу после окончания курсовой лекции. Послушать их в нашем исполнении оставалось лишь несколько человек, и поэтому они носили камерный характер. Когда настала моя очередь, Игорь Дмитриевич вместо второго часа основной лекции совершенно неожиданно для меня объявил мое выступление. Таким образом, слушать меня был вынужден весь курс. Это более ста человек. Мысль о том, что это очередной эксперимент, конечно, в голове появилась. Я чувствовала себя, как та кошка в опытах по изучению инстинктов, которой в качестве потомства предложили желтеньких пушистых цыплят. Когда один из них стал ее клевать, она думала: «Ну что ему нужно, этому рыженькому?»

Примерно то же самое пришло в голову и мне. К тому времени я уже имела значительный опыт преподавания биологии для поступающих в вузы. Я подошла к кафедре, посмотрела на аудиторию и представила, что это абитуриенты, жаждущие знаний по биологии, и они мне по обыкновению хорошо заплатят. Я мысленно положила на голову каждого из них оговоренную сумму – 10 рублей, в те времена очень неплохие деньги. Настроение улучшилось. Когда очередь дошла до шефа и заветная воображаемая десятка коснулась его чела, я почувствовала такой невероятный прилив сил, что вся лекция прошла на подъеме. По окончании Галина Александровна, ученый секретарь нашей кафедры и моя приятельница, не замедлила сказать шефу: «Вот так, Игорь Дмитриевич!» А он, видимо, ожидавший моего провала, смог лишь заметить: «Да…» Это был пусть маленький, но все-таки мой триумф.

Такие победы были нечасты. Обычно случались другие «победы». Об одной из них я хочу рассказать. Однажды, накануне представления моих диссертационных материалов на кафедральной конференции, шеф вызвал меня с отпечатанным докладом. Прочитав рукопись, он стал критиковать мое видение проблемы. Аргументы в защиту моей точки зрения его не устроили, и он заставил меня переделать доклад. После моего выступления он взял слово и просто разгромил этот доклад моими же доводами. Я не могла понять – почему он так, как мне тогда казалось, безобразно поступил именно со мной и за что?! Ведь у других-то всегда все проходило гладко! Выступление мое закончилось слезами. Тогда я не поняла этого поступка, а теперь знаю, что это была школа, суровая, конечно, но школа. Не отказывайся от того, в чем ты совершенно уверена! Но по достоинству я это оценила уже после ухода с кафедры. Как сказал Томас Фуллер: «Воду мы начинаем ценить не раньше, чем высыхает колодец».

Честно говоря, сколько бы я ни написала о своем шефе, этого было бы мало, настолько многогранный и неординарный он человек. Может быть, когда-нибудь я напишу книгу о нем и о кафедре. О том, как много он сделал для российской медицинской науки и каким трудом этого достиг. Сейчас же скажу лишь одно. Низкий поклон ему за то, что он дал нам, своим ученикам, упоительную возможность видеть закономерности, исследовать, мыслить.