Текст книги "Три секунды до"

39

Я обнаружила себя посреди Оклендского кладбища. Солнце светило так сильно, что я прикрыла глаза рукой. Было очень ярко, но до жути холодно. Кожа покрылась мурашками, тело непроизвольно дернулось. Что это? Это не мое воспоминание, этого не было.

Глаза привыкли к свету, и я осмотрелась. Могильные камни, надгробия, редкие деревья… Впереди я увидела людей. Сердце провалилось в пятки, когда в одном из силуэтов я узнала Тома. Его руки были засунуты в карманы черного костюма, плечи и голова опущены. По одну сторону от него стоял отец, а по другую Алиса. Отец плакал, Алиса смотрела в пустоту.

Внутри все сжалось. Я сразу поняла, что происходит: мои похороны. И на них пришло три человека.

Я сделала пару шагов, но остановилась. Подходить ближе было страшно. Но когда эти трое ушли, я все же увидела ее – свою могилу.

«Белинда Шнайдер», – гласили буквы на памятнике.

И все. Ничего больше. Я не была хорошей дочерью, любящей девушкой или преданной подругой и не заслужила ни одной прощальной надписи. Это было больно, но справедливо.

Я подошла к могиле и присела на одно колено.

– Ты дура, – сказала я, – хорошо, что тебя больше нет.

* * *

Первое воспоминание после моего пробуждения – это лицо Тома и то, как я тяну к нему руки. Слышу механический писк и очень хочу пить, но сказать ничего не могу, потому что в горло что-то вставлено, и оно адски болит.

После я снова проваливаюсь в беспамятство, вращаясь в калейдоскопе образов и голосов. Следующие несколько дней сознание сыплется на меня острыми кусочками, царапая мозг и причиняя боль. Я пытаюсь сложить из них цельную картину, но у меня не хватает сил. Кто-то что-то говорит мне, и я даже отвечаю, но не помню, что.

Я полностью осознаю себя тогда, когда Том говорит:

– Ты была в коме три недели.

Я чувствую леденящий ужас, потому что даже не помню, чтобы мы говорили до этого. Последняя ясная точка – то, как я сижу в гостиной, пытаясь сделать укол. А потом сразу: «Ты была в коме три недели».

Писк по левую сторону от меня ускоряется. Я оглядываюсь: больничная палата. Том сидит на кресле возле моей койки и выглядит не очень. Он похудел, и у него глубокие синяки под глазами. Когда я хрипло прошу воды и он подносит стакан к моему рту, то чувствую сильный запах сигарет.

Я даже не могу нормально поднять голову, Тому приходится ее придерживать. Глотать невыносимо больно, а каждый вдох вызывает в легких пожар. От такой слабости и боли я впадаю в отчаяние и начинаю плакать. Я не понимаю, что происходит. И не могу ничего сказать – больно.

– Эй малышка, – мягко говорит Том, присаживаясь на кровать и стирая слезы с моих щек, – не плачь, все хорошо. Ты поправишься. Худшее позади, все будет хорошо.

Я пытаюсь успокоиться, и тут в палату кто-то заходит. Том оборачивается, встает на ноги. Я вижу отца и врача. Задерживаю на папе взгляд и думаю, неужели он всегда был таким седым?

Мне становится стыдно и страшно. Я не помню, почему так себя чувствую, но знаю, что основания есть. Кардиомонитор отсчитывает мой пульс, и он становится все быстрее и быстрее. Его писк поглощает сознание.

Отец что-то говорит, подходит ко мне, но я только сильнее пугаюсь. Губы врача двигаются, но в ушах стоит писк. Я проваливаюсь в небытие.

* * *

Я прихожу в себя в том же месте, но уже в одиночестве. Пытаюсь пошевелиться, но тело словно парализовано. Все болит. В горле, в глазах, носу, ушах… Три недели в коме, вспоминаю я. Нет, это какой-то бред. Я не верю, это неправда.

В палату заходит врач в компании медсестры. Видит, что я в сознании, и говорит:

– Белинда, понимаешь меня?

Я пытаюсь ответить, но получается только хрип.

– Не пытайся говорить, кивай.

Я киваю.

– Понимаешь, почему ты здесь?

«Нет», – думаю я и мотаю головой.

– У тебя была передозировка, потом кома. Ты лежала три недели на аппарате искусственной вентиляции легких, так что пока не сможешь говорить.

Медсестра подходит ко мне и начинает что-то делать с рукой, я чувствую боль и понимаю, что внутри стоит игла. Катетер, через который она загоняет мне в вену несколько шприцов с жидкостью подряд.

– Двигаться тоже пока не получится, нужно будет учить мышцы работать заново. – Параллельно он выписывает к себе в блокнот показатели с монитора. – Есть тоже будет тяжело, но это будем начинать уже сегодня. – Он зажимает ручку держателем и улыбается мне.

Старый седой мужчина. Я уже видела его, но как будто бы только сейчас поняла, как он выглядит.

– Из-за специфики твоего состояния, – говорит он, и я понимаю, что это про наркотики, – сильные обезболивающие тебе нельзя, так что придется потерпеть.

Из горла вылетает стон боли и жалости к себе.

Врач говорит:

– Проведем осмотр и попробуешь поесть.

Есть и правда очень тяжело. Кроме боли в глотке и нехватки сил, чтобы шевелить челюстью, есть еще желудок, который не хочет принимать пищу. Он словно слипся и пытается вытолкнуть еду обратно. Я съедаю сколько могу, и меня оставляют в покое.

Следующие сутки проходят в агонии из-за неспособности сделать хоть что-то – заговорить или двинуться. Это невыносимо, и я постоянно плачу, виню себя за такое наплевательское отношение к жизни. Я не хочу умирать, боюсь умирать, и мне страшно навсегда остаться такой.

Я нарушаю наставления врача о покое и пытаюсь делать все, чтобы перестать быть овощем и снова стать человеком.

Врачи и медсестры ругаются, но остановить меня не могут и в итоге действуют по ситуации. Отец и Том по очереди навещают меня, и через боль я пытаюсь разговаривать с ними.

Том приходит в тот день, когда я, тихо и недолго, но могу говорить. Он садится напротив меня, молчит, и я вижу, что ему плохо. В этом виновата я, и понимать это – ужасно.

– Ты не в тюрьме, – хриплю я.

Том смотрит на меня, отвечает:

– Смотря что ты имеешь в виду под тюрьмой.

– Скифф… – шепчу я, из последних сил поднимаясь в кровати, – ты его…

– Это было месяц назад, – прерывает Том.

Да, было. Да, месяц прошел, но для меня это было мгновение, и я переживаю.

– Он жив? – спрашиваю.

Том удерживается от того, чтобы закатить глаза.

– Да.

– С ним все нормально?

– Да.

Я обдумываю вопрос, говорю:

– Тебе ничего не угрожает?

– Нет, – не меняется Том в лице.

Я не знаю, соврал он или сказал правду, но успокаиваюсь. Не успеваем мы начать другую тему, как в палату заходит отец. Они с Томом смотрят друг на друга, метают взглядом молнии, и я понимаю: что-то не так. Ничего не сказав, Том выходит из палаты, оставив нас наедине.

И я понимаю, почему мне было так плохо при виде папы. Он все узнал. Как бы я ни хотела скрыть от него, что торчу, как бы ни пыталась справиться, у меня не вышло. И теперь мне настолько стыдно, что хочется впасть обратно в кому.

– Привет, пап, – хрипло говорю.

– Привет, – ласково отвечает он. – Как ты?

– Лучше, – выдавливаю.

– Слава богу.

Я хочу сказать: «Бог тут ни при чем», – но это слишком сложно.

Отец выглядит очень мягким и каким-то раздавленным. Почувствовав вину, я говорю:

– Прости меня.

– Я тебя не виню, – садится на кровать, – ты не виновата, милая. Я на тебя не злюсь и счастлив, что ты жива.

Конечно, я жива, черт возьми, почему я должна быть мертва?

– Спасибо, – шепчу.

– Но ты должна поправиться.

Я киваю.

– Пройти реабилитацию. Не в Огайо, – уточняет он, увидев мое лицо. – В нормальном месте. Это обязательно нужно сделать, ты не справишься сама, наркомания – это болезнь.

Я сглатываю. Понимаю, что хочу жить и не хочу возвращаться к наркотикам, но реабилитация…

– Пообещай мне, что сделаешь это, – отец сводит брови, – ты должна пообещать сделать все возможное.

Я понимаю, что, по сути, папа бессилен, но ему надо думать, что все под контролем. Справляясь с паникой, я принимаю решение:

– Хорошо. Я сделаю.

Он улыбается уголками губ. Начинает рассказывать про рехаб в Майями, самый лучший и самый дорогой во всей стране. Я мысленно благодарю его за подаренную возможность, хоть мне и страшно туда ехать. Нет, я больше не хочу сидеть на наркотиках, и надо принять эту помощь.

Когда речь отца кончается, я хриплю:

– Не вини Тома.

Его лицо сразу мрачнеет.

– Он все знал и ничего мне не сказал.

Я прочищаю горло, говорю:

– Я его попросила, – хоть это и неправда.

– Просила ты или нет, – отец сжимает кулаки, – у него есть своя голова, и он должен был рассказать.

Я качаю головой, вижу, что отца это раздражает.

– Нет, – шепчу, – не должен был. Не вини его. – И начинаю кашлять.

– Все, хватит разговоров, – отец гладит меня по голове, – тебе нужен покой.

Я морщусь, прошу воды. Больше мы с ним не поднимаем эту тему.

* * *

Восстанавливаться сложно. Еда – отвратительная, но не потому что она плохая, а потому что желудок отказывается ее принимать. И тем не менее, я пихаю в себя как можно больше, чтобы скорее набраться сил и встать на ноги. Говорить уже легче, потому что горло заживает, и я привыкла к боли.

Через неделю получается поднимать руки и есть самостоятельно. Самой настоящей проблемой оказывается катетер, вставленный между ног, из-за которого долго не получается нормально ходить. В этом месте болит и чешется, а когда его меняют, мне хочется выть от боли. Тем не менее, я почти сразу встаю на ноги, потому что ходить под себя невыносимо унизительно.

Меня отключают от аппаратов, оставляют только катетер в вене, через который до сих пор делают капельницы. Ко мне начинают пускать не только отца и Тома, так что приходит много людей. Все из «Нитл Граспер» по очереди, еще какие-то люди, даже Марта с Джоуи. Мне страшно думать о том, что все они теперь знают: я наркоманка. Но они добры и желают здоровья, никто меня не осуждает, и от этого спокойно.

Мама не приходит. Как я понимаю, отец настаивает на том, чтобы ее не пускали, и это к лучшему. Лучшее из всего происходящего – это визиты Тома. Их я жду с замиранием сердца и трепетом в груди.

Однажды я решаю спросить у него:

– Что у вас с отцом?

Он стоит у окна, разглядывает двор, я сижу на кровати, опираясь на подушки.

– Мы не разговариваем. – Он поворачивается и подходит, усаживается в кресло.

– Как так? – возмущаюсь. – Как вы можете не разговаривать? Я даже не представляю себе такого. Вы должны помириться!

Том кривится.

– Мы наговорили друг другу много ужасных вещей, – дергает плечами, но потом грустнеет. – Он обвинил во всем меня. Я и сам знаю, что виноват, но будь он лучшим отцом, не допустил бы всего этого. Все, что ему нужно было сделать, – это разуть глаза.

Я расстраиваюсь от того, что Том злится на папу.

– Зачем ты вообще сказал ему, что все знал? – сердито спрашиваю.

– А как ты себе это представляешь? Я жил с тобой и ничего не знал? Я же не твой отец, так что это была бы самая тупая ложь на свете. Я хотел помочь тебе и так надеялся, что ты справишься. Отказывался верить, что все может зайти так далеко…

Я опускаю взгляд. Том корит себя и злится на папу, папа злится на Тома и обвиняет во всем его, а виновата на самом деле я.

– Вы должны помириться, – тихо говорю.

Он молчит. Я продолжаю:

– Том, ну вы же не можете поссориться и разойтись. Это просто невозможно, вы всю жизнь дружили, и вам еще столько же дружить…

Он напряжен и зол, но где-то в глазах я вижу, что он согласен со мной.

– Извинись перед ним, – предлагаю.

– Что? – удивляется.

– Извинись перед ним! – повторяю. – Слушай, я знаю своего отца, он всегда принимает извинения, он отходит, если перед ним извиниться.

Том подается ко мне.

– Мы говорили такие вещи, после которых люди обычно не смотрят друг другу в глаза. Нельзя сделать вид, будто ничего не было.

– Все это неважно, ведь речь идет о вашей дружбе и вашей работе!

– Я не хочу извиняться. – Том откидывается на спинку кресла.

Я вздыхаю. Чувствую боль. Я представить себе не могла, что такое случится, что они поссорятся из-за меня. Всю жизнь видела, как они дружат, и понимать, что это может кончиться, – просто немыслимо.

– Я еду в рехаб, – говорю.

– Твой отец хотел этого. – Том отводит взгляд, потом снова смотрит на меня. – На сколько?

– Пока не знаю… а сколько вообще там находятся?

Том пожимает плечами.

– Полгода, год. По-разному.

Я сглатываю. Полгода… просто немыслимо. Не в силах об этом думать, я перевожу тему:

– А еще они меня достали.

– Кто? – нахмурившись, спрашивает Том.

– Врачи! Каждый день здоровая еда и бла-бла-бла… даже сладкое не дают! Это невыносимо, все такое безвкусное… Хочу в «Макдоналдс», – хнычу я, краем глаза наблюдая за Томом.

Он щурится.

– Я знаю, ты хочешь, чтобы я принес тебе что-то из «Макдоналдса».

Я хихикаю.

– Прости… ну ты же принесешь? Пожалуйста, Том!

Он смягчается. Говорит:

– Ну конечно принесу.

Если бы я могла, то кинулась бы к нему в объятия. Но я без сил и могу только радостно смотреть на него, думая о том, как же сильно его люблю.

40

В Калифорнии ветрено. Я стою на заднем дворе больницы, щурюсь от лучей солнца и придерживаю волосы, чтобы они не разлетались во все стороны. Жду Тома, сегодня он обещал пройтись со мной во время дневной прогулки.

Когда он появляется, я вижу в его руках бумажный пакет из «Макдоналдса» и радостно кидаюсь к нему на шею.

– Ты принес! Ура, нормальная еда!

– Белинда… – хрипит Том, снимая меня с себя.

Я отлипаю от него и неловко отодвигаюсь.

– Давай отойдем. Если здешние патрульные увидят это, – Том кидает взгляд на пакет, – меня выгонят.

– Хорошо, только куда?

– Есть тут одно место…

Том направляется к зданию больницы и обходит его сбоку. Там оказывается небольшой карман с дверью внутрь, мусорным баком и лавочкой.

– Давненько не ела у помойки, – пытаюсь пошутить, но Том не реагирует. Отдает мне еду и прислоняется к стене напротив, вытаскивая сигареты. Прямо под знаком «Курить запрещено».

– Том, – говорю, взглядом обращая внимание на вывеску, – нельзя.

– Все нормально, тут никого нет. Они не пользуются этим выходом. – Он делает затяжку.

– Уверен?

– Я курил здесь по пять раз на дню в течение месяца, знаю, о чем говорю.

Я опускаю взгляд. Медленно разворачиваю пакет и достаю бургер.

– Ты запомнил, что я люблю «Биг Тейсти», – улыбаюсь, вспоминая, как однажды мы с Джоуи и Томом ходили в «Макдоналдс».

– Все любят «Биг Тейсти», – пожимает плечами Том.

Его волосы шевелятся от ветра, он смотрит в сторону. Почему-то я чувствую боль. Встряхнув головой, принимаюсь за еду и перевожу тему:

– Меня пугает мой врач…

Жую и достаю из пакета колу. Глотаю и говорю:

– Он странный чувак.

– Это лучший реаниматолог в стране, мы привезли его специально к тебе из Лос-Анджелеса, – говорит Том.

Я несколько раз моргаю. Специально ко мне? Лучший реаниматолог в стране?

– И все равно он так тупо шутит. Сказал, что видит меня насквозь, когда я сказала, что у меня нет месячных и я боюсь, что беременна.

Том поднимает на меня глаза.

– «Я вижу тебя насквозь, и ты точно не беременна», – пародирую я с набитым ртом, – капец. Не хочу, чтобы какой-то мужик видел меня насквозь, даже если это лучший реаниматолог на свете.

– Наверное, они делали анализы, – говорит Том.

– Наверное. Короче он сказал, что месячные появятся, когда я поправлюсь и наберу вес.

Больше я не знаю, что сказать. Вернее, я могу говорить бесконечно, но вижу, что Том не особо готов слушать. Я ем, он курит.

– Я буду в рехабе полгода… – вырывается из меня. – Мне так страшно.

Я вздыхаю, делаю паузу, но не жду, когда Том что-то скажет, а пытаюсь успокоить ураган в груди.

– Не знаю, как буду без тебя, – шепчу. – Папа сказал, что навещать меня можно будет раз в неделю, но, черт, Майями… это еще дальше, чем сраный «Колумбус»…

Аппетит сразу пропадает. Мы еще ни разу не говорили на эту тему, и я чувствую, как между нами назрела огромная проблема, которую надо решать.

– Хочу, чтобы это скорее закончилось и все стало как прежде… тяжело об этом думать. Но я буду ждать твоих визитов как второго пришествия…

Оборвав мою речь, Том говорит:

– Мы расстаемся.

– Что? – спрашиваю.

Он смотрит на меня, но как будто сквозь.

– Ты шутишь?

– Нет, мы расстаемся.

Я отрицательно мотаю головой. Еле шевеля губами, спрашиваю:

– Что с тобой, Том? Что ты такое говоришь?

Он сжимает челюсти. Тушит окурок и откидывает от себя.

– Я ужасно на тебя зол. Я ведь могу уже злиться, да? Ты ведь почти поправилась.

Я справляюсь с дрожью в голосе.

– Почему злиться?

– Ты сделала мне очень больно.

– Том…

– Ты чуть не умерла прямо у меня на руках.

Все тело охватывает дрожь, кровь из головы отливает в ноги.

– А если бы я пришел домой позже, то умерла бы, – горько продолжает он.

Я не могу на него смотреть, трясусь, зарываясь ладонями в лицо.

– Ты ведь шутишь, да? – спрашиваю. – Я поняла, ты это говоришь, чтобы проучить меня. Преподать урок. А потом скажешь, что все это специально.

Посмотрев на Тома, я понимаю: нет, не специально. На его лице буквально написано, что эти слова – не шутка.

Я хочу заплакать, но пытаюсь держать себя в руках.

– Прекрати, Белинда, – ровно говорит он.

– Да что прекрати?! – вскрикиваю. – Это бред, я же жива, вот, сижу перед тобой! Мы можем все продолжить, и все будет хорошо, я больше не буду употреблять наркотики, и мы будем нормально жить…

Том качает головой.

– Нет, Белинда. Ничего из этого не будет, у нас никогда не будет «нормальных» отношений, и мы никогда не будем «нормально» жить!

Я громко всхлипываю.

– Перестань, – перебиваю, – перестань, не говори так!

Слезы глушат мои слова, и дальше я просто плачу.

– Белинда, отношения – это не просто чувства и секс… Да плевать, ты слишком маленькая, чтобы понять, – бросает Том.

Я тру глаза, отвечаю:

– Ты придурок! Ты сам в этом виноват! Это ты мне сказал, что я должна выбирать между тобой и наркотиками! Если бы ты не сказал эту чушь, сейчас бы все было нормально! Зачем ты это сделал, зачем сейчас это делаешь, тебе принципы важнее любви?!

Том громко вздыхает и качает головой.

– Слушай, это была просто манипуляция, понятно? Я не идиот, не рассчитывал, что ты справишься с зависимостью, просто пообещав мне! Но я хотел достучаться до тебя, хотел, чтобы ты подумала о своей жизни и о том, что можешь потерять…

Он тяжело дышит, но, очевидно, пытается успокоиться.

– Боже, зачем я в это полез… – вырывается из него.

Я сжимаю зубы, сдерживая вопль.

– Умоляю, Том, не говори так… прости меня, пожалуйста, прости, я не хотела, чтобы все так получилось! – жалобно говорю я.

– Ты меня растоптала, – говорит Том, – заставила смотреть на то, как умираешь, а теперь просто просишь прощения?

– А что я могу сделать? – жалобно спрашиваю. – Если я могу, скажи, и я сделаю что угодно, но, умоляю тебя, не надо всего этого, не надо…

– Единственное, что ты можешь, – это принять мои слова и успокоиться, – сквозь зубы шипит он.

– Да ты с ума сошел?! Ты еще недавно говорил, как сильно любишь меня, а теперь я должна принять твое решение о расставании?

– Да, Белинда, ты должна. Потому что иначе я просто попрощаюсь с тобой навсегда прямо сейчас. И с тобой, и с твоим отцом, и мы разойдемся здесь и никогда больше не увидимся!

Я цепенею. Смотрю на него, словно вижу впервые. Не могу поверить, что это его слова, что это говорит Том, тот самый Том, который любит меня и сходит по мне с ума.

– Я не шучу, – добавляет, – я готов на это. Готов был попрощаться с тобой еще тогда, когда нашел в отключке в гостиной. И когда ты лежала в коме. Ты знаешь, что человек может находиться в коме от нескольких минут до нескольких лет? И чем дольше, тем меньше шансов, что он из нее выйдет? Три недели, Белинда. Думаешь, мне что-то стоит попрощаться с тобой сейчас?

Слез больше нет, только шок и панический страх от услышанного. Мы окутаны тишиной, но Том прерывает ее:

– Я держусь. Но еще немного, и я опять слечу с катушек.

Меня передергивает. Я говорю:

– Хорошо! Хорошо, я все принимаю. Я принимаю все, что ты решил, только, пожалуйста, успокойся, не надо ни с кем прощаться…

Том прислоняется спиной к стене, проводит ладонью по лицу и волосам и молчит. Но я не могу успокоиться.

– Том… хорошо, да, я поняла, мы расстаемся, я это принимаю, только не уходи, не надо прощаться навсегда! Оставь мне надежду…

Он вздыхает. Смотрит на меня. Потом достает еще одну сигарету и закуривает.

– Я понимаю, будет звучать глупо, но ты разбила мне сердце.

– И поэтому ты решил разбить мое? – не выдерживаю я.

– Это не смертельно, – говорит Том и выпускает дым в сторону.

Я стираю с лица остатки слез, до сих пор не верю в происходящее. Не могу пошевелиться, чтобы хотя бы встать и подойти к нему. В груди дыра, и я – больше не я.

– Ты справишься, – ободряет Том, но для меня это звучит как насмешка.

– Да откуда ты знаешь! – плююсь я. – Ты не знаешь этого и не можешь говорить за меня. Может, я завтра спрыгну с крыши? Откуда тебе знать?

– Если ты это сделаешь, я очень разочаруюсь.

Я усмехаюсь и смотрю на свои руки. Говорю:

– Просто капец.

Том делает последнюю затяжку и говорит:

– Мне надо идти.

– Конечно, тебе надо идти…

– У меня дела, – перебивает он. – Не знаю, приду я еще до твоей выписки или нет, так что заранее желаю хорошего пути и удачной реабилитации.

Я зажмуриваюсь, потому что чувствую дикую боль. Кажется, только сейчас я поняла, что произошло.

– Пока, – говорит Том.

– Прощай, – отвечаю и смотрю на его удаляющуюся спину.

* * *

Самая ужасная часть расставания – это просыпаться по утрам. Просыпаться и пару минут без всяких мыслей смотреть в потолок, а потом резко все вспоминая. Чувствовать обрушившиеся на голову ужас, боль и страдание. Терпеть и вставать, идти умываться, ходить есть, просто ходить.

Даже засыпать сквозь слезы не так больно, как просыпаться. Оказываясь вечером на подушке, я выплакиваю всю боль, а когда просыпаюсь, она снова наполняется до краев. Я хочу только спать или быть в отключке, потому что существовать в мире, где мы с Томом расстались, – невыносимо.

Я не знаю, как с этим справиться, потому что не знаю, как жить дальше. Как жить без него, как это? Я больше не поцелую его, не обниму, больше никогда не займусь с ним сексом. Не прижмусь к груди и не вдохну его запах. Я могу думать об этом и жалеть себя постоянно, но пытаюсь справиться, говорю себе, что это переживает каждый. Все переживают расставания, и я переживу. Но представить жизнь без Тома для меня значит сразу начать плакать.

Мозг пытается меня защитить, и я начинаю верить, что рано или поздно мы снова будем вместе. Том отойдет и простит, я перестану употреблять и исправлюсь. Все будет хорошо, просто нужно поработать над собой и немного подождать. Это обязательно случится, ведь мы любим друг друга и не сможем быть порознь.

Тома нет всю следующую неделю, что провожу в больнице. Не видев его целых семь дней, я чувствую, будто стою посреди многокилометровых развалин в абсолютном одиночестве. От желания написать ему огромное сообщение с признанием в любви спасает только отсутствие телефона. Я думаю даже попросить отца купить мне смартфон, потому что скоро меня выписывают, и мы сразу улетаем в Майями. Когда еще у меня будет шанс с ним связаться?

В итоге я решаю позвонить Тому с папиного телефона, но когда отец приходит на выписку, то говорит:

– Надо забрать твои вещи. Заедем к Тому, и ты соберешься.

– Хорошо, – отвечаю я, почувствовав слабость в ногах. – Он дома?

С неохотой, но папа говорит:

– Дома.

Я глубоко вздыхаю. Всю дорогу страшно волнуюсь, вытираю влажные ладони о штаны. Когда мы приезжаем, отец остается на парковке, дав мне понять, что отношения они так и не наладили. Поднявшись в квартиру, я не могу совладать с дыханием. Увидев Тома в зале, прирастаю к полу. Он роется в полках и оборачивается ко мне.

Я говорю:

– Привет…

От здоровается в ответ, вернувшись к делу и вытащив из шкафа несколько книг.

Мы молчим. Мне неловко.

– Ну, я за вещами.

– Ну, я знаю.

– Ага, – киваю и, колеблясь, ухожу наверх.

Я проклинаю себя всеми возможными словами. Вот дура. А на что я рассчитывала? Что он кинется обнимать меня и скажет, что все его слова были ошибкой? Я без сил оглядываю нашу уже бывшую спальню. Стираю слезы и начинаю паковать вещи. Их совсем немного, мне хватает десяти минут, чтобы собрать все. Забирая ванные принадлежности, я задерживаю взгляд на зеркале. Для человека, плакавшего семь ночей подряд, я выгляжу нормально. Умываюсь и спускаюсь, сразу направляясь в коридор.

– Белинда, – окликивает меня Том.

Я вздрагиваю и поднимаю на него глаза. Он стоит и смотрит на меня, а потом не спеша подходит.

– Что? – спрашиваю.

– Хочу попрощаться.

Я киваю. Не хочу говорить, потому что не хочу опять плакать.

– Держи, – протягивает он мне какую-то книгу.

Удивленно нахмурившись, я забираю ее и рассматриваю.

– Серьезно? Книга?

– Это непростая книга.

Я читаю надписи: Легс Макнил «Прошу, убей меня». И чуть ниже маленькими буквами: «подлинная история панк-рока».

– Она огромная, – говорю.

– Тебе понравится.

– Ты читал?

– Конечно, читал.

Я пролистываю страницы. Книга составлена в виде сборника интервью. Вижу чьи-то имена.

– Я почти никого из этих людей не знаю, – жалобно смотрю на Тома.

– Ну вот, узнаешь. Панки должны знать друг друга в лицо, – улыбается он.

Я тоже улыбаюсь. Конечно, какую еще книгу мог дать мне Том? Точно уж не про любовь.

– Тебе понравится, обещаю, – гарантирует он.

– Надеюсь, я смогу ее осилить, – пожимаю плечами.

– Полгода в рехабе – конечно, ты ее осилишь.

Я стою, поникнув. Эти слова возвращают в реальность. В реальность, где я должна уехать на реабилитацию и принять расставание с Томом. Немного помявшись, я говорю:

– Пообещай мне кое-что.

Том сводит брови. Я продолжаю:

– Помирись с папой. Пообещай, что помиришься с папой.

Он отводит взгляд.

– Том, прошу тебя. Сделай последнюю вещь для меня.

– Ладно, – неожиданно говорит он, – обещаю.

Я удивляюсь:

– Так легко? Ты же держишь свои обещания, правда?

– Увидишь, – отвечает он, а потом обнимает меня и продолжает: – Удачи тебе.

Я цепляюсь за его спину. Утыкаюсь носом в грудь. Вдыхаю его запах, пытаюсь навсегда запомнить ощущение его тела. Потом отстраняюсь и чувствую, как ресницы намокают, но больше не даю волю слезам. Я пролила слишком много слез из-за жалости к себе. Потеряла слишком многое из-за своей слабости, чуть не потеряла жизнь.

Отправляясь на реабилитацию, я знаю, что должна не только избавиться от зависимости, но и стать сильнее. Подумать о своих ценностях и стремлениях. Я чувствую, что где-то внутри меня есть здоровый, счастливый и сильный человек, имеющий цели и желания, а не бессмысленно живущий от дозы к дозе. В конце концов, от моей жизни остались лишь руины, и все, что я могу, – построить ее заново.

А с Томом или без – покажет время.

– Спасибо, – говорю я ему и, прижав книгу к груди, выхожу из квартиры.