Текст книги "Россия и ислам. Том 2"

50 Там же. С. 71.

51 Там же. С. 78, 79.

52 См. подробно: Там же. С. 89–92.

53 Там же. С. 90.

54 Ср. ломоносовское: «Благополучна Россия, что единым языком едину веру исповедует, и единою благочестивейшею самодержицею управляется…» (Цит. по: Виноградов В.В. Очерки по истории русского литературного языка XVIII–XIX века. М., 1982. С. 187).

55 Избранные социально-политические и философские произведения декабристов. С. 88.

56 Там же.

57 Там же. С. 93–94. (Курсив мой. – М.Б.)

58 Там же. С. 94.

59 Там же. С. 94–95.

60 Там же. С. 125.

61 Которое не только должно быть признано «частью правительства», но даже «частью наипочетнейшей. Оно есть ветвь государственного правления, отрасль чиноначальства, и чем теснее связь между духовными и мирянами, тем счастливее народ, тем благополучнее государство» (Пестель П.И. Русская Правда. Наказ Временному Верховному Правлению. СПб., 1906. С. 62).

62 Там же. С. 15–16. (Курсив мой. – М.Б.)

63 В числящиеся за ними «прекрасные места» надо направить на постоянное место жительства сибирских и оренбургских казаков (См.: Там же. С. 28).

64 На Кавказе же всем верховодил генерал А.П. Ермолов, деятельность которого – и в первую очередь ликвидацию работорговли – многие декабристы и близкие им по духу люди считали в целом прогрессивной (см.: Семенова А.В. Временное революционное правительство в планах декабристов. М., 1982. С. 108–109).

65 Это – стеротип, прочно вошедший в массовое сознание. Так, в 1845 г. тифлисский гимназист И. Цискаров опубликовал в «Журнале Министерства народного просвещения» (прибавление к ЖМНП, 1845, книжка первая) статейку «Кавказ», где читаем (с. 22–24): «Вижу (на Кавказе. – М.Б.) восточных исполинов, гордящихся именем халифов и с поднятыми мечами свирепствующих над беззащитными христианами… Взор памяти устает следить за быстросменяющимися картинами, одна другой кровавее; на душе становится грустно и тяжело. Но вот взор радостно останавливается, видя победоносные полки, шествующие с далекого Севера спасать угнетенных, защищать слабых. Русские громы и русские штыки смирили злодеев и загнали их в ущелья гор и скал Кавказа. Сорок лет прошло со времени появления здесь русских, и вот уже сорок лет земледелец Грузии безопасен от хищничества и свободно обрабатывает поле… можно надеяться, что в судьбе Кавказа будет перелом к лучшему. Кавказ! Ты скоро сбросишь одежду варварства и изменишься. Двуглавый орел широкими крыльями приосенил твои вершины и в ущельях твоих, вместо звука оружия, раздается стук секиры. Трудолюбие окропит тебя потом и плуг земледельца сменит бранное оружие у твоих племен; просвещение согреет хладные умы и сердца твоих диких обитателей..» (Всюду курсив мой. – М.Б.)

И еще такой впечатляющий факт. Один из видных «покорителей Кавказа», грузинский князь и русский полководец П.Д. Цицианов (Цит. по: Князь Павел Дмитриевич Цицианов // Северная пчела. 1845, № 58–62) так реагировал на повеление императора Александра I поддерживать мир между бесконечно враждующими друг с другом мусульманскими владыками – ханами Дербентским, Бакинским и Галыпинским: «Правила кротости и человеколюбия несовместны в отношениях с хищными, коварными и вероломными народами; напротив, полезнее их содержать во вражде между собою». Как видим, воспринимавшееся доселе исключительно в негативном экспрессивно – оценочном значении слово «татарин» являет один из примеров того, что «слово со сложившимся общим исходным значением в различных новых контекстах охотно принимает на себя несение новых функций, приблизительное выражение новых терминологических смыслов» (Сорокин Ю.С. О задачах изучения лексики русского языка XVIII в. // Процессы формирования лексики русского литературного языка (От Кантемира до Карамзина). М.-Л., 1966. С. 27). В общем перед нами – стремление к упорядочению словоупотребления, в частности, к сокращению множественности наименований одной реалии (или понятия).

66 После «Русской правды» выходило в свет немало разножанровых произведений об этих землях. Вот, скажем – «Киргиз-Кайсацкие степи и их жители». Автор – врач Альфонс Ягмин. Он уверяет читателя в ошибочности мнения о том, будто «с понятием о степях неразлучно соединена мысль о каком-то пустынном однообразии, об обнаженных пространствах, отсутствии всякой занимательности». Между тем «путешествующий европеец (здесь и ниже выделено мною. – М.Б.) найдет в них много новых для себя предметов разного рода. Там душа исполнится тысячи незнакомых ей дотоле впечатлений, сердце пламеннее прилепится к Творцу, пораженное проявлениями всемогущества и благости Божией в самых колоссальных размерах, и ум вынесет большой запас полезного, заимствованного прямо от природы. Не то бывает с путешественником по нашей образованной Европе. Впечатления, получаемые им в ее странах, почти везде одинаковы: потому что все края Европы, все ее жители более или менее сходны между собою». И все же у киргизов (казахов) нет еще «гражданственности», – и, следовательно, наук и искусств. Киргиз-кайсаки (так все время именует их Ягмин), «составляя отдельный от образованных наций народ, чуждались сих последних и, избегая всякого с ними столкновения, оставались в грубом и почти диком состоянии. Причины тому заключались: во-первых, в кочевом характере киргиз-кайсаков – общем свойстве магометанских народов, к числу которых они принадлежат по своей вере; во-вторых, в самом географическом положении их страны, потому что река Сыр, или Сейхун, отграничивала это племя от племен оседлых…». В известном (особенно на Западе, где оно впервые и появилось на французском языке: G. de Meyendorf. Voyage d’Orenbourg a Bouchara. P. 1826) «Путешествии из Оренбурга в Бухару» Е.К. Мейендорфа (М., 1975. С. 46) читаем об «идеологии киргизов»: «дети пустыни, они, за исключением отношения к религии (как мы потом отметим, Мейендорф в целом положительно оценивал роль ислама не только для кочевых, но и для оседлых народов. – М.Б.), остались вне зависимости от всякого влияния чужеземной цивилизации» и т. п.

67 Пестель П.И. Русская Правда. С. 16.

68 Там же. С. 17. (Курсив мой. – М.Б.)

69 Там же. С. 17–18. (Курсив мой. – М.Б.)

70 Там же. С. 21, 23.

71 Там же. С. 23.

72 Там же. С. 26.

73 Там же. С. 45. (Курсив мой. – М.Б.)

74 Там же. (Курсив мой. – М.Б.)

75 Уже одно то обстоятельство, что Кавказ граничит с Персией и Малой Азией, дало бы России возможность установить «деятельнейшие и выгоднейшие торговые сношения с Южной Азией, и, следовательно, к обогащению государства». Но все это бесполезно, ибо «кавказские народы суть столь же опасные и беспокойные соседи, сколь ненадежные и бесполезные союзники».

И так как опыт доказал «неоспоримым образом невозможность склонить сии народы к спокойствию средствами кроткими и дружелюбными», то надобно: «1) решительно покорить все народы, живущие, и все земли, лежащие к северу от границы… между Россиею и Персиею, а равно и Турциею, в том числе и приморскую часть, ныне Турции принадлежащую; 2) разделить все сии кавказские народы на два разряда: мирные и буйные. Первых оставить в их жилищах и дать им российское правление и устройство, а вторых силою переселить во внутренность России, разбросав их малыми количествами по всем русским волостям; 3) завести в Кавказской земле русские селения и сим русским переселенцам раздать все земли, отнятые у прежних буйных жителей, дабы сим способом изгладить на Кавказе даже все признаки прежних (т. е. теперешних) его обитателей и обратить сей край в спокойную и благоустроенную область русскую» (Там же. С. 47–48).

76 Там же. С. 46. (Курсив мой. – М.Б.)

77 Здесь Пестель выражал мнение множества различных людей – притом не только своих современников. Так, популярный в XVIII в. поэт и историк М.Н. Муравьев (1757–1807) – бывший, в частности, сторонником тезиса об относительности, исторической детерминированности любых оценок (см. подробно: Фоменко ИЮ. Исторические взгляды М.Н. Муравьева // XVIII век. Сборник 13. Проблемы историзма в русской литературе. Конец XVIII – начало XIX в. Л., 1981. С. 172) – оставил несколько любопытных суждений о роли татар в истории России. Именуя их варварами, поработившими эту страну в ту эпоху, когда «в Европе редела тьма невежества от первых лучей просвещений» (Муравьев М.Н. Сочинения. СПб., 1847. T. II, С. 19), он далее пишет: «Без сомнения, обращение с татарами имело влияние на характер народа (русских. – М.Б.). Присвоение восточных обыкновений изменило чистоту русских нравов. Заимствовались нечувствительным образом обряды, одеяния, увеселения. Оттуда можно произвести сей недостаток уважения высшего состояния людей к низшему и трудолюбивому, сии изъявления рабского почтения, унижающие человека…» (Там же. С. 36–37. Курсив мой. – М.Б.). Князья, «утверждаемые на престолах политикою татар, препирались о позорной чести властвовать в отечестве, воздыхающем под игом варваров» (Там же. С. 24. Курсив мой. – М.Б.) и т. п. Но зато ныне «татары… полезные граждане, умножают население России и упражняются в миролюбивых трудах земледелия и торговли» (Там же. С. 37–38). К сказанному выше о слове «татарин» добавим следующее. История его восприятия русской лексикой показывает, что это слово из категории номенклатурных, именующих слов (собственно номинативная лексика) зачастую переходило в категорию признаковых, квалифицирующих (которые не просто называли реалию, но и давали ей определенную оценку и в разной степени обладали экпрессивно-эмоциональной окраской).

78 Пестель П.И. Русская Правда. С. 46.

79 Там же. С. 55–56.

80 Там же. И для этой и для других задач Пестель полагает совершенно необходимым «тайные розыски или шпионство» (Там же. С. 111).

81 Там же. С. 239.

82 Избранные социально-политические и философские произведения декабристов. T. I. С. 221.

83 Там же. С. 244.

84 Там же. С. 245. (Курсив мой. – М.Б.)

85 Там же. С. 259. (Курсив мой. – М.Б.)

86 Там же. С. 366. (Курсив мой. – М.Б.)

87 На Аахенском конгрессе (1818 г.) Россия предложила организовать особое международное и постоянно-нейтральное учреждение – «Institution Africaine». Оно должно было бы не только пресекать работорговлю, но и «распространять европейскую цивилизацию в Африке» (Кожевников Ф.И. Русское государство и международное право (до XX в.). М., 1947. С. 113. (Курсив мой. – М.Б.)

А в 1812 г. Александр I жаловался на французов, арестовавших одного из русских генералов, посланного царем в качестве парламентера: «Даже турки и азиатские народы умеют уважать выезжающих на переговоры…» (Цит. по: Мартенс Ф.Ф. Восточная война и Брюссельская конференция. СПб., 1879. С. 60. (Курсив мой. – М.Б.)

88 См. например: Петров П. О духовной культуре индусов // ЖМНП. 1845, ноябрь.

89 Наверное, не случайно лермонтовский Печорин собирается ехать умирать в Персию. Для Лермонтова всемогущество смерти – этой меры всех вещей, конечной и определяющей истины жизни, не знающий препятствий инструмент освобождения человека от иллюзий и обнажения реальности, ужасный опыт и вместе с тем великая возможность познания – всего наглядней локализуется на Востоке. Еще интересней впечатление о Персии другого великого представителя русской литературы (и одновременно – недюжинного дипломата и знатока Востока) – Александра Сергеевича Грибоедова. В его описаниях Кавказа доминируют ветхозаветные античные образы, тогда как Иран – где он погиб мученической смертью – «со всей остротой воскрешает образы Древней Руси» (Нечкина М.В. Функция художественного образа в историческом процессе. М., 1982. С. 98–99), причем образы далеко не радужные: «рваные уши и батоги при мне», – записывает Грибоедов (1819 г.), употребляя древнерусский термин «батоги» для иранских палок. И еще одно сообщение из Персии: «Рабы, мой любезный!.. Недавно одного областного начальника, невзирая на его 30-летнюю службу, седую голову и алкоран в руках, били по пятам, разумеется, без суда» (Там же. С. 99). Приведу далее обширную, но очень тонкую оценку отношения Грибоедова к мусульманскому Востоку, данную М.В. Нечкиной: «Персия воспринималась (Грибоедовым. – М.Б.) как сгусток крепостничества, от этого вывода путь лежал к мыслям о России. Иранская обстановка напоминала русское средневековье. Он жил (в Иране. – М.Б.) как бы в сгущенном прошлом своей страны, был отброшен в это крепостное прошлое, против которого в настоящем уже был пробужден его протест. Наблюдение над упомянутой выше расправой, когда областного начальника, невзирая на его 30-летнюю службу и седую голову, били по пятам, «разумеется, без суда», непосредственно предшествует мысли (Грибоедова. – М.Б.): «В Европе даже и в тех народах, которые еще не добыли себе конституции, общее мнение по крайней мере требует суда виноватому…» Раздумье над деспотическим правлением рождалось в потоке мыслей о закономерной исторической смене одного социального строя другим: «в деспотическом правлении старшие всех подлее» (1819 г.)… Деспотизм – постоянная тема размышлений Грибоедова: «И эта лестница слепого рабства и слепой власти здесь (в Персии. – М.Б.) беспрерывно восходит до бега, хана, беглер-бега и каймакама, и таким образом, выше и выше». «Всего несколько суток, как я переступил границу, и еще не в настоящей Персии, а имел случай видеть уже не один самовольный поступок» (Там же. С. 99–100). В путевом дневнике (1819 г.) записаны такие наблюдения над «велеречивым персиянином»: «В Европе, которую моралисты вечно упрекают порчею нравов, никто не льстит так бесстыдно» (Там же. С. 100) и т. п.

90 Хотя царская дипломатия на раз металась «между двумя несовместимыми принципами – легитимизма и подрыва могущества Османской империи» (Виноградов В.Н. Герцог Веллингтон в Петербурге // Балканские исследования. Вып. 8-й. Балканские народы и европейские правительства в XVIII – начале XIX в. С. 121). Что же касается Персии, то мнение о ней правительства Николая I было примерно таким: «у персиян не хватает… сил, решимости, а главное, – у них не было государственного человека, воодушевленного патриотизмом…» (Зиссерман АЛ. Фельдмаршал ген. Александр Иванович Барятинский 1815–1879. T. I. М., 1883. С. 319).

91 Как полагает П.С. Шкуринов (Цит. соч. С. 78), текстуальный анализ произведений Виссариона Белинского показывает, что именно в первой половине 40-х годов XIX в. шел активный процесс усвоения этим мыслителем понятий, категорий и всего комплекса идей позитивистской философии и социологии. Употребление терминов «цивилизация», «прогресс», «истинное знание» часто связывалось у Белинского с понятиями «органическое развитие», «позитивный вывод», «положительное понимание – т. е., имеем мы все основания добавить, с понятиями, подразумевающими лишь европейско-христианские социумы.

92 Вспомним, что писал в те же примерно времена, которым посвящена эта глава, Томас Маколей: «Западная культура превыше всего» (Цит. по: Curtin Ph.D. Imperialism. N.Y., 1971. P. 182). Что такое, по Маколею, культура на санскрите и на арабском? Это «фальшивая история, фальшивая астрономия, фальшивая медицина, фальшивая религия» (Там же. С. 188). Ратуя за широкое внедрение английского языка в Индии, он призывает брать пример с России (Там же. С. 184–185). И конечно, и русский колониализм пытался – как и любой иной колониализм – решить грандиозную задачу того типа, которую ставил перед британскими властями в Индии Маколей: «Мы должны сейчас сделать все возможное, чтобы сформировать класс, который стал бы промежуточным звеном между нами и миллионами индусов, класс, представители которого были бы индусами по крови и цвету кожи, но англичанами – по вкусам, взглядам, морали и интеллекту» (Там же. С. 190).

93 Но здесь я бы хотел напомнить и о том, что на тогдашнем Западе расцветали разнообразные расистские теории, всевозможные варианты националистического мессианизма (см. подробно: Klemm A. Die Sakularisierung der universal – historischen Auffasung. Gottingen, 1960), нередко прямо направленные против Homo Asiaticus. Кант твердо верил в превосходство белой расы; Гердер – в превосходство Севера над Югом и т. д. Что касается «особенно усердно проповедовавшегося Вильямом Джонсом культа Индии и санскрита (словом, «индомании»), то он, как известно, нашел множество сторонников уже в первой половине XIX в. среди влиятельных философов, ученых и т. п. (F. Schlegel, Boop, J.V. Klaproth, Т. Young, Betticher-Leyarde и др., не говоря уже о Мах Müller). Оперируя терминами «индо-германцы» и «индо-европейцы», они – акцентируя азиатское происхождение европейцев – поносили других обитателей Азии – семитов, тюрок, монголов. «Индомания» вполне уживалась с индофобией, как мы только что убедились на примере Маколея. Влияние всего этого откровенного расизма на Россию было еще очень мало в первой половине минувшего века, но зато конец его и начало нынешнего дают ряд впечатляющих примеров прямой трансплантации расистских – ариоцентристских и антитюркских преимущественно – воззрений и прочих разновидностей «георасизма» даже в академическую науку, не говоря уже о непрофессиональной литературе. Но с другой стороны, разве могли оставить в первой половине XIX в. равнодушным любого русского – даже если он и был чужд какого-либо «национального чванства» – такие слова Меттерниха: «Европа состоит из трех племен: германского, романского и славянского. В германском племени слово «честь» имеет могущественное значение; в романском оно выражается в понятии point d’Honneur (дело чести. – Прим. ред.):, в славянском его даже не существует в языке» (Цит. по: Татищев С.С. Внешняя политика императора Николая Первого. Введение в историю внешних сношений России в эпоху Севастопольской войны. СПб., 1887. С. 451–452).

94 А ведь поэт – это (по определению A. Béguin) «тот, кто спонтанно, или повинуясь жизненной необходимости, отвечает мифами (или мифом) на вопросы, которые ему задает его удел, удел человеческого существа лицом к лицу со Вселенной! (Цит. по: P. Grotzer. Albert Béguin, ou la passion des autres. Paris, 1977. P. 147).

95 При всем при том, что внимание русских писателей (романтиков преимущественно) привлекают экзотические культуры Востока. Так, В. Жуковский перевел с немецкого «индейскую повесть» «Наль и Дамаянти» и «персидскую повесть» «Рустем и Зораб». Традиции восточной повести нашли отражение в творчестве А. Бенитцкого и – в меньшей мере – знаменитого ориенталиста, писателя и журналиста О. Сенковского («Барон Бромбеус»), В связи с установкой ряда романтиков «на необычное, удивляющее, на приковывающий к себе колорит чужого» (Булаховский Л.А. Русский литературный язык первой половины XIX в. Киев, 1957. С. 225), заметно усилился приток в литературное употребление XIX в. и так называемой восточной лексики. Этому способствовали, с одной стороны, русско-турецкие и русско-кавказские войны (см.: например, составленную О. Сенковским «Карманную книгу для русских воинов в турецких походах», содержащую «словарь употребительнейших российско-турецких слов». Ч. I. СПб., 1854), а с другой стороны – интерес романтиков к национальным культурам и литературам, этнографии и языку (труды И.Ф. Яковкина, Ф.И. Эрдмана, Я.О. Ярцова). Тюркизмами интересовался и В. Даль – в его Словаре их очень много. Ведь именно в период увлечения романтизмом были признаны свежими и «национально значимыми «первобытность», сила и живописность простонародных выражений, воплощавших как бы квинтэссенцию «национального духа» (Виноградов В.В. Очерки по истории русского литературного языка XVII–XIX вв. М., 1938. С. 210). Как пишут исследователи истории русской лексики, «в очерках, повестях, поэмах, письмах, дневниковых записях, путевых заметках перед читателем раскрывается пестрый мир разных народов: быт… киргизов, башкир… чеченцев, черкесов, осетин, татар… К этой эпохе относится освоение литературным языком таких слов, как брынза, нарзан и др.» (Лексика русского литературного языка XIX – начала XX века. М., 1981. С. 39). Но все же вышеописанный процесс – спорадичен и мелкомасштабен в сравнении с интенсивным притоком западноевропейских слов в литературный язык 20-30-х годов XIX в. (Там же. С. 36; более подробно см.: Сорокин Ю.С. Развитие словарного состава русского литературного языка. 30-90-е годы XIX в. М.-Л., 1965).

96 О русском романтизме см.: Гуковский ГЛ. Пушкин и русские романтики (2-е изд.). М., 1965; Манн Ю.В. Русская философская эстетика. М., 1969; Янковский Ю.З. Из истории русской общественно-литературной мысли 40-50-х годов XIX столетия. Киев, 1972; Европейский романтизм. М., 1973; Возникновение русской науки о литературе. М., 1975; История романтизма в русской литературе. М., 1979 и др.

97 С его позиций (или, точнее, с позиций его ренессансного этапа) творчество сродни божественному деянию, и потому задача в том, чтобы «из хаоса материи вычленить формы, из изначального беспорядка элементов создать гармонию» (Brillet R. Le monde politique d’Ariosto // Essai d’interprétation du Roland Furieux. Lion, 1977. P. 299).

98 В 1829 г. Михаил Лермонтов написал стихотворение «Жалобы турка»:

 
Ты знал ли дикий край, под знойными лучами,
Где рощи и луга поблекшие цветут?
Где хитрость и беспечность злобе дань несут?
Где сердце жителей волнуемо страстями?
И где является порой
Умы и хладные и твердые как камень?
Но мощь их давится безвременной тоской,
И рано гаснет в них добра спокойный пламень,
Там рано жизнь тяжка бывает для людей,
Там за утехами несется укоризна,
Там стонет человек от рабства и цепей!
Друг! Этот край… моя отчизна!
PS. Ах! если ты меня поймешь,
Прости свободные намеки:
Пусть истину скрывает ложь:
Что ж делать? – все мы человеки!..
 

Конечно, прежде всего, «турок» был турком воображаемым, его «жалобы» были сугубо русскими (Андреев-Кривич С.А. Всеведение поэта. М., 1978. С. 63). Но Лермонтов столь же пессимистически смотрел и на тогдашнюю Турцию и на весь мусульманский Восток, да, пожалуй, и на все вообще современное ему человечество.

99 Кажется правильным вывод о том, что «фрагментарность, перенесение эстетического центра с общего плана композиции на отдельные образы и сцены», отсутствие причинно-временной последовательности в изложении, антитетические параллелизмы, пропуски и недосказанность – все эти особенности художественной структуры произведений восточных авторов (как их истолковывали европейские исследователи) были так или иначе освоены европейским романтизмом, но всякий раз применительно к своей национальной литературной традиции (Лобикова Н.М. Пушкин и Восток. С. 57). Надо, далее, учитывать и то, что для русского так называемого гражданского («декабристского») романтизма «восточный стиль» стал не только модой, но… символом освободительной героики по преимуществу» (Гуковский Г.А. Пушкин и русские романтики. М., 1965. С. 257). Отличительные признаки «восточного стиля» русских романтиков «просты, немногочисленны и имеют внешний характер… Восточный стиль ищет воплощения «роскоши» и пестроты первобытного южного вдохновения; он сгущает великолепные сравнения, параллелизмы, контрасты, анафоры. Он скопляет «роскошные» слова, вроде розы, неги, лобзаний, знойный и т. д.; он скопляет страстные слова и формулы; и он любит больше всего экзотические восточные имена, названия, внешние знаки стиля» (Там же. С. 267). Но как полагает С.Л. Каганович, «если литературу европейского романтизма рассматривать как законченную эстетическую систему, то одним из немаловажных структурных признаков этой системы является… ее типологическая соотнесенность с эстетическими системами персидско-таджикской и тюркоязычных литератур Средневековья» (Каганович СЛ. «Восточный романтизм» и русская романтическая поэзия // Контекст 1982. М., 1983. С. 192). Он далее считает, что вследствие этой типологической соотнесенности русская романтическая лирика «по своему эмоционально-оценочно-му характеру сравнений… как бы движется в русле восточной поэзии» (Там же. С. 203) и т. д.

100 Множество интересных данных на сей счет см.: Савельев П.С. Восточные литературы и русские ориенталисты // Русский вестник. 1856. Т. 2, кн. II; T. III, кн I).

101 Ведь путевые записки, дневниковые записи – это приемы и способы выражения внутренней проблематики личности, находящейся в состоянии перманентного кризиса (расщепление на роли; диалог с самим собой; рефлексия). Этюд предстает единственно подходящей формой художественного познания (каждый «осколок» несет в себе образ целого). Что же касается дневника, то «это, может быть, единственная маска, которую можно носить без стеснения». Он требует тесного контакта с читателем, который в воображаемом диалоге с автором домысливает то, что недосказано в дневнике (Frisch М. Aspekte der prosawerks. Bern etc., 1978. S. 32).

102 Там же. С. 171.

103 Его книгу, где содержится эта типология, я излагаю по статье Todorov (1979).

104 С точки зрения Достоевского, русский национализм должен преодолеть узость европейского национализма и достичь высшей формы тождественности в создании «всеобщей человечности» (см.: Kabat G.S. Ideology and Imagination: The Image of Society in Dostoevsky. N.Y., 1978. P. 50).

105 Пушкин А.С. Полное собрание сочинений. T. I–XVI. Изд. АН СССР, 1937–1949. T. XII. С. 82. Далее цитаты из произведений и писем Пушкина будут даваться по этому изданию; римская цифра означает номер тома, арабская – номер страницы.

106 Красиво, но в целом как преувеличение звучат слова известного русского историка и философа М.О. Гершензона о том, что творчество Пушкина представляло собой «положительный полюс мировой гармонии», характеризуясь «врожденным чувством законности мирового порядка, полным согласием собственного разума с закономерностью господствующей в природе…» (Гершензон М.О. История Молодой России. М., Пг., 1929. С. 189).

107 Достоевский Ф.М. Полное собрание художественных произведений. М.-Л., 1929. Т. 12. С. 388.

108 Фомичев С.А. «Подражания Корану». Генезис, архитектоника и композиция цикла // Временник Пушкинской комиссии. 1978. Л., 1981. С. 22.

109 См. подробно: Кашталева К. «Подражания Корану» Пушкина и их первоисточник // Записки коллегии востоковедов. Л., 1930. T. V; Новикова Н.М. Пушкин и Восток. Очерки.

110 Теме «Пушкин и Восток» посвящено немало работ советских авторов (см.: Алексеев М.П. Пушкин и Китай // Пушкин и Сибирь. Моевка – Иркутск, 1937; Брюсов В.Я. А.С. Пушкин. Песни и стихотворения разных народов. М., 1919; Фридман Н.М. Образ поэта-пророка в лирике Пушкина // Ученые записки МГУ. Вып. 118. Кн. 2. М., 1946; Брагинский И.С. Заметки о западно-восточном синтезе в лирике Пушкина // Народы Азии и Африки. 1965, № 4; 1966, № 4; Нольиан M.Л. Западно-восточный синтез в произведениях Пушкина и его реалистическая основа// Народы Азии и Африки. 1967, № 4; Белкин Д.И. Тема зарубежного Востока в творчестве А.С. Пушкина. Канд. дисс. М., 1970). По мнению Н.М. Лобиковой, Пушкин «лучше всего и больше всего знал именно мусульманский Восток, причем в его время и Малая Азия, и Левант, и Египет со странами Магриба, и даже часть Закавказья входили в одно государство – Османскую империю. Кроме нее, с Россией соседствовало государство Каджаров. Страны Южной Азии и Дальнего Востока были известны Пушкину гораздо меньше и поэтому слабее отразились в его произведениях» (Лобикова Н.М. Пушкин и Восток. Очерки. С. 5).

111 Вследствие этого вскроется и гиперболизированность частых в наши дни (см., например: Peyre H. Quest-ce que le romantism? Paris, 1971) взглядов на романтизм как на принципиально новую методологию эстетического и гносеологического постижения мира, станет ясной абсолютизация масштабов и глубины «вживания» романтиков во внутреннюю структуру вещей и явлений. Реуге прав, когда упрекает в игнорировании этой стороны традиционное литературоведение, сводящее, как правило, романтизм к сумме таких внешних признаков, как интерес к экзотике, путешествиям, средневековью и т. д. Но не стоит, однако, преувеличивать интенсивность традиции «к универсальному постижению мира со всеми его крайностями и противоречиями» – в отличие от «одностороннего представления» теологов и просветителей о «едином и одноликом мире». Неверно именно романтикам приписывать прочную насыщенность европейской культуры идеями и мотивами античной мифологии, Библии и Ренессанса. Равным образом и их «ориентофильство» имело, как я уже подчеркивал, довольно лимитированный характер – во всяком случае, в России, – как и вообще идея космического единства в многообразии, способная в лучшем случае порождать риторику каталога, основанную на ощущении единства всех объектов мира как проявлений божественной субстанции. Обычно много говорят о «восточных идеях» («идеях», а не «сюжетах», «мотивах», «образах» и т. п.!) в творчестве того или иного романтика. Но это обращение к другой – восточной – культурной традиции для объяснения природы русской, скажем, культуры – лишь один из путей, и только. Русский романтизм – да и любой иной, конечно, – находит в «восточных идеях» не то, что искал, а то, что давно уже чувствовал в себе.

112 Неверно поэтому утверждение, что Пушкин «читал в подлиннике Коран» (Лексика русского литературного языка XIX – начала XX века. С. 167). И еще одна принципиально важная деталь, ясно раскрывающая сугубо отрицательное отношение Пушкина к «кочевому Востоку», – и в первую очередь к татаро-монголам. Признавая роль иноязычных источников в обогащении лексики литературного языка, Пушкин подчеркивал, что далеко не всегда нужно это влияние, ибо оно не может быть слишком сильным при достаточном развитии собственной культуры. Показательно высказывание: «Г. Лемонте (автор предисловия к первому переводу басен И.А. Крылова. – М.Б.) напрасно думает, что владычество татар оставило ржавчину на русском языке. Чуждый язык распространяется не саблею и пожарами, но собственным обилием и превосходством» (Пушкин А.С. T. II. С. 32). И далее, в связи с вопросом о татарском влиянии на русский язык в эпоху ига: «Какие же новые понятия, требовавшие новых слов, могло принести нам кочующее племя варваров, не имевших ни словесности, ни торговли, ни законодательства?» (Там же. Курсив мой. – М.Б.)

113 Книга Аль-Коран, аравлянина Магомета… СПб., 1790. С. XXV.

114 О сравнительно значительном притоке еще на Древнюю Русь (и даже в Киевский период ее истории) различных древнееврейских – преимущественно ветхозаветных – произведений см.: Перетц В.Н. К вопросу о еврейско-русском литературном общении // Slavica V/ 1926; Мещерский Н.А.: 1) К вопросу об изучении переводной письменности Киевского периода // Ученые записки Карело-Финского пед. ин-та. T. II. Вып. I. Петрозаводск, 1956; 2) К истории текста славянской кн. Еноха // Византийский временник. T. XXIV. М., 1964; 3) К вопросу о составе и источниках Академического хронографа // Летописи и хроники. М., 1974; 4) К вопросу о культурно-исторической общности литературно-письменных языков // Вестник ЛГУ. 1973, № 14; Алексеев А.А. «Песнь Песней» по русскому списку XVI в. в переводе с древнееврейского оригинала // Палестинский сборник. Вып. 27 (90). Л., 1981.