Текст книги "Улыбка Катерины. История матери Леонардо"

Выправив carta de segurança, однако прихватив и нескольких арбалетчиков, нанятых Фрозино, мой неф, груженный валенсийским сукном и флорентийскими тонкими цветными тканями на продажу сарацинам, вышел в открытое море и, подгоняемый попутным ветром, направился к юго-западу. Через несколько дней пути матросы заприметили на горизонте бурого цвета скалу, что становилась все ближе и ближе. Это и была наша цель – мыс Трес-Форкас, оставив который по левому борту мы проплыли вдоль берега еще несколько миль, пока не достигли бухты с раскинувшимся в ней портом, где уже стояло несколько других нефов и две венецианские галеи. От берега к вершине холма протянулся полностью белый город, окруженный стенами с башнями. Это была Алькудия Варварская, также известная как Кассаса, куда приходят караваны из Феса, столицы этой последней земли на краю океана, где заходит солнце, и потому зовущейся гхарб, что значит «запад», или магриб, что значит «закат». Когда судно встало на рейде, мы спустились в лодки и принялись разуваться, потому что мостков здесь нет, приходится спрыгивать прямо в воду и брести по песку до самой линии прибоя; было в этом месте, в этой прозрачной теплой воде бирюзового цвета под палящим солнцем, нечто вдохновляющее, и, добравшись до берега, я поступил так же, как матросы, разделся и бросился в волны. Африка приняла меня в свои объятия.

Со стороны берега приближается какая-то фигура, меня окликают по имени. Это Джованни, брат Кристофано. У него в руках восковая табличка и стилус, его обязанность – составить опись всех разгружаемых товаров. С ним Абдалла Бенвиксит, переводчик и знаток арабского, смуглокожий, с живыми глазами и острой бородкой. Хватит развлечений, нельзя терять ни минуты, нам нужно проследить за разгрузкой, стоянка продлится всего несколько часов, караван наготове, он уже несколько дней ждет нас внизу, под пальмами, вон теми деревьями с мощными стволами, увенчанными вместо ветвей и листьев чем-то наподобие короны из опахал; я замечаю вереницу коленопреклоненных животных, которых вижу впервые в жизни, но это не лошади, у них горб и странная морда, их называют верблюдами. Им-то и предстоит принять на себя всю тяжесть товаров, а заодно и купцов. Кругом шатры, множество шатров, и люди, закутанные в длинные накидки с капюшонами; вокруг головы у них несколько раз обернута ткань, и эти уборы называют тюрбанами; они ходят туда-сюда, и каждый занят своим делом: кормят верблюдов, носят мешки и тюки, не удостоив нас ни единым взглядом, словно для них нет ничего более привычного, чем лодки, полные неверных, что кружат вокруг них с вытаращенными глазами, еще пошатываясь после долгого морского путешествия и страдая от лучей раскаленного солнца.

Мы отправляемся в путь и едем всю ночь, удивительно светлую, хотя на небе нет ни луны, ни звезд. Верблюды медленно ступают длинной вереницей, один за другим, по гребням холмов, откуда видна темная гладь моря, а вдали бесконечно простираются горы и долины, за которыми, кажется, еще одно море, на самом деле не море – здесь только песок, множество песчаных дюн, и ветер безостановочно придает им все новые формы. Огромная пустыня. Утром мы спускаемся к трепещущему темному пятнышку, которое по мере нашего приближения оказывается скоплением пальм. Там есть вода, объясняет мне Абдалла, а значит, есть жизнь. Это место называется оазисом. Посреди возвышаются высокие остроконечные шатры, и навстречу нам верхом направляются воины с кривыми саблями за поясом, чьи головы почти полностью скрыты синими тюрбанами, из-под которых видны лишь глаза. Это берберы, принадлежащие к гордым и воинственным племенам, но нам нечего опасаться, у нас есть султанская охранная грамота, которую немедленно предъявляет Абдалла, переговариваясь с ними на мелодичном языке с бархатными нотками. Я прошу Абдаллу показать мне грамоту, она испещрена странными знаками, с завитками и росчерками, среди которых время от времени попадаются точки, словно расставленные наобум. Это арабская вязь, смеется Абдалла, она читается наоборот, справа налево. Пусть я ни слова не понимаю, но она мне по вкусу, такая красивая, плавная, и я решаю, что в будущем, развлечения ради, попробую подражать этим завитушкам в своих торговых записях. Если такова их письменность, она идеально подходит языку, который на слух покачивается и колышется, словно едешь вверх-вниз по дюнам на верблюде, через ветер и пески; правда, всего через пару часов подобный езды у меня ужасно разболелась спина.

В другие дни мы карабкались по склонам огромной, устрашающего вида горы, которую местные называют Джебель, источенной водой и ветрами, но все равно прекрасной в своем первозданном величии. Теперь мы могли двигаться днем, а на ночь вставать лагерем. Нам попадались водопады и таинственные гроты, вдруг открывавшиеся среди скал. Наконец мы подошли к некоему подобию седловины между горами и плоскогорьем и обнесенному стеной городу под названием Таза, где остановились переночевать в караван-сарае. Здесь нам встретился другой караван, идущий в обратном направлении, от столицы к морю. Это был важный караван, потому что шел он в сопровождении султанской охраны. С первого верблюда проворно спрыгнул на землю невысокий тощий сарацин, который, помахав Джованни издалека, тут же направился к нам. Когда он снял остроконечный капюшон, из-под него показалось исхудавшее старческое лицо, седые, коротко остриженные волосы и борода, проницательные голубые глаза. Каково же было мое удивление, когда незнакомец обнял Джованни и завел разговор с ним не по-арабски, а на превосходном флорентийском наречии, со старинным выговором и венецианскими интонациями. Джованни представил меня как нового подмастерья, присланного из Барселоны, и на этом пыльном дворе, провонявшем верблюжьими и человеческими испражнениями, я пожал морщинистую руку великого Бальдассарре Убриаки.

Мне было знакомо это имя, о нем ходили легенды в мастерских не только Флоренции, но и Барселоны, Валенсии, Майорки. Он был кем-то наподобие чародея, алхимика. Там, где получали письмо или записку от него, вскоре появлялись, непонятно как и откуда, золото, серебро, янтарь, драгоценные камни, жемчуг, кораллы, слоновая кость, ценные породы дерева. Бальдассарре происходил из благородной семьи, изгнанной из Флоренции во времена Данте; более того, божественный пиит отправил их в Ад, заклеймив позорными ростовщиками. Он родился в Авиньоне, где и подружился с юным Франческо Датини. Мессер Бальдассарре был, возможно, единственным человеком в мире, имевшим беспрепятственный доступ в личные покои королей Арагона и Кастилии, Франции и Англии, герцогов Миланского и Беррийского и говорившим с ними на равных, быть может, еще и для того, чтобы передавать им свои донесения устно и тайно, не прибегая к посредничеству придворных канцелярий. Центром империи Бальдассарре была венецианская мастерская, куда стекалось сырье, превращавшееся по его велению в необыкновенные вещицы, инкрустированные слоновой костью, которые оспаривали друг у друга государи и князья всей Европы: реликварии, футляры, шкатулки и зеркала.

Ввечеру мессер Бальдассарре пригласил нас к своему столу в зале для купцов. Повар-сарацин приготовил необычную похлебку из манной крупы с бараниной, которую Абдалла назвал кускусом. Попробовав ее, я немедленно ощутил, что мой рот охвачен огнем, и в отчаянии взмолился о глотке воды. Рассмеявшись, Бальдассарре достал мешочек темных зернышек, которыми в перемолотом виде приправили кушанье, это была мелегетта, или райское зерно, что вкуснее и дешевле перца; его доставляют из Черной Африки, за много дней пути; мелегетта полезна для сердца и кишечника, она способствует долголетию, ее также можно жевать и добавлять в вино. Тут, кстати, на столе появилось и вино. Из того немногого, что мне довелось узнать об обычаях сарацинов, я заключил, что его мне в этом путешествии отведать не удастся. Однако красная жидкость, которая потекла из кожаного бурдюка Бальдассарре, была вкуснее, насыщеннее и крепче всего, что мне доводилось пить прежде. Делали это вино в самом Фесе, в одном из садов султана, по совету Бальдассарре велевшего невольникам-христианам высадить несколько виноградных лоз, только для того, чтобы угощать гостей из неверных, как он впоследствии объяснял, не желая запятнать свою репутацию приверженца заветов Пророка и защитника благочестивых. После вина настроение Бальдассарре еще более улучшилось, и он проникся ко мне расположением. Ему было приятно видеть юного подмастерья, не испугавшегося неизвестности этого загадочного континента, ведь по моим глазам он понял, что я здесь впервые. По возрасту я годился ему в сыновья.

С плохо скрываемой гордостью Бальдассарре рассказал нам о тех новых сокровищах, которые вез на побережье. Это им были зафрахтованы венецианские галеры, ожидающие в порту Алькудии. Его караван мы также имели возможность лицезреть: сколько верблюдов, сколько тюков и сундуков, сколько охраны! Да, нам он вполне мог об этом рассказать, ведь мы не были ему конкурентами, как и компания Альберти в Фесе, возглавляемая агентом Ализо дельи Альберти. Это был самый большой груз слоновой кости, когда-либо им закупленный, и именно поэтому Бальдассарре лично решил его сопровождать. Слоновую кость везли из самого сердца Африканского континента; он разместил заказ на нее еще два или три года тому назад через своих тайных агентов, которые пересекли пустыню и достигли легендарного города, зовущегося Тимбукту, где правил темнокожий правитель, с ног до головы облаченный в золото. Так, значит, по ту сторону пустыни тоже есть люди, воскликнул я, есть другие народы и культуры, живущие солнцу вслед, там, где мир безлюдный! Мир не заканчивается пустыней или мысом Финистерре! Бальдассарре улыбнулся: мой юный друг, мир куда более велик, чем ты можешь себе представить, он больше, чем написано в твоих книгах или нарисовано в атласах.

По прошествии еще двух дней пути перед нами предстал величественный Фес-Аль-Алия, Высочайший, священный город, основанный потомком Пророка, как объяснял нам гордый Абдалла. Справа – старинная часть города, Фес-эль-Бали, слева – новая, Фес-эль-Джедид, где располагается дворец султана. Сверкающее море куполов и высоких заостренных башен. Как мне достойно описать это чудо? Я не писатель, не литератор и не историк. Я просто старик, проживший долгий век, которому Господь даровал целых две жизни внутри одной, и теперь я могу с высоты прожитых лет оглянуться на свое прошлое и, вспоминая ощущение чуда, снизошедшее на меня тогда, вновь испытать его.

Этот новый мир совершенно меня заворожил. Мы остановились в квартале Наджарин в караван-сарае, который там называют фундук, – подобии обширного постоялого двора для иноземных купцов, состоявшего из большой площади, куда выходили два этажа галерей с нашими комнатами. Балки, перила, решетки, двери – все это было изготовлено из изящно инкрустированного и расписанного кедра, со сводов свисали причудливые светильники цветного стекла. В углу непрестанно журчал фонтан, вода в котором предназначалась для омовения лица и тела, о чем неверные пекутся куда больше, чем мы, христиане. Повсеместно располагались большие ванные комнаты и бани с горячей и холодной водой для мытья и отдыха. И всюду я обнаруживал признаки безграничного преклонения перед красотой. Абдалла, приятно удивленный моим любопытством и интересом к его культуре и религии, отвел меня в местный университет под названием медресе Бу-Инания, изумительное место, изобилующее фонтанами и садами. Напротив него находился необычный дом с двенадцатью маленькими окошками в ряд, под каждым из которых помещалась полочка с золоченой чашей. Я спросил, кто там живет, и ответ меня удивил: время. Это был Дар-аль-Магана, дом часов, и его невероятные клепсидры, которые нужно ежевечерне наполнять, ведь с их помощью можно точно определить двенадцать дневных часов в соответствии с продолжительностью суток в разные времена года: зимой короче, летом длиннее. Капля за каплей вода вытекает из резервуара, продвигая механизм вперед, а когда час истекает, в чашу падает металлический шар. Для арабов время – текущая вода, а не застывшее железо, как у нас, с неумолимым тиканьем колесиков и шестеренок в огромных часах Палаццо-деи-Приори.

Наш фундук располагался в центре старого города, в Медине, рядом с величественной мечетью аль-Карауин, и нам не приходилось далеко идти, чтобы добраться до большой торговой площади-кайсарии. Но я, когда мог, любил поплутать в лабиринте улочек Старого города. Во время одного из этих странствий, спасаясь от тошнотворного запаха мочи в квартале кожевников Чуара, я оказался на парфюмерном базаре, сук Эль-Аттарин. Как пьяный блуждал я средь его переулков, почти смежив веки, следуя за неведомыми мне терпкими и приторными ароматами, мешавшимися с едким запахом кожи женщин, что, забившись в укромный уголок, на пробу наносили духи на руки, шею, подмышки или, как мне грезилось, на самые сокровенные части тел, которых я никогда не лицезрел воочию и не успел познать и даже о виде которых не имел ни малейшего представления. Казалось, я терял рассудок. Меня посещали видения: мне грезились сочные цветы, распускавшиеся в пустынях, что состояли не из раскаленного песка, а из черных дюн молотого перца, мелегетты и мускатного ореха, средь которых мягкой поступью бродили гибкие звери с пятнистой шерстью, совершающие омовения в колодцах оазисов, легкие, быстроногие газели и рыси. Воплощения греха.

Скрывшись внутри небольшой беседки, я мог разглядывать руки молодой женщины, на которых рисовали затейливый узор: осторожно, деревянной палочкой наносили на кожу краску, проводя тонкие, сплетающиеся линии. Эти руки были единственной частью женского тела, которую мне довелось наблюдать с тех пор, как я прибыл в Африку. Да, на местных улицах и базарах женщины встречались, но, за исключением рук, я видел перед собой лишь множество колышущихся черно-синих одеяний, скрывающих под собой все: и руки, и ноги, и ступни; голова спрятана под темной чадрой, лицо – под вуалью-никабом, оставляющим на виду лишь глаза. Закутанные таким образом, являя моему взору только изящные руки, расписанные хной, и мимолетные взгляды, эти создания возбуждали во мне невиданные доселе желания. Всех их я представлял восхитительными, чудесными райскими ангелами.

Однажды к нам в гости зашел такой же, как и мы, неверный, Ализо дельи Альберти. Он передал приглашение еврейского купца Салиметикусси, крупного поставщика мессера Бальдассарре, которое мы с благодарностью приняли. Путь наш лежал в новый город, к высящейся над ним громаде султанского дворца. Там, в его тени и под его защитой, проживали евреи, но это был также и квартал ювелиров, потому что тамошние ювелиры сплошь были евреями.

В зале дома Салиметикусси нас уже ждала еда, выставленная в больших медных блюдах на низкие столики без скатерти или какого-либо покрывала. Недавно начался шабат, и после заката евреям запрещено было что-либо делать. Нам оставалось только устроиться на коврах, дождаться, пока хозяин благословит хлеб и вино, и приступить к трапезе. Ни тарелок, ни приборов не предложили, каждый брал пищу с общего блюда руками и подносил ко рту. Переводчик был не нужен, еврей говорил на нашем языке, а также на кастильском и каталанском наречиях. Он происходил из Андалусии, из Севильи, которую покинул во время последней резни. Но новой страной Салиметикусси тоже был не рад и, пожаловавшись, что она катится к упадку, принялся рассуждать о политике и торговле.

Я совсем его не слушал. С того самого момента, как мы преступили порог этого дома, я чувствовал чье-то молчаливое присутствие. Глаза, глубокие и темные, как ночь, водопад черных волос, блестящих, словно вороново крыло. Это была Шагал, дочь купца, девушка-подросток, только вступавшая в пору цветения; она следила за мной с галереи второго этажа взглядом, в котором мешались любопытство и вызов. Не будучи сарацинкой, чадры Шагал не носила. Запястья и лодыжки ее босых ног были унизаны браслетами, волосы – распущены, кожа – белоснежна, а щеки покрывал легкий румянец. И она мне улыбалась. Я мигом потерял голову. Во время ужина мне не удавалось скрыться от ее пристального взгляда. За беседой я смог выдавить из себя лишь прозвучавший крайне глупо вопрос: какой сегодня день? Никто тогда не понял, что мне хотелось навсегда запечатлеть в памяти этот миг своей жизни, утекающей, словно вода в часах дома времени. Ответ ее отца остался в моей памяти, навсегда запечатлев момент, когда я полюбил Шагал, на библейском горизонте всемирной истории. Это был двадцать третий день месяца Ияра 5158 года от сотворения мира.

О следующих трех или четырех годах у меня сохранились лишь смутные воспоминания. Помню, что всеми правдами и неправдами старался вернуться в Фес с караванами из Алькудии, перевозившими специи, кожи и сукно. Я пользовался любым поводом, чтобы навестить старого Салиметикусси и обсудить приключения мессера Бальдассарре, славшего еврею длинные письма, а сам тайком не сводил глаз с Шагал. Старик ни о чем не подозревал. Однажды, когда Салиметикусси не было дома, его жена пригласила меня сходить с ними за город, в чудесный сад со сладчайшими померанцами, которым они владели. Я словно очутился в земном раю. Шагал, убрав волосы венком из полевых цветов и укрыв тонкий стан длинной полупрозрачной рубахой белого льна, бродила среди померанцевых деревьев и собирала плоды, намереваясь подать их к нашему столу под перголой.

Вдруг налетел ветер, горизонт затянуло мрачными тучами, все набухавшими и набухавшими. Надвигалась песчаная буря. Синьора велела возвращаться, и мы немедленно двинулись обратно в город. Не знаю, как так вышло, но мы с Шагал, будучи легче на ногу, да еще подгоняемые страхом, а может быть, и незримой рукой любви, успели уйти далеко вперед. Буря обрушилась на нас со всей яростью, разделив с остальными, укрывшимися в крестьянском доме. Мы остались в этом вихре одни. Не было видно ни зги. С трудом нам удалось найти какую-то полуразвалившуюся лачугу, сложенную из саманного кирпича. В страхе укрывшись за стеной, мы обняли друг друга. Почувствовав тепло ее тела, прижавшегося ко мне, я прошептал, как хотел бы, чтобы буря длилась вечно, если это позволит нам не размыкать объятий. К моему удивлению, Шагал ответила, что разделяет мое желание. До того момента мы не обменялись ни единым словом, я даже не знал, что она, дочь купца-еврея, владеет нашим наречием, равно как кастильским, каталанским и арабским, а также умеет читать и писать на этих языках.

Больше мы не сказали друг другу ни слова. Пока снаружи разворачивался конец света, мы слились воедино и любили друг друга.

С тех пор мы продолжили тайно заниматься любовью всякий раз, когда я возвращался в Фес и находил предлог посетить еврейский квартал. Мы поднимались на башню, венчавшую их дом, – там у нее была комнатка для досуга, откуда просматривался почти весь город, и терраска с голубятней, полной белых голубей, священных птиц Венеры. Шагал повязывала мне на запястья причудливо сплетенные шерстяные нити, которые называла цицит: по ее словам, они символизировали числа, соответствующие буквам моего имени. Теми же нитями она оплела и обвязала мое сердце.

Когда Шагал сообщила мне, что беременна, мой первый порыв, как у любого труса, был бежать. Правосудие не проявило бы ко мне, иноземцу и неверному, никакого снисхождения. Но Шагал была непреклонна, заявив, что, если я исчезну, она покончит с собой. И не только из-за любви, которую ко мне испытывала. Она тоже хотела бежать из своего мирка. Ей невыносимо было видеть по утрам, как отец возносит три хвалы Господу, благодаря за то, что не сделал его гоем, рабом и женщиной; ненавистна мысль делить людей на евреев и неевреев, правоверных и неверных, рабов и свободных, мужчин и женщин. Она не принимала судьбу еврейской женщины в обществе, где та полностью подчинена, скрыта от глаз, невидима. Совсем ребенком ей вместе с семьей пришлось бежать из Севильи, но в кошмарах она снова и снова видела всполохи огня, крики насилуемых женщин, воды реки Гвадалквивир, покрасневшие от крови, и трупы, на которые в темноте натыкалась их лодка.

Я попытался объяснить, что в других христианских странах женщины и евреи занимают не лучшее положение, но, зная твердость духа Шагал, куда более сильного, чем мой, вынужден был уступить и согласился увезти ее с собой на ту сторону моря; затем мы должны были написать ее отцу и прийти к согласию. Открылся я только Абдалле, пришедшему в ужас из-за тяжелейших последствий, которые неизбежно отразились бы и на делах, поскольку, по его словам, Салиметикусси был не только приближенным Великого Визиря, но отличался крайней мстительностью: он не простил бы нас и, конечно, поклялся бы отплатить каждому, начиная с Ализо, позволившему привести эту змею к нему в дом. Однако же Абдалла смирился и согласился помочь нам бежать.

В путь мы пустились ночью, переодевшись паломниками, с караваном, направлявшимся через пустыню в Египет, однако уже через несколько дней, оставив караван в оазисе, пересели на лошадей и поспешили в Алькудию, преследуемые сухим и горячим ветром, харматаном. То были тревожные дни, я опасался, что в любой момент может появиться султанская стража. Давным-давно зафрахтованный на обратный рейс неф, который должен был быть готов к отплытию, оказался совсем не готов. Из-за споров с местными купцами мы еще не закончили погрузку товаров. Я даже написал полное отчаяния письмо Кристофано на Майорку. Однако в конце концов мы все-таки отплыли и некоторое время спустя прибыли в Барселону, к моему кузену, который пришел в совершеннейший ужас. Осознавая опасности, грозившие еврейке в Барселоне, Фрозино смог убедить Шагал принять крещение, и она согласилась, впрочем, предупредив меня, что в душе останется верна своему закону. Я поинтересовался у нее значением имени Шагал, и она указала на фиалку, цветущую в саду. С тех пор среди христиан ее стали звать Виоланте, то есть фиалка. Мы поженились в сельской часовне, где были только мы вдвоем да Фрозино со слугой, поскольку его жена-каталонка отказалась встречаться с еврейкой. Мы договорились никому не говорить о нашей свадьбе, не упоминая о ней даже в письмах к моему отцу. Однако Господь, ниспославший нам милость освятить нашу любовь, не пожелал даровать нам сына, тот родился прежде срока и бездыханным, вероятно, из-за невзгод и тягот перенесенного пути.

В Африку, к сожалению моему, я так больше и не вернулся. Деятельность Фрозино, а значит, и моя, внезапно приняла иной оборот. В знак признания заслуг король вверил ему dret des italiens, сиречь право собирать со всех купцов-итальянцев пошлину на все ввозимые и вывозимые товары в размере трех динаров с каждой лиры, и мой кузен для борьбы с неплательщиками даже вынужден был нанять знаменитого юриста Пера Десколя, чье жалованье обошлось нам в сто флоринов. Фрозино часто приходилось ездить по своим делам в Валенсию и своим поверенным по взиманию dret он назначил меня.

На первый взгляд это было значительное повышение в статусе, но на самом деле новая должность лишь усугубила наше положение. Старые друзья понемногу стали от нас отворачиваться, считая не кем иным, как неблагодарными кровососами, продавшимися королю и каталонцам. Мне все это тоже было не по душе. Отношения с представителями Датини, Симоне и Кристофано сделались напряженными и охлаждались все сильнее в свете истории с Шагал, кое-кто вообще считал, что я ее похитил. Салиметикусси, отказавшись вскрывать мои письма и не зная, на кого обратить свой гнев, едва не сгноил бедного Ализо дельи Альберти в зловонных тайных подземельях Феса; того спасло лишь письмо, направленное королем Мартином султану. Ализо вернулся банкротом, его компания разорилась и уже не смогла оправиться. Дела мессера Бальдассарре, с которым я больше никогда не встречался, также обстояли плохо. Все его имущество во Флоренции было конфисковано, и с тех пор ему приходилось вести переписку и торговлю якобы от имени компании Датини, хотя было очевидно, что у него проблемы с наличными: должно быть, великие государи, так благоволившие к нему в прошлом, не торопились оплачивать его услуги с той же скоростью, с какой прибирали к рукам его восхитительные диковины.

Чтобы узнать, как обстоят дела у мессера Бальдассарре, я заглянул в лавку картографа, время от времени, как я знал, исполнявшего для него заказы. Меня сопровождала Виоланте, картограф был евреем, пережившим резню и насильно крещеным десять лет назад, и она желала познакомиться с ним. Я слушал, как они говорят на языке своих священных книг; потом мастер показал мне свои сокровища – огромные пергаментные листы, сшитые воедино, на которые он, долго и кропотливо работая с циркулем и наугольником, наносил очертания берегов Средиземного моря и континентов, которые оно омывает. Звали мастера Хаме Риба, но его настоящим еврейским именем было Иуда Крескес, а искусству этому он выучился на Майорке у своего отца Абрамо. С тех пор Виоланте стала навещать его, помогая наносить географические названия на карты. С помощью этого занятия она словно бы узнавала мир, а после мечтала о будущих путешествиях вместе с возлюбленным.

Но счастливые деньки моей первой жизни подходили к концу. Металлические шарики неумолимо падали в золоченые чаши огромных водных часов этого мира. Скончался дядя Джованни; тетя Лоттьера с помощью Фрозино была вынуждена выслать моему отцу доверенность на продажу всего имущества, что у них еще оставалось во Флоренции, в число которого среди прочего входил дом в приходе Сан-Микеле-Бертельди. При подозрительных обстоятельствах скончался в Неаполе мессер Бальдассаре. Умер мессер Франческо Датини. Не стало короля Маррина, благоволившего Фрозино и уцелевшим евреям.

Однажды Виоланте вышла из дома одна, чтобы, как обычно, помочь старому мастеру Хаме. На обратном пути ее заприметила банда юнцов, вопивших «Смерть иудейке!» и забрасывавших ее камнями, оставшимися после строительства Санта-Мария-дель-Мар. Виоланте пыталась укрыться в церкви, но священник, услышав «еврейка», захлопнул перед ней дверь. Там, на паперти, ее и нашли: с черных волос натекла целая лужа крови, но она была еще жива. Пока лекарь боролся за ее жизнь, я, вне себя от отчаяния, совершил паломничество в монастырь, скрытый высоко в отрогах горы Монсеррат, где, вложив в молитвы всю веру, на какую был способен, бил поклоны Черной Мадонне, но деревянная статуя оставалась немой и бесстрастной. К моему возвращению чуда не произошло. Виоланте умерла.

Я снова вышел в море. На обратном пути моя сума была более пустой, чем в те времена, когда я юнцом, исполненным надежд на будущее, направлялся в Барселону. Денег, ни в виде золотых монет, ни в виде сумм, записанных на мой счет, я так и не заработал, взяв с собой лишь немногое. Грубую навигационную карту, измятую и много раз сложенную, с которой отплыл в свое первое роковое путешествие в Африку. Простейший компас в футляре, который не слишком помог мне сориентироваться в жизни. Карты и рисунки Виоланте с надписями на арабском и еврейском языках. Скрученную в трубочку карту работы мастера Хаме, незаконченную, но с названиями, нанесенными рукой Виоланте. И, наконец, пучок шерстяных ниток, весь в узелках и переплетениях. От нее, ее жизни, ее улыбки у меня больше ничего не осталось.

По возвращении во Флоренцию началась моя вторая жизнь. Я был никем. Купцом, а тем более юристом мне уже никогда не стать да и другой профессии в свои сорок не освоить, значит, путь в контору или на выборные должности для меня закрыт. Я замкнулся в себе, не желая ни с кем делиться тем, что случилось со мной за морем. Фрозино, оставшийся в Барселоне, хранил верность клятве: о Виоланте никто не знал, ее существование так и осталось секретом, погребенным в глубине моего сердца. Внутри меня словно все умерло, хотя отчасти так оно и было, моя первая жизнь закончилась где-то там, за морем, и молодого купца, бороздившего воды Средиземного моря, следуя за ветрами и течениями, более не существовало.

Мой старик отец пытался мне помочь, несмотря на враждебное отношение жены, монны Бартоломеи, которая хоть и была моей матерью, но не смогла простить побега пятнадцатилетней давности и более не желала обо мне слышать. Сер Пьеро, учитывая, что Флоренция мало что могла мне предложить, посоветовал вернуться в Винчи и присматривать за тем имуществом, что еще оставалось у семьи: возможно, после страданий, перенесенных на суше и на море, размеренная деревенская жизнь пойдет мне на пользу и, может статься, обеспечит финансовое спокойствие, скромное, но надежное. Требовалось следить за обработкой земель, договорами найма, внесением арендной платы, куплей-продажей произведенной продукции – вина, оливкового масла, зерна, льна, – не давать себя обмануть работникам и соседям, избегать ссор, держать кое-какую живность, поддерживать в надлежащем состоянии дома, конюшни, амбары и чинить их по мере надобности. Тут не до скуки или мрачных мыслей. В этой спокойной жизни не хватало лишь одного: мне нужна была жена.

Впрочем, жену он тоже присмотрел, сговорившись в ожидании моего возвращения с местным нотариусом, моим ровесником, за которым присматривал во время его ученичества во Флоренции, сером Пьеро ди Зосо ди Джованни из Баккерето, селения неподалеку от Винчи, расположенного на противоположном склоне горы Монт’Альбано, на одной из тех дорог, что вели в Артимино и дальше в сторону Флоренции. Его дочери Лючии было двадцать, я годился ей в отцы. Возможно, первые годы выдались сложными и для нее, вышедшей за человека вроде меня, уже казавшегося стариком и почти все время проводившего в молчании, никогда не раскрывавшего свое сердце и ничего не рассказывавшего о прошлом. Но Лючия меня не попрекала, если она и страдала, то молча. Годами я, погруженный в свою боль, ее боли не замечал.

Мы жили в комнатушке в отцовском доме, с отдельным входом, поскольку монна Бартоломеа не желала лицезреть ни меня, ни Лючию. После ужина, проведенного в молчании, я сидел, уставившись на гаснущие в очаге угли, а она что-нибудь для меня мастерила – пару толстых шерстяных чулок на зиму, льняную рубаху на лето, вышивку на новую скатерть, платок: денег на покупки у разносчика у нас не водилось. Закончив работу, она, если в лампе еще оставалось масло, прочитывала одну-две страницы из книги, что ей так нравилась, о жизни разных святых, возносила молитвы перед изображением Мадонны с младенцем и только потом, убедившись, что я глубоко сплю, забиралась в постель и укладывалась с другой стороны от меня, поскольку уже смирилась с тем, что я к ней не прикоснусь. Она тоже жила жизнью святой.