Текст книги "Хлеб по водам"

Глава 8

Голоса становились все отчетливее, громче. Иногда она говорит глупости, но, уверяю, она совсем не глупа, нет. Поцелуй жизни… Он начал узнавать лица. Он узнал себя. Мир стал ближе.

В больнице он пробыл две недели. Доктор Колдвелл оказался на высоте. Доктор Принз прилетал из Нью-Йорка и смотрел мрачно. Светило в области кардиологии, специально вызванный Хейзеном и доставленный из города на вертолете, напротив, так и излучал оптимизм. Врачи делали анализы, сверяли кардиограммы и шептались в коридоре. Конрой, бледнолицый навигатор океанских глубин, помогал решать транспортные проблемы. Элеонор отложила поездку в Грецию и жила в доме у Хейзена вместе с Джимми. Когда худшее уже было позади, Лесли начала мотаться из Нью-Йорка и обратно: она продолжала давать уроки и присматривала за Кэролайн, которая сдавала выпускные экзамены.

Боль прекратилась, но Стрэнд по-прежнему испытывал страшную слабость – даже руку приподнять не было сил. И вот наконец Хейзен перевез его в свой большой дом на берегу океана.

Врачи в один голос твердили, что ему необходим отдых, продолжительный отдых. Стрэнд позволял обращаться с собой, как с младенцем. О будущем не думал, покорно воспринимал все, что ему говорили, ел то, что давали, в том числе поглощал и несметное количество лекарств. И лежал в специальной кровати в просторной спальне на втором этаже, где из окна открывался вид на океан, а на противоположной стене висел Ренуар. Его переполняла благодарность ко всем, но говорить было утомительно, и по большей части он молчал.

Стрэнд вполне может прожить и до ста лет – так, во всяком случае, утверждали врачи. Ему всегда казалось, что он умеет о себе позаботиться. Но никто никогда не рассказывал ему ни о морских водоворотах, ни о коварной мощи океана. На тумбочке возле постели лежало письмо от Джудит Квинлен. Он так и не распечатал конверта. Его занимала лишь одна мысль: успел ли он поблагодарить Конроя и Линду Робертс за спасение жизни. Ничего, время еще есть, он сделает это, когда вернутся силы. Он не привык болеть, но теперь находил в этом состоянии даже некое сладостное удовлетворение. Временно его тело как бы не принадлежало ему, он ни за что не отвечал.

Люди все время разговаривали с ним – Лесли, врачи, Элеонор, Джимми, Кэролайн, Хейзен, мистер и миссис Кетли. Но уже через секунду после того, как собеседник замолкал, он не помнил, что именно ему говорили. Лишь благостно улыбался всем, убежденный, что эта улыбка может их успокоить. Его ничто не интересовало: ни чтение, ни события в стране, ни чужие проблемы, ни погода. Кто-то сказал, что такого чудесного лета не было уже давно, но он никак не мог вспомнить, кто именно это говорил. А климат в его большой роскошной комнате всегда был один и тот же.

Директор школы приезжал навестить его.

– Я убежден, вы скоро поправитесь, – сказал директор. – Просто вам нужно время. И когда поймете, что можете вернуться, просто позвоните мне. Ваше место всегда за вами.

Но Стрэнду даже думать не хотелось о каких-то там звонках, и о школе он ничуточки не волновался.

Днем в комнате всегда стояли цветы, но он не знал, как они называются, и никогда не спрашивал.

Затем в комнате поставили кушетку для Лесли, и его не интересовало, почему они, проспав столько лет в одной постели, должны теперь спать раздельно.

А спал Стрэнд почти все время. Никогда в жизни он так много не спал.

Однажды вечером, почувствовав себя лучше, он сказал Лесли, что каждый человек хотя бы однажды обязательно должен перенести сердечный приступ.

Жена рассмеялась. Она похудела, и на лице ее появились морщинки, которых он не замечал прежде.

Герберт Соломон прислал ему кассетный магнитофон и записи Бетховена, Брамса, Сезара Франка, а также песен в исполнении Джоан Баэз, Боба Дилана, а также некоего певца по имени Коэн. Но Стрэнд никогда не просил включить магнитофон.

Линда Робертс подарила ему большой альбом о странах Средиземноморья с роскошными фотографиями. Но он ни разу не раскрыл его.

Кэролайн сообщила, что сдала все экзамены вполне прилично. Но он даже не стал расспрашивать ее, какие именно были экзамены. А вот о человеке из Траскотта спросил.

– Да вроде бы все в порядке, – без особого энтузиазма в голосе ответила Кэролайн. – Два раза смотрел меня на беговой дорожке и фиксировал время. Обещал, что меня примут. И еще сказал, что должен переговорить с мистером Хейзеном. – Девочка пожала плечами. – Короче, все это не важно.

Он заметил, что и Кэролайн тоже похудела, личико осунулось, и еще ему показалось, что она часто плачет. Ему хотелось утешить дочку, но не было сил. Она сказала, что Александр и миссис Кертис шлют ему привет и наилучшие пожелания. И еще миссис Кертис прислала целую коробку домашнего печенья. Он ответил, чтоб она ела это печенье сама.

Джузеппе Джанелли прислал Стрэнду увеличенный снимок Элеонор. Дочь стояла на дюне в развевающемся на ветру голубом платье, закинув голову к небу, и смеялась, а ее босые ноги тонули в пучках сухой травы. К снимку прилагалась записка, которую Лесли прочитала мужу вслух: «В трудные времена полезно смотреть на что-то красивое. Лекарство для всех сердец». И подписался он весьма оригинально: «Ваш друг, скверный поэт и строитель-подрядчик Джузеппе».

– Он просто чудесный молодой человек, – заметила Лесли, поставив фотографию на бюро, так, чтобы Стрэнд мог видеть ее из постели. – Мы с ним несколько раз подолгу беседовали. Он просто без ума от Элеонор.

Время от времени Стрэнд рассеянно поглядывал на фотографию. Интересно, что же такое сказал тогда Джанелли его дочери, отчего она так радостно смеялась?

Иногда по ночам он слышал, как Лесли тихонько играла на рояле внизу, в гостиной. Он не знал, играла ли она для себя или там были слушатели. Хотел спросить, но, когда она вернулась в спальню, забыл.

Хейзен тоже заходил к нему время от времени, стоял и печально смотрел на него.

– Мне следует впредь помнить, – сказал ему Стрэнд, – что можно навещать только тех людей, которые приглашают в гости сильных пловцов. И еще хорошо бы не забыть поблагодарить Конроя и Линду. Они просто подвиг совершили, вы согласны?

Хейзен не ответил на вопрос. Он лишь сказал:

– Я уже поблагодарил их от вашего имени. Дал Конрою тысячу долларов. Деньги для него все, он копит их по крохам, как какая-нибудь мышь таскает зерно к себе в нору. А Линде подарил золотой браслет. Так, безделушку…

– Теперь, – проговорил Стрэнд, испытывая неловкость от услышанного, – я по крайней мере знаю цену своей жизни. Тысяча долларов и безделушка.

Хейзен с любопытством взглянул на него.

– Все на свете имеет свою цену, – сдержанно заметил адвокат. – Которая, кстати, совсем не всегда тождественна ценности. И я советую вам не думать о затратах. Что влечет за собой другой вопрос. Вы в состоянии говорить?

– Ну, в общем, да, – ответил Стрэнд.

– Известно ли вам, что после первых десяти дней пребывания в больнице все врачи сошлись во мнении, что выкарабкаться вам удалось и что вы вполне способны вести нормальную, спокойную и размеренную жизнь?

– Нет, этого я не знал. Новость хорошая.

– Да, разумеется. Но это значит, что вы должны всерьез задуматься о своей дальнейшей жизни. Если, конечно, принимаете их рекомендации к сведению. – В голосе Хейзена зазвучали укоризненные нотки. – Словом, вы не сможете вернуться на работу в сентябре и продолжать преподавать, будто ничего не случилось.

Стрэнд подавил вздох. Он и прежде знал, что в не столь отдаленном будущем наступит день, когда ему придется столкнуться с этим. Просто привык отмахиваться от неприятной мысли, откладывать ее на потом.

– Не думаю, – продолжил тем временем Хейзен, – что пенсии по нетрудоспособности, которую выплачивают нью-йоркским учителям, будет хватать, особенно сейчас, во время инфляции.

– Разве что на проезд в метро, – слабым голосом заметил Стрэнд.

– Именно. Я не хотел заговаривать об этом до полного вашего выздоровления, но возникли некоторые соображения… – Он вяло взмахнул рукой. – Короче, я взял на себя смелость переговорить о вас с директором одной небольшой школы в Коннектикуте. В Данбери. Это примерно в двух часах езды от Нью-Йорка, к северу от Нью-Хейвена. Мой отец щедро субсидировал эту школу – и при жизни, и в своем завещании. Он был знаком с прежним ее директором еще по колледжу и очень хорошо о нем отзывался. А теперь директором стал сын этого человека, и он крайне благосклонно рассматривает любые мои предложения. Ну и я не преминул сделать одно. Школа небольшая, всего четыреста учеников, все мальчики. Там придерживаются старомодных подходов в обучении и воспитании, что лично я одобряю. Самое подходящее место для вашего дружка Ромеро. Только там вы сможете держать его под контролем.

– Вы никогда ничего не забываете, верно, Рассел? – В голосе Стрэнда звучало неподдельное восхищение.

Хейзен отверг комплимент легким пожатием плеч.

– Классы маленькие, а потому нагрузка у вас будет небольшая, – продолжил он. – Примерно часов двенадцать в неделю, по крайней мере в первый семестр, так обещал мне директор. И в придачу к работе в ваше распоряжение поступит очень уютный домик, что в наши дни ценится не меньше зарплаты. А по сути – значительно больше. Когда я рассказал директору – кстати, фамилия его Бэбкок, отличный парень, уверен, он вам понравится, – так вот, когда я рассказал ему о вашей жене, он сказал, что давно мечтал организовать нечто вроде клуба любителей музыки и что миссис Стрэнд там будет как нельзя более кстати. Ну и потом жить в маленьком, тихом школьном городке куда проще и приятнее, нежели каждый день сражаться за то существование, которое вы вели в Нью-Йорке… Я вас утомил?

– Чуть-чуть, – сознался Стрэнд.

– Проблема в том, что для принятия решения у вас осталось не так уж много времени, – извиняющимся тоном произнес Хейзен. – Занятия начинаются через два месяца, и факультету нужно подтверждение. И еще. На следующей неделе Бэбкок собирается в Монтак навестить друзей. Он заедет сюда переговорить с вами… что избавит вас от утомительной поездки в Коннектикут.

– Все это звучит многообещающе, – устало произнес Стрэнд. – Но разумеется, я прежде должен обсудить с Лесли…

– Я уже рассказал ей, – кивнул Хейзен. – И у меня такое впечатление, что ваша супруга всей душой «за».

– Но мне она пока ничего не говорила. А может, и говорила, просто я не помню, – признался Стрэнд. – У меня вообще в последнее время нелады с памятью.

– Ничего, все наладится, – поспешил успокоить его Хейзен. – К тому же именно она попросила меня предварительно переговорить с вами. Сказала, что ей не хотелось бы оказывать на вас чрезмерное давление.

Стрэнд кивнул:

– С момента выписки из больницы она носится со мной так, словно я сделан из тонкого старинного фарфора.

Хейзен рассмеялся.

– Я заметил, – сказал он. – Но и это пройдет. Все переменится, как только вы окрепнете. Начнете вставать, ходить – и сами удивитесь, насколько все изменилось.

– Нет уж, спасибо. Не хочу больше сюрпризов, – шутливо заметил Стрэнд.

Когда Хейзен наконец ушел, он позволил себе роскошь – не сдерживать больше тяжких вздохов, которые так и рвались из груди, пока этот человек был здесь. Следует всерьез задуматься о том, как сложится его дальнейшая жизнь, – кажется, так выразился только что Хейзен. Среди всего прочего это означало деньги. Вечно эти деньги… Стрэнд понимал, что содержание его здесь и лечение обходится недешево, но впервые за тридцать с лишним лет не спросил, сколько именно это стоит. Но вскоре ему представят счет, и придется платить. Он снова вздохнул.

А потом закрыл глаза и задремал. А проснувшись, лишь смутно и в общих чертах вспомнил, что Хейзен заходил к нему и разговаривал о переходе в другую школу. Но он не помнил ни названия школы, ни того, где она находится, ни имени человека, который должен приехать и с которым придется говорить о зарплате – то есть снова о деньгах. Стрэнд откинулся на подушки и снова задремал.

Наутро доктор Колдвелл разрешил ему спуститься вниз. И хотя Лесли убеждала, что достаточно накинуть халат поверх пижамы, Стрэнд все-таки настоял на своем и оделся.

– Не хочу, чтобы терраса в доме Рассела Хейзена походила на крыльцо в доме для престарелых, – сказал он. И побрился самостоятельно. Впервые со времени несчастного случая – именно так он предпочитал называть про себя то, что произошло, – он увидел собственное отражение. Он был бледен, страшно исхудал, глаза на изможденном лице казались просто громадными и походили на пару вопросительных знаков, выведенных темными чернилами. Пока Стрэнд находился в постели, миссис Кетли брила его через день и он был избавлен от созерцания собственной физиономии в зеркале.

Одеваясь, он двигался медленно и осторожно, словно ощущая хрупкость костей и артерий, заключенных в столь же уязвимую оболочку. Но тем не менее все же двигался. Спускаясь по лестнице, цеплялся за перила. Лесли поддерживала его под руку. А мистер Кетли, пятясь задом, спускался перед ним, точно боялся, что Стрэнд вдруг упадет. Тогда он смог бы его подхватить…

На террасе, залитой теплым солнечным светом, он лег в глубокий шезлонг, откинувшись на подушки. Колени укутали пледом. Стрэнд лежал и радовался солнцу и легкому бризу, дувшему со стороны океана. Все выглядело и казалось на вкус мятно-свежим и новым: и маленькие белые облачка в летнем небе, и цвет океана, и воздух, заполнявший его легкие. «Вы вышли из темного леса, – сказал ему на днях доктор Колдвелл. – И теперь, если будете за собой следить…» А затем объяснил, что это значило – следить за собой: не подниматься по лестнице чаще одного раза в день, правильно питаться, воздерживаться от спиртного, секса и огорчений и, что самое главное, ни в коем случае не возбуждаться. Стрэнд обещал ему заботиться о себе. «Буду весь день лежать на солнышке, загорать, – сказал он доктору Колдвеллу, – и оставаться абсолютно невозмутимым».

Кэролайн сказала ему, что все восхищены его мужеством. Он не спросил, кто именно эти «все», и не считал себя ни мужественным, ни трусливым.

Стрэнд лежал на террасе, Лесли сидела рядом и держала его за руку, и вдруг он осознал, что на протяжении последних нескольких недель интересовался исключительно собой.

– Расскажи мне все, – обратился он к ней. – Все и обо всех. – Он словно вернулся из дальнего и долгого путешествия в некое место, отрезанное от всего мира. Из Долины Теней… С которой нельзя было связаться ни по телефону, ни через спутник, куда не долетали человеческие голоса. – Сначала о себе. Что с твоими уроками?

– Я их не отменяла, – уклончиво ответила Лесли.

– Как тебе удалось?

– Просто перенесла, – сказала она. – Летом это проще. Ведь многие уезжают из города.

Он кивнул.

– А что дома?

– Все по-прежнему, все нормально, – ответила Лесли. – Миссис Кертис заходит три раза в неделю пылесосить квартиру.

– Как Кэролайн?

Лесли замялась.

– Вчера узнала, что ее приняли в тот аризонский колледж. Но сказала, что не поедет, если ты будешь против.

– Я не против, – сказал Стрэнд.

– Перестала играть в теннис. Подарила ракетку и костюм какой-то подружке.

– Но почему?

– Сказала, что устала от этой игры. – Лесли помрачнела и отвернулась от Стрэнда. – У меня такое впечатление, будто она, как язычница, хочет умилостивить неких богов. – Голос ее звучал ровно и устало. – Отказаться от того, что любит, в обмен на нечто более дорогое… Хочешь, чтобы я продолжила?

– Нет.

Какое-то время они сидели молча, Стрэнд держал Лесли за руку. В каждом возрасте – свои ценности и свои жертвы, подумал он. Интересно, если бы он умер, потребовала бы дочь вернуть ей симпатичные белые шортики, хлопковые майки и ракетку, разочаровавшись в могуществе, да и самом существовании богов, или нет?.. Какие предрассудки подвигли ее на столь трогательный и смешной, совершенно детский поступок?

– Ну а Джимми? – спросил он. Если и сын отказался от самого дорогого – своей гитары, – интересно, что перевесит на чаше весов у этих богов: гитара или ракетка?..

– Он в Нью-Йорке, – ответила Лесли. – У него назначена встреча с Гербертом Соломоном. Хочешь – верь, хочешь – нет, но наш Джимми оказался застенчив до невозможности. Не смог сам позвонить Соломону, и Рассел договорился об этой встрече за него.

– Возможно, нам следует назначить Рассела управделами нашей семьи… – заметил Стрэнд. – Просто удивительно, как это мы обходились без него все эти годы.

– Рада видеть, что тебе лучше, – сказала Лесли. – Вернулось столь свойственное тебе чувство черной неблагодарности.

– Я благодарен ему. Более чем, – произнес Стрэнд и умолк. А после паузы добавил: – Во всяком случае, мне так кажется. И ты должна поблагодарить его от моего имени и от имени всей нашей семьи. Потому что он всякий раз прерывает меня, когда ему кажется, что я собираюсь заговорить об этом.

– Знаю, – кивнула Лесли. – Он тебе просто не позволяет. Я и сама пыталась пару раз. И он тоже оборвал меня, причем довольно резко. Не знаю отчего. То ли смутился, то ли рассердился.

– А он говорил тебе, что подарил Конрою тысячу долларов, а Линде Робертс – золотой браслет? За то, что вытащили меня?

– Нет, не говорил, – ответила Лесли. – Но ведь так оно и было.

– Тебе не кажется, что это довольно странный способ компенсации людям, которые рисковали собственной жизнью, чтобы спасти практически совершенно постороннего человека?

– Да, немного странный, – согласилась Лесли. – Но так уж он устроен, наш Рассел. Он вообще очень закрытый человек. Ничем не выдает своих эмоций, предпочитает воплощать их в поступках. Рассчитывается деньгами, услугами… символами.

– И однако же, – заметил Стрэнд, – у меня это вызывает чувство некоторой неловкости… Напоминает газетный раздел объявлений о найденных и пропавших вещах. «Где-то в просторах Атлантики потерялся пожилой учитель. Вернувшему его в пристойном состоянии обещано хорошее вознаграждение».

– Только, умоляю, не демонстрируй ему своих чувств. Щедрость – его хобби. Возможно, помогает преодолеть отвращение к некоторым аспектам его работы. Как-то вечером мы с ним сидели и говорили об этом. И он сказал, что щедрость и благородство в среде адвокатов расцениваются как признак слабости. И нетрудно заметить: ему совершенно невыносима сама мысль о том, что кто-нибудь вдруг сочтет его слабым.

– Он сказал мне, что говорил с тобой о новой школе. – Стрэнд вдруг осознал, что память возвращается к нему, и обрадовался. – По его словам, ты отнеслась к этому положительно.

– Более чем положительно. Я его даже расцеловала.

– Незачем впадать в крайности, – проворчал Стрэнд.

– Но это же прекрасный выход из положения!.. – воскликнула Лесли. – Для всех нас.

– Тебе всегда нравилось жить в Нью-Йорке, – усомнился Стрэнд. – Как, интересно, ты будешь себя чувствовать в маленьком, сонном и тихом городке, в окружении четырех сотен мальчишек-подростков?

– Ничего, как-нибудь переживу, – ответила Лесли. – В конце концов, это не так уж важно. Важно другое. Чтобы ты был жив и здоров. Да и Нью-Йорк всего лишь в паре часов езды.

– Может, когда этот человек приедет повидаться со мной…

– Мистер Бэбкок.

– Да, мистер Бэбкок. Может, он решит, что я ему не подхожу.

– Об этом не беспокойся, – ответила она. – Я уже говорила с ним по телефону, и он просто в восторге от перспективы заполучить тебя.

– Так уж и в восторге, – пробормотал Стрэнд.

Он вздохнул, посмотрел на синюю воду в бассейне, на безупречно чистые надувные матрасы, на белые дюны, сверкающий под солнцем океан.

– Знаешь, мы просто не можем оставаться здесь до начала занятий. Одно дело – приехать на уик-энд, в крайнем случае задержаться на несколько дней, но…

– Он и слышать не захочет, – возразила Лесли. – Я и об этом с ним говорила, вернее, пыталась поговорить…

– Ну и?..

– Сказала, что заберу тебя в город, как только ты начнешь вставать.

– И что же?

– Он спросил: «Вы хотите его убить, да?»

– Но я же стал просто обузой!

– Успокойся, – сказала Лесли. – Он, конечно, впал в сантименты, но то, что здесь для тебя лучше, – это же очевидно! Эти милые Кетли, морской воздух. А у нас дома даже кондиционера нет. Сам знаешь, какая духота летом в городе. Рассел говорит, что самое малое, что он может сделать для человека, который практически утонул на его глазах, – это предложить ему жить здесь.

– У него очень странная система ценностей, – задумчиво проговорил Стрэнд.

– Побольше бы таких людей, как он, – сказала Лесли. – Кстати, я почти уверена, что это не Линда Робертс.

– Что Линда Робертс?

– Ну, что не она его любовница.

– Ах, это… – Теперь это был для него чуждый мир. – Почему нет?

– Он просто о ней заботится, – ответила Лесли. – О ней и ее деньгах. Он душеприказчик ее мужа. Муж оставил ей целое состояние, но Рассел говорит, что, если пустить все на самотек и позволить ей самой распоряжаться деньгами, скоро и пенни не останется. Он сочувствует любому, кто придет и расскажет какую-нибудь жалостливую историю. Рассел считает, что она, как никто другой, подвержена влиянию разных мошенников. Дважды он удержал ее от вступления в брак с мужчинами, которые охотились за ее деньгами. Он заботится о Линде, потому что у нее доброе сердце и еще потому, что ее муж был его близким другом. И потом она очень одинока. Именно поэтому и трещит без умолку, при любой возможности – так он говорит. Словом, сплошные благородство и щедрость. В его стиле. Жертвует своим временем, вниманием – всем.

– Да, он таков, – заметил Стрэнд. – Но почему, собственно, это должно мешать…

– Да потому, что я видела, как он гулял по пляжу с Нелли Соломон.

– Ну и что с того?

– Знаешь, влюбленные мужчина и женщина гуляют совсем иначе, чем просто друзья и попутчики, если думают, что их никто не видит.

– Да брось ты, Лесли!

– Он гулял по пляжу со мной, – не унималась Лесли. – И еще я видела, как он гуляет с Линдой Робертс и Элеонор. Уверяю, разница есть. Огромная разница!

– Надеюсь, мы не сплетничаем? – спросил Стрэнд, хотя и знал, что уж кого-кого, а Лесли сплетницей назвать нельзя.

– Нет, это интуиция, – ответила она. – И не стоит придавать этому факту глобальное значение.

Стрэнд был уверен, что жена не ошибается. Он почувствовал укол зависти к Расселу Хейзену и был немного разочарован в Нелли Соломон. Ведь тогда, за столом, между ними явно промелькнуло нечто такое… Он помнил, как она слегка подтолкнула его ножкой в ответ на высказывание миссис Робертс о Франции.

– Что ж, рад за него, – сказал он. Интересно, достаточно ли внимателен к жене Герберт Соломон? Что-то не очень похоже, не того типа мужчина. Он, Стрэнд, всем желал добра. Вспомнил оставшееся нераспечатанным письмо от Джудит Квинлен и ощутил угрызения совести. Сексуальная революция с бездумным, легкомысленным спариванием – нет, это для молодых. Он человек более строгих нравов. И он закрыл глаза, чувствуя, как пригревает веки солнце, и какое-то время они сидели молча.

Затем нашлась еще одна тема для обсуждения.

– Мне очень жаль, – проговорил он, – что я испортил Элеонор отпуск.

– Греция никуда не денется. Поедет на следующий год, – сказала Лесли.

– Она что, думала, что я умру? – Глаз он не открывал. – Поэтому и осталась?

– Не знаю, что она там думала, – ответила Лесли. – Хотела остаться, и все. Теперь снова вышла на работу. На неделю раньше, чем собиралась. Думаю, что скоро мы услышим от нее важные новости.

– К примеру?

– К примеру, девочка заявит, что выходит замуж.

– Ну и как ты к этому относишься?

– Как обычно. Двояко. И рада, и немного грустно. Вообще они красивая пара.

– Думаешь, этого достаточно?

Лесли вздохнула:

– Узнаем лет через двадцать, не раньше.

– А мы с тобой были лишь наполовину красивой парой, – сказал Стрэнд.

Лесли рассмеялась:

– Звонила своим родителям, рассказала о тебе. Они передают самые наилучшие пожелания. А отец утверждает, что ты с самого начала показался ему не слишком здоровым человеком.

Стрэнд усмехнулся:

– Гляжу, жизнь в Палм-Спрингс ничуть его не изменила.

– И еще он сказал, что не перестает удивляться, почему это в Нью-Йорке не у каждого инфаркт. Считает, что мы должны переехать в Палм-Спрингс. Говорит, тамошний климат очень благотворно влияет на сердечников.

– Передай ему, что я перееду в Палм-Спрингс, только когда он сам оттуда выедет!

– Я смотрю, тебе все лучше и лучше, – усмехнулась Лесли.

– И однако, – заметил Стрэнд, – когда это случилось, я был вовсе не в Нью-Йорке. Я был на полпути к Португалии.

Потом они снова помолчали немного. Стрэнд по-прежнему лежал с закрытыми глазами.

– А ты думала, что я умру?

– Ни минуты.

– Почему нет?

– Потому, – ответила Лесли, – что я бы этого просто не пережила.

* * *

Стрэнд все еще лежал в шезлонге, когда на террасу вышел Херб Соломон. Лесли ушла на пляж с Линдой Робертс. Наверное, Лесли сейчас пишет маслом, а Линда болтает, подумал Стрэнд. За неделю до этого у Лесли был день рождения, и Хейзен преподнес ей удивительный подарок – легкий складной подрамник с мольбертом, а также набор замечательных масляных красок и кистей. Кэролайн работала в городе в ветеринарной клинике, Джимми тоже уже несколько дней торчал в Нью-Йорке. И Хейзен тоже был в Нью-Йорке.

Соломон в хлопковых слаксах и майке по-прежнему смахивал на Джорджа Вашингтона. В руках он держал большую деревянную доску, на которой лежал какой-то предмет, обернутый в фольгу.

– Доброе утро, – поздоровался он. – Я слышал, вы теперь принимаете.

– Чем дальше, тем веселей, – ответил Стрэнд. – Прошу вас, присаживайтесь.

Соломон положил доску на стол.

– Нелли испекла вам хлеб, – сообщил он и развернул фольгу. Буханка оказалась огромной, с золотисто-коричневой корочкой, а запах от нее исходил просто божественный. – Все еще теплый, – сказал Соломон. – Она почему-то свято верует в полезность домашнего хлеба. Из муки грубого помола, выпеченного в каменной печи. И еще говорит, что хлеб следует выпекать с любовью. Считает, что он разбудит у вас аппетит.

– Это уж точно, – заметил Стрэнд, гадая, как должна выглядеть церемония принятия домашнего хлеба из рук мужа женщины, подозреваемой в любовной связи с хозяином дома. А она, похоже, везде и все успевает. – Поблагодарите от меня вашу супругу. – Он протянул руку, отломил кусочек и попробовал. На вкус хлеб был столь же замечательным, как на вид и на запах. – Ум-м-м… – промурлыкал Стрэнд. – Хотите кусочек? – Разделить с человеком хлеб-соль – это означало стать его другом.

– Нет, мне следует следить за весом, – ответил Соломон, усаживаясь рядом. Не только за весом, подумал Стрэнд. Соломон одобрительно кивнул, глядя на него. – Знаете, Аллен, а вы счастливчик.

– С чего вы взяли?

– Нет, я не о том, что вас вытащили из водоворота. Просто хочу сказать, вам повезло, что вы оказались в таком доме… Ну, вы поняли, что я имею в виду.

– Понял.

– Нет ничего на свете, чего бы Рассел Хейзен не сделал для своего друга, – сказал Соломон. – Да он последнюю кровь отдаст. Уж я-то знаю. Кому, как не мне, знать это. Он пятнадцать лет был моим адвокатом. В музыкальном бизнесе я, можно сказать, гигант, но в бизнесе как таковом, реальном, которым управляет фирма Рассела, – полный пигмей. А он носится со мной, точно я «АТ и Т»[24]24
  Американская телеграфно-телефонная компания, одна из крупнейших корпораций США, монополист междугородных телефонных линий.


[Закрыть]. Да пару раз меня бы просто сожрали с потрохами, если бы не Рассел. Правда, самого его счастливчиком не назовешь. – Соломон осторожно осмотрелся по сторонам. – Полагаю, вам кое-что известно о нем?

– Ну, кое-что, – неопределенно отозвался Стрэнд. Настроения сплетничать у него не было.

– Он человек несчастный. Этим не удивишь, но у него есть куда более редкое качество. Он хороший человек. Хороший, но несчастный. Просто поразительно, как эти два качества уживаются в одном человеке. Лично я в этом плане стараюсь придерживаться разумного равновесия. – Соломон раскатисто рассмеялся. – Рассел боится, что сами вы просто не в состоянии о себе позаботиться. – Тут вдруг лицо его стало серьезным. – Он очень привязался к вам. Ко всей вашей семье. И не без причины.

– Просто потому, что одинок, да?

Соломон мрачно кивнул.

– Как-то ночью, выпив лишку, он рассказал мне о поворотном моменте, который предопределил всю его дальнейшую несчастную судьбу. Это случилось, когда он впервые сказал: «Да, отец». – Соломон поморщился. – Ох уж эти старые американские семьи!.. К счастью, сам я выходец из новой американской семьи… Нелли говорила мне, что приняла вас за еврея. – Он усмехнулся. – Послушай ее – так практически каждый в Америке еврей. А вы были женаты прежде?

– Нет.

– Сразу видно, – заметил Соломон. – Нелли – моя вторая жена. И последняя. И еще у меня двое совершенно ужасных детей. Не от нее, – поспешно добавил он. – Это всегда проблема – дети. Сплошные слезы… – Лицо его помрачнело. – А вы не стесняйтесь, говорите с Расселом почаще. Возможно, напишете потом справочник-пособие, вы же у нас человек образованный. Нечто вроде «Как воспитать людей двадцать первого века». Да он по тиражу Библию переплюнет. Так что оставайтесь здесь, дружище. Вам есть за что благодарить судьбу.

– Знаю, – ответил Стрэнд, хотя и не был уверен, что понял, за что именно, по мнению Соломона, он должен благодарить эту самую судьбу.

Соломон, задумчиво прищурившись, разглядывал его. Джордж Вашингтон обозревает свои войска. Вот только где это было, в Вэлли-Фордж[25]25
  Поселок на юго-востоке штата Пенсильвания, где зимой 1777/78 гг. стоял лагерь Континентальной армии, которую Дж. Вашингтон привел сюда после поражения.


[Закрыть] или Йорктауне[26]26
  Город на юге штата Пенсильвания, был столицей колоний во время оккупации Филадельфии англичанами.


[Закрыть]?

– А знаете, с учетом того, что случилось, вы очень неплохо выглядите, – заметил Соломон. – Ну может, немного похудели. И у вас такой красивый загар.

– Врачи уверяют, что я могу дожить до ста лет.

– Вы хотите дожить до ста?! – воскликнул Соломон. – Господи, какая скука!..

– Я тоже так считаю, – ответил Стрэнд, и оба рассмеялись.

– У меня был очень интересный разговор с вашим сыном, – заметил Соломон. – Умный мальчик. Он вам говорил, что с понедельника начинает работать на меня?

– Нет.

– Вот как? – Похоже, Соломон искренне удивился.

– Наверное, испугался, что я не одобрю его стремления работать в музыкальном бизнесе.

– А вы не одобряете?

– Просто не хочу, чтобы его постигло разочарование. Ведь там все зависит от случая. А о положительных сторонах этого бизнеса я имею самое смутное представление.

Соломон кивнул.

– Все это я ему объяснял. Прослушал его еще раз, пригласил на прослушивание несколько человек. Я ему сказал: эта дорога не усыпана розами. Это дорога сердечной муки и боли. Старая китайская пословица. И лишь один человек на десять тысяч способен пройти ее до конца. Это тяжелая жизнь, порой человеку приходится ждать годы, пока не наступит его час. Но еще хуже, когда этот час наступает – и все заканчивается провалом. Я прямо сказал Джимми, что у него есть определенное обаяние, голос вполне сносный, но ничего особенного или выдающегося в том, как он играет и поет, нет. И что его песни – те, которые он сочиняет сам, – ничуть не оригинальны. И еще сказал, что, на мой взгляд, у него маловато куража, электричества, той энергии, которая «заводит» зал, заряжает зрителей и делает исполнителя популярным.