Текст книги "Демоны Хазарии и девушка Деби"

Глава сорок третья

Ахаву снился сон. Проститутка писала ему письмо. Мне восемнадцать с половиной, начала она это письмо на иврите словами, полными сексуального соблазна, длинное, на простой расползающейся бумаге, из листьев, но написанное красиво.

Ахав показал это письмо окружающим его людям, пожимая плечами, но и, в общем-то, с некой долей хвастовства. Внезапно он оказался с ней в одной комнате, холодной, с огромной кроватью, покрытой тонкими простынями. Это было в гостином доме, невероятно простом и запущенном, в самой низкопробной части города, до того, что он стеснялся, что привел ее сюда.

Мы здесь, вместе в комнате, сказала она победительным тоном. Два часа ему было отпущено с ней, он это знал, и они разговаривали.

Разговаривали.

Сколько ты болтаешь, Ахав? Ты не пришел сюда болтать, сказала она ему без голоса, как бы всем своим женским существом проститутки, и добавила – Ну!

Он в конце концов выполнил мужские функции. Во сне не осталось памяти того, что он сделал, но было ясно, что нечто сделано.

Затем у них была еще встреча, подобная первой, в той же комнате.

И вот, третья встреча. Всего полчаса, непонятно, по какой причине. Вероятно, у Ахава не было достаточно времени, или он не хотел продлевать встречу. И она сказала ему: все же приходи, я хочу с тобой поговорить.

И тут Ахав ей говорит: ладно, приду, но я хочу чтобы ты мне показала твое желание меня увидеть: отказалась взять у меня деньги.

Она по-девичьи не открывает рта, и оставляет его в незнании – потребует ли оплаты или отдастся ему бесплатно.

Почти ясно, что если он переспит с ней, вопрос оплаты будет ясен сам собой. Надо платить, Ахав. Потому он не хочет с ней спать, или да хочет, но при условии, что это будет по ее желанию и без оплаты.

Но желание ее неизвестно. Она намекает ему о своем желании: давай, переспим, Ахав. Но, может, она хочет его лишь проверить. Может это, по ее мнению, то, чего желают мужчины, и она хочет уже снять с себя эту нагрузку. Может, она хочет убедиться, что он такой же, как все мужчины, стремится к тому, к чему стремятся все они, но лишь делает вид, что заинтересован в ней более, чем обычно.

Это сердит его.

У нее тонкие ноги, тонкое тело и лицо, она красива и приятна, никогда бы не поверил, что она проститутка. И беседа с ней необычна, весьма необычна.

Они лежат в постели и разговаривают, на той кровати с тонкими, явно использованными простынями. Она передвигает по-девичьи ноги, несколько шаловливо, то раздвигая их, то сжимая.

Я хочу, говорит или не говорит она, но это ясно.

Он чувствует влагу, текущую у нее между ног.

Ты, что, мокрая? – спрашивает.

Она улыбается. Это масло, я умащаю им себя.

Снова кажется, она побеждает кого-то, или что-то, или его. Я мокрая? Я думала, что это от тебя. Это масло, которым пользуются проститутки, чтобы мужчинам было легче проникнуть в них.

И тут, или чуть позже, сон исчезает, превращаясь в дрёму.

Глава сорок четвертая

Казнена была в кипятке жена Олега по традиции викингов, поступающих так с врагами и преступниками, казнена в длинном ряду сожженных, повешенных, распятых в прошлом. Крики ее и проклятья еще долго звучали в ушах у всех.

И одна, девица из низших диких племен, у которых нет еще ни повелителя, ни царя, племен, находящихся в рабстве у иудеев, слышит эти вопли и ожидает, когда же вернется ее любимый, Олег, ее защитник в этом мире.

Чего она вопила перед смертью, что Тите, отомстят. Чего она ее вогнала в страх? гневался Олег. Почему она открыла Тите, что я болен?

Но Тита, слыша каждое слово проклятья, действительно испытывала страх, но не обращала внимания на ту служанку, которая окажется весьма важной в ее судьбе.

Именно она, а не грозные проклятия и клятвы жены Олега, полностью изменит жизнь Титы, и через полгода Тита перейдет из-под власти Олега под власть этой служанки.

Из дворца и кораблей Тита попадет в конюшни державы Хазарии. Из жизни рядом с Олегом, моряком и купцом, любителем битв, – в иную жизнь, став супругой иудея Ахава, который был посланцем графа, должен был привезти детей домой, был побежден дьяволом, стал любимым Деби, которая затем его бросила. В тяжкой депрессии, кочевал он по дорогам Хазарии. После долгого пребывания в Болгарии, вернулся с воинством слепцов. Титу он встретил в одной из конюшен, гладящей и омывающей лоб его друга Песаха, вместе с ним перевозившего детей, друга по несчастью, который был наказан судом – заниматься до скончания своих дней чисткой тысяч жестких лошадей и таскать им несметное число ведер еды и воды.

И умер Песах среди конского навоза, агонизируя от столбняка.

Остались Ахав и Тита. И из навоза и сена конюшни возникла любовь, вернулась честь, вернулась необходимость отыскать свой путь, и Ахав из неудачника превратился в героя.

Героям никогда не дают забыть, что они были неудачниками, но не это было важно Ахаву. Важно то, что он сумел вернуть детей отцу и матери из Лопатина, и отрубить лапу дьяволу, хотя это стоило ему и верным его бойцам, пошедшим с ним, тяжких ран.

В других войнах, которые он вел во имя Кагана, стоя во главе легендарной когорты бойцов, он был ранен в живот, и пришлось укоротить ему кишечник, и потерял правую руку до плеча.

Сейчас ему пятьдесят, и он сидит с Титой и семью сыновьями на холме, над проливом, ведущим в Константинополь, проливом Босфор.

Он должен есть каждые два часа, по указанию врачей. И он ест в небольших тарелках зеленого цвета, в основном, петрушку.

Сидит Ахав в это утро месяца Хешван. Солнце освещает воды. Под ним синий пролив катит невысокие волны.

Он собирается встать и насладиться содержимым сундука, который был ему привезен из родительского дома несколько лет назад, когда он получил командование над проливом Босфор.

В сундуке было большое собрание вещей его детства, раковины с берегов моря, Хазарского моря. И каждая раковина несла ему свою повесть. И вот, несколько из них – от раковин, изображенных на картинке, на этой странице нашего повествования.

Из этой широкой золотистой раковины мать кормила хазарскими сладостями перед сном и рассказывала о море, рыбах и их царе, и говорила: «А сейчас открой пошире рот». Давала ему подслащенное молоко, она хранила эту раковину, как и раковину для засыпания ребенка, которую хранили все матери Хазарии на память своим детям, чтобы, когда они вырастут и отрастят бороды, и откроются им волшебства мира, вспомнили себя малышами, которых укачивали перед сном.

Черную, слегка надтреснутую раковину Ахав получил, когда был принят в группу улицы Виноградной лозы. Он был самым маленьким, девяти лет, в то время, когда старший его брат, одиннадцати с половиной лет, сумел убедить главу группы Цвику принять малыша. После того, как он прошел испытание – принес восемь гвоздей от кузнеца, его приняли. Самая низкая степень и отмечалась черной треснувшей раковиной. Ее зашили в мешочек. И он носил его на плече, на нитяной цепочке. Чудесные дни детства, когда они всей группой рассаживались на огромном криво растущем дереве, быстро промелькнули. Шумели на ветру иглы дерева, и стояла тишина угрозой нападения враждебных групп. А вот две черные раковины, знаки отличия Ахава, когда он стал главой группы. На короткий период. Группа распалась сразу же после одного или двух действий, и Ахав остался главой группы без группы. Но миг этот был ему дорог. Это был первый раз, когда он говорил, и все группой его окружили, слушая, и сопровождая его слова общим кличем: «Да! Да! Сделаем, йалла».

И еще раковины со своими историями.

Кроме раковин в сундуке хранилась деревянная ложка, которую он привез из Италии. Несколько болгарских ожерелий из ляпис-лазури.

Фрагмент сети, вместе с несколькими перьями ястреба, забранный в деревянную рамку, как некий священный предмет, или, как мы сегодня называем, камея от сглаза, сделанная из оливкового дерева, и вручаемая командиром, завершающим службу в армии.

Давно он не заглядывал в сундук. Какой в этом сундуке смысл, и, вообще, какой был смысл в том, что его везли из такой дали. Какой смысл во всех этих камеях, если он не открывал крышку сундука. В этот вечер он будет показывать и рассказывать Тите о разных хранимых вещах, снова покажет обрывок той кожаной ленты, на которой написал Деби – не исчезай, и так на протяжении тысячи восемьсот метров этой ленты.

Холмы по ту сторону пролива тихи. Там стоит, по соглашению с Хазарией, византийская крепость, построенная из белого камня. Солдат Ахава завершил обмен сигналами флажками с римской стороной. Он передал разрешение хазар на проход двух кораблей, одного, плывущего на север, в сторону Хазарского моря, другого, плывущего на юг, в порт византийской столицы. Корабли уже остановились у входа в пролив, у причала, и оплатили право прохода через земли иудеев. Запах рыбы, которую пекут на углях, дошел до ноздрей Ахава. Так, уже начали готовить обед. Нет у них, вероятно, чем заняться. Надо увеличить воинские занятия. Может, подготовить воинскую церемонию. Праздник Хануки отлично этому подходит. Нельзя разрешать им погружаться в лень и ничегонеделанье.

Скучно Ахаву. Он обдумывает несколько планов, которые так и не были реализованы. Первое, все же – научиться метко стрелять из специально сделанного для него небольшого лука для стрельбы одной рукой. Ею он держит и лук и головку стрелы, а тетива и хвост стрелы закреплены на крючке, вделанном в его куртку, так что стрелок и его лук превращаются в единое целое. Тетива протянута между зубцами стрелы, и, освобожденная, посылает стрелу в цель.

Ахав сумел научиться стрелять из этого лука, и даже, после усилий и концентрации, неплохо попадать в цель.

Он прикован взглядом к воде. Как приятно смотреть на воды. Скучно, но приятно.

Вот они двинулись, корабли. На юг с благоприятным попутным ветром корабль легко и быстро скользил по водам. На север же корабль двигали гребцы-викинги.

Тита принесла еду. Ахав сильно растолстел, несмотря на укороченный кишечник. Рукой он отрезал хлеб, ломти намазал маслом, налил чаю и погрузил ложечку в мёд. Вкус мёда напомнил ему Деби. Тогда этот вкус приносил ужасное страдание любви. Теперь же эта сладость давала успокоение.

Стяг с белым маген-давидом на черном фоне спокойно развевался над водами. Ему отвечал стяг с рисунком колоса, стяг дома Ахава и его отца – над крышей и деревянными стенами крепости на вершине горы.

На толстой большой доске, прибитой над главным входом крепость, ведущим через двор в жилище Ахава, было выгравировано на иврите: иной выдает себя за богатого, а у него ничего нет; другой выдает себя за бедного, а у него богатства много.

Ахав одной своей рукой выгравировал это изречение в форме латинской буквы V.

Этим он выполнил просьбу Титы, которая полюбила это изречение, услышав его в синагоге, когда читали Притчи Соломоновы, главу тринадцатую, стих седьмой.

Глава сорок пятая

После того, как была казнена жена Олега и погребена на дне озера, пришли дни долгого солнечного лета. Все вокруг было зелено до боли в глазах от красоты, и Тита сделалась хозяйкой дворца. Почти совсем забыла угрозы и клятвы жены Олега, но, несмотря на требование Олега, не входила в комнаты казненной, и не касалась ее пряжи.

В первые дни она не видела брата и двоюродных братьев жены Олега. Может, она просто знала, какие коридоры выбирать, чтоб с ними не сталкиваться, или они выбирали окольные пути. Но все же в один прекрасный день они столкнулись. Однажды утром Тита бежала вниз по ступеням, на завтрак, и в трапезной встретила брата казненной. От неожиданности замерла, и кровь отлила от ее и так белого лица.

Но брат жены Олега улыбнулся ей широкой улыбкой, подбежал к ней. «Лолита, Тита, как ваше здоровье? Давно уже приготовлены говяжьи сосиски, идемте, садитесь, я вам их сейчас подам, со сметаной и солью».

Тита не любила эту еду, но пошла, уселась, с успокоившимся и слегка изумленным лицом. В другой руке он держал сосуд с корицей: «Вы желаете?»

Это уже было слишком. И Тита выжала из себя с трудом: «Нет, нет. Не надо».

Она ела сосиски с овсяной приправой, и все время брат казненной жены Олега, не переставая жевать, рассказывал ей о боевых конях и строительстве новой башни. Эти дела были у всех на устах. Стараясь ее развлечь, описывал повадки белок, черепах, оленят. Тита отвечала лишь тогда, когда вопрос обращен был к ней впрямую, и то короткими репликами. В ответ на некоторые явно сближающие вопросы, начинала астматически кашлять, словно попала в склад, забитый мешками муки. Ей и так было нелегко с местным сленгом, непривычным для нее.

Она вся сжалась внутри, но голова ее была гордо поднята. Ложку и нож она подносила ко рту, не склоняясь, чтоб проглотить еду, как это делала еще вчера.

Спустя несколько дней обратился к ней другой приближенный жены Олега, широкоплечий, громадного роста, рыцарь. Тита сидела в саду, щурясь от солнца, и вздрогнула от неожиданности. Но он всего лишь просил у нее совета. Она не верила своим ушам: он просил у нее разрешения построить крышу над стоянкой карет у дворца.

«Спросите Олега», – с трудом выдавила из себя, сожалея, что не закашлялась.

«Я спрашиваю разрешения у вас, госпожа. Я думаю, что Олег подтвердит ваше разрешение».

«Не знаю, что вам ответить. Стройте. Идея правильная, ибо кареты трескаются под снегом, под солнцем. И все же спросите Олега».

Вечером Олег сказал ей:

«Правильно сделала, что разрешила ему строительство крыши. Он это делает для нас, и он должен выполнять желания госпожи. Это обет, данный рыцарями, моя симпатичная глупышка. В следующий раз не посылай его ко мне, сама решай, что можно, а что нельзя».

«Но я не знаю, что сказать. Откуда мне знать, что можно, а что нельзя. Я могу ошибиться, Олег».

«Никаких ошибок ты не сделаешь, Тита. Никогда тебе не зададут вопрос, на который ты не сможешь ответить».

Жизнь во дворце была приятной, тишина и покой все более окутывали Титу. Она вся светилась белизной и чистотой кожи, синевой глаз.

Служанка ее, похожая на мышь, тоже поднялась по службе, и теперь жила по соседству с Титой, в маленькой комнате, открывающейся в новые хоромы госпожи. Она все склоняла Титу продолжить вязанье, оставшееся от казненной жены Олега. Но Тита не желала этого.

Она очень обрадовалась, когда Олег объявил ей, что отправляется в новое плаванье в Хазарию.

«Мы выйдем на легких кораблях к югу, и будем плыть по рекам иудейской империи до их великого Хазарского моря, а оттуда поплывем к дальним берегам, не принадлежавшим Хазарии, и все, что там награбим, поделимся наполовину с хазарами. Уже договорено с их израильским Каганом и получено разрешение – плыть по его рекам и двигаться по его землям. Осталось лишь набрать достаточно бойцов, причем наиболее дерзких и бесстрашных».

Он поднял Титу на руки и сказал:

«Поцелуй меня. И если поцелуй будет хорош, привезу тебе золотые цепи на шею». Он рассмеялся, она покраснела.

«Ну, где поцелуй?»

«Ты не поплывешь один, – наконец-то она сказала то, чего желала, – ты никуда не двинешься в одиночку. Я буду с тобой, как была, когда мы плыли сюда».

«Нет, Тита, нет. Ты была со мной, ибо я взял тебя домой. Теперь, когда ты дома, сиди спокойно и жди. Золотоволосые красавицы, которые ждут нас дома, дают нам, воинам-викингам, которых вы на своем трудном языке называете русскими, силу и мужество нападать на те места, где другие мужчины боятся обнажить свой меч».

Но Тита начала плакать, вырвалась из объятий и убежала в свою комнату, крикнула служанке «Иди сюда!», заперлась, опустила занавеси на окнах, упала на постель и спрятала голову под одеяло, кстати, связанное еще женой Олега в юности.

Спустя несколько часов раздался стук в дверь. «Открой, Тита, открой!» – кричал Олег.

Служанка с мышиной проворностью побежала открывать. Солнечный свет ворвался в комнату, как взвод солдат, и начал скакать по комнате с криком, желая знать, что здесь происходит.

«Что с ней?» – спросил Олег служанку.

«Ничего, господин, она будет послушной. Она исполнит все ваши указания». Тита слышит эти слова. Она должна быть послушной, плакать и тосковать.

Но тут Олег наваливается на нее, обнимает огромными руками ее тонкое податливое тело и говорит: «Хочешь ехать со мной? Так и будет».

Она оборачивается и крепко его обнимает. И растрепанные ее светлые волосы рассыпаются по ним обоим. Прекрасно. Не оставит господин ее Олег в этом месте, где нет у нее ни одного близкого человека.

«Возьму и тебя», – сказала Тита служанке.

«Нет, нет, пожалуйста, госпожа, я боюсь кораблей, кипящих морских вод, ледохода на реках. Пожалуйста, не надо».

«Кипящие морские воды? – переспросил Олег и задумался. – Кипящие морские воды ничто по сравнению с реками огня и крови сгорающих сел и резни их обитателей, там, где мы будем грабить богатства. Ты не обязана ехать с нами, служанка». А Тите сказал: «Не бери ее, это тебе не к добру».

«Но я еду с тобой?» – переспросила Тита.

«Я же сказал. Едешь».

* * *

Они вышли в путь на шести кораблях. В конце концов, служанка-мышь преодолела свои страхи и присоединилась к госпоже.

Северное серое море было неспокойно. Но все корабли добрались до устья одной из рек и вошли в нее. Плыли против течения до места, где стояло несколько пустых бараков. Совершая невероятные усилия, переволокли по суше корабли до другой реки, по которой поплыли на юг. Плаванье было легким и приятным, ибо они скользили вниз по течению.

Через много дней доплыли до торговой стоянки шведов. Там бараки были полны русскими, такими же, как они, высокими, в двурогих шлемах, из-под которых спадали на плечи косы светлых волос, обернутые в медвежьи шкуры. Все сошли и снесли Олега на носилках.

Он внезапно упал в бессилии, когда они вошли в реку, текущую на юг. Упал, и больше не мог подняться.

Глава сорок шестая

После того, как четверо всадников выслушали рассказы Ибн-Калшана, доели последние крошки пирога с тарелок, допили сливовый сок, они пошли спать.

«Завтра, на заре, мы поднимаемся вверх по течению», – приказал Ибн-Калшан, который купил у них три следующих дня. Приказ и долг явно облегчили им на это время необходимость выполнения взятых ранее на себя обязательств. Они крепко и спокойно уснули, не обращая внимания на сны, которые были ими тут же забыты с восходом солнца.

Они скакали на север, трое на своих конях, Ибн-Калшан – на четвертом, коне Песаха, который остался в городе и продолжал наслаждаться сном и приятной ленью в гостиничной комнате.

Скакали в высоких травах. Кони были более высокими и крепкими, чем боевые кони хазар, стада которых паслись на окраине города в бездействии и поднимали головы в удивлении на скачку проносящихся мимо них четырех коней.

Еще ощущали во рту вкус съеденной утром каши, когда поднялись на холм над рекой. Все вокруг было зелено и ясно утренней прозрачностью воздуха.

Рощицы диких яблонь шелестели новой листвой, каменные надгробья вставали из глубины трав.

Ибн-Калшан соскочил с коня, раскрыл одну из соломенных корзин, извлек оттуда телескоп и какие-то приборы, кое-что записал в свой блокнот, кое-что запомнил. И если затем в его книгах отсутствовала часть имен и измерений, это было только из-за этой его привычки не все записывать и полагаться на свою память.

Несколько больших белых птиц пролетело над ними и село неподалеку.

Ибн-Калшан полюбил лошадь Песаха с первого момента, когда взобрался на нее и сказал: «О, какая удобная посадка, какой конь…» Затем захотел его купить и дал Песаху деньги на покупку нового коня, более молодого и быстрого, если он захочет.

Песах согласился. Потому и остался в гостинице, ленясь подняться с постели. Но все же вскочил, вспомнив, что ему надо купить коня. Наскоро помолился, стараясь молитвой успокоить внезапно проснувшуюся прыть, возникшую от желания скорее купить коня, но успокоиться не смог.

В миг, когда он вошел на рынок, Песах сразу же увидел высокого с тонким очертанием коня, из породы коней, мгновенно реагирующей на свист хозяина и нетерпеливо перебирающего ногами в жажде рвануться вперед. Такого коня трудно было найти в местах, отдаленных от столицы. И вот он, стоял, блестя крупом на утреннем солнце, светлым коричневым цветом кожи, какой может быть лишь у коней.

«Сколько?» – спросил Песах.

Цена была приемлемой. В более крупном городе цена была бы намного выше. Здесь же не было много богатых, желающих купить такого коня. Остальные лошади были рабочими, грузными. Ими пользовались жители этой пограничной области, которым не очень нравились люди, разбрасывающиеся деньгами.

Песах, как молодой покупатель, испытывал нетерпение – поскорее купить этого коня, боясь упустить такую возможность, тут же пересчитал деньги, тем более, что ни были не его, легко дались, и потому еще легче было от них освободиться.

Счастьем светилось его лицо, вообще не способное что-либо скрывать. В подарок он получил седло, вожжи, уздечку красного цвета. Он вскочил на коня, медленно, осваиваясь, выбрался из переулков рынка, спустился к ручью, переехал мост и поднялся на противоположный, более высокий берег. И тут перед ним открылась прямая пустынная дорога на север. Он попытался пуститься вскачь, и конь, мгновенно повинующийся руке человека, легко полетел вперед. Песах остановил его, сошел, оглядел и погладил.

Не было, кому показать и похвастаться успехом, кому возвестить о такой успешной покупке. Поэтому он снова вскочил в седло и понесся в направлении, куда уехали его товарищи и географ часа два до него.

Он старался не очень напрягать коня, тем более, широкий путь сузился, превратившись в тропу, которая вскоре тоже исчезла, уступив высоким травам, раскачивающимся на ветру, поднимающимся и спускающимся по холмам. Река была справа, солнце приятно грело затылок, и он приближался к холму, на котором находились его товарищи.

* * *

На вершине холма дул легкий, но довольно холодный ветер. Кони хлестали себя хвостами, да и всадники теряли терпение. Они взирали на травы, ходящие волнами и шумящие под ветром, на серые облака в небе, на пейзаж реки. Бескрайняя холмистая страна простиралась на север. Зеленая пустыня, на которой с трудом можно увидеть хуторок здесь, домик там. Они переговаривались, вспоминая древние сказы о хазарской великой степи. Ожидание становилось скучным.

«За кем ты наблюдаешь?» – спросили они географа, погруженного в размышления.

«За теми кораблями, там, около нескольких бараков».

«Это купцы-викинги, которые едут по торговым делам в Хазарию, а это их торговая стоянка», – сказали всадники.

Что можно тут увидеть? Викингов, плывущих по реке, платящих пошлину хазарам, предъявляет документы в тех местах, где их требуют, и плывут себе спокойно дальше. Дети любят иногда бежать за их длинными кораблями, ибо нет у них ничего интересного в их тихих селах вдоль реки. Но когда человек становится взрослым, для него нет ничего интересного в шеренге кораблей шведов, плывущих по реке.

«Как вы их назвали? Шведы или викинги?» – спросил географ с профессиональной заинтересованностью.

«Ну, викинги или шведы, так мы их называем, а их принцы называют их варягами. Их еще называют русскими, россами в этих местах, близких к славянским племенам.

«Россы, да, – сказала географ-мусульманин, – русскими мы называем их в наших книгах об этих местах, а географы Средиземноморья называют их норманнами».

Он задумался немного. Солнце вышло из-за туч, и все пространство вокруг засветилось радостью. Те огромные белые вороны снова опустились стаей недалеко от них и, приподняв головы, глядели на них.

Географ что-то записывал, затем сказал: «Я хочу спуститься, навестить этих шведских купцов».

Всадники злились, но день лишь только начинался, а они обещали ему поездку на целый день, а торговая стоянка викингов была совсем близко.

Не торопясь, они извлекли свой завтрак – крутые яйца, селедку, соленые огурцы, густую простоквашу.

Благословили хлеб, и географ вместе с ними произнес «Аминь!», зная, как иудей, где это следует сказать, но рук не омыл. Всему есть предел. Тем более, вода была холодной.

Они едят и пьют, и вдруг видят странное движение на стоянке викингов. Люди носятся, суетятся, входят и выходят из бараков. Что-то выносят. Это человек, лежит, словно спит, или мертв. Расстилают на берегу огромный парус и кладут на него тело. Географ неотрывно смотрит в свой телескоп.

Из второго паруса собирают шатер. Что это? Светловолосая девушка убегает, останавливается, возвращается. Бежит к водам, бросается ничком на землю, вскакивает, носится кругами, словно сошла с ума.

«Пошли, пошли», – подгоняет всадников географ, – доедите по дороге, быстрей, я хочу быть там и ничего не упустить».

«Что ты можешь там упустить?»

«У этих викингов кто-то умер», – говорит географ, – быстрее. Когда у них кто-то умирает, есть на что посмотреть. Я хочу все увидеть и записать».

«Минуту, – закричал один из товарищей, – всадник приближается к нам с юга».

Географ направил туда телескоп. «Это Песах», – сказал он, – складывайте всё. В момент, когда он прискачет, мы двигаемся. Этого еще мне не хватало сейчас: упустить всё из-за какого-то юноши с его планами». – Гнев и нетерпение послышались в голосе Ибн-Калшана. – И если мы все сложим, а он еще не доскачет до нас, мы немедленно уходим. Меня ничего не интересует».

Хорошо, что Песах успел доскакать до того, как Ибн-Калшан покинул место. Так спасла свою жизнь Тита.