Электронная библиотека » Ирвин Шоу » » онлайн чтение - страница 34

Текст книги "Хлеб по водам"


  • Текст добавлен: 2 августа 2014, 15:21


Автор книги: Ирвин Шоу


Жанр: Зарубежная классика, Зарубежная литература


Возрастные ограничения: +12

сообщить о неприемлемом содержимом

Текущая страница: 34 (всего у книги 34 страниц)

Шрифт:
- 100% +

Часть четвертая

Глава 1

До Дня благодарения снова осталось всего несколько дней. Первые снежинки уже кружат в темноте за окном, мелькают и подмигивают искорками в луче света от лампы, что стоит на столе. Я в Данбери, но живу теперь не в «Мэлсон-резиденс», а в другом доме. Я совсем один – Лесли в Париже.

Я не позволил ни Лесли, ни Кэролайн пойти со мной на похороны Рассела Хейзена. Трудно представить, какую сцену могла бы закатить вдовушка Хейзена, а моя жена и дочь были бы, разумеется, не в состоянии противостоять этой безумной и мстительной женщине в момент, подобный этому. Я сидел в одном из задних рядов, а потому она меня, слава Богу, не видела. Рядом с ней находились две высокие молодые женщины – я так понял, дочери Хейзена. Три эти дамы были одеты очень элегантно, во все черное, и соблюдали подобающее случаю скорбное приличие.

Я смог рассмотреть лица дочерей, когда в конце службы они проходили мимо меня по проходу. Назвать их некрасивыми, пожалуй, было нельзя, но в них так отчетливо читались жесткость, потакание всем своим слабостям и порокам, а также подозрительность. Нет, конечно, когда мы встречаем людей, о которых наслышаны и о которых уже успело сложиться определенное мнение, мы скорее склонны видеть в них воображаемое, а не то, что существует в действительности. Пусть так, но лично я старался бы избегать этих двух женщин.

И священник в своем пространном панегирике, и автор некролога, напечатанного в «Таймс», всячески превозносили заслуги Хейзена перед обществом, перечисляли его многочисленные деяния во благо города Нью-Йорка. Воображаю, как горько смеялся бы Хейзен, будь он жив, если б услышал и прочитал речи, произнесенные в знак памяти о нем.

Смерть Хейзена и особенно способ, который избрал он, чтобы распрощаться с жизнью, привели Лесли в состояние какой-то прострации. В течение многих дней после этого она часто и неожиданно разражалась рыданиями, словно все подавлявшиеся прежде эмоции, которые она старалась держать под контролем ради меня и детей, стали непосильным грузом и прорвались наружу, как вода прорывает плотину. Утешить, успокоить ее было просто невозможно. Депрессия, овладевшая ею в прошлом году, перед нашей поездкой на День благодарения в Хэмптон, была просто тенью, жалким подобием того, что с ней происходило сейчас. Она забросила занятия в школе, попросила меня позвонить и отменить все ее уроки в Нью-Йорке, не прикасалась ни к клавишам, ни к кисти. И если не плакала, то просиживала дни напролет в заново отделанной кухне нашей «Мэлсон-резиденс». И в том, что случилось, винила прежде всего меня и себя. Ей почему-то казалось, что если б мы с ней были истинными друзьями Хейзена, а не просто, по ее выражению, числились ими, то обязательно бы почувствовали, что с ним происходит, и смогли бы удержать от трагического шага. И я никак не мог найти нужных слов, чтобы переубедить ее.

Наконец Линда заявила мне, что так дальше продолжаться не может, что продолжать скорбеть просто опасно для здоровья Лесли и что, возможно, Париж и работа смогут ее излечить. Я согласился с ней. И вот мы с Линдой принялись убеждать Лесли немедленно отправиться в Париж. Она сидела и слушала с каменным лицом, а потом сказала: «Все лучше, чем это».

Через десять дней после того, как тело Хейзена, припорошенное снегом, было обнаружено на песчаной тропинке, ведущей к океану, я посадил Лесли на самолет, вылетающий в Париж. Мы не обсуждали с ней, как долго намеревается она жить во Франции и когда вернется.

Перед отъездом она сожгла все свои старые картины.

Бэбкок, святой человек, со свойственным ему тактом намекнул, что поскольку я отныне приобрел статус холостяка (по крайней мере временно), мне лучше будет переехать из дома, где я один должен отвечать за девять учеников. И вот, как только закончился семестр, я переехал. В кампусе больше не живу. Я снял небольшую меблированную квартирку в городе, над магазином, где торгуют сигаретами, табаком и газетами. Запах, поднимающийся снизу, из торговых помещений, производит почему-то самое умиротворяющее воздействие. Рисунок Ренуара висит над старенькой потрескавшейся кожаной кушеткой, на которой я сплю. Он выглядит здесь неуместно чувственным. Добираюсь до школы на велосипеде, что, говорят, полезно для здоровья. Готовлю себе сам и съедаю приготовленное в одиночестве. Нет, иногда я обедаю у Шиллеров, когда мистер Шиллер разрешает жене устроить нечто вроде званого обеда. Коронным блюдом миссис Шиллер, несомненно, являются картофельные оладьи.

Лето я провел во Франции, с Лесли. Пришлось взять немного из тех десяти тысяч, чтобы оплатить перелет. Лето прошло не слишком удачно. Лесли обзавелась широким кругом друзей, большую часть которых, естественно, составляют художники. С присущим ей безупречным музыкальным слухом, она очень продвинулась во французском, стала говорить на нем бегло, причем все беседы, на которых мне довелось присутствовать, проходили именно на этом языке. Разговоры обычно сводились к обсуждению ее работ и работ ее друзей. Мой школьный французский мало меня выручает, и, несмотря на все старания Лесли и ее друзей втянуть меня в беседу, в оживленный обмен мнениями, я постоянно чувствовал себя лишним.

Несмотря на то что после первого неожиданного успеха Лесли не так уж много ее работ выставлялось и продавалось, она с завидным постоянством продолжала по три раза на неделе ходить в мастерскую того самого художника, который вызвался ее обучать. Это маленький, кругленький и очень живой старичок по имени Леблан, который не уставал клясться и божиться, что в один прекрасный день Лесли станет знаменитостью. В ее картинах появился некий налет меланхолии, причем достигается это несколькими мазками сумеречно-пурпурного оттенка, который она находит в своей палитре. Это присутствует даже в пейзажах, где изображается светлый полдень. Она работает с полной самоотдачей и сосредоточением, а когда не стоит у мольберта, без устали носится по музеям и галереям. Пробегав с ней несколько дней по городу, я пресытился впечатлениями и большую часть времени стал проводить за столиками кафе, на открытых верандах, за чтением газет.

Мы жили в довольно пустой однокомнатной студии, где в воздухе постоянно витал запах масляных красок и скипидара – запах, который доставлял неизменное удовольствие Лесли. Но у меня он вызывал аллергию, и я постоянно чихал и сморкался. Лесли, которая прежде моментально замечала малейшее мое недомогание, и словом не обмолвилась о том, что почти все время я ходил с покрасневшими глазами и через день бегал покупать себе новую упаковку «Клинекса».

Период скорби у нее определенно кончился, вся она теперь так и излучает энергию и энтузиазм, присущий разве что прилежным и целеустремленным студентам, что заставляет меня чувствовать себя гораздо старше моих пятидесяти лет.

Люди из американской школы нашли, как и обещали, мне место, но я решил отказаться от него. Я не могу жить в городе, плохо владея разговорным французским. Я не желаю, чтобы меня считали всего лишь скучным довеском к общительной и талантливой жене. Вспомнились слова одного писателя, из рассказа об американце в Париже: «Этот континент не для меня». Хоть и с сожалением, но я готов подписаться под этими словами. И я отказался от предложения работать в школе. Ее директор с трудом скрыл радость и облегчение, услышав о моем решении. Его вполне можно понять. Текучесть кадров тут неимоверная, все преподаватели не старше двадцати двух – тридцати, а моя седая шевелюра, видимо, наводила его на мысли о некой обветшалости духа и заунывном постоянстве, ведь самому директору никак нельзя было дать больше тридцати пяти.

Лесли восприняла мое решение спокойно. Вообще я пришел к выводу, что искусство неизбежно превращает людей в эгоистов, как болезнь. Ведь когда человек болен, он думает только о себе и своей болезни и то, что происходит с другими, его мало волнует.

Две недели мы провели на юге, с Линдой, в ее совершенно восхитительном доме в Мужене. Я сидел на жаре, на солнце, пытался читать и отбивался от комаров, как некогда предсказывал Хейзен. Лесли предложила продать Ренуара, занять еще немного денег и купить небольшой домик по соседству с Линдой. «Тебе все равно не придется больше работать, – уверяла она. – Разве найдешь еще место, где было бы так приятно сидеть и ровным счетом ничего не делать?»

По большому счету, она была права, но мне вовсе не хотелось просто сидеть и ничего не делать. Безделье, как я недавно обнаружил, меня утомляет. Даже наводит тоску. К тому же я учитель. А это уже образ жизни. Или я учитель или просто ничто. Достаточно, чтобы в классе из тридцати учеников нашелся хотя бы один, умный, талантливый, пытливый, который будет спорить со мной, задавать вопросы, чьи горизонты я могу расширить, – и я сразу чувствую, что нахожусь на своем месте. Понимаю, что делаю то дело, для которого родился на этот свет. Ромеро, несмотря на все свои отрицательные черты, был именно таким учеником. И когда я попытался объяснить Лесли, как понимаю свое предназначение, она легко согласилась со мной и сказала, что испытывает примерно то же самое, стоя перед чистым натянутым на подрамник полотном. Надеюсь, что ее полотна не принесут ей того же разочарования, что принес мне в свое время Ромеро.

Как я ни старался убедить Кэролайн вернуться в Аризону, как ни заставлял ее, все напрасно. Она перевелась в колледж Хантер в Нью-Йорке, где занялась изучением детской психологии. Она категорически отказалась взять хотя бы часть денег, полученных от продажи двух акров земли, о чем Хейзен упомянул в своем завещании. Кстати, сделку по продаже провернул, и, надо сказать, очень удачно, один из партнеров Хейзена. Кэролайн поступила на работу в кафе, официанткой на неполную неделю. Чем и поддерживает свое существование. И еще, насколько мне известно, ни разу не посетила дом на пляже, который теперь принадлежит ей. Вместо этого она с помощью одного из преподавателей колледжа открыла этот дом прошлым летом, и на каникулы туда съехались, как назвали их газеты, «дети из гетто, из неблагополучных семей» в возрасте до пятнадцати лет и всех рас и цветов кожи. Там они отдыхали, а надзирали за ними добровольцы, нанятые через специальные агентства социальных услуг. «Хесус Ромеро кое-чему научил меня, – сказала она в ответ на мои упреки, – особенно в том, что касается детей. Надо успеть достучаться до их сердец прежде, чем они превратятся в таких, как Ромеро». Увенчается ли успехом ее эксперимент, видно будет позже. В другой век и при других обстоятельствах, если б она родилась католичкой, уверен, она непременно стала бы монахиней. Самопожертвование, служение высоким идеалам – все это, разумеется, прекрасно и благородно, но какому отцу захочется, чтобы дитя его добровольно лишало себя земных радостей?.. И естественно, соседи из Ист-Хэмптона начали ворчать, и даже прошел слух, будто они собирают подписи под петицией, в которой собираются привлечь внимание городского совета к якобы творящимся в бывшем доме Хейзена безобразиям.

Кэролайн наняла Конроя, чтобы он следил за состоянием дома, за порядком – в общем, исполнял бы обязанности управляющего. Она не забыла, как этот человек отважно бросился в Атлантический океан спасать мою жизнь. Если верить ее словам, справляется он превосходно. И его ни разу не обвинили в сексуальных домогательствах по отношению к молоденьким мальчикам, проживающим в доме. Бедные Кетли вынуждены были уволиться в середине лета, мотивируя свой уход тем, что не нанимались работать в сумасшедшем доме.

Должен сознаться, у меня пока просто не хватает мужества приехать и увидеть собственными глазами то, что происходит в доме, где мне впервые довелось познакомиться с привольной и комфортной жизнью, которой я никогда не знал прежде. И где я едва не погиб.

В день суда мне позвонил Холлинзби и торжественно заявил, что мальчишка получил условное освобождение с испытательным сроком в год. Но пока он все еще пребывает в тюрьме. Дело в том, что во время рейда на подпольную квартиру «ФАЛН», террористической организации, ведущей борьбу за освобождение Пуэрто-Рико, Ромеро застигли там с целым арсеналом самодельных бомб, автоматов и горой революционной литературы. И мне вспомнились его последние слова, когда он стоял под снегом у двери в дом Хейзена: «В следующий раз вы увидите мое имя в газетах…» Что ж, предсказание его, похоже, сбылось.

После смерти Хейзена некому больше стало защищать Элеонор и Джузеппе в Джорджии. Правда, дом их не взорвали, зато подожгли типографию. Здание выгорело дотла, во время пожара погиб ночной сторож. В наши дни все уже, видно, перестали удивляться тому, что жертвой терактов становятся совершенно невинные люди.

Здание было застраховано, и, получив деньги, Джанелли вложил их в газету в маленьком городке на западном побережье Флориды, где круглый год светит солнце, что способствует высокой рождаемости и вообще всяческому процветанию. Элеонор пишет, что они наконец-то освоили издательское дело, газета пользуется спросом и даже приносит доход. Кроме того, она беременна, и я скоро стану дедушкой. Боюсь, что ко времени, когда она или он подрастет – я имею в виду свою внучку или внука, – улицы городов опустеют, дома будут сожжены и повсюду будут стоять машины без горючего или просто брошенные хозяевами за ненадобностью. Это в том случае, если ей или ему не повезет и люди, контроль над которыми полностью потерян, решат начать ядерную войну.

Как и большинство людей моего поколения, я в данном случае осознаю свою полную беспомощность и смотрю на будущее с пессимизмом и отвращением.

Впрочем, есть и приятные новости. У Роллинза кончился испытательный срок, и весь последний сезон он играл в разных командах, что позволило ему получить спортивную стипендию и поступить в университет штата Пенсильвания. Так что он уже никогда не опустится ниже линии Мейсона – Диксона.

Недавно Джимми женился на миссис Соломон, в девичестве Нелли Фергюсон. Зарегистрировались они в Лас-Вегасе. Похоже, у нас в семье это уже вошло в традицию. На свадьбу меня не приглашали. Компания, которую он возглавляет вместе с Джоан Дайер, выпустила какую-то Золотую пластинку или Золотой диск, следовательно, им удалось продать свыше миллиона экземпляров. Еще не слушал ее.

Занятий в школе жду с нетерпением. Есть у меня в классе совершенно необыкновенный мальчик по фамилии Уиллоуби. Ему шестнадцать, родом он из Виргинии, манеры безупречные, и, похоже, успел прочитать все на свете, от Тацита до Тойнби[48]48
  Тойнби, Арнолд Джозеф (1889–1975) – английский историк.


[Закрыть]
, а также труды Цезаря, Йозефуса[49]49
  Йозефус, Флавий (37–100) – еврейский историк.


[Закрыть]
, Карлайла, Прескотта, Гегеля, Маркса и Фримана, ну и, разумеется, незабвенного Гиббона. Умен и одарен, как Ромеро, но в отличие от него обладает чувством приличия и меры, что, возможно, объясняется его виргинским происхождением или же каким-то необычайно удачным сочетанием генов, позволяющих на лету улавливать самые абстрактные идеи и понимать ход развития истории в целом. Поневоле вспоминается, что говорил о Моцарте Кроувелл, сочинитель киношных гэгов и бездарный ученик Лесли. Работы этого мальчика удивляют и восхищают. А его выступления в классе и зрелость суждений, которые высказывает он во время наших долгих совместных прогулок по осенним лужайкам Данбери, доставляют истинное наслаждение. Когда я читаю его сочинения или слушаю, как он цитирует наизусть целые отрывки из книг, то снова испытываю тот же почти благоговейный трепет, который ощутил, впервые войдя в класс, где меня ждали мои первые ученики. Ведь я входил туда, свято веря, что история, которая исследует и ремесла, и науки, и философию, и падение и становление империй, и искусство, и страсти, воистину является королевой всех наук. А также величайшим учителем всего человечества.

Он говорит, что собирается заняться политикой, и я уже предвижу, что в тридцать пять он вполне может стать сенатором. Если бы нашлось во всех штатах хотя бы десять таких мальчиков, тогда, возможно, удалось бы в последний момент спасти от катастрофы эту прекрасную и ужасную страну, построенную на крови, мужестве, вере, варварстве, грабежах, алчности, компромиссе и вечной и неизбывной надежде.

Сегодня получил письмо от Лесли. В нем, как и в каждом своем послании, она благодарит меня за терпение, за то, что так снисходительно смотрю на ее «запоздалые хождения в подмастерьях» – именно так она теперь это называет. Летом обещает приехать и предлагает вместе попутешествовать по Западу, который хочет попробовать писать. Письма ее наполнены любовью, и у меня не возникает ни малейших сомнений в ее любви, несмотря на то что мы так далеки друг от друга. Что же касается меня самого, то я полюбил ее еще совсем юной девочкой, сидевшей в первом ряду. Любил, когда мы стояли перед алтарем, любил, когда она играла на пианино в нашем доме в Нью-Йорке, когда впервые забеременела, когда лечила раны Хейзена и влепила пощечину его жене в том ресторане в Туре. Любил, когда провожал на самолет, вылетающий во Францию. Судьба это была или чистая случайность, что привела ее тогда в мой класс, а потом бросила в мои объятия, где она осталась навеки, не знаю… Да и не слишком хочу знать. Знаю одно: я люблю ее, всегда буду любить, а все остальное, в том числе и причины, не важно. Мы были предназначены друг другу самой судьбой. Она уверяет, что вернется. Посмотрим…


Стрэнд отложил ручку, перечитал написанное и покачал головой, явно недовольный собой. А потом стал думать о Ромеро. Ромеро стал просто наваждением, призраком этого дома, и в глубине души Стрэнд был уверен, что не расстался с ним. «Мирно пасутся себе на зеленой травке, – вспомнил он. – А вы бьетесь головой о каменную стену». А потом еще вот это: «Вы здесь тоже долго не останетесь».

Вспоминая все это, Стрэнд покачал головой. Вот наглый мальчишка!.. Или все-таки мудрый?..

Он смотрел на раскрытую тетрадь, лежащую на столе перед ним; свет лампы мягко высвечивал страницы. Затем взял ручку и снова принялся писать.


Хочу ли я закончить свои дни именно здесь? Хочу ли закончить их как животное, мирно пасущееся на пастбище? Где то место, в котором я действительно нужен, где то дело, для которого создан я, а оно – для меня?.. Неужели я нужен такому мальчику, как Уиллоуби? Ответ скорее всего отрицательный. Он расцветет и без моей помощи, а человек, подобный мне, будет лишь льстить себе напоминаниями о том, что в его возвышении есть и заслуга учителя. Я словно зритель, стоящий на обочине и подбадривающий криками бегуна. А бегун и без меня знает, что он чемпион.

Каменная стена…

На свете полным-полно Ромеро, что выросли на камнях, полно и Уиллоуби, которые пасутся на травке, на пастбище. Возможно, первых все же больше. И с первым я потерпел неудачу. Но возможно, это тоже послужило уроком, надоумило, как избежать неудач и с другими. Мужчины и женщины, работающие здесь, представляют собой один тип преподавателя. Я же – совсем другой. Я занялся этим делом вовсе не для того, чтобы чувствовать себя комфортно, и ход событий только подтверждает это. Разве что на время. На время… И вот теперь это время истекло. Мои дети не должны меня стыдиться. «Когда поймете, что готовы вернуться, – сказал директор школы, навещавший меня после больницы в Хэмптоне, – когда будете готовы, просто позвоните мне. Ваше место всегда за вами». Теперь я знаю, что готов, и позвоню ему, прямо завтра утром.

Позвоню завтра утром… Вообще все не так просто, и он это знает, и я знаю. Такие вещи всегда говорят посетители больным. Вселяют в них надежду, что все будет хорошо, что больной обязательно поправится, что он ни в коем случае не умрет и что все его коллеги просто ждут не дождутся, когда он снова займет свое место в этом мире. Что ж, умереть я не умер. И позвоню ему утром, но не буду смущать этого доброго человека, притворяясь, что поверил ему. Место мое, разумеется, занято. Чтобы снова получить его, придется заполнять кучу бумаг, проходить советы директоров, где будут с подозрением задавать разные вопросы. Мало того, придется еще, наверное, проходить и медицинские комиссии, чтобы врачи убедились, что я работоспособен. Переделывать карточку пенсионного страхования, учитывать чужие интересы, ждать, пока не появится вакансия или пока кого-то не переведут куда-то, – короче, впереди долгие, утомительные месяцы ожидания, и вероятность отказа весьма высока.

И все же я позвоню ему утром. Это усилие необходимо для моей души.

Уже страшно поздно. Пора спать. Чтобы свежим и бодрым предстать завтра с утра перед моим Уиллоуби.


Он отложил ручку, закрыл тетрадь, поднялся из кресла и выключил настольную лампу в прохладной, наводненной ночными тенями комнате.


Страницы книги >> Предыдущая | 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34
  • 0 Оценок: 0

Правообладателям!

Это произведение, предположительно, находится в статусе 'public domain'. Если это не так и размещение материала нарушает чьи-либо права, то сообщите нам об этом.


Популярные книги за неделю


Рекомендации