Текст книги "Демоны Хазарии и девушка Деби"

Глава семьдесят вторая

И так это было. В канун праздника Пейсах вошел посланец к графу Лопатину. Лицо посланца было без тени улыбки. Он склонил голову, извлек бумагу из кармана и прочел: «То, что к смерти – к смерти. То, что к плену – к плену. То, что к сабле – к сабле». И замолк.

Такова была обычная предпосылка в Хазарии к плохим вестям, Сердце графа чуть не выскочило из груди, лицо побелело, но он решил все услышать до конца. И тогда было ему сообщено о захвате двух его сыновей и убийстве трех женщин, и о юношах, которые должны были сопровождать его сыновей, но потерпели полный крах и сейчас они – по дороге сюда.

Весть потрясла весь дворец. Мать кричала: одним махом исчезли ее два сына. Бабушка застыла и старалась не мешать горю дочери. Надо что-то делать! Делать! – безмолвно рвалось из души графа. Он жаждал действий более, чем когда-либо жаждал тела женщины. Но что делать? Когда? Как? Мчаться в столицу Итиль. Нет. Бесполезная трата времени. Лучше взять с собой половину своих людей, тридцать-пятьдесят всадников, и во главе их выехать на запад – искать сыновей.

Он обнимал жену, сестру ее, скрипел зубами. Ужасные мысли одолевали его. Чтобы как-то успокоиться, он вышел на балкон маяка, долгое время смотрел на море, поигрывая колодой карт, – рассыпая их и собирая.

Солнце закатывалось за холмы, за его спиной. Перед ним распростерлось бесконечное Хазарское море. Севрюги делали сальто в воде, взбалтывая пену. В конце суши, подобно длинному и тонкому языку вдающейся в море, стоял дворец.

Вокруг подножья дворца распростерлось село Лопатино.

Оно было полно полевых цветов, собранных к празднику. Все жители села были рыбаками и корабелами. Был один органист. Многие занимались вязаньем скатертей. И все село растягивалось по этой долгой тонкой косе, вдающейся в море.

* * *

Три всадника, Тита со своей золотистой лошадкой, и полицейский, ужасно недовольный заданием, которое отдаляло его от дома в праздник, расположились в каком-то неустойчивом шатре в воинском лагере, в трех днях езды до графского дворца.

Три дня они двигались с обычной быстротой, ибо ни они, ни их лошади не могут скакать столько времени на такие расстояния. Пасхальный вечер они провели там же, в воинском лагере, что в каждом пробудило ностальгию к родному дому.

Тита впитывала все окружающее, как береговой песок впитывает воду. Учила. Напевала под нос куплеты пасхальной Агады на иврите – «Один – кто знает…»смешным акцентом, и всё просила Песгаха объяснений. Уже научилась неплохо добираться до куплета «Пятикнижие Торы…».

Три дня растянулись до пяти из-за короткого пятничного дня и затем – субботы. С приближением к дворцу все горше становилось на душе. Кончается дорога, и тяжкое мгновение встречи усиливается, застилая весь мир. Еще вечер, еще утро, и они всё более понимают весь ужас их провала. Хорошо хотя бы, что кто-то уже известил графа до них. Страшнее мига не было бы, если бы они известили его и стояли в страхе и бессилии. Это было бы страшнее взрыва, страшнее столкновения миров.

Они продвигались довольно быстро по ландшафту, который был им достаточно знаком. С продвижением на восток земля становилась тверже, и растительность была менее зелена, чем на западе. Солнце обжигало головы и шеи.

В субботу они снова остановились в другом лагере на пути. Он был окружен выложенными в ряд и покрытыми известью камнями. Внутри площади стояли полотняные палатки. Посредине высился склад оружия – деревянное сооружение с жестяной крышей. В лагере было всего тридцать солдат, повар и командир роты. Большинство солдат было ветеранами. Не евреи, а мадьяры, которых сложным обменом брали по контракту на службу хазары. Все были на подбор высокими. Гарнизон следил за дорогами, идущими с юга, из-за скалистых гор.

В течение субботы объяснял Песах Тите стих из «Притчей Соломоновых» – «Кто найдет добродетельную жену? цена ее выше жемчугов» (Глава 31, стих 10), переводя эти древние слова на обыденный язык, на котором терялось девяносто процентов их волшебства, но внимала ему Тита с потрясающим вниманием.

«Никогда не слыхала чего-то, более прекрасного», – сказала Тита, впервые слыша их, в отличие от нашего огрубевшего от частого повторения этих стихов внимания.

Воскресным утром они продолжили путь, даже не помывшись, ибо в лагере не было достаточно воды. В обед остановились у ручья, текущего на восток, в Хазарское море, умылись и почистились.

Вороны поднялись и прокаркали нечто, что, как потом выяснилось, было прощанием, и исчезли. Они поднялись высоко в небо, пока не обернулись пылью. Затем понеслись по течению ветра на восток.

С высоты небес вороны видели огромное Хазарское море издалека, в стороне солнца. Быть может, мы слишком рано вышли в путь, думали вороны. Может, следовало подождать еще час-два, чтобы солнце не било нам в глаза. Но они продолжали лететь в сторону моря.

С высоты ясно видна была страна и все ее пути-дороги. Окрашена она была в зеленый цвет в этот весенний месяц Нисан, но угрозы лета ощущались в горячих камнях и начинающей медленно высыхать земле. Жесткие кусты напоминали, что будет, когда земля раскалится.

На юге высились огромные горы. Небольшие, еле различимые села лепились к их расселинам. Вершины гор были пустынны. Лишь иногда виделись на них крепости. В стороне, не видной даже воронам, начинался мир, которым владели арабы.

К половине седьмого мышцы их крыльев начали болеть, их охватила жажда, и вороны начали снижаться в сторону Лопатина.

Тонкая коса, уходящая далеко в Хазарское море, была видна с высоты, и на краю ее – дворец со всеми своими лестницами, башнями и маяком. Залив походил на цветной лист, длинный и извилистый. В северо-западном его углу стояло село Лопатин.

Воды залива были настолько защищены со всех сторон, что не видно было волн. Воды были гладкими и прозрачными, как воды плавательного бассейна утром, до того, как в него кто-то вошел.

В заливе находилось несколько военных судов Хазарии. Некоторые из них стояли под открытым небом, другие, разобранные, – под навесами.

Вороны ныряли по течению ветра, вдыхая соленый запах идущих навстречу потоков ветра. Несколько минут спустя, с последними лучами заходящего солнца и первым светом в окнах дворца, они приземлились на плитки вымощенного двора.

«Смотрите, смотрите, странные белые вороны!» – закричали двое детей сестры графа.

«Белые вороны?» – вскочил граф. Он знал, кто они и понял, что неудачники, которых он послал, уже близко. Что ж, надо их подождать, выслушать и лишь после этого ехать в Итиль.

Он приказал дать воронам еду и питье. «Немедленно!» – крикнул ленивым служанкам-болгаркам, не понимающим этого странного приказа и не видящим ворон.

Трое парней, Тита и полицейский добрались до косы в полдень следующего дня. Они проехали трое ворот. Осталось им еще шесть километров – час-полтора езды до дворца.

Завершалось их путешествие. Они преодолели 1480 километров, в среднем, 49.9 километра в день. Таким образом, путешествие длилось 29 дней. Но со всеми праздниками и объездами это взяло еще восемь дней, то есть всего тридцать семь дней.

Чемпион мира по бегу на дальние дистанции сделал на коне по имени «Чемпион Курбет» 482 километра за 52.5 часов, то есть 8.6 километра в час или 86 километров за десять часов светового дня. Но это всего лишь треть описываемого нами пути.

Рекорд на каретах на расстоянии 173 километра (Лондон-Брайтон и обратно) с восьмью парами лошадей и четырнадцатью сменами их в пути был достигнут, в среднем, со скоростью 22 километра в час.

Все это показывает нам, что наши парни пересекли всю Хазарию с запада на восток с весьма неплохим результатом, и зря мы на них набрасываемся, по-моему.

Глава семьдесят третья

Пока они двигались по улице села, весть об их приезде, передаваемая из уст в уста, опередила их. Граф с женой, сестра графа с мужем ученым, стояли на балконе дворца, вглядываясь со скалы на дорогу, ведущую к ним из села. Единственную дорогу. Свет в глазах женщин словно бы искал нечто в сомнительных далях. Глаза их вглядывались в бездны тоски.

Вороны с криками кружились над предстоящей встречей. Гедалияу или Товияу Каплан первыми увидели тех, кто стоял на балконе.

«Ой, вон они, на балконе, глядят на нас».

В животах бурчало, словно там прыгали ящерицы. Кончики нервов, казалось, искрились. Но надо было продвигаться дальше. Они проехали через распахнутые ворота дворца, и копыта коней застучали по мостовой двора.

Их встречали офицер флота и два моряка. Полицейского оттеснили в сторону, как высыпают песок из упавшего сосуда. Не разрешили им ничего брать с собой и увели за зарешеченные ворота в стене со стороны моря.

По крутой тропинке спустили их и бросили в камеру тюрьмы, вырубленной в скале. Волны моря били снизу по железной двери, верхняя часть которой была затянута ремнями, утыканными гвоздями.

Это случилось так быстро и так неожиданно, пока они успели понять и начали кричать и сопротивляться, лишь оказавшись в камере. Офицер глядел на них тяжелым взглядом, явно говорящим о подступающей тошноте. Казалось, еще миг, и он отвесит каждому пощечину. Но он только сжал зубы и с грохотом захлопнул дверь.

После этого грохота и замирающих шагов уходящих тюремщиков, воцарилась тишина. Звук небольших волн снизу и крики чаек сверху был едва слышен.

Тите было все равно. Она даже ожидала этого. Слишком много хорошего произошло с ней в течение последнего времени. Она собрала тряпье одежд моряков, сидевших, вероятно, прежде в этой камере, и уселась на них. Вернулась в прежний мир зла и насилия, думала она.

Капланы были вне себя от гнева. Они привыкли к иному отношению к их семье. Песах был в шоке, близком к полной депрессии. Нечего делать, вертелась мысль в его сознании, соединяясь с вовсе глупой: кто будет кормить лошадей и разнуздает их, что случится с пастой гусиной печенки, которую он купил утром, чтобы мазать на мацу, и которая была долго на солнце.

Прошел, быть может, час, и снова послышались шаги на ступенях, вырубленных в скале. Дверь открылась, и вошел граф. Короткая плетка была прикреплена к его поясу. Он похлестывал ею по голенищам сапог. Все стояли, вытянувшись перед ним.

«Мы глубоко огорчены», – негромко сказал Гедадияу, и плетка хлестнула его по руке, закрывшей лицо.

«Ты что делаешь?» – крикнул Цувияу. – Ты что его бьешь? Так ты отмечаешь праздник?» – и тут же получил удар плеткой, но не в лицо, а по бедру.

Тита подняла глаза и почти благословила эти удары. Если так, чем же иудеи отличаются от других. Она опять потеряла под собой почву. Они, оказываются, такие же, как все, люди, а не птенцы лебедей. Что ж, прекрасно, все так, как было ей знакомо. Ей знакома атмосфера страха и угроз.

Граф начал кричать: «Что вы сделали? Что вы сделали? Как я мог послать таких жалких неудачников, как вы. Где дети? Где Йосеф и где Иаков? Где они? Что вы с ними сделали? О чем я просил вас? Сопровождать и следить за ними, сволочи, преступники!»

Слуги графа рассказывали потом, что никогда не слышали от него такого крика. Он бесился, спрашивал, буквально лаял им в лица. Особенно в лицо Тувияу, который осмелился открыть рот. Но больше не бил, не извлекал из ножен саблю или кинжал, чего даже с жадностью ожидала Тита. Она смотрела на этого кричащего человека и всё больше в него влюблялась, желая, чтобы он схватил ее и сказал: «Хотя бы одно дело хорошее сделали, идиоты, привезли мне отличную любовницу», и увлек бы, и переспал бы с ней, и успокоился.

Мозг Титы учуял нечто, таящееся в мозгу графа, но это, в общем-то, пустые мысли, вырванный лист из размышлений, возникающих и тут же исчезающих, вспыхивающих и гаснущих.

Наконец граф перестал кричать. Успокоился. И сдержанным опасным тоном сказал им: «Сидите, сидите».

Сам он остался стоять в окружении своих людей. Начал задавать вопросы, и парни отвечали, рассказывая все, что мы описали. «Где этот хутор, я не понимаю?» – он требовал тут же точных разъяснений. Он был нетерпелив, и, после долгих объяснений, понял, что это где-то западней Кохоли, глубоко провинциального города, о котором рассказывают быль.

Один сумасшедший умер, ибо хотел кусать за носы людей. Захоронили его далеко, на западном краю Хазарии, в пустынном месте. Гиена извлекла его труп. Но и ее обманул мертвый. Гиена хотела съесть бедро сумасшедшего, но он протянул ей лишь сердце. Оно было настолько горьким, что из гиены вышла душа вон. Это историю в Хазарии знал каждый, и тут же она возникала в памяти с упоминанием Кохоли. По сути, это было единственное, что возникало в воображении большинства жителей Хазарии при упоминании имени – Кохоли.

История эта забылась и хранилась лишь у венгров, которые тогда были под властью хазар и делали все, что хазары им приказывали. Один из их поэтов написал ее, и это одно из единственных упоминаний, не столь, может быть, важных, о той гигантской еврейской империи, которая начисто исчезла из мира.

«Так, – сказал граф своим людям, вернув плетку на место, – ничего больше мы от них не узнаем. Итак, мы немедленно скачем в Кохоли. Поспрашиваем там. Они, несомненно, знают. Схватим одного из двоих, оставшихся на хуторке пчеловодов. Какая наглость. Найдем это место, где были похищены дети. Выясним всё досконально. Найдем Йосефа и Иакова».

Назавтра граф немного успокоился, а так как был праздник, послал в камеру горячую еду. Начальнику караула сказал: «Не выпускай их оттуда, пока я не вернусь. Наказание, которое я дал им во гневе, не изменю. Но дай им все, что необходимо, чтобы они вовсе с ума не сошли. Они просто ничтожества, но не преступники, и по правде, я не знаю, что с ними делать. Я не определю им наказание, пока они не предстанут перед судом в Итиле.

Закатилось солнце за холмы на западе. Кончился праздник. Пекарни в селе напекли первые булочки. Большая корзина с булками была послана во дворец. Восемь булок в мешке были посланы в камеру. Один из солдат спускался по крутой тропе, сильный ветер с моря почти сталкивал его со ступенек. Стояла тьма, и фонарь с трудом освещал ступени. Вообще хазары не очень умели управляться с конструированием фонарей.

Солдат постучал в железную дверь и осветил фонарем пятерых, спящих по углам камеры. «Булки, – крикнул он им, – праздник Песах кончился».

Глава семьдесят четвертая

Граф отменил немедленный выход в дорогу. Выяснилось, что расставание его всадников с семьями и рыбацкими суднами, подготовка оружия и провианта займут день-два. И надо было потратить время на поиски материала о дьяволе Самбатионе.

Прошли среда и четверг. Но это деталь малозначительная. В воскресенье утром граф выехал во главе отряда из тридцати всадников и тридцати четырех лошадей на восток. В Шаркиле он остановился на два дня, посоветоваться и скопировать некоторые документы. Он с большой быстротой двигался на восток, от зари до первых сумерек, по двенадцать-тринадцать часов в день, и побил все рекорды, о которых мы писали раньше. В течение восемнадцати дней он преодолел 1300 километров до Кохоли, покрывая, в среднем, по 72 километра в день. Включая две субботы, два дня остановки в Шаркиле и один день проливных дождей, бьющих впрямую в лица графа и его отряда.

Но дьявол Самбатион отказался от их преследовать. Весь его гнев, который он вложил в свои колдовства, стоил ему в эти ливни огромных сил. Он чувствовал себя усталым, почти обессилевшим. Все дела забросил, вплоть до опасной черты. Какое мне дело до того, что случится, думал он про себя, вернусь в ручей на западной границе, и буду там устраивать засады евреям, которые хотят пробраться в Хазарию. Буду похищать самых перспективных из них, но слабых и бестолковых. Достаточно легко, по прежнему моему опыту ловить их, лишенных осторожности и нужной информации, совершающих ошибки по своей бестолковости и незнанию.

К тому же, он был уверен, что граф не найдет своих детей. Он знал, где они находятся. Их перепродавали и передавали из рук в руки, и они находятся сейчас в небольшом селе на берегу озера, в отличном и тихом месте.

Там все говорят на древнем итальянском языке. Дети здоровы, но настроение у них отвратительное. Человек, который их держит на старой водяной мельнице, ждет июня, и тогда с маленькой кавалькадой вооруженных всадников перейдет с детьми Альпы. Он продаст их итальянцам, и никакой хазар в жизни не сумеет найти их, упрятанных в огромных дворцах Сиены, Генуи, Вольтеры, Луки, Арреццо, Перруджи, Амальфи, Орвието, Витербо, Брачиано, и, конечно, не в Риме. Нет шансов. Каждый приехавший туда хазар, будет стоять, остолбенев, перед этими каменными дворцами, не зная языка.

Хазары не говорят на латыни. А латиняне не говорят на иврите или на идиш. И у тридцати всадников нет никаких шансов туда войти, а отдельному человеку невозможно там продвигаться свободно. Захочет он воспользоваться помощью живущих там евреев, только этого ему не хватает. Узнают, что он еврей, дела его кончены в Италии.

Сильно похудевший дьявол Самбатион устроился в верховьях ручья.

Он окутал себя влажностью глубин в одной из пещер, в которой бил из земли источник кристально чистых подземных вод, и затих.

Граф продолжал свои скачки, и терпел провал за провалом. После месяцев поисков, допросов, лишних и ужасных схваток с дикими шайками в оставленных на их произвол лесах, он вернулся в конце месяца Элул без детей, чуть не прозевал еврейский Новый год у себя во дворце. В начале своего пути, полный надежд и энергии, он остановился в Кохоли. Пытался разузнать, где находится усадьба пчеловодов, и купить все необходимое перед переходом через пустыни.

«Где усадьба? – удивились в Кохоли. – тут по случаю находятся сын и дочь хозяина усадьбы».

Довелэ не хотел возвращаться, но Деби сказала графу: «Я поеду с вами», – и вернулась на эту пядь земли, домой, место с пчелами на самом краю Хазарии. Всадники графа разбили лагерь рядом с хутором, и находились там три дня. Ахава не было. После того, как Деби уехала, он вышел однажды утром и исчез.

Раннее, после Песаха, Деби и Довэле выехали в Кохоли. По дороге она увидела полосы кожи, окаймляющие усадьбу, на которых было написано «Не пропадай». Она остановилась, погладила полосы и сказала: «Сумасшедший», – то, что говорят все девушки во все времена. Но тут же впала ярость. «Да, оставь ты меня в покое», – кипятилась она, цедя эти слова сквозь зубы.

Внезапно возник Ахав с улыбкой побежденного: «Видела?»

«Да», – сказала она голосом, который не допускал никакого сближения.

«Деби…» – начал он.

Она подняла палец: «Не проси и не жалуйся». И он замолк. Ко всему, как ему казалось, он приготовился, только не к такому отпору. Приказ ее был подобен ловушке: если ты просишь и жалуешься, ты не мужчина, и ты меня потерял.

Деби и ее брат удалялись, идя за телегой, нагруженной доверху. Ахав еще успел увидеть ее взбирающейся на телегу, когда они перешли на удобренную равнину. Деби не оглядывалась, хотя чувствовала, что он не спускает с нее глаз. Теперь она сама не знала, почему не могла терпеть это существо. Может быть, потому, что он отталкивал ее своей беспомощностью, неисполнением своего долга, или своей сильной сжигающей его любовью к ней?

Знаю ли я вообще о том, что мной управляет? удивленно думала про себя Деби, пытаясь самой себе ответить, понять себя. Может быть, если она это поймет, то сможет овладеть теми неощутимыми, но управляющими ею вещами, захватившими ее душу.

Внезапно ее окатила волна страха и одиночества.

Отец ее Гади тоже пребывал в удивлении: когда она успела превратиться в такую красавицу? Когда стала такой решительной? Как это все возникло вокруг него? Эта женственность и мягкость, разбивающая сердца, удивительный свет ее души, чудная твердая грудь. Опущенный взгляд, мягкий и нежный голос, податливый свет зеленых глаз. И такая твердость решений, такая воля? Откуда это?

Вернулись они домой, Деби и Довэле, из Кохоли в канун субботы.

Тоска по дому после недели отсутствия просто съедала ее.

Городские парни, которые, она надеялась в тайне сердца, обратят на нее внимание, не стоили этого. Были и такие, которые ее интересовали, но она была абсолютно лишена умения общаться с людьми, и понимала, что их интересует лишь переспать с ней, заставить ее потерять голову, а затем плакать над собственной глупостью.

Ахав ожидал на усадьбе еще день-два, и на утро в пятницу принял решение. Он попрощался с Дуди и Эти, которые выглядели накрепко связанными друг с другом и с трудом соображали, что происходит вокруг. Он поблагодарил Малку и Гади. Сказал Малке, что счастьем было бы для него удостоиться такой женщины, как она.

«Удостоишься, удостоишься», – сказала Малка, уговаривая остаться, ибо он желанен здесь, в усадьбе, извинялась за поведение дочери. Но все это, сказанное искренне, и это было заранее ясно, не могло иметь успеха.

Ахав, не выполнивший огромного своего долга, упавшего на его плечи в этом странствии, хорошо знал небольшие свои долги, и потому не мог остаться там.

Он не ответил на вопрос: куда ты собираешься идти? Даже не пожал плечами. Приготовила ему Малка еду и питье на дорогу. Гади заточил ему, неудачнику, саблю, кинжал до остроты бритвы, дал ему три золотые монеты, восемь серебряных. Это была огромная сумма для молодого парня. Две тысячи долларов в пересчете на наше время. Ахав был потрясен. У него были деньги на мелкие расходы, зачем ему столько? Но Гади заупрямился. Забросил Ахав за спину рюкзак, затянул все ремни и натянул сапоги. И так как Деби уехала на северо-восток, он пошел на юго-восток.