Текст книги "Улыбка Катерины. История матери Леонардо"

Мой отец недолго успел порадоваться нашему браку, ему не довелось увидеть, как сбудется его мечта о продолжении рода, детях, которые у нас все не появлялись. Он умер всего пару лет спустя. Не имея других источников дохода, кроме небольших сумм от аренды, поступавших из деревни, некоторой поддержки, которую давало небольшое наследство Лючии, и той малости, что зарабатывала рукоделием, мы сняли домик в бедном квартале Сан-Фредиано. Монна Бартоломеа даже не помахала нам на прощанье. Впрочем, в Сан-Фредиано дела наши пошли на лад. Цены на местном рынке были ниже, вокруг царило оживление, свойственное простонародью: ремесленникам, работникам, трудившимся на производстве шерсти, привлекая жен и дочерей к прядению и ткачеству. Это был настоящий труд – тот, что оставляет по себе усталость и мозоли на руках, и он привлекал меня куда больше работы банкиров и ростовщиков.

Я сводил концы с концами, слоняясь по пьяцце Санто-Спирито и предлагая свои услуги писца и посредника чесальщикам шерсти и местным вдовам, не знавшим грамоты, почти что нотариуса, проницательного советника, человека, повидавшего мир; а кроме того, оказывал поддержку самому влиятельному человеку в квартале, Кристофано ди Франческо Мазини. Кристофано, живший в Фондаччо, между монастырем Санто-Спирито и рекой Арно, благодаря моей помощи стал магистратом, гонфалоньером и приором, за что навсегда остался мне благодарен и потому помогал кое-как выживать. Я много времени проводил в мастерских, прядильных и кожевенных, в попытках с видом умудренного летами старца раздавать советы и рассказывать о необыкновенных вещах, которые повидал в Барселоне, Валенсии, на Майорке, но более всего – в Фесе. Поначалу работники и мастера меня расспрашивали, но вскоре, устав от моих рассказов, возвращались к работе, им некогда было терять время, начальство ведь за простой по головке не погладит. На все эти сарацинские причуды им было плевать, и я вдруг замечал, что говорю сам с собой, а слушает меня разве что местный дурачок.

Мы с Лючией частенько выбирались за городские ворота, посещая по случаю праздников какую-нибудь из деревенских церквушек или часовен, куда стекались паломники, привлеченные ценной реликвией или святым отцом, умеющим словами или личным примером вернуть в души мир и покой. Одним из таких мест был монастырь Сан-Бартоломео, или Монтеоливето, вверенный ордену оливетанцев из Сан-Миниато-аль-Монте и пользующийся покровительством семейств Строцци и Каппоне. Монастырь, окруженный огородами и виноградниками, превратился в одно из любимейших мест для загородных прогулок еще до появления в нем монахов, лет сто назад, когда ораторий носил название Санта-Мария-дель-Кастаньо и посещался светским братством, прозванным, не без причины, Чиччалардони, или обжорами, которое отмечало там светские и религиозные праздники, шумно проводя время за длинными столами, накрытыми на свежем воздухе. Святые отцы, однако, предпочли бы, чтобы монастырь Монтеоливето славился своей святостью, нежели сардельками и вином Чиччалардони.

Церковь стояла полуразрушенной, запущенной; монахи обещали вскоре восстановить ее, заказав такую же прекрасную работу, как алтарный образ кисти брата Лоренцо, монаха-живописца: Мадонна с младенцем, а по сторонам от нее – четверо святых. Образ этот Лючия очень любила и всякий раз, читая надпись на нем, «Ave gratia plena Dominus tecum», страстно молилась Деве Марии, чтобы та даровала ей милость иметь детей. Милость, для которой нужна еще одна милость, а вот ее Лючия не смела просить у Мадонны, не покраснев украдкой: милость разжечь во мне желание, милость соединить ее тело с моим, поскольку без этого неизбежного шага дети на свет появиться не могут.

После мессы мы с Лючией, держась за руки, присаживались среди дубов и кипарисов на невысокую каменную ограду, с которой могли любоваться восхитительным видом нашей Флоренции, увенчанной теперь гигантскими лесами строящегося купола собора Санта-Репарата, и очертаниями далеких гор, от Фьезоле до Апеннин. Во время этого молчаливого созерцания каждый видел что-то свое, что от другого скрывал. Лючия мечтала вновь увидеть очертания этих гор с террасы своего дома в Баккерето на склоне Монт’Альбано. Я же грезил о горах Риф, которые разглядывал, пока скакал верхом по пустыне навстречу морю и своей судьбе. И не замечал, как моя рука выскальзывала из руки Лючии, оставляя ее в одиночестве.

Спустя несколько лет мы наконец решили покинуть Флоренцию и перебраться в Винчи. Лючия и ее семья ликовали, в глубине души она надеялась, что эти перемены принесут ей ту самую двойную милость, о которой она так молилась Мадонне. Что касается меня, то все, включая Кристофано Мазини, наперебой советовали мне не отказываться от флорентийского гражданства со всеми проистекающими из него правами и привилегиями, нам, деревенским жителям, не полагавшиеся. Они убеждали меня в этом не ради меня самого, поскольку уже успели убедиться, что мне гражданство ни к чему, но ради блага моих детей, которых однажды Господь в своей милости ниспошлет нам и которых до сего момента, после более десяти лет брака, еще не было и в помине. Так я и остался на всю жизнь civis florentinus, приписанным к приходу Сан-Фредиано, где стоял наш маленький и бедный домишко, – квартал Санто-Спирито, гонфалоне Драго, Дракон.

Я нанял повозку с лошадью и возницей, на которую мы погрузили наш бедный скарб и себя самих, не менее бедных; самыми громоздкими оказались высокая старая кровать вишневого дерева, аккуратно разобранная на части, скрипучее, принадлежавшее еще моему отцу фамильное ложе, на котором я был зачат и затем произведен на свет Божий матерью и на котором Лючия молила о милости однажды в свою очередь разрешиться от бремени; тюфяк, набитый шерстью, матрас с двумя перинами и две наши подушки; сундук с одеждой Лючии и еще один, небольшой, – с моей; мучной ларь и две подставки под поленья, немного кухонной утвари и посуды, а также шкатулка с самими дорогими моему сердцу вещицами: несколькими книгами, реестрами моих отца и деда, старым портуланом, компасом и картой мира работы мастера Хаме. Так начиналось плавание моей второй, новой жизни, и эта трясущаяся повозка стала нашим кораблем, наконец-то общим, моим и Лючии.

В Винчи мы не имели даже пристанища. Мы договорились с одним задолжавшим мне крестьянином, у меня была привычка ссужать деньгами всех, кто в них нуждался, без процентов, и не всегда они ко мне возвращались. Антонио ди Лионардо ди Чекко[90]90
  В тексте сохранена орфография оригинальных документов. – Прим. ред.


[Закрыть] задолжал мне ни много ни мало восемнадцать флоринов, так что мы с Лючией устроились в его полуразрушенной лачуге на окраине Винчи, дом был его, деньги – моими. Мы жили на то, что Лючия зарабатывала рукоделием, и то немногое, что приносило отцовское наследство: земельный надел в Костеречче, в приходе Санта-Мария-аль-Пруно, другой в Коломбайе, в приходе Санта-Кроче близ церкви и замка Винчи, а также еще несколько участков. В целом удавалось наскрести не больше пятидесяти четвериков зерна, двадцати шести с половиной бочек вина, двух кувшинов оливкового масла и шести четвериков сорго. Нам также принадлежали два участка под застройку, один в самом замке и один в предместье, на рыночной площади.

Мы часто ходили в Баккерето, поесть чуть вкуснее и обильнее обычного, за праздничным столом моих свекров. У Лючии был брат, совсем еще ребенок, Бальдассарре, от второй отцовской жены, и мы были к нему очень привязаны. Во время этих коротких прогулок на другой склон горы я заинтересовался работой печей для обжига, которых много в том краю, особенно той, что в Тойе, принадлежавшей моему свекру, там занимались производством прекрасных глиняных кружек самых ярких расцветок. Я ходил побеседовать с гончарами, посмотреть, как они замешивают и обжигают глину, как наносят глазурь.

Время шло, а дети все не появлялись. Надвигалась старость. Мы были как Авраам и Сарра, которым уже казалось невероятным, что исполнится обещание Господне ниспослать им потомство более многочисленное, чем мириады звезд на небе. Но в конце концов молитвы Лючии были услышаны, и Бог даровал ей обе испрошенные милости, и вторая проистекала из первой, а для нас обоих после стольких лет взаимного пренебрежения возможность иметь спутника или спутницу на всю оставшуюся нам жизнь, обнимать, любить, засыпать друг подле друга в нашей огромной фамильной кровати, стала чудесным открытием и наилучшим утешением.

19 апреля 1426 года, в пятницу, родился наш первый отпрыск, и мы без малейших сомнений нарекли его Пьеро, в честь моих отца и свекра. На втором имени настоял я, в честь кузена Фрозино, бывшего мне не только кузеном, но и наставником, другом на протяжении всей моей первой жизни, а ведь вторая жизнь не могла бы существовать отдельно от первой. Они неразрывно связаны друг с другом, я по-прежнему шел тем же путем, по-прежнему носил то же лицо, ныне изрезанное морщинами.

В воскресенье мы с гордостью снесли плачущего Пьеро Фрозино, так туго завернутого в белые пеленки, что из них виднелась лишь крохотная головка, в церковь Сант-Андреа-э-Санта-Кроче, чтобы приходской священник сер Филиппо совершил над ним в старинной каменной купели таинство крещения. По такому случаю я пригласил в восприемники всех влиятельных людей, которых знал. Из Винчи, впрочем, не позвал почти никого, поскольку из-за приема, оказанного мне на первых порах его жителями, посчитавшими меня чужаком-флорентийцем, пустым и чванливым, не желал быть связанным с ними узами родства, пусть даже речь шла не более чем о кумовстве. Из Флоренции мне удалось позвать в крестные отцы Кристофано Мазини и советника из Петройо, проживающего в Эмполи.

Присутствие такой важной персоны, как Мазини, произвело на всех сильное впечатление, и мне показалось, что он, будучи счастлив в этот радостный апрельский день отвлечься от флорентийской суеты и прогуляться за город, решил посмеяться над простаками из Винчи, явившись в полном облачении государственного мужа, на коне под чепраком, в ливрее и плаще, сопровождаемый слугой в костюме герольда; кроме того, он облагодетельствовал меня, оплатив застолье в церковном саду, пригласив к нам половину Винчи и дав понять всем, что прекрасно проводит время. Мои сограждане, меня до той поры словно не замечавшие, после крестин пришли к выводу, что я тоже человек достойный. Вскоре они стали титуловать меня сером Антонио ди сер Пьеро, полагая, что такой значительный человек, как я, умеющий читать, писать и выступать на публике и без конца сыпать историями, не может не быть нотариусом и человеком ученым, на равных говорящим со священником и подестой.

Еще не перебравшись в Винчи, я следовал примеру флорентийских нотариусов: располагался в остерии между городом и замком, устраивал пирушку и, опрокидывая один кубок вина за другим, принимал в своей «исповедальне» местных жителей, помогая им внести имущество в кадастр, при необходимости самостоятельно вписывал нужные сведения или ставил подпись; заключал договоры и выступал посредником в тяжбах как мировой судья; иногда ссужал деньги или давал советы по той или иной покупке; в иных случаях просто выслушивал, не требуя платы и не переживая о потраченном времени, поскольку время все равно нужно на что-то тратить; наконец, в том случае, если чей-то предок был клиентом моего отца или деда, находил старые нотариальные акты и выписывал требуемые сведения.

Вечером после крещения Пьеро Фрозино мне в руки попался последний реестр отца, сера Пьеро. Это казалось знаком судьбы, почти передачей эстафеты от одного Пьеро к другому, от прежнего поколения к будущему. Род наш наконец продолжился. Отец был бы счастлив, возможно, сейчас, глядя из другого мира, он нас благословлял. Мне показалось правильным решением раскрыть книгу в самом конце, там, где отец оставил последнюю чистую страницу. С того места, где обрывалось существование сера Пьеро ди сер Гвидо и его записи, началась новая жизнь и новые записи, и наша семья продолжила свою историю. Побывав учеником нотариуса и учеником купца, я усвоил: того, что не запишешь, и не существует. Однако впоследствии не стал ни купцом, ни нотариусом. Конечно, Пьеро Фрозино уже существовал сам по себе, для этого его имя не нужно было записывать на листе бумаги. Записи не создают жизнь, а следуют за ней, навсегда запечатлевая мгновение в неудержимом потоке времени, чтобы однажды напомнить о пережитом – самому себе или тем, кто придет после, даже после смерти. Итак, своим прекрасным купеческим почерком, с завитушками, к которым пристрастился двадцать лет назад, в Африке, и в самой торжественной форме, на какую способен несостоявшийся нотариус, я принялся записывать, неоднократно начиная с красной строки – всякий раз, когда выводил имя или что-нибудь важное: «1426 / В день 19 апреля, в пятницу родился мой сын. – И далее, наконец: – Помянутый младенец мужеского полу наречен именами Пьеро и Фрозино».

Древо между тем продолжало давать побеги. 31 мая 1428 года у меня родился еще один сын, и крестным отцом его стал не кто иной, как Скьятта деи Кавальканти, тогдашний подеста Винчи, из прославленного рода поэта Гвидо Кавальканти, друга Данте. Ребенка окрестили именем Джулиано, но, к несчастью, Господь решил немедленно призвать его к себе, дабы отправить в сонм небесных ангелов. Через несколько лет он восполнил нам эту утрату, подарив 31 мая 1432 года красавицу дочку. Я выбрал для нее первое имя, а Лючия – второе, Виоланте и Лена: к вящему, надо сказать, изумлению Лючии, которая прежде этого имени не слышала ни в округе, ни в семье и сомневалась, что святая Виоланта вообще существовала; я же настаивал, что имя это мне нравится и что я вычитал его в одной из своих книг. В конце концов Лючия сдалась. Девочку крестил священник, бывший в Винчи проездом, Якопо да Рома, с радостью оставшийся на праздничный обед, где в изобилии подавали финоккьону, жареных дроздов с лавровым листом и доброе вино. Лючии уже исполнилось сорок, однако Господь одарил ее своей последней милостью, когда мы ее уже не ждали. Нам казалось, что женский цикл к тому времени успел прерваться, и, только увидев выросший живот, мы поняли, в чем крылась причина ее тошноты и головокружений. Франческо Гвидо родился 14 июня 1436 года и был крещен сером Филиппо, священником церкви Санто-Манто.

Вечером в день крещения каждого из детей я открывал старый отцовский реестр и аккуратно вносил памятную запись. Всегда одинаковую, в одном и том же порядке: сначала, по центру строки, год от воплощения Господа Нашего; затем число и месяц, иногда день недели и время суток, утро или вечер; выбранные имена; и, наконец, восприемников. Недавно, проглядывая страницу, я заметил, что разным детям уделил разное количество строк, старшему сыну Пьеро целых одиннадцать, а остальным всего по четыре, да и почерк у них отличался меньшим изяществом, больше походя на скоропись. Рождение ребенка более не воспринималось как чудесное событие, скорее как некий бюрократический акт.

Но стоит мне прочесть несколько строк, посвященных бедному Джулиано, как у меня разрывается сердце. Младенец отошел к Богу всего через несколько часов после крещения, когда на гумне еще вовсю праздновали. Мы услышали только крик, донесшийся из нашего деревенского домишки, – это Лючия, очнувшись на ложе от минутной дремоты, поняла, что новорожденный перестал дышать, а его маленькое сердечко больше не бьется. Вечером, собравшись с силами, я снова раскрыл нотариальный реестр, но уже не смог ни вспомнить, ни тем более записать имен крестных. В отчаянии я даже забыл вывести имя малыша, уже покинувшего эту юдоль слез, и добавил его позже, в самом конце строки: «Наречен именем Джулиано».

Теперь страница почти заполнена, лишь внизу остается немного свободного места, оно так и останется пустым. Время, отведенное нам, чтобы сеять семя и собирать плоды, вышло. Я стал слишком стар, чтобы плодоносить, да и моя добрая Люсия состарилась не меньше. Отныне молитвы наши обращены к детям – новым побегам и новым плодам нашего семейного древа.

Появившись на свет, Виоланте своими криками, можно сказать, освятила наш новый дом в Винчи, который мне удалось купить у кармелитов из флорентийской больницы Санта-Мария-Нуова при посредничестве моего доброго друга Доменико ди Бреттоне. Этот дом, по сути, соединяет два центра Винчи, городок и замок. Одной стороной он выходит на дорогу, поднимающуюся от рыночной площади к замку, другой – на небольшой огород и сад, граничащий с домами и владениями священника Пьеро ди Бартоломео ди Паньека, ныне настоятеля.

Годы пролетели быстро, но дети выросли еще быстрее. Пьеро стал высоким, худым, молчаливым мальчиком, одиноким и замкнутым, словно бы в противоположность кокетливой Виоланте и капризному Франческо, который на десять лет его младше и вечно досаждает тем, что хочет играть как раз в то время, когда Пьеро должен читать, учить уроки и практиковаться в правописании. Когда безжалостный Франческо или еще более безжалостный черный кот, которого я метко окрестил Саладином, прыгают на стол и сбрасывают бумаги, перо и чернильницу, так что все вокруг оказывается в чернилах, Пьеро приходит в ярость и убегает, хлопнув дверью. Со мной у него напряженные отношения: когда он подрос, я спросил, в чем тому причина, он ответил, что я не должен был бросать отца, семью и профессию нотариуса.

Кто знает, с чего он это взял, может, просматривал семейные нотариальные протоколы, убеждаясь, насколько они важны, когда соседи приходили ко мне за копиями документов. Пьеро рано повзрослел. Когда по вечерам мы с Лючией читали что-нибудь вслух или когда мне нужно было написать письмо и я сидел, занеся перо над бумагой, прежде чем окунуть его в чернильницу, и пытался нащупать нужное слово или подходящее выражение, мы всегда чувствовали, как он наблюдает за нами, притаившись за дверью и устремив на нас изумленные глаза одинокого ребенка, вдруг открывшего для себя волшебство, которое взрослые творят при помощи пера и бумаги. Потом Пьеро вырос, и ему захотелось самому овладеть этим волшебством. Он начал злиться на меня, я же никогда не злился на Пьеро. Да, мне очень жаль, но в глубине души я его понимаю. Он не такой, как я, и это правильно. У него, как и положено нотариусу, вместо крови чернила. И он хочет уехать во Флоренцию. Винчи для него слишком тесен.

Читать и писать я учил его по алфавитной табличке, а затем договорился об уроках правописания со священником, который, разумеется, знал поболее моего, я-то уже многое успел забыть. Однако руководство по нотариальному делу, которым когда-то пользовался, сохранил, оно не устарело даже к тому времени, когда Пьеро пошел в цеховую школу во Флоренции. Он никогда не рассказывал мне, как у него дела, а я никогда не спрашивал, но, думаю, обстояли они не слишком-то хорошо. Помню, как жестоко подшучивали надо мной одноклассники, потомки прославленных флорентийских нотариусов, высмеивавшие деревенщину вроде меня, как они резали мои перья и пачкали пенал; с ним наверняка поступали ничуть не лучше. И потом, денег мы ему давали немного. Одежду его чинила монна Лючия, она же и обшивала, выкраивая куски из поношенной одежды, ведь новую мы себе позволить не могли. Виоланте тем временем тоже собралась покинуть отчий дом, выйдя замуж за Симоне д’Антонио из Пистойи, бездельника и игрока, которого я терпеть не мог, он так досаждал мне своими безапелляционными заявлениями, что я до сих пор не выплатил ему остатков приданого Виоланте.

В конце концов Пьеро, упорный и упрямый, добился своего, причем самостоятельно. Он стал нотариусом, сделался сером Пьеро д’Антонио ди сер Пьеро ди сер Гвидо ди Микеле да Винчи. Конечно, среди вереницы этих титулов простой Антонио, без приставки сер, производит дурное впечатление. Пьеро, несомненно, стыдится этого и, насколько я знаю, никогда меня за это не простит. Но пока он как примерный сын понемногу начал помогать мне в делах, с которыми я, бедный старик, уже не в состоянии справляться – например, лично доставить кадастровую декларацию 1446 года: это он вместо меня отвез ее во Флоренцию. А три года назад уже приступил к работе, но как же тяжело ему было в начале, ведь приходилось все делать самостоятельно, а виноват был я – тем, что много лет назад прервал преемственность профессии.

Пьеро поработал во Флоренции, составив небольшую практику в Санта-Феличите и Бадии, затем переехал в Пизу, но вернулся. Этот гордец никогда мне ничего не рассказывает и денег от меня не хочет, утверждая, будто ему довольно того, что он зарабатывает. И что денег не обязательно нужно много. Вот и средства, на которые он уже много лет живет во Флоренции, я вынужден был передавать через монну Лючию, от нее он деньги принимать не отказывается. Со временем мне даже пришлось продать несколько небольших участков в окрестностях Винчи.

Пьеро всегда в долгах, он должен поставщику чернил и бумаги, торговцу вином, даже в Бадии задолжал за право держать там свою конторку. Купил на распродаже имущества какого-то умершего нотариуса подержанную красную мантию и отдал монне Лючии, чтобы та починила да залатала дыру. Я за него тревожусь. Не нравятся мне люди, с которыми он знается во Флоренции, такие как ростовщик Ванни ди Никколо ди сер Ванни: скончавшись несколько месяцев назад, тот якобы оставил вдове и моему Пьеро свой дом на виа Гибеллина в пожизненное пользование. Но почему? По какой такой загадочной причине человек вроде Ванни отписывает имущество незнакомому провинциальному нотариусу? И потом, а как этот дом и все прочее имущество Ванни попали к нему в руки? Вне всякого сомнения, они были приобретены нечестным путем, и не думаю, что из этого выйдет хоть что-нибудь путное.

* * *

Пьеро скоро приедет сюда, в Анкиано. Рано утром я не спеша поднялся, опираясь на палку, в восемьдесят лет ноги уже не те, что прежде. Ненадолго остановился в Феррале, чтобы перевести дух и пропустить по чарочке с Арриго дель Тедеско. Потом продолжил путь по опустевшей дороге, где в этот час никого не видать, все на гумне и во дворах, наслаждаются праздником и прекрасным весенним деньком. Какая-то собака облаивает меня издали, но после узнает и позволяет себя погладить. У часовенки на вершине холма отчитываю «Аве Марию». Маслодавильня в Анкиано закрыта, как и дома по соседству, все ушли на застолье к отцу Бенедетто в деревенской церкви Санта-Лючия-а-Патерно.

Мне хотелось бы поговорить с кем-нибудь из стариков, как я обычно делаю. И говорю обычно тоже я, мне ведь так много нужно рассказать, а скольких историй я так никогда и не заканчиваю: о штормах и морских чудовищах, о битвах с маврами и пиратами, о великанах, встреченных в пустыне, о любовных приключениях с красивыми женщинами – эта часть более всего радует моих внимательных слушателей, никогда не бывавших дальше болота Фучеккьо, кажущегося им великим морем-океаном. Нужно успеть до вечера, когда все разойдутся по домам, чтобы сыграть в карты или шахматы за кувшином хорошего вина. Но здесь, под оливами, никого. Только теплый, ласковый ветерок, к вечеру поднимающийся из долины. Ничего не поделаешь, останусь один на один со своими воспоминаниями. Вот только от солнца, уже начавшего клониться к закату в сторону Монте-Пизано, укрыться негде. Тени здесь не много, деревья недавно подрезали, и как раз сегодня утром они подарили нам свои благословенные молодые побеги. Присяду-ка здесь, на плоском камне возле дороги.

Хорошо здесь, в Анкиано. Когда-то, во времена более жестокие, тут высился замок. Сегодня от него остались лишь развалины, обломки стен и фундамент башни, заросший плющом и ежевикой. Дома разбросаны по гребню холма, это и не городок в полном смысле этого слова, так, душ сто, не более. Вся жизнь сосредоточена вокруг простой церквушки Санта-Лючия-а-Патерно, которая так дорога сердцу моей жены, что она приходит сюда помолиться своей святой; кроме того, святая Лючия покровительствует нашим оливам, и после сбора урожая, перед тем как опустятся долгие зимние ночи, в ее честь всегда устраивают праздник. Небольшую паству окормляет добрый священник Бенедетто да Прато, тоже любитель хорошего вина и густого оливкового масла: он жалуется мне на этих писак из пистойской курии, что в прошлом году, проехав в кои-то веки по нашим местам, дабы убедиться, в каком состоянии содержится церковное имущество и жив ли еще священник, пеняли ему, мол, земля обработана плохо, а крыша нуждается в срочной починке. Сер Бенедетто еще легко отделался, я слышал, будто его коллега из Фальтоньяно, отец Лионардо, был строго наказан за связь с женщиной, от которой даже прижил детей, но мы-то все знаем и ее, и детей и любим их, а эти типы из курии клеймят ее словом «полюбовница» и грозятся отлучить от церкви.

Мне особенно нравится группа домов, расположенных там, где склон мягко переходит в небольшое плато и где очертания олив, растущих вдоль хребта, выделяются на фоне голубого неба, а ветер, поднимающийся из ущелий и с равнины, сладок и ароматен. Все строения здесь простые, сельские, сложенные из горизонтальных рядов голого камня. Окна немногочисленны, потому что зимой здесь дует суровый ветер, летом стоит палящий зной. Отсюда открывается замечательный вид, он шире, чем панорама Флоренции, которой мы любовались из Монтеоливето, а наиболее красив после полудня и в закатные часы. Справа высятся белые вершины Апуанских Альп. На западе, откуда затхло тянет болотом, видны Пизанские горы. На юге раскинулись сменяющие друг друга холмы и долины, постепенно сливающиеся и исчезающие в туманной дымке. Где-то далеко-далеко мне мерещится море.

Здесь имеется маслодавильня, которую три года назад ее владелец и мой друг, сер Томме ди Марко Браччи, частично сдал в аренду Орсо ди Бенедетто и Франческо ди Якопо; я тоже был там в тот день, и меня попросили составить договор, прервав на середине партию в нарды. Самое большое здание разделено на несколько обширных помещений, вымощенных терракотовой плиткой. Никаких шкафов, есть только глубокие ниши, словно выдолбленные в каменной кладке, которыми издавна пользуются работники. Каждый очаг, особенно в кухне, оборудован широким дымоходом. Среди прочих строений высится печь, где выпекают хлеб, фокаччу, пироги. Есть голубятня, но без голубей. За низкой стеной – таинственный склон, поросший диким кустарником, карабкающимся из ущелья под неумолчное журчание воды. Здесь хочется жить, рождаться или умирать.

Должно быть, я задремал. Не знаю, не помню, снились ли мне сны. Кто знает, сколько я проспал, всего несколько минут или целый час. Это все легкий ветерок, что поднимается из долины, неся с собой ароматы цветов и трав. Я слышу окрик: «Отец!» – и оборачиваюсь в сторону дороги, идущей от Санта-Лючии. Вот он, Пьеро, идет пешком, без мантии, одет в удобную кожаную куртку без рукавов, на ногах сапоги. Будто охотиться собрался. За ним следует крытая повозка с опущенным пологом, возница, похоже, осторожничает, придерживая лошадь на спуске, чтобы путешественников не растрясло на торчащих камнях.

Я поднимаюсь, все тело ноет. Пьеро протягивает руку. Он изменился, даже выглядит как-то иначе. Вид взволнованный, обеспокоенный и в то же время зрелый, как у человека, внезапно получившего от жизни страшный урок и осознавшего, что важно, а что нет. Некоторое время мы просто молча стоим под оливой и глядим друг на друга. Потом он вдруг обнимает меня, крепко прижимает к груди и заходится в рыданиях. Теперь я и в самом деле не знаю, что думать. Мой сын никогда себя так не вел, никогда не обнимал меня вот так. Я любовно обнимаю его в ответ, позволяя молодым рукам стиснуть мои старые косточки. Когда мы наконец отстраняемся, Пьеро немного приходит в себя. Утерев слезы рукавом рубахи, он берет меня за руку, медленно ведет к возку и отдергивает полог.

Перед моими глазами предстает лицо женщины в тягости, озаренное лучами заходящего солнца, прекрасное, несмотря на гримасу страдания; она возлежит на подушках, руки сложены на вздувшемся животе, синие глаза взирают на меня, моля о помощи. О моей помощи. На руке у нее блестит на солнце колечко. Сердце мое замирает. Это женщина из давешнего сна, и сон обретает реальность: что явлено, сбудется. Я и хотел бы отшатнуться, бежать, как тогда, во сне, но не могу пошевелиться, как не в силах и до конца понять смысл тех сбивчивых, нелепых слов, что пытается мне сказать Пьеро. Он указывает на женщину, называя ее Катериной, потом на ее живот, выдохнув «мой ребенок», и добавляет что-то про побег из Флоренции, и карающую руку закона, и переполох, и строжайшее наказание, и что он не знает, как быть, и что он в отчаянии.

Но мне достаточно этого «мой ребенок», чтобы я все понял. А слово «побег» сразу напоминает об истории одного молодого купца, который во имя любви сбежал с еврейской девушкой в Магрибскую пустыню. Слова обращаются в мысли, мысли – в поступки, которые нужно совершить немедленно, не тратя времени на расспросы и не пытаясь понять то, что понимать не нужно, ведь безмерная тайна жизни, зарождающейся в материнской утробе, не нуждается в понимании, ее нужно просто прожить – и все тут.

Я улыбаюсь женщине по имени Катерина, не знаю, кто она, но для меня это не важно, ведь она жена моего сына и носит во чреве плод их любви. Жизнь – это милость, чудо, ниспосланное небесами. В ближайшие дни мы спокойно обдумаем все сложности и препоны, что несет с собой любое чудо, но пока можем только принять его с радостью, с восторгом. Что плохого в том, что ребенок внебрачный, что он рожден вне супружеских уз? Это дар Бога и любви. Сколько незаконных детей получали впоследствии Божье благословение, становясь князьями и синьорами! Господь дарует нам жизнь, а жизнь священна, его провидение поможет нам, как помогает оно птицам небесным, его провидение даст нам воду, если мы будем страдать от жажды, и пищу, если нас охватит голод.

Сжав руку Катерины, я нежно поглаживаю ее живот; она не ожидает ласки от незнакомого старика, но тоже улыбается мне в ответ, так ласково, как только может. Судя по ее виду, она разрешится от бремени уже совсем скоро, это может произойти даже сейчас, посреди дороги, вследствие перенесенных тягот пути из Флоренции, или же через несколько дней. Мы должны немедленно найти для нее пристанище, а также людей, которым сможем доверять, доброжелательных и способных оказать ей всю необходимую помощь. О повитухе позаботится Лючия, та, что помогала ей с Франческо, уже немолода, но по-прежнему помогает роженицам разрешаться от бремени. Однако у нас, в Винчи, Катерина устроиться не может, в доме тесновато, все-таки Виоланте с мужем, Франческо, а теперь еще и Пьеро, но этот, думаю, как и полагается, захочет остаться со своей возлюбленной. А тут еще Страстная неделя, в городке полно людей, шествия, церемонии с участием подеста и флорентийских чиновников… Нет, нам нужны спокойствие, тишина. Катерина должна остаться здесь. В Анкиано.