Текст книги "Россия и ислам. Том 2"

Агрономов ссылается на популярную в тогдашней России книгу юриста Александра Дмитриевича Градовского, который определяет государство как общность людей, связанных между собой единством занимаемой ими территории, единством действующего у них закона и единством существующей у них верховной власти⁸⁵. Быт его зиждется главным образом на известных отношениях двух элементов: отношениях власти и ее органов к обществу и народу.

Между тем, утверждает Агрономов, «в мухаммеданстве законом единения членов государства признается религия; законы государственные суть законы религиозные; власть и ее органы также религиозные. Очевидно, мухаммеданские подданные-иноверцы не могут быть юридически членами государства и объединяться могут только единством территории. Государство не может утвердиться на прочных основаниях, потому что отношения к ее подданным-немухаммеданам проникнуты деспотизмом и уничтожением (sic!) последних. Таким образом, единение подданных-немухаммедан с мухаммеданами-завоевателями механическое. Обитатели-немухаммедане держатся в повиновении только рабским страхом; нравственной связи никакой нет»⁸⁶.

Рядясь в тогу защитника эгалитаристских ценностей европейского либерализма, Агрономов пишет:

«Истинное процветание государства возможно только тогда, когда все члены его призваны к его возвышению, когда происходит благородное соревнование между членами его, когда подданные имеют в виду не личные интересы, но общегосударственное благо. Этого-то нет в мухаммеданских государствах, где власть утвердилась путем завоеваний. Здесь все государственное здание вверено одним мухаммеданам; немухаммеданин-подданный, будь он превосходнее мухаммеданина по своим умственным и нравственным способностям, не допускается на высшие должности, где его деятельность могла бы быть плодотворнее для государства»⁸⁷.

Но Агрономов тут же стремится совершенно очернить и самих мусульман в качестве государственных деятелей⁸⁸ – дабы сделать (ссылаясь и на мнение И. Деллингера⁸⁹) категорический вывод о тотальной пагубности ислама – и для иноверцев, попавших под власть мусульман⁹⁰, и для самих же последних. Ясно, что все такого рода положения служили весьма эффективным идеологическим оружием для экспансионистских акций царизма – благо миссионерская антимусульманская литература с каждым годом становилась все более утонченной и оперативной.

Возьмем, к примеру, помещенную в XIV выпуске «Миссионерского противомусульманского сборника» (Казань, 1877 г.) работу – снискавшего себе впоследствии немалую известность – Е.Н. Воронца «Мировоззрение мухаммеданства и отношение его к христианству». Она, как мы увидим, интересна во многих отношениях и, в частности, тем, что отчетливо показывает разные грани отношения русского миссионерства второй половины XIX в. к западной исламистике⁹¹.

Воронец начинает с апологии книги об Аравии В.Д. Пальгрэва⁹², противопоставляя его оценки ислама и Мухаммеда тем западным же авторам, которые доказывали, что «Мухаммед в глазах и немухаммедан может быть сочтен истинным посланником божьим»⁹³. Эти авторы в своих «антихристианских симпатиях» «предательски силятся возвысить арабского лжепророка Мухаммеда даже над самим Мессиею, Господом Иисусом Христом, Спасителем мира». Только одни из ученых этого направления, негодует Воронец, «проповедующие путями окольными, косвенными такие ложные и нечестивые понятия, прямо не уничижая христианства, признаются, что удерживаются от прямого сравнения лжепророка Мухаммеда с Господом Иисусом потому только, что нам (христианам) трудно судить Христа, так как мы ослеплены им»⁹⁴.

Другие, восхищаясь «воображаемой разумностью и естественностью мухаммеданства», прямо говорят, что «Вместо Бога вочеловечившегося Мухаммед прославляет Бога, воплощенного в Коран – книгу, прогрессивное учение которой никогда не падет ни от влияния европейского просвещения⁹⁵, ни от усилий окружающих его верований⁹⁶. Похвальным отзывам этих мухаммеданствующих лжеученых-христиан не достает только одного: прямого открытого призыва к христианам отправиться в Мекку и Медину для поклонения лжепророку Мухаммеду и восхваления перед его гробницей фимиама»⁹⁷.

Агрономов же негодует по поводу того, что в России – в одной лишь европейской части которой свыше пяти миллионов мусульман – в разгаре «мухаммеданский фанатизм» и все активней распространяются печатные «крайне христианству враждебные Коран и прочие⁹⁸ зловредные мусульманские книги».

Более того:

«…На нашем родном русско-христианском языке в среду уже самого русского населения стали проводить и распространять как будто истинные, и учеными исследованиями подтверждаемые, восхваляемые грустные мысли этого антихристианского направления западных ученых, твердящих, что лжепророк Мухаммед был «могучим, великим гением», – что есть что-то разительное и высокое в той светлой (? – кровопролитной!)⁹⁹ дороге, которую его восторженный дух пробил сквозь запутанный лабиринт противоположных вер и диких (г) предании¹⁰¹, – что по строгой справедливости беспристрастная (?)¹⁰² история не может иметь об Мухаммеде другого мнения, как только благоприятного (?!)¹⁰³… как о «вдохновенном гении… учение которого достойно похвалы, величайшего и самого законного уважения… истинно, здраво и безукоризненно»¹⁰⁴.

Но зато Агрономову по душе Пальгрэв, который «решительно и настойчиво» утверждает, что «мухаммеданство – учение чудовищное и нечестивое, парализует все, чего оно не убивает… Представляя и самый мрак не лишенным света, – продолжает Пальгрэв, – (христиане) защитники мухаммеданства в (Западной) Европе воспылали к Мухаммеду, которое удивило бы и его самого»¹⁰⁵.

Агрономов – отметив с удовлетворением, что «важность исследования Пальгрэва осознана и светскою русскою ученою литературою»¹⁰⁶, – тут же обрушивается на журнал «Знание», который, поместив на своих страницах перевод (с подлинника) книги этого английского путешественника, не счел, однако, нужным опубликовать краткое, но зато принципиально важное, авторское предисловие к ней, в котором Пальгрэв (я цитирую по уже упомянутому выше французскому переводу его труда) клеймит «магометизм – это странное изобретение человеческого ума», а также и тех европейцев, которые лестно отзываются и об этой религии, и о самом Мухаммеде; не опубликован и ряд других мест книги Пальгрэва, акцентирующих «крайне разрушительное влияние мухаммеданства» на страны его распространения¹⁰⁷.

Далее Агрономов ниспровергает появившуюся в том же «Знании» (сентябрь 1873, с. 27–28) анонимную статью «Роль исламизма в истории», содержащую абсолютно неверные с точки зрения миссионерской литературы утверждения, вроде того, что «Мухаммед впервые установил (?!) соединенную Аравию; благодаря ему в нравственной жизни его соотечественников произошло замечательное превращение (! – по словам «Знания», к лучшему)…» Вместо упреков Мухаммеду за то, что он не сделал более этого, нам следует удивляться тому, что он сделал так много (?!)¹⁰⁸. Его история есть лучший пример того, какое влияние может оказать отдельное лицо на все человечество. Этот человек один создал славу своего народа и распространил его язык на половине земной поверхности. Слова, которые он говорил теснившейся около него толпе двенадцать столетий тому назад, изучаются теперь учеными в Лондоне, Париже и Берлине и поклонниками его в Мекке, Медине, Константинополе, Каире, Феце, Тимбукту, Иерусалиме, Дамаске, Бассоре, Багдаде, Бухаре, Кабуле, Калькутте и Пекине, в степях Средней Азии, на островах Индийского архипелага, в странах, еще неотмеченных (!)¹⁰⁹ на наших картах, в оазисах безводных пустынь, в темных (!) деревнях, лежащих на берегах неизвестных (!) рек. Все это было делом самого Мухаммеда»¹¹⁰.

Агрономов пытается, однако, глубже взглянуть на причины, породившие все такого рода панегирики исламу и Мухаммеду.

«Некоторые и достойные писатели, – говорит он, – обманутые встретившимися им благими исключениями, впали в странную ошибку; они прославили Коран Мухаммеда за добродетели, которые существуют вопреки его влиянию, они восхвалили исламизм за результаты, которые напротив, происходят от противодействия его правилам; одним словом, они приняли за закон редкие неправильности, они смешали причину и начало с тем, что есть именно их отрицание. Справедливость требует признать, что в странах мухаммеданских то, что достойно похвал есть дело стремлений, враждебных исламизму, между тем как гнусные пороки, слишком часто оскверняющие лучшие природные качества и жилище каждого малейшего честного человека в странах, пораженных лжеучением Корана, суть неизбежные произведения повреждения, порожденного унизительным игом и рабством мухаммеданского вероучения…»¹¹¹.

Вновь обращаясь к Пальгрэву, Агрономов приводит его мнение о том, что «уклонение мухаммедан от ислама скорее всего могло произойти именно через сближение с христианами», через сравнение ислама с христианством, и опасность его поглощения разрушения шла более всего со стороны христианства, что история мусульманских аскетических братств и тайных мистических сект, появившихся (и появляющихся) после Мухаммеда, «достаточно показывает, сколько раз мухаммеданство готово было распасться, разрушиться от проникновения в него христианских идей»¹¹².

Итак, Пальгрэв – и полностью с ним солидаризирующиеся русские миссионерские авторы – исходили из представления об исламе, как феномене не только всеразрушающем – и потому в высшей степени опасном для человечества, – но и тем не менее неуклонно идущим к гибели, не способным уже нигде обрести былую мощь и влияние.

Но русская либеральная литература придерживалась иных точек зрения – впрочем, зачастую весьма противоречивых.

Так, «Знание»¹¹³ утверждало:

«Сто лет тому назад положение (мусульманской) Турции было несравненно печальнее настоящего. Все грозило тогда гибелью исламу; на горизонте собралось множество разнородных враждебных сил, и блеск мусульманского полумесяца казался совершенно померкнувшим. Среди турок, туркмен, курдов, арабов и мавров уважение к Корану ослабело, и Мекка начинала терять свое значение… мечети были в развалинах и почти не видали богомольцев, а публичные школы, где должны были преподаваться магометанские догматы и законы, влачили жалкое и бедное существование. По-видимому, наступило время полного затмения эмблемы мусульманства. Но теперь, по прошествии ста лет, мы видим иную картину. Теперь положение дел изменилось: новые общественные школы возникают повсюду… В прежнее время главное место в них было отдано европейским языкам, всеобщей истории, математике, естественным наукам и т. п.; эти школы одинаково посещались детьми магометан и христиан, и главным назначением их было сблизить подрастающее поколение с народами и идеями Запада. Это было 20 или 15 лет тому назад. В настоящее время из ста детей, посещающих эти школы, мы едва найдем одного христианина… Европейские языки и европейские науки исчезли из этих школ; они вполне проникнуты исламизмом… В армии и во всех отраслях государственного управления мусульманский элемент постепенно вытесняет христианский. Мусульманский дух усиливается в армии. В то же время с каждым годом возрастает число богомольцев, посещающих священные места ислама; движение это главным образом обязано увеличению ревности к вере. Это возрождение чувствуется во всех слоях общества и во всех народностях – турках, туркменах, курдах, арабах и проч. Имя ислама является настолько связующим, что пред ним должны умолкнуть все различия сект и учений, и чисто еретические секты сливаются с самыми правоверными магометанами».

Но Агрономов совершенно отвергает все эти пассажи и покоящийся на них вывод о том, что, «какие бы несовершенства и недостатки ни заключал в себе ислам, его нельзя признать лишенным жизненности», и, напротив, считает единственно верным тезис Пальгрэва: «…исламизм по своей природе неподвижный, бесплодный, оледенелый, лишен жизни, не допускает никакого видноизменения, никакого развития, – он мертвая буква…

Христианство жизненно, как его Бог, а мухаммеданство, напротив, не может улучшать, прогрессировать, развиваться, потому что оно мертвенно… Между христианством и мухаммеданством та великая разница, которая отличает деятельность от бездействия, любовь от эгоизма, жизнь от окаменелости»¹¹⁴. Этот тезис, по твердому убеждению Агрономова, всего лучше показывает «крайнюю безнравственность и чудовищность мухаммеданства, как религии, и глубокую вредность, разрушительность его, как учения и учреждения не только религиозного, но и нераздельно и политического, государственно-гибельного»¹¹⁵.

В своей зубодробительной критике «мухаммеданствующего направления», которое, как он твердо убежден, процветает в ряде органов русской печати «нашего исконно христианского отечества»¹¹⁶, Агрономов не останавливается перед тем, чтобы воззвать к представителям этого направления: «Припомните, что в одной только европейской России более пяти миллионов мухаммеданствующих инородцев, которых ислам до сих пор держит в упорном отчуждении от всего русского…

Мухаммеданская ересь у нас и ныне составляет… главное звено, посредством которого инородческо-мухаммеданское население в России составляет в государстве религиозное, враждебное к России государство, которому подчиняется вся жизнь этих инородцев, их деятельность и направление. Но фанатичное мухаммеданство… у нас не довольствуется еще и этим, а всеми силами явной и тайной систематической энергичной пропаганды старается привлечь и привязать и всех прочих русских инородцев к своему суеверию, быту и политическо-государственным азиатским симпатиям, крайне враждебным всему русскому»¹¹⁷ и т. п.

Агрономов, впрочем, недоволен не только «Знанием» – и ему подобными, играющими-де на руку «лукавой и разрушительной антирусской пропаганде мухаммеданства» органами печати, – но и всем «современным руководящим обыностранившимся нашим обществом».

Оно «кроме одного внешнего обрядового общения с христианскою русскою церковью, стало теперь чуждаться этого мощного древнерусского начала, стало избегать и бояться искреннего внутреннего общения с русскою христианскою церковью, и вместо этого требует ныне от нее самой безусловной покорности современным шатким и ограниченным только утилитарными стремлениями и разрушительным западным понятиям»¹¹⁸.

«Знание» же и близкие ему в оценках ислама другие русские журналы и газеты¹¹⁹ – не только «нерусские», но даже «антирусские» и «антихристианские»¹²⁰, безусловно враждебные священному делу «обрусения и христианского просвещения мухаммеданствующих инородцев»¹²¹.

Язвительно отзывается Агрономов и о тех, кто – пусть и без злого умысла – считает «мухаммеданство если не либеральным, то все-таки безвредным учением, и потому, извращая действительность, стараются обществу и правительству внушить живое расположение к мухаммеданству и несочувствие к соответственным этому гибельному лжеучению противодействиям (т. е. к широкомасштабной и энергичной миссионерской практической и теоретической деятельности. – М.Б.)».

Но и всего этого Агрономову мало: он не только публикует в качестве самостоятельного – и довольно обширного – раздела своего труда множество ярко-мусульманофобских цитат из книги Пальгрэва, но и в изобилии снабжает их как собственными комментариями и дополнениями, так и резкими выпадами в адрес ислама других русских и церковных и светских авторов.

Из числа их наиболее интересными кажутся уже не раз упоминавшиеся мною востоковеды И. Березин и В. Васильев и виднейший славянофил А. Хомяков.

«Природа человека, – пишет Березин, – где бы он ни был поставлен, всегда представляет много хорошего, много нравственного, так что и самые дикари, чуждые малейшего религиозного развития, в моральном отношении руководимые природным внушением, поступают по правилам морали, хотя и ограниченной. Посему мы не видим никакой особенной заслуги в нравственных уставах Алькорана, хороших, но в то же время имеющих фальшивое основание и потому нечеловеческих; если и в поступках дикаря проявляются похвальные нравственные побуждения, то как же не быть им и в религии, имеющей притязания на систему, на руководство всему человечеству и во всем? Чем же в моральном отношении ниже ислама восточно-азиатские вероучения? Уж, конечно, всякий, знакомый с ними, скажет, что они далеко выше. За удивлением, которым проникнуты к нравственности ислама защитники его, они не видят ни исключительной односторонности мусульманской морали, ни многих существенных недостатков ее. Точку отправления в мусульманском учении о морали составляет разделение всего человечества на две категории: на мусульман, привилегированных людей, и на немусульман, обреченных истреблению (sic!)… общая идея морали налагает на мусульман исполнение разных добродетелей только по отношению к мусульманину же; в отношении к немусульманам последователи ислама обязываются ненавистью и отречением, а что касается до немусульман, то о них Алькоран и не заботится, потому что они все же пойдут в огонь вечный. Такова жестокая исключительность ислама»¹²². На Березина же Агрономов ссылается и для того, чтобы доказать, будто «…Мухаммед попрал идею семейства…»¹²³.

Попутно отмечу такую, на первый взгляд кажущуюся курьезной, деталь.

Казалось, русская публицистика должна была бы радоваться тому, что в Индии вспыхивают восстания против колониального владычества вековечных соперников России в Азии – англичан. Так она, эта публицистика, часто и делала – за исключением, пожалуй, миссионерской ее ветви, которую тревожил призрак воинствующего, ополчающегося против «неверных» – христиан, ислама, где бы он ни появлялся, ибо миссионеры и ряд светских авторов¹²⁴ отлично сознавали, что аналогичные процессы легко могут перекинуться и в Россию.

Поэтому-то Агрономов именует Саид Ахмада «смелым фанатиком из разбойничьей шайки»¹²⁵ и напоминает читателю, что «бесчеловечная фанатичная война мухаммедан¹²⁶ против немусульман занимает много страниц в истории и нашего православного отечества. В подтверждение этого, – не говоря уже о частых кровопролитных мятежах мусульман во имя ереси Мухаммедановой в восточных областях европейской России, – достаточно вспомнить долголетнюю упорную борьбу России с мухаммеданством на Кавказе… войну, возбудившую своим религиозный предлогом и наэлектризовавшую кавказских горцев¹²⁷ – мухаммедан до того, что нашему великому и сильному отечеству потребовалось почти 25 лет, чтобы усмирить их, несмотря на то, что оно посылало против этой, сравнительно с русскими, горстки мухаммедан целые полчища русских войск и тратило на борьбу с ними много миллионов денег¹²⁸… Обстоятельства и примеры эти должны бы быть весьма поучительными и вразумительными для практического отношения России к разрушительному мухаммеданству и мятежным мухаммеданам, явно и тайно и ныне сильно пропагандирующим в нашем отечестве против всего истинно и святорусского. Все мухаммедане везде и всегда всякий общественный и государственный вопрос только прикрывают религиозностью, которою и пользуются для восстания против существующих немусульманских государственных порядков»¹²⁹.

И тут же Агрономов вновь цитирует Васильева:

«…ввиду фанатичного и убийственного, разрушительного успеха мухаммеданства в Индии и Китае известный наш ориенталист и знаток мусульманства на самой практике стращает теперь¹³⁰, что «мухаммеданство угрожает охватить собою весь восток и… таким образом просвещению (т. е. европейской цивилизации в целом, а не одной лишь России. – М.Б.) предстоит новая борьба, которая неизвестно чем еще кончится… Для Востока настает новая эра и новая вера мухаммеданства»¹³¹.

И если Березин иронически писал, что едва ли не самая видная услуга ислама состоит в том, что он разнес по свету оспу, дотоле неизвестную и долго бывшую, как и сам ислам, страшилищем для человечества, если он утверждает, что «отношения ислама к немусульманам полны высшей несправедливости и самой зловредной исключительности»¹³², то еще более авторитетный Алексей Степанович Хомяков дает не менее, пожалуй, мрачную характеристику мусульманства (хотя, как я отмечал выше, однажды все же поставил его выше католицизма).

«Всего важнее, – говорит он, – что в исламе идея религиозная заключала в себе не только освящения стремлений завоевательных, но и обязанность завоеваний, и весь народ верующий был обращен в постоянную и восторженную дружину. С Мухаммедом началась религиозная война, одно из важнейших и едва ли не самых ужасных явлений в истории, отвратительный обман, прикрывающий бесчеловечие войны личиною высоко человеческого чувства, братолюбия и любви к божественной истине, обман, особенно увлекательный для благороднейших душ и между тем уничтожающий в самом корне сознание различия между нравственным добром и злом… Очень странно то, что историки до сих пор не обратили внимания на ислам, как на явление совершенно новое для мира, т. е. явление религиозной войны. Были во многих странах раздоры и войны, причиненные разницей верований (напр., в Индии), но это еще не религиозная война в ее полном значении. Израиль при вступлении в землю Ханаанскую и Иран при доме Кеанидов в своих военных подвигах признают себя народами святыми: но Израиль ищет простора для поселения, Иран отбивается от неприятеля или завоевывает в качестве государства, а не веры. Это все еще не религиозные войны. В одном исламе религия проявилась как отвлеченное государство, с правом и потребностью всемирного завоевания. На Западе христианство, приняв наследство Рима, стремилось к тому же значению; но всякий беспристрастный критик признает, что папская церковь получила свое окончательное определение (около времени крестовых походов) только от противодействия исполинской силе мусульманского Халифата, мусульманской войне за веру. В этом смысле христианство западное было отчасти созданием ислама»¹³³.

* * *

Из приведенных мною высказываний миссионеров и близких им по своей исламофобии светских авторов может создаться впечатление о свойственной им какой-то более или менее последовательной стратегии исследования, концептуальной стабильности, умении сделать термин «Ислам» и «Христианство» теоретически нагруженными, отыскав для них релевантные эмпирические референты. Их понятийная репродукция – представляемых как непримиримо враждебные друг другу – мусульманского и христианского (русско-православного прежде всего) социумов проникнута стремлением внести в такую раздираемую национальными и конфессиональными трениями сложную и многомерную систему, как Российская империя, хотя бы минимум единства, способного противостоять мозаике быстро меняющихся гипертрофированных культурных поведенческих адаптаций и собственного этноса и «инородцев».

Только что охарактеризованная мною группа твердо исходила из представления, что лишь иерархические структуры гарантируют оптимум функционального многообразия и устойчивость системы. Но ведь все представители ее, этой группы, были унификаторами. Это неминуемо вело (как я уже не раз пытался доказать в ходе анализа онтологических импликаций схемы Православие – Национализм – Миссионерство) к снятию иерархических моделей, к недвусмысленной акцентричности, к формальной даже дистанцированности от догмата об увековечивании одного и только одного – русско-православного – этноконфессиального коллектива. Под угрозу, следовательно, ставился принцип, согласно которому все конфессии должны быть звеньями подчиненной государству иерархической лестницы, – хотя бы потому, что, христианизировавшись, представители каждой из них, этих конфессий, стали бы равноценными со всеми прочими.

В своем стремлении удержать нарастающий и на Западе и в России поток деконструктивистского – по отношению к классически христианским установкам об исламе – релятивизма, воспрепятствовать упрочению взгляда на мусульманский мир как на неопределенность, допускающую бесконечное множество интерпретаций, миссионеры (и «миссионерствующие») попадали в плен методологических мистификаций. Попытка, с одной стороны, предстать защитниками либерально-европейских ценностей, а с другой – изображаемых в качестве противоположных им русско-консервативных начал имела итогом лишь взаимодискредитацию каждого из этих аксиологических комплексов, вела к приданию им обоим негативных атрибутов. Перефразируя знаменитые слова P.M. Рильке о психоанализе, можно в данном случае сказать, что изгнание черта (ислама) посредством миссионерского типа критики ранило ангела (христианство). Но коль и далее попытаться воспользоваться все теми же психоаналитическими категориями, то можно будет утверждать, что каждый миссионерский автор как бы разделял свое «я» на несколько частичных – то западоцентристских, то рьяно-славянофильских – «я», и потому-то ни один из описываемых нами трудов никак не имеет оснований считаться образчиком «Путеводителя для тех, кто пребывает в замешательстве» (название известного трактата Маймонида). Ислам и Христианство должны были рисоваться как два «центра тяжести», которым не суждено никогда совпадать – или, вернее, первый должен был бы полностью раствориться во втором.

Именно такой подход диктовала нормативная ортодоксально-христианская модель.

Но введение в нее целого ряда «помех» – как все тот же европоцентризм и особенно расовые категории и приверженность к традиционно-иерархической структуре – вело к тому, что полярность антиномичных категорий обретала то статичный, то колеблющийся характер, статус какой-то «метафоричной» ценности, и не более. Впрочем, и такое обстоятельство станет вполне понятным, если представить – рассчитанные на широкую аудиторию – миссионерские опусы об исламе как разновидность «массовой литературы». В качестве этого жанра она создавала свою мифологию, свой пучок символов – в большей части своей профанизированно-социологизированных. Словом, это была – при наличии у нее, подчеркну еще раз, бесспорных атрибутов «научности» – идеологическая машина, но в немалой части своей скомпонованная из столь противоречивых компонентов, что в ходе длительной «работы» они грозили самое же ее аннигилировать.

Конструируемые миссионерской литературой образы Мусульманина и Христианина (причем последнего, конечно, отличал, в сравнении с приверженцем ислама, возвышающий душу импульс) были, как правило, предельно схематичны; они не могли существовать в треволнениях повседневного бытия, а только в своеобразной духовной барокамере, независимо от того, что один из них представал олицетворением Зла, а другой – Добра. Но более того, и тот и другой – марионетки, ибо динамичность им придают те, кого литературовед J. Proféte метко назвал параперсонажами¹³⁴ – теми, кто остается (во всяком случае, при описании современных явлений) как бы «за кулисами», но память о которых тем не менее активнейше стимулирует действия и в мусульманском и в христианских доменах. Это – Мухаммед и Христос, ключевые образы, видение которых оказывается чаще всего не столько умозрительным, сколько эмоциональным. Впрочем, она-то, эмоциональность, и позволяла даже самым злобным хулителям ислама в бессознательно-эмпатическом экстазе как бы отождествляться с мекканским пророком, а потому и волей-неволей, вопреки собственному же стремлению к децементированию основы основ поликонфессиональной империи путем ее тотальной евангелизации, настаивать: на каком-то «динамическом равновесии», на сохранении «энергии неподвижности» (если воспользоваться известной формулой John Keats) между мусульманством и христианским станом.

Уже по самой своей природе миссионерство как таковое устремлено только на перманентную и трансформирующую акцию. Но в России его стремление рассматривать историю в «манихейском плане», как борьбу сил добра и зла, неустанно ее, эту историю, нивелировать по одному и только одному – православно-христианскому – стандарту значительно лимитировалось не только прагматизмом политического лидерства, но и блоком самого же миссионерства с апологетами неизменности, консервативности, никак не предрасположенными к романтической идее рождения нового мира из катаклизмов и катастроф.

Как бы ни был поэтому силен у них всех антиисламский синдром, в каких бы пламенных словах и в высоком эмоциональном накале он ни выражался, какую бы интенсивную ни развивал он культуру стандартизованных реакций на пробуждающийся мусульманский мир – все равно во второй половине XIX – начале

XX вв. уже никому не удавалось уйти не просто от полифонического звучания разноконфессиональных тем и образов, но и от онтологизации – пусть и спорадической, частичной, слабо фундированной и т. д. – релятивистских импликаций. Их же приход был в громадной мере ускорен появлением такого интеллектуально-политического движения, как мусульманский модернизм, несшего в себе немало демократических и лаицистских тенденций. Наиболее яростную борьбу с ним повел М.А. Миропиев.