Текст книги "Улыбка Катерины. История матери Леонардо"

Счастливое выдалось время, хотя и трудное. Земля была уже не столь щедра к тем, кто на ней работал: похоже, она тоже состарилась и родила теперь все меньше и меньше. С оставшейся у отца части Кампо-Дзеппи, где работал я, мы снимали всего по четыре четверика пшеницы да четыре бочки вина в год. Долю моего брата Якопо и вовсе пришлось продать властному соседу, богачу по имени Луиджи ди Лоренцо Ридольфи, жившему во Флоренции и, вероятно, даже не подозревавшему ни о нашем существовании, ни о наших тяготах; дело мы имели с его управляющим, Арриго ди Джованни Тедеско, но тот, по крайней мере, был другом старины Антонио и восприемником Леонардо; в дальнейшем Якопо суждено было распродать и прочие свои земли. В 1459 году я, дабы избежать налогообложения, подал кадастровую декларацию, подтвердив, что не владею ни имуществом, ни ремеслом, а живу в отцовском доме и на его иждивении. В той же бумаге я впервые рядом со своим именем и именами дочерей, Пьеры и Марии, увидел имя жены: монна Катерина. Правда, распознал я его с трудом, поскольку читать так и не научился, а заполнить бумаги и отнести их в контору поручил другу, Симоне ди Стефано ди Камбио.

Стали уходить старики, словно листья, что опадают по осени, сперва мой отец Пьеро, следом Антонио. Потом пришло время распрощаться и с маленьким Леонардо: парнишка не мог больше оставаться под присмотром монны Лючии, нужно было заняться образованием, которое обязался дать ему отец и которое здесь, в округе, он никак не мог получить. Вместе с племянником, пускай и неохотно, вынужден был уехать и Франческо, поскольку брат, сер Пьеро, решил предложить ему достойный способ обустроиться в городе: жену Алессандру, младшую сестру Альбьеры, а в придачу жилье и работу в лавке тестя-чулочника. Но все же наш друг с куда большей радостью предпочел бы остаться в деревне. И вот в один печальный день оба они, Франческо и Леонардо, пришли к нам попрощаться и, прежде всего, обнять Катерину, что, не переставая кормить грудью малыша Франческо, была уже беременна Сандрой. Мы долго стояли у дверей, глядя, как удаляются верхом на муле дядя и племянник, пока их фигуры не скрылись за поворотом к Сан-Панталео.

Однако расстались мы не навсегда. Франческо-дядя, как только смог, вернулся в деревню, во владения, принадлежавшие старине Антонио, которые он унаследовал, разделив имущество с братом. Что до Леонардо, отец поначалу еще пытался дать ему достойное образование, выучив счету и чтению, но, видя тщетность этих стараний, предпочел в итоге отдать сына в мастерскую ремесленника. С тех пор парнишка при пособничестве дядюшки при первой же возможности сбегал обратно в Винчи, а оттуда к нам. Когда он появлялся в Кампо-Дзеппи, зачастую внезапно, безо всякого предупреждения, мы были невероятно счастливы, разве что у Катерины, уже не слишком молодой, изнуренной многочисленными беременностями, случалось, подкашивались от радости ноги и заходилось сердце, если ее сын вдруг выскакивал из зарослей бирючины, служивших живой изгородью, как когда-то, давным-давно, в его раннем детстве, на него самого прыгал из засады черный плутишка-кот деда Антонио.

Матери Леонардо неизменно преподносил подарок: серебряную безделушку, забракованную в мастерской, фибулу для чоппы, кусочек ароматной серой амбры, украденный неизвестно где, пузырек дистиллированной эссенции с ароматом цветков апельсина, впрочем, Катерина сказала, что аромат этот слишком сильный, мол, она предпочитает духи, которые делает сама, по старинному варварскому рецепту, замочив в холодной воде очищенный миндаль, цветки розы и жасмина, лаванду и дикие травы, известные только ей одной. Искать их она, словно ведьма, отправлялась в поля на рассвете, когда стебли еще мокры от росы.

А еще сын всякий раз приносил ей несколько листков бумаги, как больших, так и маленьких, не исписанных, однако, нервным почерком его деда или отца, тем самым, что был сильнее рукопожатий и данного слова: его мы, крестьяне, быстро выучились бояться, поскольку письмена эти содержали лишь напоминания о долгах да обязательствах, о землях, договорах и арендной плате, об осуждении и отлучении. Нет, на листках, что Леонардо дарил матери, были только рисунки: на одних – цветы и плоды, растущие исключительно в полях да в лесу, лилии, розы, гладиолусы, ягоды ежевики; на других – драпировки в замысловатых складках тонкого льна, похожие на неупокоенных безголовых призраков; но по большей части ангелы с закрытыми глазами или улыбающиеся женщины в великолепных драгоценных уборах.

Леонардо рассказывал, что рисовал, думая о ней, и просил позволения сделать набросок ее лица с натуры, чтобы лучше запомнить, ему ведь тогда как раз предстояло писать первую картину, «Благовещение». Но Катерина с милой, неуловимой улыбкой всякий раз говорила «нет» и другие странные вещи, недоступные моему пониманию, что с образами нельзя играть, мол, образы священны, они – часть загадки творения, символы божественного присутствия и всегда содержат в себе душу, жизнь и красоту того, что олицетворяют: цветка, птицы, женщины… Потом брала из рук сына, который слушал ее, раскрыв рот, кусочек сангины и принималась рисовать: узлы, причудливые сплетения ветвей, растений и цветов. Леонардо зачарованно следил за движениями ее руки, а она объясняла: это сплетения жизни, любви, наших историй, что в конце концов, даже если мы отдаляемся друг от друга, всякий раз сводят нас снова. И, взглянув на меня, едва заметно пожимала кончики моих пальцев.

Катеринины кисти, длинные, изящные и в то же время такие сильные, уверенные, Леонардо просто обожал. Ему все время хотелось поразглядывать их, погладить, запечатлеть на бумаге каждое положение, каждый жест. Но Катерина только улыбалась и, назло ему или в шутку, прятала руки под гамуррой. А потом заводила беседы, рассказывая истории из своей прежней жизни, сказки о животных и сверхъестественных существах, о прошлом, об утраченном мире, и он зачарованно слушал, открыв рот, с одной и той же ребяческой гримасой, которую сохранял, даже приезжая к нам уже взрослым мужчиной. Сказать по правде, я чуточку завидовал их близости. Желание поговорить одолевало Катерину только в присутствии Леонардо, со мной и со всеми прочими, даже с собственными детьми, она была так молчалива, что казалась немой, хотя мысли свои доносила вполне ясно и даже получше нашего: без единого слова, жестом, глазами, улыбкой. Мы с ней, прожив вместе почти сорок лет, толком ни разу и не разговаривали. То есть, я имею в виду, не разговаривали словами. Да и нужно ли было? Зато наши тела общались непрерывно. И наши глаза. Мы все делили молча: тяжкий труд в поле, пот, а в суровую пору – и голод, невзгоды, горделивую нищету.

Меня же Леонардо частенько расспрашивал о солдатской жизни и о войне, да только не больно-то я хотел эту дрянь вспоминать, еще и потому, что вообще не любитель трепать языком, а уж тем более о себе. Я к тому времени бросил свою печь, но он еще долго просился со мной туда, где я копал когда-то глину и, случалось, находил странные окаменелости, вроде ракушек, которым, казалось бы, место не в полях, а в море. Парнишка говорил, это потому, что здесь давным-давно тоже было море, но потом ушло, все ведь меняется. Однажды он захотел поглядеть, как я замешиваю глину, а после собственными руками, пальцами, так похожими на материнские, наскоро вылепил несколько головок ангелов и улыбающихся детишек и еще пару, особенно меня насмешивших: одну пухлую, ухмыляющуюся, другую свирепую, со свернутым набок носом, дядю Франческо и дядю Аккаттабригу. Я думал снести их в Баккерето, чтобы обжечь в тамошней печи, да не успел, к тому часу, как Леонардо собрался уходить, младшие дети, играя, оставили от них только мелкое крошево. Подобная же судьба, должно быть, постигла и его рисунки, разодранные котом или ставшие горсткой пепла в очаге.

Лицо Леонардо, с течением времени обретавшее все большее сходство с Катерининым, омрачало лишь одно: после переезда во Флоренцию ему запрещено было, обращаясь к матери или упоминая о ней, употреблять слова «мать» или «мама»; Катерина для него всегда оставалась просто Катериной; матерью же он мог называть только мачеху, монну Альбьеру. В 1464 году эта несчастная женщина, потерявшая первого ребенка, девочку, умерла совсем еще молодой, рожая вторую. Сер Пьеро немедленно женился повторно на Франческе Ланфредини, но через несколько лет она тоже скончалась, так и не подарив ему детей. Сер Пьеро женился еще, и не один, а целых два раза, обзаведясь многочисленным потомством; но Леонардо к тому времени уже отправился в одиночку покорять мир. Последний раз мы видели его в 1478-м, когда Леонардо, бежав из разъяренной, залитой кровью после заговора Пацци и ответной мести Медичи Флоренции, нашел убежище у дяди Франческо. 3 мая я виделся с ними обоими в замке, после чего вместе с членами городского совета согласовал с братьями да Винчи, Франческо и отсутствующим сером Пьеро, долгосрочную аренду замковой мельницы. При этом сам Франческо настоял на внесении отдельным пунктом права пожизненного пользования для Леонардо, незаконнорожденного сына сера Пьеро, в случае смерти выгодоприобретателя, не оставившего законных наследников. Это был последний раз, когда Леонардо спустился из города в Кампо-Дзеппи и обнял мать.

Пролетели годы, дочери подросли, настала пора подумать о свадьбах, готовить приданое, пускай и небольшое. А ведь расходы наши только увеличивались, да и земли уже были распроданы. В 1474-м вышла замуж Пьера, в 1478-м настала очередь Марии. В Кампо-Дзеппи по этому поводу устроили большое празднество, пришли даже нотариус и священник из Сан-Панталео. Каким счастьем светились глаза Катерины, которую все теперь звали монной Катериной, когда она смотрела на замужних дочерей, таких же красивых, как она сама. Самых красивых во всей округе. А вот Франческо не женился. Весь в меня, каким я был по молодости. Терпеть не мог эту жизнь, эту землю. Вот и ушел, едва только смог. В солдаты, в Пизу.

С братьями да Винчи мы по-прежнему общались очень тесно. Сер Пьеро, воспользовавшись знакомством с монахинями из Сан-Пьетро-Мартире, снял вместе с Франческо дом в замке, а затем и заброшенную печь в Меркатале, с правом восстановить ее, предоставляя монастырю в качестве арендной платы триста обожженных кирпичей в год. Я по необходимости выступал свидетелем нескольких подобных сделок. Однажды сер Пьеро даже настоял, чтобы я явился во Флоренцию засвидетельствовать какое-то важное завещание. Ему понадобился доверенный человек: я, невежественный крестьянин, не умеющий ни читать, ни писать. Я, конечно, сходил, хоть и не слишком охотно, поскольку сера Пьеро в отличие от Франческо видеть не слишком-то рад. Конечно, не то чтобы я и знать его не желаю. Слишком уж многим я обязан этому нотариусу. Много лет назад именно сер Пьеро помог мне вырваться из пизанского гарнизона и вернуться домой. И потом, есть еще Катерина, как бы это ни было неприятно, приходится признать, что если она и стала моей женой, моим величайшим сокровищем, то лишь благодаря некоторому участию сера Пьеро.

16 октября 1479 года мы собрались в доме Джованни ди сер Томме Браччи в приходе Санта-Тринита, где сер Пьеро и составил завещание. Семья Браччи владела среди прочего множеством земель в окрестностях Винчи, в том числе участком с домом и маслодавильней, который сер Пьеро во что бы то ни стало хотел заполучить. 28 декабря старый сер Томме, находясь на смертном одре, отписал участок монахам-сервитам из Сантиссима-Аннунциаты, а три года спустя сер Пьеро, бывший монастырским поверенным, его выкупил. Вернувшись из Флоренции и пересказав этот случай Катерине как пример находчивости нашего приятеля-нотариуса, я и представить себе не мог, насколько она будет растрогана: едва ли не в слезах, что было для нее чем-то невероятным, моя жена объяснила, что именно в этот дом ее, беременную, привезли на грани жизни и смерти из Флоренции, именно там она родила сына. Должно быть, нотариус решил закрепить за собой право владения домом, где произошло чудо рождения Леонардо, чтобы время от времени побродить в одиночестве по этим комнатам, вспоминая жизнь и любовь, которые мог бы иметь всегда, но получил лишь на краткий миг.

В последний раз, когда мы виделись, я все хотел расспросить его об истинной причине. Это было три года назад, когда я поехал во Флоренцию, чтобы зарегистрировать помолвку Лизы с одним крестьянином из Монтеспертоли, оговорив скромное приданое в 35 лир. И вот 7 сентября стою я на виа Гибеллина у стола, за которым спокойно, даже равнодушно пишет что-то сер Пьеро… В общем, я промолчал. Так ничего и не спросил.

В том же году я подал последнюю свою кадастровую декларацию. На Кампо-Дзеппи у меня мало что осталось. Дом, где мы живем, точнее, даже не целый дом, а лишь половина, другая, выходящая на дорогу, двор и участок двоюродного брата Мазо ди Марко, принадлежит моему брату Якопо. Земли у меня теперь немногим больше шести стайоро, что дает нам четыре с половиной четверика пшеницы и две с половиной бочки вина. По правде сказать, выходит чуть больше, но в налоговом управлении я это декларировать не стал. Все равно крохи. Мало-помалу соседи, побогаче и похитрее, отобрали почти всю нашу землю, да и то немногое, что осталось, я обрабатываю едва-едва, надрывая жилы, поскольку сын мой Франческо давным-давно уехал, и я, одинокий старик, уже не справляюсь, а в доме остались лишь женщины: Катерина, по-прежнему сильная и красивая, что работает в поле вместе со мной, а когда и вместо меня; Пьера, что, овдовев, вернулась домой в трауре; и Сандра, которой уже двадцать четыре, и один Бог знает, выйдет ли она еще замуж, в таком-то возрасте и без приданого, ведь денег у нас нет. Франческо – тот вовремя все понял и ушел, не дожидаясь конца. Нашего конца.

Я сижу на крыльце старого дома и гляжу, как садится за холмы алое солнце, завершая очередной Божий день. По тропинке через поле идет Катерина, а за ней гуськом, одна за другой, дочери, Пьера и Сандра. Эта картина напоминает мне, как много лет назад мы ходили к воскресной мессе в Сан-Панталео и дети следовали за нами, выстроившись вереницей, от самой старшей к самой младшей, а старый священник с радостной улыбкой глядел на нас с паперти.

Они ходили втроем насобирать хвороста для очага. Я слышу их шутки, смех, веселую болтовню, что становится вдруг чуть серьезнее: наверное, выросшие, но такие одинокие девочки и их мать, что не устает их подбадривать и утешать, задумались о будущем. Полный дом женщин. Поддерживают, помогают друг другу выжить в мире волков. А волки эти – мы, мужчины, только и умеющие, что рычать, кусаться и воевать. Лишь рядом с женщинами мы становимся добрыми пастырями. Быть может, однажды и наша натура изменится. И сделают это женщины.

Я как мог всегда старался не быть ни волком, ни пастырем, ни для них, ни для кого-либо. Здесь я теперь остался единственным мужчиной: старик, что едва волочит ноги, опираясь на палку. Катерина выглядит куда моложе, а ведь должна быть примерно моей ровесницей, хотя никто, даже она сама, не знает точно сколько ей лет, поскольку счет ее годам теряется во мраке, в краю и мире, где, возможно, время не слишком походило на наше и текло без нужды его измерять.

Наверное, она и впрямь ведьма, как сказал однажды, то ли шутя, то ли всерьез, новый священник в Сан-Панталео, пораженный, а может, и напуганный неукротимой жизненной энергией своей странной строптивой прихожанки. Ну да, ведьма, одна из тех, что побеждают время и смерть, выходя в ночь святого Иоанна искать по оврагам колдовские травы; из тех, что почитают трех матерей лунного цикла и, покрыв обнаженную кожу бурыми мазями из трав и грязи, летают по небу в ночь всех святых. Волосы ее ниспадают инеистым водопадом, как у Девы Марии Снежной, святой Анны или третьей лунной матери. Она по-прежнему красива. Морщин на лице немного. Руки – те, правда, огрубели от работы, но мышцы сильны, а кожа бронзовеет на солнце. Должно быть, Катерина и в самом деле натирается какой-нибудь колдовской мазью. Что бы ни случилось, она всегда идет по жизни в окружении женщин, своих дочерей, и даже не думает останавливаться. Она их предводительница, их наставница.

Кажется, жизнь не так уж многому меня научила. Не потому, что она плохой учитель, наоборот: случается, и довольно часто, она преподает нам весьма болезненные и отлично запоминающиеся уроки. Проблема во мне, это я нерадивый ученик, вот почти ничему и не научился. Но одну вещь, изменившую меня целиком и полностью, я усвоил прекрасно: в этом мире все вращается вокруг женщин. Именно они двигают вперед историю, дарят любовь и радость, принимают в свои тела главную тайну жизни, в полнейшем единении с собой кормят нас целых девять месяцев, а после в муках рожают и продолжают кормить и сопровождают на жизненном пути, держа сперва на руках, потом за руку, учат ходить, говорить, думать, любить. Они, женщины, – существа вовсе не подчиненные и покорные, как всегда считали и как требовали мужчины, а бесконечно более свободные и чувствительные, чем мы. В каждой из них поблескивает искра той красоты, что воссияет в полной своей силе и славе лишь в райских чертогах. Красоты, что спасет нас. И если еще есть в этом мире, для этого немощного человечества, хотя бы крохотный шанс на спасение, он придет через женщин.

Для меня не так уж и важно, насколько мы бедны, насколько меньше у нас земли или имущества, чем было у моего отца. Значение имеет лишь то, что наша совместная жизнь была прекрасной и полной, и это поистине невероятный Божий дар, что до встречи с Катериной я был рабом, но теперь свободен, и именно она научила меня этой свободе. Сколько раз мы вместе встречали восходы и закаты? Сколько раз выходили вместе в поле мотыжить землю? Сколько раз вместе сеяли? Сколько раз занимались любовью? Сколько раз ютились зимой в постели под одним одеялом вместе с детьми, что, словно заблудившиеся в ночи щенки, пугались грозы, а Катерина утешала их молитвой пророку Илие?

И вот Катерина здесь. Чуть запыхавшись, она сбрасывает наземь вязанку хвороста и присаживается рядом со мной. Сандра приносит ей воды. Жена берет меня за руку: она приготовила мне подарок. Должно быть, у меня сегодня день рождения, а я и забыл. Улыбнувшись моему изумлению, она протягивает здоровенный репейник, весь в шипах: колючему – колючее, говорит. Чтобы поддержать шутку, я корчу обиженную рожу, этакий типичный Аккаттабрига, после чего все дружно смеются и приносят настоящий подарок: терпко пахнущий букет полевых цветов, который они собрали, думая обо мне. Последний лучик солнца. Я закрываю глаза и стискиваю руку Катерины. Спутницы всей моей жизни.

12. Леонардо
Наверное, она – величайшая из загадок моей жизни

Тайна, сокрытая глубоко в сердце. Одержимость, не дающая мне покоя, заставляющая непрерывно двигаться вперед, все дальше, за пределы знаний и опыта, бросать незавершенной, несовершенной каждую начатую работу и браться за новую, точно зная, что не закончу и эту, в погоне за невозможной иллюзией где-то там, вдали, наконец отыскать ее, снова увидеть ее глаза; и одновременно воспоминание, усыпляющее все мои тревоги так же нежно, как колыбельная, которую она мурлыкала, укачивая меня в детстве.

Колыбельной этой я не забыл и по сей день. Мелодия повторялась раз за разом, протяжно и размеренно, но смысл слов так и остался для меня неясным, недоступным пониманию. В ней говорилось о черном человеке, что бродит вокруг дома, забирая детей, не желающих спать; к счастью, я этого не сознавал, мне нужен был только мамин голос, ее дыхание. Много лет спустя она объяснила, что язык песни не был ей родным, это был язык другого народа, русский, поскольку ее кормилица происходила именно из русов. Если же я просил поговорить со мной на родном наречии, ответом были лишь улыбка и молчание. Думаю, со временем она попросту забыла тот диковинный язык, на котором общалась в детстве.

Время неумолимо пожирает все сущее. Не только вне нас, но даже и внутри: слова, языки, воспоминания, чувства, идеалы молодости, казавшиеся нам вечными. А еще время пожирает нас самих, тело и душу, словно огонь, что постепенно растапливает воск питающей его свечи и в конце концов гаснет вместе с ней. Всю свою жизнь я боролся со временем и забвением. Потому что в глубине души не хотел ее забывать. Не хотел, чтобы после смерти и распада ее земного тела исчезло и то прочее, что от нее осталось: воспоминания о ее лице, голосе, улыбке, движениях рук…

С ней, вероятно, следует связать и самое первое воспоминание моего детства, хотя оно так странно и загадочно, что я не могу дать ему правдоподобного истолкования. Не знаю даже, реальное ли это воспоминание или скорее игра воображения, повторяющийся сон наяву.

Я лежу, по-видимому, в колыбели. Вдруг с заоблачных высот спускается коршун и, сунув хвост мне в рот, несколько раз шлепает по губам. Раз я лежал в кроватке, мне не исполнилось еще, наверное, и двух лет – разве могут быть у человека столь ранние воспоминания? Кроме того, действия коршуна кажутся несколько подозрительными, что-то здесь не сходится, и меня это тревожит. Для новорожденного самые чудесные мгновения, мгновения абсолютного и всеобъемлющего удовольствия, повторного слияния с материнским телом, наступают, когда его ротик находит ее набухший сосок и начинает всасывать теплую белую жидкость, источник жизни. Но хвост коршуна вовсе не похож на сосок. Да и сама ситуация, когда тебе что-то суют в рот, больше смахивает на насилие, чем на акт любви.

Странно, конечно, что главная среди множества моих навязчивых идей – наблюдения за полетом птиц, и самая любимая из всех – именно коршун. Сколько раз я зарисовывал его на полях тетрадей и отдельных листах, сколько раз пытался представить траекторию в схемах и графиках, внятно описать его движения словами. В окрестностях городка, где я родился, коршун не слишком крупная хищная птица. Меня всегда поражала манера его полета, попытки наилучшим образом и с наименьшими усилиями воспользоваться силами природы: ветром, восходящими потоками воздуха. Едва взмахивая крыльями, коршун поднимается на очень большую высоту, потом ловит ветер и одиноко застывает в небе безмолвным темным пятнышком, очерченным лучами полуденного солнца – вот оно, словно подвешенное на веревке или совершенно лишенное веса, медленно выписывает широкие круги, чтобы затем внезапно камнем рухнуть вниз, стремительно и смертоносно. Именно в этот момент первостепенное значение имеет хвост, отличительная черта коршуна: великолепный широкий хвост, выполняющий роль кормила, он меняет направление полета, в последний момент выводя птицу из пике.

Коршун многому меня научил, подсказав, как осуществить мою величайшую мечту: летать подобно птицам, подняться в небо на искусственных крыльях, зависнуть в воздухе и медленно парить, чередуя обдуманные движения с инстинктивными, плыть по воздуху, как по воде. Но хвост все не идет у меня из головы, бьется, совсем как в том, первом моем детском воспоминании: то плашмя, будто веером, то вверх-вниз, самыми кончиками перьев, то изгибается влево, а следом немедленно вправо; и каждому движению, словно в танце, соответствует разный тип полета, подъемы, спуски, внезапные замирания, повороты, вращения…

Самое странное, что именно тогда, когда я глубже всего погрузился в наблюдения за коршунами на холмах вокруг Флоренции или неподалеку от Винчи, перед моими глазами наиболее живо всплыло и то детское воспоминание. Год принес с собой целый вихрь событий, задач для ума и творчества. Взгляните, стоит только перевернуть лист, испещренный записями об устойчивости полета, как рядом с какими-то списками покупок в период с 29 июня по 4 августа 1504 года, среди расчетов, сколько денег потрачено на повседневные расходы и на пошив дублета, берета и пары чулок, обнаружится заметка о смерти одного человека, случившейся в те же дни: «В среду, в час седьмой 9 дня июля 1504 года скончался сер Пьеро да Винчи. В среду, в час седьмой». А через краткий промежуток я как ни в чем не бывало возобновил расчеты: «В пятницу, 9 августа 1504 года взял из сундука 10 дукатов». Заметку о той смерти я повторил и немного расширил уже на другом листе: «В день 9 июля 1504 года, в среду, в час седьмой, скончался сер Пьеро да Винчи, нотариус в Палаццо-дель-подеста. Мой отец, в час седьмой. В возрасте 80 лет. Оставил 10 сыновей и 2 дочерей».

Да, он был моим отцом. Я добавил эти слова лишь в самом конце, после невозмутимого указания времени, имени и профессии: «нотариус в Палаццо-дель-подеста». Ведь это правда, он был не только нотариусом, но и моим отцом. И оставил после себя десятерых сыновей и двух дочерей, рожденных от двух из четырех его жен. Я, разумеется, в это число не вхожу.

Меня он так и не узаконил. Я навсегда остался ублюдком, рожденным от него Катериной. После смерти деда он забрал меня к себе во Флоренцию и вырастил, поскольку того требовал закон. Отдал в мастерскую Андреа дель Верроккьо, своего клиента и друга, так что мне не приходилось более жить в его доме, становясь поводом для постыдных скандалов, особенно когда я оказался замешан в том деле о содомии. Не знаю, любил ли он меня когда-нибудь по-настоящему. Мы не виделись и не говорили друг с другом до самого моего отъезда из Флоренции, а теперь уже и не увидимся. Однако должен признаться, что он всегда старался мне помочь, зачастую помимо моего желания или даже ведома. Как нотариус он имел дело в основном со священниками и монастырями, а также с Синьорией. Я получил в этом городе не так уж много заказов, но практически все благодаря ему: «Благовещение» для монастыря Монтеоливето, «Видение святого Бернарда» для капеллы приоров в Палаццо, «Поклонение волхвов» для монастыря Сан-Донато в Скопето, «Святой Иероним» для иезуатского монастыря Сан-Джусто, «Святая Анна» для сервитов из Аннунциаты. Я же отплатил ему наихудшим образом, закончив только «Благовещение», а остальные доски бросил незавершенными или, взяв деньги, даже не начинал. Здесь, во Флоренции, это грех похуже содомии.

Говорят, будто сны, подобно пророчествам, способны прорывать завесу времени, что позволяет нам заглянуть в будущее. Мое детское воспоминание в самом деле оказалось пророческим, но нацелено оно было в темное прошлое. Мне нравятся сны, и, помню, дедушке Антонио они тоже нравились, когда я был мальчишкой, он любил пересказывать свои ночные видения, а заодно и казавшиеся ничуть не более реальными необычайные приключения за морем, иллюстрируя их при помощи развернутого пергамента с картой мира.

Случается, решение какой-нибудь сложной механической или технологической проблемы, над которой я с вечера тщетно ломал голову, кажется мне посреди ночи блестящим и совершенно очевидным, поскольку глаз во сне видит все с куда большей достоверностью, нежели воображение в часы бодрствования. Сюжет, как правило, неизменен: грандиозные, завораживающие природные явления, бури, огненные дожди, ослепительное сияние… Я словно бы парю в небесах, глядя вниз, на землю, перемещаясь из одной точки в другую без единого движения; я падаю с высочайших вершин, уношусь по течению бурной реки, не причиняющей мне, впрочем, никакого вреда, напротив, это слияние обнаженного тела со стихиями природы, воздуха и воды, швыряющими и вращающими меня как им заблагорассудится, скорее вызывает приятное возбуждение; я говорю с животными и понимаю их, я знаю все человеческие языки, какие есть на свете, хотя никогда их не изучал; наконец, самый странный сон, в котором я еще никому не посмел признаться: я снова в материнском доме на Кампо-Дзеппи, не помню только, мальчишкой или уже взрослым, а моя мать и сестры, обнаженные, зовут меня к себе, в огромную кровать, и я плотски соединяюсь с ними, теряясь в блаженстве объятий наших смешанных, переплетенных тел. А проснувшись, обнаруживаю, что перепачкан собственным семенем.

Но что же означает этот коршун, возникший в небе моей судьбы? В одной старой книге, принадлежавшей еще моему дедушке и озаглавленной «Сонник Даниила», я обнаружил такую фразу: «Видеть летящую над головой птицу – к утрате». И уже в другом месте: «Видеть коршуна – к смерти родственника». Все предельно ясно. Коршун – пророчество не великого будущего, а утраты, смерти – смерти отца или матери. Это не знак удачи, а аллегория зависти, не зря говорят, будто коршун, заметив, что потомство в его гнезде растет слишком быстро, склевывает им мясо с ребер, а самих держит впроголодь. Быть может, в глубине души я как раз и чувствовал отцовскую зависть: и к Катерине, что продолжала беременеть и рожать детей, и к ублюдку, выросшему в завидном здравии, тогда как первым двум законным женам, бедняжкам, так и не удалось одарить его наследником. Отец-коршун клевал мне ребра, завидуя жизни и страсти, которых в нем самом больше не было.

Потом я словно бы припоминаю, хотя и очень смутно, сказку из детства: ребенок сперва спасает свою мать на сказочном острове, затем защищает лебедя от нападения свирепого коршуна, которого убивает, пустив стрелу, после чего лебедь превращается в прекрасную царевну с месяцем в волосах и звездой во лбу, что ступает будто пава и чей голос похож на журчание речки. Здесь тоже все ясно: ребенок, убивающий коршуна, – это я, а значит, мне суждено спасти мать и жениться на лебеде.

Пророчество о смерти не обязательно означает смерть физическую. Смерть может быть внезапной насильственной разлукой с кем-то, внутренним неприятием, разрывом сильнейшей эмоциональной связи. Такую мне напророчили судьбу. Историю, на самом деле случившуюся с маленьким Леонардо, в какой-то момент навсегда разлученным с матерью. После моего выдворения во Флоренцию я, чтобы не так страдать, решил считать их обоих, и отца, и мать, умершими. Не принадлежа ни к ее, ни к его семье, я в глубине души пытался убить их обоих, чтобы этот образ, навязчивая мысль о совместной жизни, которой мы никогда не жили, о гнезде, из которого меня вышвырнули, перестали причинять мне боль. Но выбросить из головы образ матери мне так и не удалось, он продолжал сопровождать меня всю жизнь, словно наваждение. Или, может, благословение.

Впрочем, я и после отъезда во Флоренцию продолжал с ней видеться всякий раз, как мне при содействии дяди Франческо удавалось вырваться в Винчи. К двадцати годам меня в качестве художника приняли в братство святого Луки, нечто вроде побочной ветви цеха врачей и аптекарей. Монахи Сан-Бартоломео-ин-Монтеоливето через отца подтвердили просьбу написать для них алтарный образ со сценой Благовещения. Это было последним желанием Донато Нати, оставившего все свое имущество монастырю с условием, что они выстроят в его память капеллу. Я прекрасно помнил тот вечер шесть лет назад, когда старик Донато говорил со мной на смертном одре, и был абсолютно согласен с тем видением, что возникло у него в последние минуты жизни: сцена должна разворачиваться на свежем воздухе, в лучах света, на природе, не скованной замкнутостью пространства, напоминая о чуде жизни, что зарождается во чреве женщины, жизни всех тварей земных, цветов, растений, деревьев, воздуха, земли и воды.