Текст книги "Улыбка Катерины. История матери Леонардо"

Плененная и обращенная в рабство в венецианской колонии Тана, Катерина побывала в Константинополе и Венеции, об этих местах и людях, с которыми встречалась, она помнит все. Разумеется, она странствовала куда больше меня, никогда не выезжавшего дальше Вольтерры, и непосредственные знания о мире у нее бесконечно шире моих, ведь я лишь читал Плиния и листал Птолемеевы таблицы. Она описывает нам красоты тех далеких городов, кортеж греческого императора, который видела, когда государь возвращался из Флоренции, и его брата, деспота Димитрия, которого мне даже довелось принимать у себя в доме. Вот только понять, что именно она говорит, нелегко. У нее забавный венецианский акцент и привычка опускать гласные, оставляя лишь нагромождение гортанных звуков. Но если забыть о форме, рассказы ее великолепны и безупречно ясны, а благодаря фантазии самые простые и привычные для нас вещи приобретают мифические, а то и сказочные черты.

К примеру, она до дрожи боится колоколов, а еще часов, вроде тех огромных, что на башне Палаццо: говорит, мы поступаем дурно по отношению к богам, пытаясь подчинить себе время, хотя оно нам не принадлежит, или измерить его, а это глупо, все равно что мерить воду, текущую в реке. Письменная речь, являющаяся для нас необходимым и совершенно естественным инструментом, для нее – своего рода магия, а те, кто ею занимается, сами являются магами, колдунами, заставляющими слова застывать в воздухе, нанизывающими их на перо и приковывающими к бумаге, чтобы использовать их снова, когда захотят, и это нехорошо, поскольку в воздухе слова еще живые и свободные, как птицы, а на бумаге они мертвы, словно бабочки, проткнутые иглой. Это кажется невероятным, но ее народ вообще не знает письменности, не пользуется деньгами и прочими достижениями человеческой цивилизации. Когда я беру перо и, обмакнув его в чернильницу, вычерчиваю значки на бумаге, она всегда смотрит удивленно и просит прочесть их вслух, пытаясь понять, по какой неясной причине тому или иному звуку соответствует линия прямая или закругленная, горизонтальный штрих и так далее. И уж совсем не по себе становится, когда она утверждает, что дыхание, исходящее из наших уст при разговоре, есть испарения души, и потому колдун, способный уловить вырывающееся изо рта слово, может также уловить и душу, что его породила, как это делает колдун, улавливающий образы: здесь, мне кажется, она имеет в виду художников. Когда Катерина говорит подобные вещи, у меня, должно быть, делается настолько странное лицо, что она тотчас же замолкает и меняет тему.

На пальце у нее небольшое колечко, с которым она никогда не расстается. Лена просила его посмотреть, что Катерина и сделала, хотя с некоторой неохотой, не снимая с руки. Дешевенькое колечко из пьютера, которое от постоянного ношения уже порядком поистерлось: и мне сразу вспоминаются слова моего поэта о том, что атомы невидимы и отнимаются от вещей медленно и незаметно. Как капля точит камень, как ноги истирают булыжную мостовую, так и кольцо на ее пальце с годами становится все тоньше и тоньше. На кольце – монограмма и греческое слово, которое я без труда читаю, Aikaterine, хотя современные греки произносят Ekaterini.

Я узнаю его, такое же показывал мне один торговец, вернувшийся из паломничества к Святой земле. Кольцо он получил от монахов святой Екатерины Александрийской на Синае, что у подножия горы Моисея. Катерина же убеждена, что это кольцо волшебное, оно оберегало ее в самые трудные минуты жизни и будет оберегать всегда. Нет, кольцо она получила не в Египте, его подарил ей отец, и это единственная память о нем. А еще один из тех редких моментов, когда мы видим, как глаза Катерины, обычно сияющие, наполняются слезами, и она замолкает. Мы также избегаем заводить разговор или даже упоминать о ребенке, которого она родила несколько месяцев назад и который, будучи сразу от нее отлучен, теперь навеки потерян, поскольку понимаем, что это может разбередить рану, еще открытую и лишь частично излеченную любовью, которую она вместе с молоком отдает Марии.

* * *

Июль 1451 года. Миновал еще один год. Миновал и мор, мы вернулись во Флоренцию, а главное, все остались живы, включая и мою мать монну Джованну. К тому же нас ожидает сюрприз. Маленький Никколо, мой незаконнорожденный сын и, следовательно, сводный брат Марии, тоже вернулся домой. Кормилица, монна Чиприана, более не в состоянии присматривать за ним, кроме того, период грудного вскармливания окончен, малыш подрос, он уже ходит и почти начал говорить. На нас он смотрит испуганно, потому что еще ни разу не видел, и тогда именно Катерина первой делает шаг ему навстречу, берет на ручки, шутит и смешит его.

Лена, хотя и знавшая о Никколо, поначалу растеряна, но потом безоговорочно принимает его в семью: красивый и ласковый мальчик, он сразу полюбит свою новую маму. Для моей матери его присутствие тоже не составляет проблемы: в каждой семье, даже у Медичи, есть свои бастарды. Это залог продолжения рода, добавляет она со свойственной ей деликатностью, никогда ведь не знаешь, решит ли провидение послать тебе благословенное дитя мужеского полу. И тут Лена, глядя на уже отлученного от груди Никколо, признается мне, что тревожится за будущее: что мы станем делать, когда Марии исполнится два года? Неужели Катерине придется вернуться к монне Джиневре? Не могли бы мы оставить ее у себя?

Сегодня в замок приехал молодой нотариус, некий сер Пьеро да Винчи. Я встретил его в лавке Веспасиано, когда небрежно пролистывал какие-то великолепно иллюминированные манускрипты, в том время как ему нужна была лишь скромная пачка писчей бумаги, в каких регулярно нуждаются нотариусы, при этом он уточнил, что сойдет и дешевая, попроще. Веспасиано вышел из себя и собирался уже вытолкать наглеца взашей: бумага в его лавке наилучшего качества, а за дешевкой пускай идет за угол, к Джанни Париджи. На первый взгляд дела у нотариуса не слишком-то хороши, да и по речи слышно, что живет в пригороде. Вымыт и выбрит совсем не чисто, худой, изнуренный, изо рта разит чесноком, красный лукко нотариуса висит мешком и слишком утянут поясом, на котором пенал для его верного пера. Ах да, лукко весьма потертый, даже с заплатами.

Он приветствует меня первым, со смиренным почтением склоняясь и предлагая свои услуги. Я бы в жизни не заговорил с деревенщиной, что по одному лишь факту принадлежности к Старшему цеху мнит себя хозяином нашего города. Из вежливости киваю ему в ответ, но он принимает это за позволение говорить. Рассказывает, что недавно вернулся из Пизы, живет неподалеку, а принимает, подобно другим молодым и бедным нотариусам, в Бадии. Узнав, что он из Винчи, я интересуюсь, знает ли он того-то и того-то, а он отвечает, что да, знает в Винчи, Совильяне, Эмполи и Черрето каждого: землевладельцев и управляющих, работников и ремесленников; и добавляет, что если уж он не знает их лично, то его старик, Антонио да Винчи, по сей день живущий в городке, точно с ними знаком. Возможно, этот молодой человек, несмотря на запах чеснока, как раз тот, кто мне нужен. У нас есть несколько имений в Винчи и Совильяне, хотя я даже не знаю, что они собой представляют, и уйма нерешенных дел по поводу арендной платы, налогов и межевания, сплошная скука. Здесь нужен человек молодой, начинающий и без особых претензий, поскольку известные мне именитые флорентийские нотариусы не опускаются до такой minimis, не самому же мне, рыцарю Кастеллани, туда ехать. Неплохо было бы справить нотариусу вместо оплаты новый лукко, не потратив при этом ни гроша, из остатков ткани, что лежат у меня в кладовой. Мне нравится одевать людей, словно новую кожу им даешь.

Я провел молодого человека к себе в кабинет на втором этаже, разложил перед ним на столе все бумаги и оставил изучать их в одиночестве, сам же иду в соседнюю комнату, чтобы отнести Лене и Катерине, кормящей Марию, чистую пеленку. Должно быть, я по неосторожности оставил дверь открытой, а нотариус, по неискоренимой привычке всех нотариусов лезть не в свое дело, заглянул внутрь, но, вернувшись через некоторое время, я вижу, что он сидит, вцепившись в подлокотники кресла, заметно взволнованный и бледный как полотно, словно привидение увидел. Весь вспотел, тяжело дышит, наверное, от жары. И говорит, запинаясь, что бумаги очень уж запутаны и что ему придется зайти еще пару раз, а уж потом отправиться в Винчи, чтобы уладить все вопросы. Что ж, проблемы в этом нет, спокойно отвечаю я, синьор нотариус может вернуться, когда пожелает.

Молодой человек прощается и неверной, вихляющей походкой сбегает по лестнице. Заинтригованный, я подхожу к окну поглядеть, как он выйдет на улицу. И вот он выходит. Похоже, его шатает, он едва не падает, но вместо того, чтобы вернуться в Бадию, направляется к реке, опирается на ограду и смотрит вверх, в направлении окон замка, потом хватается за голову и, кажется, плачет. Что это с ним приключилось? Доверия не внушает, возможно, я совершил ошибку, выбрав этого молодого нотариуса. Впрочем, посмотрим, вернется ли он в ближайшие дни. И я брезгливо сгоняю мошку, севшую на дамастовый рукав.

Ох уж эти пустые волнения мелких людишек, думаю я, глядя вслед развевающейся на ветру красной кляксе, что торопливо удаляется вверх по улице, быстро затерявшись в шумной многоликой толпе ремесленников, торговцев и простолюдинов. Подобно реке, текущей в сторону Палаццо и Бадии, они понемногу захватывают власть над нашим прекрасным городом. Какая пропасть разделяет суету улицы и покой моего кабинета! С полок на меня ободряюще поглядывают старые друзья – Вергилий, Цицерон, Юстин, Светоний, а из подвала доносится голос моего поэта – чарующий голос сирены.

Сладко наблюдать за бурей с берега, сладко наблюдать за битвой издалека, не подвергаясь опасности. Но нет ничего слаще, чем созерцать суету мира с высоты моего замка, из этого укрепленного храма, воздвигнутого мудростью древних, и видеть, как другие там, внизу, мечутся, понапрасну себя утруждая, плутают, пытаясь отыскать свой путь в жизни. Они подобны атомам, бесцельно блуждающим в хаосе Вселенной, что случайно встречаются и расходятся, случайно сплетают и разрывают свои жизни, случайно соединяются и участвуют в вечном необъяснимом чуде образования новых сгустков атомов в материнской утробе. Лучше оставаться здесь и наблюдать за ними сверху. Не двигаясь.

9. Антонио
Городок Винчи, рассвет второго дня апреля 1452 года

Мне приснился сон.

Я поднимался на холм, чтобы взглянуть, как привились молодые побеги. Стояла жара, старые мои ноги притомились, и я, присев на плоский камень под оливами, смежил веки. С долины тянет легким ветерком, но есть в нем какая-то странность: от него веет не цветами и травами, а морской пеной и иссохшими водорослями. Ноги вдруг становятся мокрыми, я открываю глаза и обнаруживаю, что стою на берегу моря, почти обнаженный, и ступни мои, утопающие в песке, омывает вода. Услышав голос, зовущий меня, я оборачиваюсь и вижу, что с востока является жена, имеющая во чреве; руки ее покоятся на животе, а взгляд умоляет о помощи. О моей помощи. На руке у нее блестит кольцо. Я пытаюсь двинуться к ней, но не могу, песок сковывает мне ноги; пытаюсь крикнуть в ответ, но изо рта исходят лишь бессвязные звуки. Небо чернеет, а море становится кроваво-красным. Женщина падает, скорчившись, на песок, кричит и порождает младенца мужеского пола, облеченного в солнце. Я с ужасом наблюдаю, как из багрового моря выходит зеленый дракон с раздвоенными крыльями и змеиным хвостом, вьющимся кольцами.

Тут я вскрикиваю, просыпаюсь, разбудив и жену, Лючию. Мы женаты уже сорок лет, но по-прежнему спим вместе, на высокой старой кровати вишневого дерева, одной из немногих вещей, что досталась нам от моего отца, а ему, возможно, от его отца. Все дело в том, говорит Лючия, что мне часто снятся сны, да что там слишком часто, каждый раз. Но мне это по вкусу. В моем возрасте, с тем, что мне довелось пережить, чем жизнь и добрый Господь щедро одарили меня, я обзавелся капиталом и скарбом не из денег или вещей, но из воспоминаний; есть среди них тяжкие и болезненные, но почти все остальные – светлые и прекрасные. И за это я не устаю каждый день возносить хвалу Господу Нашему. У меня множество воспоминаний, которые, однако, мне никогда не хотелось изложить в виде книги, как это делают другие люди, позначительнее меня. Какой в этом смысл? Для меня важно, что они записаны здесь, внутри меня, в сердце и мыслях, запечатлены камерой-обскурой памяти. В снах проявляется все, чем я жил, в них хаотично смешивается прошлое, настоящее и будущее; они – моя другая жизнь, параллельная и загадочная, которую мы проживаем ночью, когда душа и тело, устав от трудов дневных, предаются сладкому, бездумному забвению сна, так походящего на смерть.

Уже не первый раз я вот так бужу бедняжку Лючию среди ночи или при первом свете зари, когда за окном раздаются грустный щебет ласточки или первые трели соловья. Именно такие сновидения потрясают меня больше всего, а иногда и страшат, ведь они, как правило, столь реалистичны, что мне чудится, будто я и в самом деле нахожусь в комнате этого дома, в саду или на вершине холма, а после все вдруг преображается, возникает загадочная фигура или невероятный зверь, и я пугаюсь, как в детстве, поскольку знаю, что сны эти – не ложь, а правда, не обман чувств или наваждение, но разрыв в пелене будущего, за которую в назидание либо предостережение дают заглянуть смертным.

Иногда Лючия теряет терпение. Как сейчас, когда она резко садится, привалившись к изголовью, и принимается корить меня за то, что я так рано ее разбудил, слишком рано, а ведь сегодня великий праздник, Пальмовое воскресенье, и она с вечера приготовила уже почти все, что нужно: чистые, свежие скатерти, только что из стирки, флаги, чтобы вывесить их на улице, по которой пройдет процессия, пироги, и яйца, и пасхальные лакомства, ведь сегодня придут все, и дети, и прочие родственники, и она хотела бы хорошенько выспаться для этого долгого дня, известно же, что они, женщины, все трудятся и обо всем заботятся, а мужчины только и знают, что преспокойно глазеть по сторонам да восседать за столом с ложкой в руках или застревать на площадях да ярмарках, болтая о всякой чепухе. А стоит мне робко заикнуться, что сон этот был важным, более того, на мой взгляд, пророческим и что нужно срочно обсудить его со священником, она едва из себя не выходит: ей, видите ли, тоже снился чудесный сон, вот только я прервал его на самом замечательном месте. Потом она, не переставая ворчать, поднимается, одевается и спускается в кухню, чтобы приняться за работу.

Я тоже уныло поднимаюсь и иду к небольшой нише в стене, где привык хранить документы, самые ценные для меня предметы, а также кое-какие книги и реестры. Все еще заспанными глазами нахожу тетрадку, в которую, еще во Флоренции, выписал из сборника Антонио Пуччи рассказы, стихи, поговорки и разные нравоучения, которые могут пригодиться в жизни, и, наконец, что еще полезнее, сонник, приписываемый теми, кто сведущ в этом более меня, великому пророку Даниилу. Сон еще свеж в моей памяти, и я хочу найти объяснение тому, что видел, пока воспоминания о нем не растаяли, словно снег на солнце. Видеть себя почти нагим означает бедность, ущерб. Женщина на сносях может сниться к чьей-либо смерти, но увидеть, как она разрешается от бремени, несомненно, к радости. Спокойное море, то есть отрада, сменяется бурей, то есть невзгодой, а мрачное небо и кроваво-красный цвет возвещают потери. Я хотел убежать, но не мог, – это помехи. И, наконец, дракон – символ одиночества, но может означать и прибыль. С этими снами мало что поймешь, один и тот же символ может иметь прямо противоположные значения. Заглянем и в календарь: это была двенадцатая ночь после новолуния, скоро полнолуние, а это значит, что явлено, сбудется. Все, что мне приснилось, непременно произойдет.

Я замечаю, что Лючия, которая вернулась, чтобы подкраситься и прибрать волосы, смотрит на меня, привалившись к дверному косяку и разинув рот. Похоже, я читал вслух, как привык с детства, и размышлять продолжил тоже вслух, а она все это услышала. Должно быть, теперь Лючия тоже слегка взволнована, но она быстро приходит в себя и обращается ко мне официально, как делает всегда, если хочет надо мной посмеяться: мессер Антонио ди сер Пьеро ди сер Гвидо ди Микеле да Винчи, ты что, с ума сошел? Конечно же, это вещий сон, зеленый дракон на красном фоне – это герб нашего гонфалоне, то есть Флоренции, жаждущей поглотить все наше имущество, вытряся с нас подати, что мы должны будем уплатить по кадастру, стоит мне только невнимательно заполнить декларацию! Потом ее голос смягчается, становится более серьезным, мол, не следует так волноваться, иногда нам снятся странные, беспокойные сны, потому что сердце наше в смятении, и она знает, что тревожит меня в эти дни. Она ведь тоже читала записку от нашего сына Пьеро, с которым мы хотели вместе отпраздновать Пальмовое воскресенье: он сообщает, что не успеет в Винчи до Всенощной. Он выедет по виа ди Санта-Лючия, через перевал, над которым высится башня Сант-Аллучо, и умолял меня дождаться его внизу, у маслодавильни в Анкиано, поскольку ему нужно сообщить мне кое-что важное, прежде чем он окажется в Винчи.

Возможно, так и есть, Лючия права, я просто переживаю из-за Пьеро, который упорно продолжает жить и работать во Флоренции, по-прежнему холостой, и это в двадцать шесть, хотя ему давно пора выбрать себе жену и подарить нам внуков. Возможно, я слегка притомился, и, безусловно, немного состарился. Лучше оставить эти мысли и постараться беззаботно провести воскресенье с другими детьми, Франческо, Виолантой и ее мужем, этим дураком Симоне. А к вечеру я в одиночестве прогуляюсь до маслодавильни и подожду там Пьеро.

Но почему в моих снах все время появляется море? Не потому ли, что именно на море разворачивалась самая беспокойная и богатая на приключения моя первая жизнь? Казалось, судьба с самого детства уготовила мне следовать путем моей семьи, перебравшейся из Винчи во Флоренцию. Для нашего захолустья момент был благоприятным. Черная смерть выкосила половину населения города, а с ней – и гордыню выжившей половины, которой теперь нужен был приток новых людей, чтобы вернуться к жизни, работе, посещению лавок и контор. Мой отец вместе со своим старшим братом Джованни стал гражданином Флоренции, civis florentinus, поселился в самом центре, приходе Сан-Микеле-Бертельде, и успешно влился в его жизнь: был назначен посланником, избирался в органы власти, а был даже как-то нотариусом Синьории. Отец был нотариусом и сыном нотариуса, а значит, и мне, единственному сыну его и Бартоломеи ди Франческо Дини, была предназначена та же стезя. Меня обучили читать и писать, отправили в грамматическую и цеховую школы, которые я, впрочем, так и не окончил. Я чувствовал, что не смогу прожить всю жизнь с пером в руке, заполняя тысячи и тысячи бумаг, помогая чужим махинациям и темным делишкам. Мне было не по нраву это ремесло. Мне была не по нраву Флоренция. И однокашники по школе при коллегии нотариусов мне тоже были не по нраву: они дразнили меня за деревенские словечки и неисправимый выговор. Я всей душой стремился уехать из этого города с его чересчур высокими домами, меж которых зажаты узкие улочки и не видно неба. Мне хотелось обрести свободу и вернуться в свой родной край, в деревню, к деревьям, к земле.

Но потом случилось то, чего невозможно было предвидеть: мой дядя, сер Джованни, бросил все и переехал с женой Лоттьерой де’ Беккануджи и сыном Фрозино в Барселону, где понемногу разрасталась община флорентийских купцов, торговавших в западном Средиземноморье, от Балеарских островов до Иберийского полуострова и Африки, вдоль торгового пути, что, выйдя за Геркулесовы столпы, вел вдоль берегов Европейского континента во Фландрию и Англию. Я был тогда еще совсем юн и ничегошеньки не понимал, хотя и начал читать книгу, которую мой отец, переписав в молодости, ревностно от меня прятал, но которую я раз за разом находил, стоило только ему задержаться за своей конторкой в Палаццо, она называлась «Декамерон», то есть «Книга десяти дней», и речь в ней шла о десяти моих сверстниках, уехавших из Флоренции. Автором был мессер Джованни да Чертальдо, незаконный сын купца Боккаччино, отец мой вспоминал, как вдохновенно тот читал Данте в соборе Санта-Репарата. Десять молодых людей из книги обосновались на вилле, чтобы переждать чуму, и уже оттуда продолжили воображаемое путешествие по миру тех историй, которые рассказывали. Я из всех этих новелл в первую очередь читал те, где описывались путешествия в далекие страны, представляя кузена Фрозино в тех местах, о которых говорилось в новеллах, от Средиземноморья до Геркулесовых столпов, от Вавилона Египетского до Майорки и сказочного королевства Алгарвского, переживающим же приключения, ужасные бури, кораблекрушения, схватки с пиратами и сарацинами, встречающим восхитительных красавиц, таких как Алатиэль и Алибек. И безудержно ему завидовал.

Но вот в один прекрасный день Фрозино напомнил о себе. Ненадолго вернувшись во Флоренцию с крупной партией шерсти с Менорки, он появился в нашем доме в тунике-джорнее голубого атласа с розовыми чулками и заворожил всех рассказами о море и торговле. Товар был заказан годом ранее компанией Франческо Датини из Прато, а Фрозино зафрахтовал в Барселоне корабль под командой Джованни Марезе, проследил за всеми этапами погрузки в Пеньисколе, Тортосе и на Менорке и в конце концов прибыл в Порто-Пизано. Он также завербовал пятнадцать арбалетчиков, чтобы отразить в случае необходимости нападение пиратов. И вот теперь Фрозино подыскивал расторопного малого, который проследил бы за сбытом шерсти через сеть розничных торговцев в окрестностях Флоренции, чтобы прясть могли не только женщины из простонародья, но и жены провинциальных ремесленников или людей свободной профессии, особенно в Винчи и Черрето-Гвиди. Не в силах поверить, что получу шанс вступить в эту большую игру и сбежать из дома и из Флоренции, я принял предложение и немедленно взялся за дело, стараясь дать компании оценить мои усилия и заработать первые флорины. На следующий год, невзирая на все возраставшее сопротивление отца, я сообщил ему, что собираюсь бросить учебу и, став уже не нотариусом, а купцом, немедленно присоединиться к Фрозино в Барселоне.

Сев на корабль в Порто-Пизано, я через несколько дней уже пожалел об этом, поскольку, повалявшись в трюме на тюках с бумагой из Колле-ди-Валь-д’Эльсы, начал страдать от тошноты и морской болезни. Грубый старый моряк, спустившийся вниз, чтобы принести мне воды и взглянуть, жив ли я, силком выгнал меня на свежий воздух, ворча, что если уж меня укачивает, то лучше бы мне быть снаружи, потому как с палубы рвоту вытирать проще; да и если мне суждено сдохнуть, то наверху, чтобы проще было сбросить тело в море. Моряк оказался прав. После его убедительного и весьма деликатного монолога я вмиг воспрял духом и с тех пор почти все плавание провел на палубе, полной грудью вдыхая благодатный солоноватый воздух. Днем мы, рассекая волны, поднятые мощными береговыми ветрами, плыли вдоль скал Лигурии и Лионского залива, ночью шли под звездами. Я не мог поверить, что нахожусь здесь, в бескрайнем открытом море, это я-то, простой деревенский парень, которого ждала судьба крючкотвора. Я был молод и почти не имел опыта, не считая прерванного обучения на нотариуса, зато обладал невероятным богатством, желанием путешествовать по миру в поисках приключений, и этого вполне хватило.

Барселона произвела на меня впечатление города потрясающего, открытого и устремленного в будущее. Вся власть в нем была сосредоточена вокруг королевского дворца и собора, но настоящая жизнь кипела внизу, у моря. Там не было ни лавок, ни нашего, флорентийского консульства, одна лишь огромная галерея, куда стекались торговцы со всего света. По соседству только что закончили строительство величественной церкви Санта-Мария-дель-Мар, необычайно красивой и насквозь пронизанной светом; построена она была на средства торговцев и всех портовых работников, включая могущественное братство грузчиков-bastaixos. А недавно возле самого берега была построена и эта Морская галерея, Льоджа-дель-Мар, где разместились конторы нотариусов и менял; здесь царило всеобщее смешение голосов и языков, не смолкали крики посредников, corredors d’orella, безостановочно носившихся из одной части галереи в другую. Дом да Винчи располагался неподалеку, в квартале Рибера: очаровательное здание, похожее, впрочем, на все остальные, с чудесной террасой, выходящей на море, и апельсиновым садом. Апельсины-померанцы там растут сами по себе, как у нас жасмин, но их можно и высаживать, формируя живую изгородь или увивая беседку.

В Барселоне Фрозино, успевший к тому времени жениться на каталонке и сам окаталонившийся, варварски коверкал название нашего края и нашу фамилию, в его устах она теперь звучала не Винчи, а Венц или Венч; в вавилонском смешении языков в галерее и на берегу я, насколько мог, пытался ее вычленять и так понемногу нахватался каталанского, объясняясь с bastaixos и corredors на убогом лингва франка. Фрозино уже много лет был civis Barcinionensis, гражданином Барселоны, а значит, пользовался особыми преимуществами и привилегиями, включая освобождение от пошлин. Он сразу познакомил меня с торговым представителем Датини и одним из партнеров Каталонской компании, Симоне ди Андреа Белланди, проживал за Эль-Борн, на Каррер-де – ла-Фустерия, и не до конца разделял наши восторги. Каталонцы, объяснял он, самые большие хитрецы и ловкачи на свете, в этой чертовой стране, если не быть начеку, можно в мгновение ока потерять все, что имеешь.

Я быстро обнаружил, что далеко не все здесь настроены к нам благожелательно. Местный главенствующий класс, аристократы, что бездельничали и жили на доходы от поместий, а также кое-кто из старых купцов, издавна пользующихся привилегиями, видели в нас опасных соперников: время от времени они собирали законодательные собрания, именуемые кортесами, и убеждали короля, непрерывно нуждавшегося в их пожертвованиях на войну, издавать указы, направленные против итальянцев, в число которых, как обычно, не включались окаянные генуэзцы и пизанцы. Утверждалось, будто, в частности, мы, флорентийцы, слишком богаты и потому убиваем конкуренцию, заранее скупая все самое лучшее; кроме того, мы широко известны своим дьявольски изощренным умом, что позволяет нам обогащаться самыми что ни на есть мошенническими путями, в том числе при помощи фальшивомонетничества.

Но король Мартин, неслучайно прозванный Гуманным, только делал вид, что притесняет нас, на самом же деле втайне поддерживая; указы его, ограничивающие нашу деятельность, можно было с легкостью обойти, поскольку они не касались тех, кто получил гражданство, вроде Фрозино, или обладателей охранных грамот, иными словами, представителей крупных компаний, а следовательно, и всех друзей Датини. Король не мог позволить себе от нас избавиться, ведь мы всегда готовы были ссудить ему кругленькую сумму, причем неизменно более щедро и быстро, нежели кортесы, а также снабдить драгоценными тканями и разнообразными предметами роскоши.

Понемногу я узнавал и другие факты, не слишком мне понравившиеся. Скажем, на улицах нельзя было встретить ни одного еврея: Фрозино объяснил, что пару лет назад по стране прокатилась кровавая волна преследований, включая массовые убийства и принудительное обращение в христианство. Позже, выйдя взглянуть на важнейшие мастерские, я увидел не усталых, но довольных работников и ремесленников, а невольников и невольниц; мне объяснили, что все серьезное производство строится здесь именно на труде рабов, плененных на войне или купленных на рынке, выходцев из бесконечно далеких земель за крайними пределами Востока. Так сиятельная Барселона начала открывать мне свои темные стороны, и я снова захотел уехать.

Прекрасно, сказал Фрозино, хотя не думаю, чтобы где-то дела обстояли лучше. Возможно, тебе стоит сплавать на Майорку. Тамошнему представителю компании Кристофано ди Бартоло Карокки, производившему впечатление куда более расторопного человека, нежели мессер Симоне, требовалось восстановить связи с портами Варварийского берега. Оттуда поступали лучшие специи, натуральные красители и минералы, наиболее востребованные в текстильном производстве: кошениль, лакмусовый порошок, камедь, винный камень, квасцы. А кроме того, отборного качества шерсть баранов и овец, взращенных на пастбищах Атласских гор, зерно и ценные породы кедра для инкрустированных шкатулок. С юга, из неизведанных земель, лежащих за безжизненными пустынями, в Барселону стекаются неиссякаемые реки золота, серебра и драгоценных камней, слоновая кость и чернокожие рабы. Если бы мне хватило смелости забраться так далеко, я бы увидел самые удивительные вещи, не рискуя при этом столкнуться с теми опасностями, что обычно поджидают нас в христианских странах. Сарацины, пусть и неверные, блюдут свою веру и свое слово пуще нас, а долг гостеприимства считают священным.

Единственную реальную опасность там представляют пираты, но не сарацинские, а христианские и кастильские. Именно поэтому перед отплытием мне придется справить новый для меня документ, carta de segurança, договор на страхование моей жизни, товаров, которые я везу, и выкуп, который придется выплатить в случае, если меня похитят. Это удивило, развеселило и немного напугало меня: если какая-то бумага может обеспечить сохранность твоей жизни, имущества и возместить все, что ты, возможно, потеряешь, это ведь не что иное, как игра с судьбой, удачей и самим Господом Богом. Такие мысли разве что сам дьявол подскажет.

Но это была лишь одна из многих странностей, к которым мне пришлось привыкнуть за считаные месяцы. Я приехал в Каталонию без какой-либо подготовки, не будучи обучен работе в лавке, плохо зная счет и не имея никакого опыта заморской торговли, один из тех парней, что, как пренебрежительно говорили купцы постарше, лезут в мастера, не побывав в подмастерьях. Я с головой окунулся в совершенно чуждый мне мир, состоявший, по моему мнению, из людей и вещей, звонких золотых и серебряных монет, кораблей и приключений, бурь, пиратов и прекрасных принцесс. Отчасти так оно и было, но я также быстро узнал, что холодное сердце этого мира сделано из бумаги и чернил, совсем как в том мире нотариусов, из которого я бежал. Более того, я и настоящих монет-то, считай, не видел, помимо наших, флоринов, дукатов и лир, мне удалось покрутить в руках немного барселонских, покрупнее и помельче, низкопробных с Майорки и да пригоршню еще более дрянных сарацинских дирхамов и милиарисиев. В мечтах мне виделись сундуки, набитые доблами и флоринами, но крупные суммы имели хождение только в виде бумаг, векселей, превращавшихся затем даже не в монеты, а в очередные векселя. Писать приходилось постоянно, заполняя всё и вся: расписки, уведомления, деловые письма, приходные ордеры, квитанции, описи, бухгалтерские и счетные книги. А того, что не запишешь, и не существует.