Текст книги "Улыбка Катерины. История матери Леонардо"

13. Я

Катерина снова здесь и снова глядит на меня.

Не знаю, как она сюда попала, хотя, если вдуматься, это уже не так важно. Похоже, я заснул прямо за письменным столом. И теперь, почувствовав ее присутствие, вдруг просыпаюсь, весь скрюченный, а голова гудит, будто вынырнул из долгого кошмара и ничегошеньки не помню.

Уже не первый раз она входит вот так, не спрашивая разрешения. Стоит себе, прислонившись к стене между старым, эпохи модерна, фортепиано «Климес», на котором больше никто не играет, и голландским кабинетом черного дерева да время от времени поглаживает своими длинными тонкими пальцами флорентийскую мозаику на створках. Должно быть, ей нравится воссозданная на блестящем черном фоне иллюзия жизни, все эти ветки, цветущие или согнувшиеся под тяжестью сочных фруктов, муха, сидящая на вазе из поддельного мрамора и тоже поддельная. А то примется крутить, не снимая с пальца, свое чудное, потертое серебряное колечко.

Она молчит, зная, что я ни слова не пойму на ее древнем как мир языке, диалекте исчезнувшего народа, забытом, наверное, даже ею самой. А пользоваться чудовищной смесью языков, с которыми ей столько лет приходилось сражаться, чтобы пережить это долгое путешествие, Катерина не хочет. Предпочитает разглядывать меня молча. Все, что ей нужно высказать, всю свою тягу к жизни и свободе она прекрасно научилась передавать без слов, одним взглядом бездонных, синих как небо глаз.

Она явилась сама, без спросу, я не звал ее и не искал. Точнее, не искал до недавнего времени. Просто один из детей, рожденный ею еще до замужества, стал настолько известен, что все теперь вспоминают только сына, забывая про мать. Впрочем, Катерина об этом не жалеет, скорее наоборот: она даже рада, когда говорят о нем, а не о ней. Этот байстрючонок, ясный, как солнце, и чистый, как вода, был ее жизнью. Он был ей дороже всего и всех на свете: мужчины, который взял ее и от которого она понесла; другого, за которого впоследствии вышла замуж и которого искренне полюбила; всех прочих детей, рожденных в течение жизни. Я без слов, по глазам понимаю: этот малыш был ей дороже собственной свободы. И Катерина знает, что он любил ее не меньше, хотя и не признавался, не показывал виду, не называл мамой. Ей даже случалось притворяться, будто это не ее сын. Счастье для нее заключалось в том, чтобы отдать ему все без остатка. В глазах мира и общества такой дар мог показаться мелочью, ведь у нее ничего не было, она даже собой и своей свободой не владела, пока однажды некий человек не написал на листке бумаги: ты свободна. Вот только писать эти слова не было никакой необходимости, ведь они высечены внутри каждого из нас еще до рождения, и стереть их никому не под силу.

Малышу Катерина передала всю свою бесконечную любовь к жизни и к тварям земным, а он, став мальчиком, потом мужчиной, продолжил жить по ее заветам. Отказывался принимать в пищу животных, приходя в ужас от одной мысли о необходимости убить живое существо и запихнуть его плоть и кровь себе в глотку, чтобы оно разлагалось в утробе. Притворяясь военным инженером, зачаровывал воинственных владык миражами невероятных изобретений, оружия массового уничтожения, хотя все равно никогда бы не осуществил эти проекты и, как мог, затягивал работы, пока эти князья мира сего сами не падали жертвой столь обожаемого ими насилия. Подобно Иисусу среди торгующих во Храме, не раз вызывал суматоху на рыночной площади, когда, увидев птицу в клетке, немедленно бросался ее выпускать. Но важнее всего то, что Катерина научила его ценить свободу: высшее благо, в которое она верит и которое, как учил ее отец, нельзя отнимать у человека. Истинная свобода – только та, что вызвана к жизни любовью и отдана в дар.

«Нет большей загадки, чем существование женщины», – сказала однажды Маргерит Юрсенар. И, кажется, нет среди женщин большей загадки, чем Катерина. Ее словно постепенно забывали, стирали из памяти. Всего лет двести назад даже имени этого никто не знал, не говоря уже о том, где и как появился на свет ее сын. Словно божественная искра упала с неба, не нуждаясь в женском теле.

Имя Катерины всплыло только в 1839 году, в сборнике писем и документов, касающихся итальянских художников эпохи Возрождения, причем в наименее поэтичном и вдохновляющем из тех, что только можно себе представить, – в налоговой декларации. Это уникальный документ, представленный во флорентийский кадастр дедом Леонардо, Антонио да Винчи, и датированный 27 февраля 1458 года (1457 по флорентийскому стилю). В конце списка ртов на иждивении, являющемся основанием для налогового вычета, после имен деда Антонио, бабушки Лючии, сера Пьеро, его брата Франческо и жены Пьеро, Альбьеры, указан маленький Лионардо, внебрачный сын означенного сера Пьеро, рожденный от него и Катерины, ныне жены Аккатабриги ди Пьеро дель Вака из Винчи, пяти лет от роду. Самый важный с человеческой точки зрения факт заключается в том, что декларация заполнена рукой не дедушки Антонио, а его сына. Что должен был чувствовать Пьеро, вписывая имя любимой женщины, матери его сына, а ныне чужой жены? И главное: кто же все-таки эта женщина?

Первый ключ к разгадке появился в 1872 году, когда была опубликована ранняя биография Леонардо, приведенная в рукописи из семейной библиотеки Гадди. Обнаруженная в библиотеке Мальябеки, она была написана неизвестным флорентийцем, жившим в середине XVI века, сразу же окрещенного Гаддианским или Мальябекьянским анонимом. Как раз с загадочного рождения художника Аноним и начинает свое повествование: Лионардо да Винчи, хотя и был законным сыном сира Пьеро да Винчи, родился от матери добрых кровей. Протяженная шеренга биографов и ученых (включившая в итоге и меня) ставила перед законным квадратные скобки и не считая невероятным, чтобы автор забыл о столь важной детали: внебрачном рождении Леонардо. Однако вполне возможно, что Аноним не ошибся. Два главных действующих лица, отец и мать, здесь противопоставлены друг другу: с одной стороны – сер Пьеро, которому Леонардо приходится законным сыном не потому, что отец его признал, но потому, что тот дал юридически подтвержденное обязательство принять ребенка в семью и воспитать; с другой стороны, мать добрых кровей, выражение, ошибочно понятое многими (и мной в том числе) как означающее аристократическое происхождение, благородную кровь. На самом же деле сын добрых кровей – всего лишь сын доброй, но неизвестной матери, рожденный вне брака, религиозных и социальных условностей, зачатый от союза двух существ, движимых единственно силой любви и страсти.

Имя Катерины между тем встречается и в рукописях самого Леонардо, в частности в двух записных книжках карманного формата, которые художник носил с собой в 1493 году: в третьем кодексе Форстера, ныне в собрании лондонского музея Южного Кенсингтона, и рукописи H из Института Франции. Это не что иное, как краткая запись о появлении 16 июля 1493 года в миланской мастерской Леонардо некой Катерины, а также о понесенных в связи с ее приездом расходах; к ним, вероятно, можно также отнести выделку поддевы и оправу яшмы в кольцо. В другом кодексе Форстера, втором, датируемом 1494 годом, представлен подробный список расходов на погребение Катерины – вероятно, той же самой женщины. Но кем она была? Первые исследователи-леонардисты не сомневались: всего лишь скромной служанкой, а вовсе не матерью-аристократкой, по-прежнему неизвестной. Предположение о том, что старушка в конце жизни проделала долгое и трудное путешествие лишь ради того, чтобы воссоединиться со своим знаменитым сыном в Милане и умереть у него на руках, выглядело скорее фантазией романиста, нежели заслуживающим доверия историческим фактом.

И в самом деле, первым, кто позволил себе представить, что эти Катерины – одна и та же женщина, оказался романист, русский писатель, символист и спирит Дмитрий Сергеевич Мережковский в романе 1901 года «Воскресшие боги: Леонардо да Винчи». По Мережковскому, Катерина была круглой сиротой шестнадцати лет, крестьянской дочерью, прислуживавшей в 1451 году в деревенской гостинице Анкиано, куда сер Пьеро, явившийся зарегистрировать договор о передаче прав на маслобойню, зашел выпить. После рождения ребенка у совсем юной еще Катерины не было молока, поэтому она выкормила Леонардо молоком козы из Монт-Альбано, а затем вверила его бабушке и дедушке, из чьего дома он, однако, частенько убегал в деревню навестить мать, вышедшую замуж за Аккаттабригу. Через много лет, оставшись вдовой, состарившаяся Катерина приехала к Леонардо в Милан. Именно с ней связаны скупые записи 1493 года и список расходов на погребение; сыну она привезла в подарок две домотканые холщовые рубахи и три пары чулок из козьей шерсти, которые связала сама.

«Леонардо помнил мать как сквозь сон, – пишет Мережковский, – в особенности улыбку, нежную, неуловимо скользящую, полную тайны, как будто немного лукавую, странную в этом простом, печальном, строгом, почти сурово прекрасном лице». Смутное воспоминание об этой загадочной улыбке будет преследовать Леонардо всю жизнь. Улыбке Моны Лизы. Улыбке, зачаровавшей даже венского врача, разрабатывающего новый метод лечения истерии, названный психоанализом, некоего доктора Зигмунда Фрейда, запоем прочитавшего роман Мережковского и уже много лет увлеченного фигурой Леонардо, с которым он, вероятно, идентифицирует себя.

Фрейд с учениками Карлом Густавом Юнгом и Шандором Ференци недавно вернулся из важной поездки в Соединенные Штаты, в Университет Кларка. 17 октября 1909 года он написал Юнгу: «С самого возвращения меня не отпускает одна мысль. Мне вдруг стала ясна загадка леонардовской натуры». 1 декабря Фрейд представил свои соображения Венскому психоаналитическому обществу в форме доклада под названием «Das berühmte leonardeske Lächeln». Улыбка Катерины, продолженная в улыбке Моны Лизы и других леонардовских портретов, на сей раз сопровождается шокирующей интерпретацией самого раннего воспоминания Леонардо, в котором коршун, слетев к колыбели младенца, сует ему в рот свой хвост и несколько раз шлепает по губам. Этот краткий текст трактуется не как истинное воспоминание, но как eine Phantasie, своего рода повторяющийся сон наяву, воображаемый конструкт, предоставляющий нам необычайный ключ к внутреннему миру Леонардо, где фрагмент с хвостом коршуна меж губ ребенка кажется одновременно символическим воспоминанием о кормлении материнской грудью и проекцией пассивной гомосексуальной фантазии.

Что касается Катерины, Фрейд, упомянув единственный известный в то время документ, кадастровую декларацию 1458 года, вновь следует сюжету Мережковского, где фигура этой женщины обретает выразительность и весомость, поддерживая тем самым гипотезу, что она и была искомой Катериной, прибывшей в Милан в 1493 году и вскоре скончавшейся. Согласно Фрейду, Катерина не могла не сыграть решающей роли в становлении Леонардо, чьи ранние годы прошли не с отцом или мачехой, а с родной матерью и, чуть позже, бабушкой и дедушкой. По сути, Катерина – его первая и единственная большая любовь. Возможно, однако, что на отношения Леонардо с Катериной Фрейд спроецировал не что иное, как собственные отношения с матерью, Амалией, превратив их в зеркальное отражение собственной семейной хроники. Естественно, возникает вопрос: а не могла ли фрау Амалия Фрейд похвастать такой же улыбкой, как у Моны Лизы и, следовательно, у Катерины?

После жесткой и весьма болезненной редактуры доклад был опубликован в мае 1910 года под новым названием – «Eine Kindheitserinnerung des Leonardo da Vinci». Впрочем, в Италии его практически никто не читал, кроме разве что поэта-безумца Дино Кампаны, да и в целом искусствоведы-леонардисты, скривив рты, предпочли эту чудаковатую брошюрку проигнорировать.

Но в 1931 году во флорентийских архивах, а точнее, в Нотариальном фонде древних актов всплывает, пожалуй, самый важный документ, касающийся жизни Леонардо, опубликованный восемью годами позже: запись о рождении от 15 апреля 1452 года и о последующем крещении, сделанная Антонио да Винчи на последней странице нотариальной книги его отца, сера Пьеро ди сер Гвидо да Винчи. Это своего рода памятная книжка, поскольку на той же странице Антонио свидетельствует о рождении всех своих детей, начиная с Пьеро, а в 1452 году завершает записи рождением внука. В кратком комментарии он указывает имена доброго десятка восприемников, крестных отцов и матерей, начиная со священника Пьеро ди Бартоломео Паньека: важное доказательство того, что рождение Леонардо, хотя и внебрачное, случилось не втайне, а вполне открыто и было с должной радостью принято родственниками. К сожалению, в документе ничего не говорится ни о месте рождения, ни об имени матери, ни о присутствии на церемонии крещения родителей.

После Второй мировой войны молодой библиотекарь из Винчи Ренцо Чьянки задумал оставить в этом крохотном городке, который благодаря рождению всестороннего гения Леонардо мнился ему центром мира, нечто по-настоящему долговечное: музейное собрание, библиотеку, центр документации, возможную точку сосредоточения винчианских штудий. Настойчиво воплощая в жизнь эту благородную мечту, он предпринимает все новые исследования в недрах флорентийских архивов, сосредоточившись на воссоздании первых лет жизни Леонардо, его детстве в Винчи, семье и прежде всего фигуре Катерины.

Чьянки буквально одержим Катериной. В 1952 году, так и не сумев найти о ней ничего нового, он публикует ранее неизвестный документ, согласно которому Аккаттабрига арендовал у монахинь Сан-Пьетро-Мартире печь для обжига, но главным образом яростно защищает традиции дома в Анкиано. Двадцать лет спустя он посвящает Катерине краткий доклад «Мать Леонардо (исторический экскурс в тайну Катерины)» 1973 года и даже целую книгу «Исследования и документы, касающиеся матери Леонардо» 1975 года, бесценный сборник-реконструкцию. На его страницах как живые предстают самые разные места и люди: фермы в Кампо-Дзеппи, старая церковь Сан-Панталео, Аккаттабрига и его семья; обстоятельно описана их повседневная жизнь, договоры, тяжбы, свадьбы и в первую очередь приведены ранее не опубликованные кадастровые декларации Аккаттабриги, где среди прочих ртов женских встречается и имя его жены, монны Катерины, а также указан ее возраст – шестьдесят лет по состоянию на 1487 год. Чьянки также кропотливо исследовал кадастр Винчи за 1451 год, но, к сожалению, безуспешно: ни одна из Катерин, внесенных в посемейные списки по городку и его окрестностям в середине XV века, не позволяла по возрасту или каким-либо другим признакам отождествить ее с матерью Леонардо.

В конце концов эта длинная история затронула и меня.

Более двадцати лет назад Джузеппе Галассо попросил меня написать для серии «Профилей», которую он редактировал, биографию Леонардо. Я не был и уже вряд ли когда-нибудь стану леонардистом, то есть специалистом по Леонардо, но по крайней мере учился ремеслу исследователя и интерпретатора документов и рукописей у такого мастера, как Джузеппе Билланович, и потому с некоторым безрассудством и смелостью взялся за рукописи Леонардо. Впрочем, я никогда не отважился бы на это без мудрого и абсолютно бескорыстного руководства Карло Педретти с его страстью к исследованиям, свободным от ограничений и предрассудков.

Столь неосторожно согласившись на эту авантюру, я уже с первой главы оказался перед неразрешимой проблемой происхождения и загадки женщины, подарившей миру Леонардо. Кем же была Катерина? Скромной крестьянкой или девушкой из аристократической семьи, обедневшей и удалившейся в Винчи? Ни один из ответов меня не устраивал. Возможно, виной тому преждевременное обращение к Фрейду, однако уверен я был только в одном: что первые, определяющие годы своего детства Леонардо провел в Винчи с Катериной, именно от нее переняв наиболее характерные черты своего образа мыслей, любви и отношения к миру и к другим людям, а может, заполучив вдобавок еще и ангельскую красоту облика. Что касается любви Катерины и Пьеро, ее я представлял себе так: теплый летний вечер, поле или амбар в Анкиано, оглушительный треск сверчков, звезды над головой…

Последние несколько лет пролетели быстро, слишком быстро. И мы по-прежнему мало что знаем о Катерине. Однако исследование тайны ее происхождения не прекращалось. Сегодня мы можем утверждать, что Леонардо действительно родился в Анкиано, поскольку все свидетели его крещения, будь они жителями Винчи или городскими соседями деда Антонио, оказываются более или менее тесно связаны с этой деревушкой на холме.

В одном из старых реестров Фонда народонаселения Миланского государственного архива всплыла запись о некой Chatarina de Florenzia, скончавшейся в Милане от трехдневной лихорадки в возрасте шестидесяти лет; возможно, именно эта Катерина упомянута в 1493 году в третьем кодексе Форстера и рукописи H, а расходы на ее погребение Леонардо внес во второй кодекс Форстера: таким образом, речь, по всей вероятности, идет о его матери. Единственное, что здесь можно поставить под сомнение – возраст, поскольку в кадастровую декларацию от 1487 года Катерина, жена Аккаттабриги и мать Леонардо, вписана уже шестидесятилетней. Если это и впрямь та самая женщина, в 1494 году ей должно быть шестьдесят семь, а не шестьдесят. Но это не слишком большая проблема, известно, что в документах подобного типа возраст в то время указывали весьма приблизительно, особенно среди простонародья. Податели деклараций сами не знали, когда именно появились на свет, если никто и нигде не удосужился это записать. Чтобы определить возраст, достаточно было взглянуть на знаки, оставленные временем на коже и на теле, сосчитав морщины и седые волосы, как считают годовые кольца на старом стволе.

Тем временем по документам флорентийского архива удалось восстановить все изменения состава семьи сера Пьеро, его жен, детей, включая и места их жительства: фундаментальный вклад, знакомящий нас с неизвестной доселе деталью, касающейся еще одного внебрачного сына сера Пьеро, Пьерфилиппо, родившегося, вероятно, еще до Леонардо и скончавшегося в 1516 году. Сравнивая кадастровые записи Винчи за 1451 и 1459 годы, составили также и список всех возможных Катерин, замужних и незамужних. Из них лишь одна предположительно могла быть определена как мать Леонардо: некая Катерина ди Антонио ди Камбио, девушка из семьи мелких землевладельцев, которой в 1452 году исполнилось всего четырнадцать.

Однако дальнейшие исследования выявили и другую Катерину: пятнадцатилетнюю сироту, дочь жалкого бедняка по имени Мео Липпи. После смерти отца она вместе с двухлетним братом перебралась жить к старой бабушке и двоюродному деду на ферму в Маттони, горстку древних строений по дороге в Лампореккьо, между Винчи и Кампо-Дзеппи, с виноградником, где до сих пор производят превосходное кьянти «Сан-Панталео» и красное вино, метко названное «Монна Катерина». Юная сирота из Маттони вполне могла стать легкой сексуальной добычей для молодого нотариуса из влиятельной местной семьи.

Признаюсь, я хотел, чтобы искомая Катерина оказалась именно ею, а мне не пришлось бы и дальше тратить силы на бесполезные поиски загадочных женщин. Все вернулось бы на круги своя, тем более что Маттони с этими его рядами виноградных лоз под ярким солнцем выглядит так красочно и жизнерадостно… И потом, каждый, кто связан с Кампо-Дзеппи, с домами Бути и Аккаттабриги, знает: чтобы заманить эту Катерину замуж, нужно было всего лишь обрядить ее в белое да увести за живую изгородь из бирючины на границе между фермами…

Жаль только, что к Леонардо пятнадцатилетняя сирота никакого отношения не имеет. Катерина ди Мео Липпи вышла замуж вовсе не за Аккаттабригу, а за Таддео ди Доменико ди Симоне Телли, соседа Липпи и еще одного землевладельца из Маттони. Он, считай, уже и так стоял у Катерины под окнами, даже через изгородь перелезать не пришлось. Сюжет куда более банальный, зато он, по крайней мере, освобождает бедного сера Пьеро от посмертного клеветнического обвинения в изнасиловании и педофилии, возможно, усугубленного привилегированным положением опекуна и нотариуса.

Между тем уже более десяти лет в определенных кругах ходила совсем другая версия: что Катерина, которую не удалось отыскать в посемейных списках Винчи и его окрестностей, не просто пришлая, но и вовсе рабыня.

Эта последняя догадка Ренцо Чьянки, так и оставшаяся в черновиках, была опубликована лишь посмертно, в 2008 году, в форме конспекта. Нюх чистокровной гончей вел Чьянки по следу загадочной детали в кадастровой декларации дедушки Антонио за 1458 год, записи о наследстве, завещанном его сыну серу Пьеро неким Ванни ди Никколо ди сер Ванни, человеком дурной репутации, запятнанной ростовщичеством, передавшим молодому нотариусу право пользования на свой дом по виа Гибеллина во Флоренции, тот самый, куда Пьеро переедет в 1480 году и где в 1504 году умрет. Странно, однако, что после смерти Ванни, случившейся 24 октября 1451 года, нотариус не смог сразу вступить в права наследования, поскольку, как добавляет Антонио в декларации 1458 года (написанной, напомним, рукой Пьеро), домом под предлогом незаконного приобретения имущества завладел благочестивый архиепископ Антонино. Он воспрепятствовал передаче, и ничего из этого не вышло, все было растрачено и уничтожено.

Итак, Чьянки удалось раскопать завещание Ванни, составленное сером Филиппо ди Кристофано 19 сентября 1449 года со всеми дополнениями в пользу сера Пьеро, добавленными им самим 29 ноября, и он приступил к реконструкции запутанной истории взаимоотношений между Пьеро и старым Ванни. Среди множества распоряжений поразительнее всего имущество, завещанное жене Аньоле, дабы Катерина, рабыня упомянутого завещателя, оставалась в службе и послушании у монны Аньолы, его жены, на все время своей жизни. Могла ли эта самая рабыня Катерина, встреченная Пьеро в доме Ванни, стать матерью Леонардо, впоследствии освобожденной и вышедшей замуж за Аккаттабригу?

Катерина следит за мной. Забавно, должно быть, наблюдать эту мою погоню сквозь множество ее собственных образов, таких разных, девчонок и девушек-подростков, крестьянок и трактирной прислуги, сирот или даже рабынь; но она снова ускользает, словно Анджелика. Может, из желания немного подшутить над ней или над всеми теми рыцарями, что преследуют ее по замку Атланта, не сознавая, что гонятся за собственным отражением, я сажусь за старое фортепиано и начинаю наигрывать одну вещь, всего несколько тактов оперы, действие которой разворачивается в стране, еще более далекой, чем та, откуда она родом: «Но мой секрет сокрыт во мне, им мое имя не узнать, о нет!» Что ж, имя мы знаем, но на этом, увы, практически все.

Она любит поступать наперекор. Бежишь за ней – ускользает, не ищешь, не зовешь – приходит сама, и ты вдруг обнаруживаешь ее прямо перед собой, когда меньше всего этого ожидаешь, вот как совсем недавно, перед очередным столетием со дня смерти Леонардо, надвигавшимся жутко и неумолимо. С каким удовольствием я бы снова взялся за его биографию, написанную лет двадцать назад, дополнил бы ее, пересказал получше… И непременно углубился бы еще в один аспект, меня всегда очаровывавший: взаимоотношения Леонардо с книгами и миром письменной культуры, не написанную пока историю человека, которого обычно считают homo sanza lettere. Поиски начинаются заново, но теперь их направляет мечта: увидеть библиотеку Леонардо, пролистать страницы его книг, как это делал он сам. Понемногу устраиваются виртуальные и «живые» выставки: Стэнфорд, Флоренция, Рим, Берлин. Но главное: можно вернуться в библиотеки и архивы, перепроверить известные документы и рукописи, поискать новые.

Однажды, будучи в Государственном архиве Флоренции, я обнаружил в фонде религиозных объединений, запрещенных французским правительством, папку с документами семьи Кастеллани. Глубже погружаться в изучение памятных книжек стоит не только ради поиска аналогий их стилю и композиции в рукописях Леонардо, но и ради драгоценных сведений о книгах и чтении во Флоренции середины XV века. С этой точки зрения фигура рыцаря Франческо ди Маттео Кастеллани – одна из самых интересных: ученый и гуманист, покровитель молодого Луиджи Пульчи, сохранивший добрые отношения с Козимо Старым, несмотря на фактическое исключение его и его семьи из общественной жизни из-за давних и весьма неосторожных связей с врагами Медичи. Франческо был страстным коллекционером книг, он регулярно посещал лучших книготорговцев и изготовителей манускриптов того времени, так что мне вовсе не кажется невозможным представить его в узком кругу соратников Козимо, имевших доступ к потрясающей поэме доселе неизвестного латинского автора Лукреция, «De rerum natura», найденной несколькими годами ранее Поджо Браччолини.

И вот в руках у меня рукопись «Воспоминаний» Франческо в пожелтевшем пергаментном переплете. На внутреннем клапане добавлена странная заметка, выходящая за рамки мемуарной хронологии: «Сер Пьеро д’Антонио ди сер Пьеро составил документ об освобождении Катерины, кормилицы Марии, для монны Джиневры д’Антонио Реддити, хозяйки означенной Катерины и супруги Донато ди Филиппо ди Сальвестро ди Нато, 2 ноября 1452 года, с учетом того, что в бумагах по ошибке проставлено 2 декабря 1452 года, по каковой причине и засвидетельствовал документ у меня, Франческо Маттео Кастеллани, сего дня, 5 ноября 1452 года».

Этот сер Пьеро, вне всякого сомнения, отец Леонардо: как же никто этого не заметил? 1452 – это не просто цифры: это год, 15 апреля которого у женщины по имени Катерина родился сын Леонардо. И кто же эта Катерина? Рабыня, поскольку речь идет об освобождении, а документ составлен самим Пьеро по просьбе ее хозяйки, некой Джиневры д’Антонио Реддити, жены Донато ди Филиппо ди Сальвестро Нати. Раз она названа кормилицей, значит, уже родила. Нет, совершенно невозможно, чтобы это была та самая Катерина, возлюбленная Пьеро, мать Леонардо! Неужели молодой нотариус сумел бы оформить такой акт, сдержать дрожь в руке, учащенное сердцебиение, собственное дыхание? Нет, это никак не может быть она!

Продолжив листать «Воспоминания», я снова обнаруживаю имя Катерины: в мае 1450 года Джиневра одолжила ее Лене, жене Франческо, чтобы вскормить дочь последней, Марию, за немалую сумму, восемнадцать флоринов в год. «Mccccl. Помню, как… в мае вышеуказанного года Катерина, дочь, раба монны Джиневры, жены Филиппо, иначе Донато ди Филипп[о], прозванного Тинта, столяра, явилась занять место кормилицы для Марии, дочери моей, с жалованьем восемнадцать фл. в год, начиная с указанного дня и далее в течение двух или трех лет согласно нашему соображению, доколе так или иначе необходима будет девица, дающая здоровое молоко. На сих условиях пришли к согласию мы, а именно супруга моя с означенной монною Джиневрой, в присутствии Рустико ди, разносчика, с учетом того, что означенную монну Джиневру должно внести в красную книгу, помеченную А, на сч. 56, где она указана будет кредитором и дебитором на всю сумму выданного в означенном размере жалованья».

Но что это за пропуски? Почему Франческо не записал ни точной даты, когда Катерина явилась занять место, ни имени ее отца или отца Рустико? О чем он только думал?

По счастью, это мне удается выяснить сразу, даже не выходя из архива: в Нотариальном фонде древних актов хранятся все имбревиатуры сера Пьеро. Если договор был составлен им, вероятно, существует и соответствующий черновик. Мне остается только попросить принести первый том, охватывающий период от начала его деятельности до 1457 года. Не спеша просматриваю дела и записи первых лет карьеры молодого нотариуса, – лет определяющих, но тяжких и непростых, что, как мне кажется, понятно по мизерному числу актов, составленных им между 1449 и 1452 годами, и по длительной поездке в Пизу с конца 1449 по начало 1451 года. Наибольшее внимание я уделяю периоду с июня по июль 1451-го, тому самому, когда должен был быть зачат Леонардо: здесь все документы составлены уже во Флоренции. Итак, именно во Флоренции Пьеро встретил и полюбил Катерину. А где он был в 1452 году, когда Леонардо родился? Тоже во Флоренции: 31 марта он составлял нотариальные акты в Бадии, 15 и 30 апреля утверждал список капитанов. Потом, с 30 апреля по 31 мая, – ничего, целый месяц бездействия. Если Пьеро вообще ездил в Винчи, он мог сделать это лишь на короткий срок, увезя туда беременную Катерину, а затем вернувшись, чтобы увидеть ее и ребенка.

Я двигаюсь дальше; быстро летят дни, месяцы. И вот в конце 1452 года среди бумаг Пьеро, его монотонного, вечно одинакового почерка, фиксирующего и заверяющего события и реалии чужих жизней, возникает самый важный в жизни Катерины документ: ее освобождение. Да, рука Пьеро дрожит, его разум в смятении. В имбревиатурах молодого, но уже очень дотошного нотариуса редко наблюдалось такое количество ошибок, прежде всего в datatio, словно он не мог зафиксировать в календаре день, ставший для него, вероятно, очень волнующим. Франческо Кастеллани сразу это заметил, поскольку для этого рыцаря из славного, но обедневшего рода разница в месяц означала выплату монне Джиневре дополнительно полутора флоринов за кормилицу, уже не рабыню, к тому времени покинувшую дом.

У меня тоже трясутся руки и путаются мысли, когда я читаю и перевожу латинские нотариальные формулы, звенящие, будто мантра, у меня в голове. Из-за нахлынувших чувств мне приходится перечитывать их снова и снова, чтобы убедиться, что я все понял правильно. Перед глазами возникают места и люди: старый дом Донато на виа ди Санто-Джильо, по-прежнему, как и во времена его отца-столяра, пахнущий драгоценным деревом и олифой, где эхом отдается перестук молотков каменщиков, работающих совсем рядом, за церковью Сан-Микеле-Висдомини, в соборных мастерских, накрытых тенью купола Брунеллески; свидетели, его жена Джиневра и, наконец, она сама, presentem et acceptantem, Катерина, дочь Якова: Caterina filia Iacobi eius schiava seu serva de partibus Circassie.

Значит, Катерина – черкешенка, то есть принадлежит к одному из самых свободолюбивых, гордых и диких народов на земле, существующего вне истории и цивилизации. Народа, живущего в тесной связи с природой, не знающего письменности, денег, торговли, законов, гражданских и политических институтов, за исключением строжайшего морального кодекса. Зато этот народ любит и понимает поэзию, музыку, танец, почитает природу и животных, лошадей, орлов, волков, медведей, имеет богатое и весьма древнее литературное наследие в виде сказок, басен, саг, мифов. Возможно, это даже не настоящий народ с единой, явно прослеживаемой идентичностью и языком, а бесчисленное множество больших и малых племен, разбросанных по плато вдоль всего Кавказского хребта, от Черного до Каспийского моря. Черкесская рабыня – дикарка, не умеющая ни читать, ни писать, почти не говорящая по-нашему, поскольку даже звуки привыкла произносить так, как этого требует ее архаичный язык, целиком состоящий из гортанных согласных. Во Флоренции молодая рабыня-черкешенка стоит дорого, ведь это здоровая, высокая, мускулистая, сильная, идеальная репродуктивная машина добрых кровей, существо, которому, кажется, самой судьбой предназначено заниматься любовью, беременеть, рожать потомство, вскармливать его грудью; она также усердно выполняет любые домашние обязанности, ни словом не возражая: она вообще мало или совсем не говорит; наконец, по всеобщему мнению, она наделена потрясающей красотой. Нас, впрочем, не слишком волнует, есть ли у нее душа или внутренний мир, испытывает ли она боль, надежду, мечтает ли.