Текст книги "Проблемные регионы ресурсного типа. Азиатская часть России"

В 1887 г. численность населения российского Дальнего Востока – Амурского генерал-губернаторства, в состав которого входили Амурская область, Приморский край и Владивостокское губернаторство – определялась в 161,5 тыс. чел. За вычетом примерно 30,8 тыс. чел. так называемых инородцев, обитавших преимущественно в северных округах генерал-губернаторства, численность населения на территориях, сопредельных с Китаем (Маньчжурией), оценивалась в 130,8 тыс. чел.

Крайне низкая, если не сказать ничтожная плотность населения Дальнего Востока в сравнении с центральными, подстоличными районами России, откуда происходили и назначались региональные администраторы, была их постоянной «головной болью». Еще более забот добавляла удручающая картина на срезе национального состава населения. Из 130,8 тыс. чел. более или менее постоянных жителей генерал-губернаторства 36 тыс. были подданными сопредельных государств, в том числе 27,5 тыс. – Китая и 8,5 тыс. – Кореи [Верноподданнейший отчет…, 1887, с. 7]. Иначе говоря, более 27,5 % оседлого населения составляли иностранцы. Выходцы из Китая превышали пятую часть населения дальневосточных владений Российской империи. Весьма внушительная абсолютная и не менее впечатляющая относительная численность китайцев и корейцев в сопоставлении с русскими квалифицировалась как серьезная реальная, а в грядущем – еще более страшная угроза принадлежности далекой восточной окраины к Российской империи.

Граничащая с паническими настроениями неуверенность в прочности российских позиций на Дальнем Востоке отягощалась опасностью, исходящей от существовавшего на территории Амурской области анклава китайской юрисдикции. В соответствии с Айгунским договором, на российской территории существовала маньчжуро-китайская национальная автономия под протекторатом китайских властей. Численность населения этой автономии оценивалась в 14–15 тыс. чел., но фактическое число ее обитателей являлось тайной для русских властей. Секретом не было лишь то, что экстерриториальность китайско-маньчжурской автономии использовалась для организации контрабанды, в качестве пристанища следовавших в тайгу на золотые прииски спиртоносов и торговцев «китайским шаром». Борьба с контрабандой, явлением повсеместным для приграничных территорий, велась с переменным успехом и была делом обычным, повседневным. Непривычным, оскорбительным и унизительным, умаляющим достоинство считалось присутствие китайской юрисдикции на территории Российской империи. К тому же богатое на предвиденье бед, несчастий, угроз и опасностей воображение регионального генералитета российской бюрократии рисовало вероятность использования китайско-маньчжурского локалитета в Амурской области в качестве своего рода плацдарма будущей государственно-политической экспансии Китая на российские дальневосточные пространства.

Интенсивное и широкое заселение далекой окраины русскими могло лишь в очень малой степени смягчить, сгладить сложившуюся ситуацию. Возможность сбалансировать, уравновесить российскую чашу демографических весов с китайской – посредством переселения русских на Дальний Восток – практически исключалась. Противостоять потенциалу почти 400-миллионного демографического массива Китая русским переселенческим движением, даже высокоорганизованным и предельно массовым, было нереально по объективным причинам. Процесс переселения в Приамурье складывался медленно и трудно, недостатки его организации и стимулирования усугублялись громадными и практически бездорожными расстояниями от Европейской России – основного источника «накачивания» демографического потенциала дальневосточной окраины. Железнодорожная сеть России обрывалась на Урале, за семь тысяч верст от Приамурья и Приморья. Переселенческий процесс не поддавался трансформации в непрерывный и нарастающий приток.

Возрастной состав переселенцев, которые небольшими, спорадическими дозами увеличивали численность русского населения, отличался весьма невысоким потенциалом трудовых ресурсов, рабочей силы. Как правило, многодетные и часто двух-трехпоколенные семьи крестьянских переселенцев являлись слабым, малоактивным и медленно действующим средством нейтрализации так называемой «желтой опасности» и, соответственно, замещения «желтой рабочей силы», надвигавшейся на Приамурье из Китая и Кореи. Так, в 1888 г. в Амурскую область прибыло 117 семей крестьянских переселенцев в составе 1391 чел., т. е. в среднем семья состояла примерно из 11 членов, из которых в активном трудовом возрасте находилось 2–3, не более четырех человек [Обзор…, 1889, с. 10]. По весьма меткому выражению одного из чиновников, «ртов больше, чем рабочих рук». В 1890 г. суммарный – естественный и механический – прирост населения Амурской области составил 2000 чел., в том числе 146 членов крестьянских семей и 350 переселенцев из других сословий [Обзор…, 1891, с. 1]. За два года население области увеличилось примерно на 7,4 тыс. чел., из которых почти 6 тыс. приходилось на приисковых сезонных рабочих. Итог переселенческих усилий был весьма скромным, чтобы не сказать неутешительным, очень далеким от создания прочного русского демографического щита против стихийной экспансии «желтой опасности».

Примечательно, что «желтая опасность», лишавшая региональных дальневосточных администраторов покоя, ассоциировалась прежде всего с китайскими иммигрантами. Отношение к корейцам тоже нельзя назвать благосклонным и хлебосольным, но все же оно было иным. Неприятие корейцев проявлялось гораздо менее категорично, чем китайцев, по ряду причин. Главная из них состояла, очевидно, в том, что колоссальная демографическая масса Китая воспринималась в качестве многократно большей угрозы, чем корейская. Меньшая по абсолютной величине, корейская диаспора проявляла бо́льшую коммуникабельность с русским населением, например, в сфере религиозных верований. В отличие от китайцев, ортодоксальных буддистов и ламаистов, значительная часть корейцев принадлежала к христианской церкви и, в частности, к православию, что особенно импонировало функционерам церковной и в не меньшей степени государственной власти. И, что особенно важно, достаточно заметное менее категоричное, в сравнении с китайцами, неприятие корейцев определялось их весьма скромным местом в хозяйственной структуре, на рынке наемной рабочей силы. Китайцы были готовы на любую работу, легальный или нелегальный, но по возможности максимальный заработок, корейцы же предпочитали преимущественно сельскохозяйственную отрасль, особенно огородничество и торговлю его продукцией.

Китайцы, несмотря на запрещение их найма на казенные золотые прииски и дискриминацию в оплате труда, в сравнении с русскими рабочими на частных приисках, правдами и неправдами все же проникали в запретную для них сферу. Весьма условным для них являлся и запрет на торговлю алкоголем в «золотой тайге». Китайские спиртоносы и опиумные торговцы весьма успешно преодолевали как административные, так и природные преграды – в виде огромных расстояний. Китайский спирт и «китайский шар» регулярно доставлялись на прииски, подчас отстоявшие от Амура на 300–500 и более верст.

В свою очередь, может быть, не столь выносливые на «стайерские дистанции» корейцы тиражировали русский прием обхода действовавшего на приисках «сухого закона». В южных районах «золотой тайги» они ранней весной оседали вблизи приисков, возделывали землю под огороды и выращивали на продажу приисковым рабочим лук, чеснок и другую огородную продукцию, под покровом которой шла бойкая торговля «зеленым змием». Довольно быстро эти «липовые» огородники вытеснили промышлявших сбытом алкоголя местных русских, которые под видом косцов сена в действительности варили самогон и при удачном стечении обстоятельств «наваривали» быстрее и больше, чем от возделывания кормилицы-земли. В 1909 г. по настоянию владельцев частных и администрации казенных приисков из «золотой тайги» были изгнаны 7 тыс. «липовых» огородников-корейцев. Однако уже на следующий год приисковое «огородничество» разрослось в еще больших размерах. Место изгнанных корейцев заняли китайцы. Китайские фундаторы «желтых» таежных городов действовали более масштабно и размашисто, чем огородники-корейцы. В 1910–1911 гг. в амурской тайге существовало 206 населенных пунктов, обитатели которых промышляли не добычей золота, но, пожалуй, не менее прибыльным бизнесом в сфере услуг. Под вуалью огородничества – выращивания лука, чеснока, картофеля, моркови, капусты – «желтые» овощеводы почти открыто торговали спиртом, «китайским шаром», содержали опиумные курильни, игорные дома и прочие заведения, ублажающие оторванных от семей, домашнего очага, от родного крова приисковых рабочих. Из 206 выявленных полицейскими мерами таежных «огородов-городов» с численностью от нескольких десятков до 700-1200 «овощеводов» 179 (86,9 %) принадлежали «желтым» с преобладающими позициями китайцев, 15 (7,3 %) являлись, по современной терминологии, совместными русско-китайскими «предприятиями» и 12 (5,8 %) фундировались и контролировались русскими «овощеводами и косцами сена» [Материалы…, вып. III, 1912, с. 77].

Одновременно с так называемым желтым засильем в нелегальной сфере хозяйственной деятельности аналогичные процессы наблюдались на открытом, официальном рынке рабочей силы. По весьма широко распространенному мнению, труд «белого» рабочего, воспитанного в европейской трудовой культуре, всегда более эффективен, чем аналогичного работника другой расы. Несостоятельность этой сентенции в настоящее время не требует доказательств. Но 100 лет назад она доминировала в кругах отечественных, в первую очередь сибирских и дальневосточных предпринимателей. Этот своего рода расовый рейтинг рабочей силы, устанавливавший, что «русский рабочий наиболее продуктивен, отличается высшей физической силой и толковостью исполнения», в сравнении с китайским и корейским, сплошь и рядом опрокидывался реалиями эксплуатации наемного труда. В частности, золотопромышленники, игнорируя «толковость русских рабочих», предпочитали брать на вскрышные работы китайцев, а корейцев – на шахтные и ямные разработки. Главным критерием выбора являлась дешевизна рабочей силы китайцев и корейцев, которые в отличие от отечественного рабочего не требовали сносных жилищных условий, врачебной помощи и прочих социальных благ.

Региональная администрация настоятельно указывала золотопромышленникам и иным предпринимателям на необходимость приоритетного найма русских рабочих. Однако эти директивы, взывавшие к патриотическим чувствам, рисовавшие тяжелые, крайне опасные для русских политических позиций на Дальнем Востоке последствия погони за дешевизной «желтой рабочей силы», звучали как глас вопиющего в пустыне. Эффективность труда по-прежнему определялась в одном измерении: как отношение затрат к полученному результату. А практика эксплуатации дешевых «желтых» рабочих обеспечивала намного больший результат, чем помноженное на патриотизм использование труда верноподданных Российской империи. Два-три корейца или китайца выполняли на золотых приисках объем работ, обычно равный производительности труда «обладающего высшей физической силой» русского рабочего. Но расходы на содержание сферы жизнеобеспечения иностранцев находились на отметке, близкой к нулю. Администрация приисков предоставляла китайцам и корейцам «право» самостоятельно разрешать вопросы жилья, пропитания, рабочего инструмента, спецодежды и другие производственные и бытовые проблемы. Откровенно хищническая минимизация расходов на производственно-бытовые нужды «желтой рабочей силы» трансформировалась в весомую величину очищенной прибыли от использования «желтого труда». Деньги, прибыль и максимальные доходы были несовместимы с патриотическими чувствами.

Методичные, упорные просьбы, ходатайства о необходимости стимулирования заселения Дальнего Востока русскими и одновременном пресечении или хотя бы ограничении притока иммигрантов из Китая и Кореи, несмотря на безответность центральной власти, повторялись из года в год в течение нескольких десятилетий. Не надеясь, что столица когда-нибудь услышит ее, местная администрация на свой страх и риск в 1902 г. установила собственные нормы национального состава приисковых рабочих. Согласно им, в контингенте приисковых рабочих не менее 50 % должны были составлять русские, остальные 50 % в равных долях – китайцы и корейцы. Местная директива была хотя и строгой, но все же рекомендательной, и силы закона не имела. Хозяева приисков фактически с ней не считались и не проявляли стремления к ее неукоснительному исполнению. Практика осталась прежней. Работодатели предпочитали нанимать за меньшую, чем для русских, зарплату китайцев и корейцев – непьющих, не прогуливающих, не требующих выходных дней, «не отмечающих загульно, как русские, более 100 религиозных престольных праздников, не считая последующего похмелья, не пропивающих заработок до последней копейки и т. д., и т. п.» [Всеподданейшая записка…, 1911, с. 6].

Ходатайства о необходимости разработки и реализации системы мер, ограничивающих китайскую и корейскую иммиграцию, препятствующих распространению на российские дальневосточные владения «желтого засилья», были услышаны центральной властью только после русско-японской войны. В 1907 г. Государственная дума, решая вопрос о сооружении Амурской железной дороги, рекомендовала использовать на ее строительстве исключительно русских, отечественных рабочих. Однако практическое исполнение этой протокольной записи законодателей встретилось с непреодолимым обстоятельством – глубоким дефицитом рабочей силы отечественного происхождения. Руководителям стройки и контролерам соблюдения рекомендаций законодателей пришлось, как говорится, закрывать глаза на повсеместные нарушения благого начинания. В июне 1910 г. Госдума приняла закон, запрещающий наем иностранцев на так называемые казенные работы. В какой-то мере этот запрет воздействовал на национальный контингент рабочих на казенных золотых приисках, но бо́льшая, подавляющая часть золотых приисков на Дальнем Востоке находилась в частном владении, и поэтому в целом все осталось в прежнем состоянии. От «желтого засилья» никак не удавалось защититься и избавиться не только на приисках, но и на сугубо казенных работах. Рабочих рук не доставало повсюду, и взять их в достаточном количестве было неоткуда, кроме как из Китая и Кореи.

Насколько эти меры по защите высших государственных интересов и одновременно по поддержке русской рабочей силы в конкуренции с «желтой» оказались практически эффективными, весьма наглядно свидетельствуют данные 1912–1913 гг. о фактическом составе рабочих на приисках Амурского, Зейского и Буреинского горных округов. В 1912 г. доля русских на приисках этих округов составляла 11,3 %, в 1913 г. – 12,2 %, при этом абсолютная численность их уменьшилась с 2829 чел. до 2747 чел., соответственно. Произошла также и убыль рабочих-корейцев на 522 чел., и относительная величина их уменьшилась с 9,7 % до 8,8 %. И наоборот, численность рабочих-китайцев увеличилась почти на четверть тысячи и составила 16 939 чел., т. е. 79 % более чем 21-тысячного контингента приисковых рабочих [Приложение…, 1915, с. 60]. Одновременно с многократным количественным перевесом китайцев и корейцев, русские вытеснялись или уходили из сферы непосредственного производства и закреплялись, как на последних рубежах тотальной ретирации, в должностях низших приисковых служащих, учетчиков, нормировщиков, караульных, рабочих золотоприисковых и разведочных геологических партий.

По мере количественного роста китайских и корейских иммигрантов происходили заметные и весьма настораживающие русских предпринимателей и беспокоящие администрацию изменения социального поведения рабочих желтой расы. Предпочтительность выбора при найме на работу в пользу китайских и корейских иммигрантов, кроме дешевизны их труда, определялась еще и их социальной бессловесностью, покорностью, готовностью на любую работу на условиях, диктовавшихся нанимателями. В сравнении со «строптивыми» русскими, постоянно чем-нибудь недовольными – расценками, тарифами, замерами выполненных работ, точностью начисления зарплаты, вычетами за питание, прогулы и т. д. – китайцы и корейцы безропотно адаптировались к любым установлениям приискового начальства.

Однако в начале XX в. абсолютная бесконфликтность «желтой рабочей силы» стала неумолимо уходить в прошлое. Прежде мелкие и достаточно податливые, согласные почти на любой режим работы и ее оплаты китайские рабочие артели по мере увеличения иммигрантского притока повсеместно объединялись в более крупные, насчитывающие 120–150 чел. Одновременно складывалась их внутренняя административно-организационная иерархия. Непосредственное руководство малой артелью, обычно не более 10 чел., осуществляли староста и повар. Старосты малых артелей избирали из своего состава говорящего по-русски старшину объединенной большой артели. Ему поручалось вести и разрешать с русской администрацией весь круг вопросов, связанных с общими интересами большой и малых артелей и личными – отдельных их членов. Глава объединенной артели и помогающие ему конторщики вели лицевые счета на каждого члена артели и содержались на индивидуальные взносы от двух до трех рублей в месяц с каждого артельщика, что с учетом среднемесячного заработка в 27 руб. составляло около 10 %.

Профессиональная самоорганизация инонационального населения – выходцев из соседней 400-миллионной империи – воспринималась местной властью и работодателями с возрастающей тревогой. Сплоченность, солидарность китайских рабочих предвещала близкий конец бесправной покорности «желтой рабочей силы», ранее безропотно соглашавшейся на предельно низкие тарифы оплаты труда. Результаты национально-профессиональной самоорганизации китайцев проявились весьма скоро. В августе 1910 г. забастовали 200 китайских рабочих на Селемджинском прииске Королева. Увещевания, обещания и угрозы продолжались целую неделю, но упорство забастовщиков оказалось сильнее. В конечном счете, прибывшая полицейская команда арестовала забастовщиков и отконвоировала их за пределы «золотой тайги». Для хозяина прииска это была «пиррова победа»: в самый разгар сезона золотодобычи он остался без рабочей силы.

Максимальной численностью рабочих – иммигрантов из Китая и Кореи отличался частновладельческий сектор в золотодобывающей и горной промышленности Амурской области. По данным на 1911 г. в этих структурах работали 16,7 тыс. китайцев и корейцев, составлявших 88,4 % от суммарной численности занятых в горном производстве. На кирпичных заводах на долю русских рабочих приходилось 12,8 %, остальные рабочие места оккупировались китайцами и корейцами. В структурах городского хозяйства Благовещенска из 547 чел. персонала 410, или 75 % составляли китайцы и корейцы. В лесной промышленности относительная величина рабочих желтой расы превышала 69 % [Материалы… Вып. II, 1912, с. 113].

Не менее впечатляющая картина экспансии «желтой рабочей силы» складывалась в казенных, государственных учреждениях и ведомствах. На строительных объектах военного министерства в Амурской и Приморской областях численность рабочих желтой расы более чем в 1,6 раза превосходила аналогичный показатель отечественных рабочих. Китайцы и корейцы составляли почти половину контингента рабочих, занятых на сооружении Уссурийской железной дороги и в системе МВД, учреждения которого также принимали участие в железнодорожном строительстве. В целом из общего числа 113,1 тыс. рабочих, задействованных в казенных, частных и общественных производственных структурах Амурской и Приморской областей 44,6 тыс., или более 39 %, составляли корейцы и китайцы, причем последних было в 8–9 раз больше, чем выходцев из Кореи [Материалы., 1912, с. 113].

Преемники и последователи генерал-губернатора Восточной Сибири графа Н. Н. Муравьева-Амурского, инициатора «амурского начинания», почти полстолетия, вплоть до начала первой мировой войны настоятельно, методично, принимая как эстафету друг от друга, доносили в столицу верноподданнейшие просьбы о необходимости специального высочайшего благоволения для заселения русскими и закрепления за Россией дальневосточных территориальных приобретений. Продолжатели «амурского дела» постоянно указывали на эфемерность, опасную неустойчивость принадлежности к России лишь вчерне, наспех, на скорую руку «застолбленных» за ней дальневосточных пространств. Молитвенно призывали центральную власть к сосредоточению первостепенного внимания на практическом разрешении насущных и перспективных проблем хозяйственного освоения разнообразных естественных ресурсов, демографического развития и общественного обустройства дальневосточной окраины. Не столько оперируя строгими расчетами, сколько опираясь на интуитивные предчувствия, экстраполяции демографических и социально-экономических процессов на сопредельных азиатских территориях, в Японии и в заокеанских североамериканских штатах, они констатировали крайне опасную медлительность практических действий, почти откровенную безучастность центральной власти в деле приобщения российского Дальнего Востока к благам технико-экономического прогресса, хотя бы в отечественном варианте темпов и масштабов его реализации.

Примечательно, что действовавшие от лица центральной власти назначенцы – дальневосточные администраторы существенно расходились с ней в оценке перспективы, будущности рубежных с российскими владениями азиатских пространств. Региональные дальневосточные администраторы полагали, что со временем китайская государственность возвысится над внутренними противоречиями, пресечет экспансионистские поползновения европейских колониальных держав и встанет в один ряд с цивилизованными нациями. Отечественные столичные внешнеполитические фундаторы и операторы на горизонты будущности Китая и в целом азиатских стран проецировали тягостную картину глубокой технико-экономической отсталости, безысходной зависимости от ведущих европейских мировых держав, к которым причисляли и Россию. Следуя этой концепции, всеми способами и путями стремились к наращиванию военно-политического присутствия на территории Китая, чтобы не отстать в его колониальной дележке.