Текст книги "Проблемные регионы ресурсного типа. Азиатская часть России"

Инициативы, проекты, начинания, верноподданнические настояния и заботы, исходившие от региональных функционеров, обосновывавших необходимость активной организации и всемерного стимулирования народно-хозяйственного движения на дальневосточную окраину, гасились традиционной западной, европейской ориентацией развития экономических активов Российской империи. Приоритетность и многовековая неизменность политико-экономической ориентации России на Европу и далее на Запад объяснялась и до сих пор определяется достаточно тривиальными причинами, истинное содержание которых состоит в том, что торговый, финансовый и промышленный капитал России традиционно и неизменно концентрируется в европейской ее части, в столичных околоправительственных сферах. Сибирь постоянно открыта миллионам возможностей приращения рубля, вложенного в ее развитие. В Сибири всегда возможностей больше, чем средств для их выгодной реализации. Но столичные скопидомы и копейки не затратят, если нет гарантии, что прибыль с Сибири не минует столичной денежной мошны, или пока гром не грянет непосредственно над столичным благополучием. Деньги в России «пламенно любят» прелести столичной жизни и, подчиняясь этой неизбывной страсти, стекаются в столицу со всех концов страны и только непреодолимой для них властной силой могут быть «командированы» на экономическую периферию. Но власть в России традиционно находится в руках столичных финансово-промышленных магнатов, которые обращены лицом на Запад. И поэтому на пространствах к востоку от столицы – и чем далее от нее, тем сильнее – усугублялся дефицит экономических активов.

В начале XX в. обезземеливание крестьянского населения Европейской России вынудило столичных деятелей искать срочный выход из весьма опасной социальной ситуации. Крестьянское переселение в Сибирь явилось своеобразным клапаном для сброса закритического уровня социальной напряженности. В рекордном 1908 г. в Сибири осело более 600 тыс. переселенцев и ходоков из России, в следующем – свыше 567 тыс., затем в 1910–1914 гг. среднегодовая норма составляла примерно 180 тыс. чел. [История…, 1968, с. 308]. Однако подавляющая масса переселенцев обустраивалась в Западной и Восточной Сибири, до российского Дальнего Востока добирались и закреплялись в Приамурье даже в лучшие годы около 20 тыс. чел. Например, в 1902 г. – 5804 чел., в 1905 г. – 2430 чел., наивысший показатель зарегистрирован в 1910 г. – 20 793 чел., но в 1911–1912 гг. – в среднем по 4,5 тыс. И в предвоенном 1913 г. – 10,8 тыс. чел. [Приложение., 1915, с. 14].

Эти достававшиеся Дальнему Востоку аптекарские дозы от массового крестьянского переселения из России, конечно, выглядели удручающе в сравнении с китайской миграцией, поселявшейся на противоположной стороне Амура. И тревога за надежную принадлежность дальневосточных пространств России отнюдь не ослабевала от того, что лишь небольшая часть, несколько десятков тысяч человек от почти полумиллионной китайской миграционной массы достигала российских владений. За период 1891–1910 гг. численность населения Приамурья утроилась и составила 286 тыс. чел. Но подавляющую массу переселенцев из разных регионов страны составляли многодетные крестьянские семьи, поэтому выход рабочих рук, рабочей силы для возможного использования их за пределами сельскохозяйственного сектора производства оставался крайне низким. И более того, повседневные заботы крестьянского хозяйства не позволяли надолго уходить от него на заработки. Более или менее свободный зимой, крестьянин мог надеяться в основном на извозные работы, поскольку другие возможные занятия в строительстве, на приисках на зимний период или прекращались, или заметно сокращались. Сезонное предложение крестьянской рабочей силы до посевной, после нее до сенокоса, а затем до осенних полевых работ одинаково мало устраивало и частных, и казенных работодателей.

В отличие от потенциального и дискретного рынка крестьянской рабочей силы, китайцы и корейцы появлялись ранней весной и работали до наступления зимы или свертывания производства. Некоторые из них нашли оригинальный способ экономии заработанных денег. Заработок они отправляли домой с соотечественниками, а сами совершали правонарушение со сроком наказания, рассчитанным на то, чтобы перезимовать и прокормиться в тюрьме за казенный счет, не тратиться на маршрут домой и обратно и быть весной в числе первых при найме на работу. Этот китайский трюк эксплуатировали и русские сезонники, да и принципиальная идея его была русского происхождения. Еще в 1870-х гг., во время расцвета золотодобычи в енисейской тайге, пропившиеся до последней нитки сезонники «устраивались» на зиму в каталажку в Енисейске и Мариинске – первых городах на выходе с приисков. Китайская новация в этом трюке состояла в том, что они использовали его с целью экономии, сбережения заработка, а «пропитые» русские, спустив весь заработок в кабаках и притонах, – как единственный способ выжить, просуществовать до тепла, до следующего золотопромывочного сезона, чтобы повторить весь цикл сначала.

Зимование китайцев и русской голытьбы в тюрьме и дармовое прокормление за казенный счет получило такое распространение, что военный губернатор Амурской области генерал-майор Г. М. Валуев полагал правильным и разумным наказывать мелких преступников не тюремным заключением, а принудительными работами. Одновременно генерал-прагматик в целях ускорения хозяйственного освоения Приамурья находил крайне необходимым увеличить масштабы трудового использования каторжан. По оценке генерала, выгоды от широкой эксплуатации каторжного труда, главным образом в дорожном строительстве, совершенно очевидно превосходили эффективность труда вольных рабочих, «строптивых, склонных к стачкам, забастовкам, прогулам» [Всеподданейшая записка…, 1911, с. 6]. Суммируя свои экономические соображения, военный губернатор докладывал: «… ради сокращения срока арестанты охотно идут на государственные работы, особенно, если они заинтересованы еще сверхурочными работами и разрешением им частых “выписок” предметов первой необходимости (сахар, чай, табак)» [Там же, с.6]. И в итоге резюмировал выгоды: «…не переполняют тюрем, проводят время в тяжелом труде, где отказываются работать вольные рабочие, прекрасно ведут себя (не считая побегов), скапливают себе небольшую сумму денег для начала честной жизни. Арестантский труд надежнее вольного: они исправно выполняют уроки, не бастуют, не прогуливают и не бросают работ» [Там же]. И заключал: «Необходимо развить эксплуатацию арестантского труда и особенно на дорожном строительстве» [Там же, с. 10]. По его же мнению, труд каторжан по эффективности должен был быть не ниже дисциплинированного китайского и, главное, что особенно подчеркивал генерал, каторжане – это все же русская рабочая сила, а не «желтая», чужая, непредсказуемая и, совершенно очевидно, опасная тяжелыми негативными последствиями для российских позиций на Дальнем Востоке.

Тюремно-экономические изыскания Г. М. Валуева являлись своеобразным обобщением уже действовавшей практики использования труда заключенных, а также солдат на строительстве Амурской железной дороги. Относительно новым в предложениях Г. М. Валуева являлся лишь призыв к широкомасштабному использованию принудительного труда. Практика эксплуатации труда арестантов с каждым годом расширялась, однако желаемого генералом Г. М. Валуевым и его многочисленными единомышленниками распространения не получила. Показательно, что российское общество не произнесло ни звука протеста, ропота против трудового использования заключенных, «бездеятельно сидевших за решеткой на иждивении государственной казны, за счет вольных трудящихся» [Всеподданейшая записка…, 1911, с. 10]. Поэтому не удивительно, а скорее логично и закономерно, что после установления власти диктатуры сознательной передовой части пролетариата благое намерение царского генерала получило масштабное воплощение и вымостило широкую дорогу в ад принудительного труда многим тысячам «несознательных, асоциальных элементов».

По мере заполнения вакансий на приисках, лесозаготовках, в дорожном строительстве китайцы и корейцы все гуще оседали в городах. На 1 января 1909 г. во Владивостоке, по официальному учету, числилось 33 280 жителей желтой расы. В Благовещенске в 1914 г. на 208 русских промышленных предприятиях с общим числом занятых на них 2400 чел. более 800 чел., т. е. не менее трети, составляли китайцы. Численность китайцев – торговцев на лотках определялась в 500 чел., самостоятельных хозяев-одиночек: портных, парикмахеров, прачек, сапожников, владельцев забегаловок и других, занятых в сфере бытового обслуживания – 1300 чел. Количество мастеровых и ремесленников колебалось в зависимости от времени года, а также от приискового сезона, и в целом не превышало 4 тыс. вместе с корейцами. Больше всего, примерно 7–8 тыс. «городских» китайцев работали в качестве прислуги у зажиточной части населения: купцов, предпринимателей, владельцев заводов и пароходов и т. п. Иначе говоря, около 11–12 тыс. китайцев с небольшой примесью корейцев в составе «желтой рабочей силы» более или менее постоянно, с зимне-летними колебаниями их численности, присутствовали в Благовещенске [Приложение…, 1915, с. 130–133].

Наряду с русскими производственными и торговыми предприятиями в Благовещенске существовали 397 чисто китайских с официально зарегистрированной численностью в 1460, занятых в них китайских рабочих и служащих. Подавляющая их часть действовала в торговой сфере – 284, в торгово-промышленной – 88, остальные относились к типу ремесленных. Общий годовой оборот китайских предприятий приближался к 2,3 млн руб. Львиная доля, примерно половина общего годового оборота китайских предприятий, приходилась на 153 предприятия, из которых 146 работали в сфере торговли с годовым оборотом от 5 до 10 тыс. руб.

Благовещенск являлся своеобразным перевальным, промежуточным пунктом транзита китайских рабочих на прииски, лесозаготовки и другие объекты за пределами города, на севере области. Китайская «городская община», конечно же, не имела морального права оставаться в стороне от вспомоществования землякам на их пути к месту работы и возвращения с заработком на родину. К тому же на соотечественниках, оторванных от дома, предоставлялась возможность заработать. В китайских кварталах Благовещенска действовал 51 ночлежный дом, 27 из них с годовым оборотом до 1000 руб., 21 – около 2 тыс. руб. и 3 – с годовым оборотом свыше 5 тыс. руб. [Приложение…, 1915, с. 134]. Все они находились на большом подозрении городской администрации в утаивании, занижении фактического реального оборота, поскольку всему городу было известно, что под вывеской ночлежных домов действуют весьма процветающие притоны (опиокурильни, игорные дома и т. п. заведения).

По расчетам аппарата военного губернатора Амурской области, только 5,5 тыс. официально зарегистрированных в Благовещенске китайских подданных ежегодно в виде заработка и чистой прибыли от торговой, предпринимательской и иной деятельности уносили в Поднебесную империю не менее 2 млн русских рублей [Приложение…, 1915, с. 135]. Меры по ограничению использования «желтой рабочей силы» на городских предприятиях, в первую очередь находящихся в собственности российских подданных, как и на приисках, заметного результата не давали. Установленные в 1910 г. квоты на использование в городе «желтого труда»: не более 10 чел. «желтых» для мелких предприятий и не свыше 25 чел. для крупных, с предварительным разрешением от властей, если рабочих требовалось больше, соблюдались лишь на бумаге. Предприниматели поступали очень просто – показывали в документах не фактическую численность рабочих-иммигрантов, а соответствующую установленной норме.

Досоветская дальневосточная администрация остро, болезненно реагировавшая на приток рабочей силы из Китая и тщетно пытавшаяся противостоять «желтому засилью», подчас поддавалась капитулянтским настроениям, впадала в панику. В 1914 г. военный губернатор Амурской области рапортовал: «Область нуждается в колонизации и различных типах рабочих, а именно: кустаря, ремесленника, мастерового, способного осесть, привезти из России свою специальность и развить ее на Амуре, а китайский труд это не позволяет и препятствует колонизации края. Чем интенсивней идет колонизация, тем все большая волна желтых стремится влиться в область и занимает новые рабочие места, стремясь занять прочное положение» [Приложение…, 1915, с. 61].

Не успокаивала и широко распространенная констатация, что во всех частях земного шара, когда белый рабочий встречается с «желтым», белый не выдерживает конкуренции «желтого». Скорее наоборот, этот постулат как бы обезоруживал противников китайской иммиграции, обрекал все меры противостояния притоку «желтой рабочей силы» на неудачу, подталкивал к капитуляции перед, казалось, неотвратимо надвигавшейся угрозой. Правда, размеры этой угрозы российским дальневосточным владениям генерал-губернаторы определяли весьма приблизительно и своеобразно, больше с суеверным страхом, чем точным расчетом. В частности, все губернаторские отчеты и специальные записки о «желтом засилье», неудержимой экспансии «желтой рабочей силы», нарастающем «оседании желтых» в Приамурье и Приморье реальной и перспективной «желтой опасности» для российских владений оперировали только замерами параметров этих процессов на выходе, т. е. на российской территории. Источник, генератор движения рабочей силы из сопредельного Китая не исследовался, он лишь обозначался как непостижимо огромный, и эта весьма примитивная оценка порождала гипертрофированный страх. Дореволюционный, досоветский период борьбы с «желтой» опасностью закончился парадоксальным образом. Самоустрашение грозной и почти неотвратимой демографической экспансией китайцев «как рукой сняло» на второй год Первой мировой войны. Несмотря на то, что основные военные события происходили на территории Европейской России, они поразительным образом отразились на противостоянии «желтой угрозе» на дальневосточных рубежах империи.

В результате глубокой военной мобилизации сельского и городского мужского населения и значительных фронтовых потерь убитыми, ранеными, пленными в России, как всегда принявшей на себя главный удар, уже в начале 1915 г. обнаружился весьма ощутимый дефицит трудовых ресурсов. «Бронирование» от призыва в армию высококвалифицированных рабочих и специалистов не разрешало проблему дефицита малоквалифицированной массовой рабочей силы и соответственно устойчивой работы производства.

Лихорадочный поиск дополнительных резервов и источников рабочей силы производился по всем возможным направлениям. Но потенциал трудовых ресурсов и в городе, и в деревне после тотальной военной мобилизации находился в крайней степени истощения. Такой, что из призванных в армию формировали воинские части, предназначавшиеся для работы на оборонных предприятиях. Расширялось и использование трудового потенциала контингентов военнопленных, за исключением офицерского состава, на который принуждение к труду не распространялось. Однако дефицит трудовых ресурсов достиг такого предела, что пришлось обращаться к рабочей силе, от присутствия которой на территории России совсем недавно, два-три года назад всеми способами и средствами намеревались избавиться. В итоге вербовочной кампании китайцев на оголившийся трудовой фронт вкрапления «желтой рабочей силы» распространились практически по всей России [Ларин, 1997, с. 21].

Последовавшие за первой мировой войной революционные процессы, гражданская война и радикальные общественно-политические и социально-экономические преобразования рассеяли китайские составляющие трудового фронта до дисперсного состояния. По-видимому, значительная часть их стремилась к возвращению на Родину. Так, переписью населения 1926 г. из 100 тыс. китайцев, постоянно проживающих на территории России, 70 тыс. чел. зарегистрированы в дальневосточном регионе, на пороге к Отечеству, в котором, правда, условия существования были, пожалуй, еще менее привлекательны, чем в Советской России. И возвращенцев из «красной» России встречали отнюдь не с распростертыми объятиями. Скорее наоборот, относились с подозрением, как к потенциальным распространителям советской «заразы». Если перепись 1926 г. считать адекватно отражающей реальную демографическую ситуацию, становится очевидным, что она зафиксировала достаточно обычную, традиционно сложившуюся величину присутствия китайцев в дальневосточном регионе России, которая и в досоветское время, и десять, и двадцать лет назад составляла около 70 тыс. чел.

Региональные дальневосточные руководители советского образца были свободны от страха перед «желтой угрозой». Более того, они, образно говоря, были вакцинированы лозунгом борьбы за освобождение угнетенных трудящихся Востока. К тому же в годы революционных потрясений и гражданской войны в России прилив рабочей силы из Китая резко понизился из-за отсутствия работы в воюющей стране. Белоэмиграция в Маньчжурию воздействовала на значительную часть китайцев, постоянно осевших в Приамурье и Приморье, подобно инжектору, увлекла за собой китайцев – коммерсантов, предпринимателей и других так называемых хозяев. Короткий эксперимент с нэпом несколько оживил иммиграцию, но последовавшая за ним тотальная национализация вновь ее подавила.

Ситуация, возникшая на советском Дальнем Востоке к середине 1920-х гг., была весьма своеобразной, необычной в сравнении с недавней дореволюционной. Проблема «желтого засилья», неудержимой экспансии «желтой рабочей силы» и вероятных деструктивных последствий от «желтой» иммиграции исчезла как бы сама собой. Но одновременно открылась другая, не менее сложная. В процессе восстановительных работ в народном хозяйстве и затем, по мере перехода в фазу развития, все острее обнаруживался дефицит рабочей силы. Если прежде в целом не менее трети, а в некоторых отраслях дальневосточной экономики больше 70 % объемов работ с использованием малоквалифицированного труда выполнялись китайцами и корейцами, то теперь заполнение этих вакансий являлось весьма проблематичным. Для разрешения этой проблемы пришлось прибегать к самым разнообразным способам и средствам, в том числе и рекомендованным в свое время губернатором Г. М. Валуевым, т. е. труду солдат и арестантов.

За пределами внимания партийно-советского руководства не осталась крайне болезненная для прежней администрации проблема колоссального демографического превосходства Китая над малолюдными российскими дальневосточными пространствами. По инициативе партийно-советских органов Хабаровска была сформирована группа специалистов с заданием осветить реальную экономическую и демографическую ситуацию в сопредельных странах (Китае и Японии), выявить тенденции, факторы и вероятные сценарии ее развития в ближайшие годы и на перспективу. Первоочередное внимание исследователей фокусировалось, конечно же, на Китае, олицетворявшем так называемую «желтую опасность», нарастающая энергия и непреодолимая сила которой приводила в мистический трепет досоветских дальневосточных администраторов.

Обнаруженные исследованием реалии, процессы и тенденции, выявлявшиеся в основном на базе зарубежных публикаций и материалов и иных опосредованных источников, оказались, с одной стороны, действительно весьма серьезными, но с другой – не столь грозными и неизбежными для российского Дальнего Востока, как это представлялось отечественным фаталистам. Параметры реальной миграционной динамики Китая находились на уровне российского крестьянского переселения в Сибирь в период 1906–1909 гг. Главный вектор миграционных потоков, возникших в конце 1890-х гг., ориентировался с юга на север и терял свою динамику в зоне экономического воздействия строившейся в 18971903 гг. Китайской Восточной железной дороги (КВЖД). По официальным данным, численность населения Северной Маньчжурии в период сооружения КВЖД определялась в 1,5 млн чел., в 1908 г. она составила 5,7 млн, в 1914 г. – 8 млн, в 1919 г. – 9 млн чел. [Хозяйство…, 1928, с. 95]. По опосредованным источникам, прибытие мигрантов из южных провинций в Северную Маньчжурию оценивалось в 1923 и 1924 г. в среднем по 400 тыс. чел., включая детей, в 1925 г. – не больше 500 тыс., в 1926 г. – 500–600 тыс. и в 1927 г. – до миллиона, не считая детей [Там же, с. 95]. По оценке газеты «Manchzuria Daily News», общее число прибывших в Маньчжурию мигрантов (крестьян, рабочих и служащих, не считая детей) в 1927 г. составило до 1,1 млн чел. [Manchzuria., 1928]. Большинство наблюдателей и экспертов этого процесса сходились на том, что в 1926 г. численность населения Северной Маньчжурии достигла 13 млн чел. [Вестник…, 1928; Manchzuria…, 1928].

Анализ приведенной статистики – конечно, очень приблизительной, основанной на оценках, – показывал, что главный рубеж, к которому стремились мигранты с юга на север, находился на собственной территории Китая. Это была зона построенной на русские средства Китайской Восточной железной дороги и Юго-Восточной железнодорожной линии. Подавляющую массу мигрантов составляли крестьяне, следовавшие на север для сельскохозяйственных занятий в русле аграрной колонизации. Значительная часть мигрантов из других социальных слоев поглощалась городами, возникшими и быстро развивающимися в поясе экономического воздействия КВЖД и ЮВЖД. Таким образом, миграционные «протуберанцы», исходившие из южных провинций Китая, рассеивались на китайских пространствах. Более того, китайские власти, несмотря на весьма ограниченные возможности, предпринимали всемерные усилия, направленные на прочное, постоянное закрепление переселенцев, в первую очередь крестьян, на собственной территории.

Политика содействия миграции с юга на север и закрепления мигрантов в Маньчжурии определялась широким спектром факторов: тяжелым экономическим положением; перенаселенностью южных провинций и свободным земельным фондом на севере; благоприятными для колонизации севера условиями, возникшими в связи с постройкой КВЖД; необходимостью ликвидации хунхузничества и приведения территории всей страны под непререкаемую власть центрального правительства. Эти и другие подобные факторы и основания политики форсированной колонизации Северной Маньчжурии открыто и активно, вполне официально декларировались китайскими властными структурами. И они отнюдь не были спекулятивными и лицемерными, но действительно являлись исключительно актуальными, поскольку тем или иным уровнем их реализации определялось движение Китая по пути к национально-государственной консолидации.

Аналитика количественных параметров миграционного потока, социального состава переселенцев и географии их размещения на территории прибытия показывала, что пусковым импульсом миграционного процесса явилась построенная по военно-стратегическим (по наиболее «легкой» трассе до Владивостока) КВЖД, но для Китая она стала не только экономическим благом, а еще и индикатором и масштабным актом реального русского экспансионизма. Содействие китайских властей стихийной миграции на север с последующей трансформацией ее в переселенческое движение с элементами государственной поддержки определялось стремлением нейтрализовать, блокировать, предотвратить возможность расширения сферы российского присутствия в Китае, своеобразной осью которой представлялась экстерриториальная полоса КВЖД. Китайские власти опасались «белого политико-экономического засилья» не меньше, чем российские – «желтого» демографического. Взаимные подозрения, думается, сильно преувеличивались, поскольку ни одна из сторон не имела сколько-нибудь существенного перевеса над другой, но руководил действиями обеих сторон, бесспорно, страх друг перед другом.

Китайская сторона, конечно же, переоценивала значение КВЖД в качестве инструмента транспортной интервенции и возможной экспансии. Однако именно эта завышенная политическая оценка железной дороги, спешно построенной для предотвращения потери Владивостока в случае войны, являлась руководящим началом политики Китая в Северной Маньчжурии и конкретно вокруг КВЖД. Воплощалась эта политика методично и всеми возможными способами и средствами. В частности, в отношениях китайских властей с русской, а затем советской администрацией КВЖД искусственно и весьма изощренно формировалась атмосфера конфликтности и враждебности. Осевшая в зоне КВЖД воинствующая белая эмиграция усердно подливала масла в огонь ущемленного транспортной интервенцией национально-государственного достоинства Китая. Политика вытеснения российской, советской администрации КВЖД проводилась совершенно откровенно. Стимулирование миграции в Северную Маньчжурию, содействие заселению ее диктовалось не только внутренними экономическими и демографическими процессами, но и, пожалуй, в такой же степени политическими. Миграционный ресурс планомерно направлялся на север с целью создания своеобразного демографического щита против России. Китай создавал этот щит, как это принято на Востоке, упорно и молча, без панических воплей о своей беззащитности и громогласных оправданий необходимости его создания.

Досоветские российские политические деятели и дальневосточные региональные администраторы, наоборот, больше производили шума, чем дела. И, соизмеряя медлительность и ничтожность сделанного с необходимым и должным для прочного противостояния надвигавшемуся, по их соображениям, «желтому засилью», терзались пораженческими настроениями в еще не состоявшемся сражении. Объективно говоря, массовость китайской миграции в Северную Маньчжурию в период 1903–1919 гг. колебалась от 400 до 200 тыс. чел. в год и не достигала наивысшей отметки крестьянского переселения из России в Сибирь. Приток мигрантов из южных провинций Китая в северные значительно возрос в середине 1920-х гг. Но к этому времени на пути его дальнейшего движения в дальневосточные владения России был воздвигнут непреодолимый политический барьер.

Досоветская центральная власть и ее ответственные функционеры на Дальнем Востоке всеми возможными мерами и средствами стремились оградиться от трудовой, торговой и иной китайской экспансии. При этом размеры и энергия ее определялись по-русски – «на глазок». Более или менее эффективной мерой, способной отвести угрозу китайской экспансии, считалась практика крестьянского заселения дальневосточной окраины.

Таким образом, выполненное хабаровскими специалистами исследование показало, что факторы, причины и мотивы, двигавшие миграцию из южных провинций Китая в Северную Маньчжурию, к дальневосточным рубежам СССР, имеют долговременный характер. Как и в начале этого процесса, на рубеже веков он по-прежнему определялся тяжелой экономической ситуацией на юге Китая, наличием земельного фонда на севере и возрастающей активностью властей в сфере материальной и организационной поддержки переселенческого потока. Полученные в ходе исследования данные свидетельствовали, что с учетом реального состояния и перспективы хозяйственного развития Китая энергия демографического движения на север будет оставаться достаточно высокой, с очень вероятной тенденцией к росту в продолжение длительного времени.