Текст книги "Карл Маркс. Любовь и Капитал. Биография личной жизни"

18. Париж, 1849

Гегель где-то отмечает, что все великие всемирно-исторические события и личности появляются, так сказать, дважды. Он забыл прибавить: первый раз в виде трагедии, второй раз в виде фарса.

Карл Маркс {1} [42]42
  Цитата из работы «Восемнадцатое брюмера Луи Бонапарта», русский перевод дан по: К. Маркс, Ф. Энгельс. Сочинения. Т. 8.


[Закрыть]

Иногда герои исторической драмы возникают из пепла событий настолько странно и неожиданно, что их появление кажется чистой случайностью. Один из таких героев появился во Франции посреди хаоса и разрушений весной 1849 года. Его называли просто Луи или даже «Он» – его изображение распространялось бесплатно на жестяных медалях или литографиях. Это происходило в рамках на удивление современно выглядящей рекламной кампании, заявлявшей, что наконец-то появился человек, который уладит все проблемы. В то время как парижане хладнокровно резали друг друга на улицах родного города, а провинция затаилась в ужасе, ожидая, что вся эта волна преступности и насилия однажды выплеснется из городов в сельскую местность, объявленный Спаситель ждал в Лондоне первой же возможности, чтобы вернуться. Однако его присутствие уже ощущалось буквально во всем – стены парижских домов были заклеены плакатами с изображением неизвестного человека с таким простым именем…

«Он» – это Шарль Луи Наполеон Бонапарт, племянник Наполеона Бонапарта, считавший, что и ему суждено стать императором Франции.

На всякий случай – чтобы получше убедить в этом и всех остальных – были наняты шарманщики и уличные певцы, которые бродили по бульварам и громко предсказывали Второе пришествие Наполеона. Для многих французов это имя – независимо от того, кто на самом деле его носил, – означало стабильность, работу, еду, даже богатство… одним словом, все, чего они были лишены {2}.

Луи Наполеон родился во Франции, но вырос в Швейцарии и с Францией не имел никакой реальной связи, если не считать двух попыток прорваться во французскую политику {3}. Обе попытки закончились неудачей, вторая, впрочем, выглядела эффектно. В тот раз он прибыл во Францию в августе 1840-го, одетый как император. Над головой у него величественно распростер крылья орел (не столько под влиянием мужественности героя, сколько из-за куска ветчины, который Луи Наполеон спрятал в шляпу). Он сообщил, что прибыл, чтобы возглавить Францию, и водрузил императорский штандарт над Булонью. Национальная гвардия быстро арестовала его за попытку переворота {4}. Он был приговорен к пожизненному заключению в тюрьме на севере Франции и оставался там 6 лет – самый долгий его период пребывания в стране; потом он бежал в Англию, переодевшись простым рабочим. В Англии он продолжил составлять план захвата престола своего знаменитого дяди {5}.

Май 1848 года казался наилучшим временем для этого. Практически никому не известное до того имя Луи Наполеона наделало фурор, появившись в избирательных бюллетенях Национального собрания: он выиграл место депутата от 4 районов {6}. Правительство было в ужасе от того, что этот беглец с именем императора может занять место в Национальном собрании, и власти тут же оспорили его кандидатуру. Луи Наполеон покладисто подал в отставку и вернулся в Англию – ждать, пока французские политики сами подведут к тому, чтобы этот слабый человечек с императорской фамилией стал подходящим символом, вокруг которого можно сплотиться и начать возрождение страны. У него не было никаких дополнительных ресурсов, на которые можно было бы опереться, только он сам – и потому ему приходилось полагаться на нынешних французских политиков. Как он и предполагал, политики клюнули на это. Он вернулся во Францию в сентябре, чтобы занять свое место в Национальном собрании {7}.

Луи Наполеон имел крайне безвкусную и отталкивающую внешность. Голова и туловище были огромные, а ножки тоненькие и короткие; у него было лицо дурачка, кроме того, он плохо говорил по-французски, с тяжеловесным иностранным акцентом… И тем не менее стратеги из Национального собрания с жаром приветствовали его возвращение и начали готовить к новым свершениям. Он был идеальным инструментом для оболванивания народа, с его помощью политики намеревались внушить гражданам ложное чувство безопасности, а контроль над страной тем временем держать в своих руках – руках всех тех, кто добивался власти десятилетиями {8}. Когда в декабре прошли президентские выборы, Луи Наполеон набрал 5 миллионов голосов – сравните с его ближайшим соперником Кавиньяком, набравшим миллион {9}.

Однако этот новый Наполеон вовсе не был таким болваном, каким хотел казаться. Он намеренно позволял считать себя этаким «чистым листом», на котором французы могли записать все свои надежды и мечты о будущем. На самом деле у него были свои планы и идеи, но он предусмотрительно держал их при себе весь первый год. Ближайшей его задачей было получше узнать страну, которую он собирался захватить. Эта страна уже достаточно пострадала от политической ревности, недоверия и ненависти. Раны минувшего года еще не зажили, и хотя крайние левые и рабочий класс были побеждены – они не были мертвы. Луи Наполеону требовалось укрепить правительство, чтобы предотвратить неизбежные, как казалось, проблемы. Их можно было избежать: правительство было расколото – но и оппозиция тоже, рабочие до сих пор не восстановились после июньских дней 1848 года…

Маркс приехал в Париж 9 июня, в самый разгар летней жары и эпидемии азиатской холеры. Он путешествовал под псевдонимом «месье Рамбо», потому что в правительстве у него больше не было друзей, способных обеспечить его безопасность {10}. Разница между февралем 1848-го и июнем 1849-го была огромна – но противостояние революции и контрреволюции вполне узнаваемо. Оно отражало драму всей Европы, где первую эйфорию восстания сменили политическая неопределенность, разгул насилия, трусливый пересмотр взглядов, в результате которого рабочие были преданы и оставлены сражаться в одиночестве, а в конце – восстановление реакционного правительства, в которое входил только правящий класс, включая его новую разновидность, промышленников и финансистов.

Маркс испытывал к ним отвращение, но вовсе не был удивлен тем, что средний класс, буржуазия, собственники предали пролетариат, когда дело дошло до выбора между частными интересами и благом класса, который они никогда не знали и не понимали. Он был расстроен – но не удивлен, что обширный класс пролетариата не смог объединиться, чтобы успешно противостоять силам, выступившим против него. Тем не менее Маркс верил, что французский рабочий класс, «4 миллиона человек, не имеющих надежного заработка» {11}, обязательно поднимется. Он писал Энгельсу: «Париж тосклив. Кроме того, здесь бушует холера. И вместе с тем нигде не было столь неизбежно колоссальное извержение революционного вулкана, чем сегодня в Париже… Я обвенчан со всей революционной партией» {12}.

Это ожидание неизбежной и скорой революции было довольно жалко реализовано 13 июня. Ледрю-Роллен, входивший ныне в либеральное меньшинство в Национальном собрании, возглавил оппозицию вторжению Луи Наполеона в Рим, где он собирался восстановить Папу Римского в качестве главы Папского государства {13}. Папа, которому его демократические убеждения помогли пережить восстание в Сицилии, бежал из Рима на фоне политического хаоса и убийства его близких; в его отсутствие была провозглашена Римская республика {14}. Луи Наполеон полагал, что его помощь папе расположит к нему французских католиков и даст преимущества в споре за территории, а также показать, что традиции наполеоновского влияния на Европу вернулись, но не в виде военного вмешательства {15}.

Когда Собрание отклонило предложение Ледрю-Роллена об импичменте президенту за вторжение в Рим, его сторонники пришли в ярость и попытались подняли горожан на бунт {16}. Однако, несмотря на оптимизм Маркса, политический и социальный градус борьбы был уже намного ниже своего пика в июне 1848 года. Мятежники захватили школу и обратились с призывом строить баррикады, но Маркс сообщил, что все это закончилось только несколькими стульями, выброшенными на мостовую {17}. Этот протест не показал ничего, кроме бессилия так называемых революционеров, – и укрепил позиции Луи Наполеона во время дальнейших репрессий: осадное положение было продлено, на беженцев наложены новые ограничения. Кроме того, власти больше не желали, чтобы Париж становился прибежищем для иностранных подстрекателей {18}. Полиция особое внимание уделяла немцам, которых справедливо считали лидерами международного революционного движения. Ранние биографы Маркса описывали эту зловещую сеть как нечто существующее исключительно в воображении полиции и служб безопасности {19}, а также, можно было бы добавить, – в воображении самого Маркса. Его риторика абсолютно ничем не помогла – правительства не собирались пересматривать свой взгляд на происходящие катастрофы.

Женни, Ленхен и дети прибыли в Париж 7 июля. Обычно Женни с трудом расставалась с матерью, но в то лето она страстно хотела уехать. Она рассказывала подруге, Лине Шолер, которая была помолвлена с ее братом Эдгаром перед тем, как он уехал в Америку, что финансовые трудности и возраст сделали характер ее матери невыносимым и эгоистичным. «Я не чувствовала себя там свободно. Все слишком сильно изменилось, и, конечно, это нормально, ничто не остается неизменным». В любом случае, по словам Женни, она испытывала сильную ностальгию по Парижу {20}.

Женни, которая снова была беременна, и весь ее выводок маленьких путешественников везли багаж, состоящий практически из всего имущества, накопленного семьей за время жизни в Кельне, сначала через Брюссель в экипаже, потом поездом до Парижа. По прибытии Женни писала, что она в прекрасной форме и хорошо себя чувствует, – возможно, из-за того, что путешествие оказалось не слишком тяжелым, а скорее всего – из-за радости от встречи с Парижем. После года, прожитого под стенами военного гарнизона, под тяжелой рукой Фридриха Вильгельма, Женни находила жизнь в Париже при реакционном правлении Луи Наполеона восхитительно свободной. «Париж сейчас великолепен и роскошен… Аристократия и буржуазия чувствуют себя в безопасности после 13 июня… Уже 14-го все гранды в своих экипажах и с целой армией слуг выползли из щелей, в которых они прятались, и теперь улицы наводнены блеском и великолепием, которые невозможно описать… Дети уже не могут вытаращить глаза еще шире, чтобы рассмотреть все здешние чудеса…»

Это был город, который она любила, и дом, о котором она мечтала. Париж был тем местом, куда она приехала новобрачной и откуда ухала не по своей воле. Теперь она описывала Лине коттедж в Пасси, примерно в часе езды от Парижа, который им предлагали по очень приемлемой цене. Этот шести– или десятикомнатный дом был изящно обставлен, вокруг был маленький садик {21}. Совсем рядом жил Гейне. Пока же они жили в зеленом и уютном районе неподалеку от Дома инвалидов, в красивой и уютной квартире. Красный Волк поселился с ними, и Женни приглашала Лину (по которой этот джентльмен, прозванный Марксом «Неистовый Красный Роланд», нешуточно страдал) посетить их в этом городе красоты и свободы {22}.

Однако в то же самое время, как Женни пишет подробные письма с описанием их счастливой жизни, Маркс отчаянно рассылает совсем другие письма, пытаясь найти деньги, чтобы прокормить семью. Очевидно, он скрыл все плохие новости от Женни, которая полагала, что их финансовые трудности закончились. Перед отъездом из Кельна Маркс истратил почти все наследство, чтобы держать газету на плаву. Он говорил Йозефу Вейдемейеру, что у него нет ни единого су, и просил попытаться найти для него хоть какую-то сумму, чтобы продержаться до тех пор, пока он не получит деньги за переиздание своего давнего памфлета, направленного против Прудона, в чем он сверхоптимистично (или лицемерно) был уверен: «Если это вообще возможно, займись этим делом, но никому не говори о нем. Говорю тебе, если помощь не поступит хоть откуда-нибудь, я пропал, так как моя семья уже здесь, и последние украшения жены заложены у ростовщика» {23}.

Он также обращается к Энгельсу, который в это время сражается бок о бок с повстанцами в Бадене: «Найди мне денег, где-нибудь… В нынешних моих обстоятельствах я не могу жить спокойно, слишком велики финансовые затруднения» {24}.

Впрочем, деньги были не самой главной проблемой. Через 5 дней после того, как Женни написала Лине Шолер о своей счастливой жизни в самом прекраном городе мира, в дверь их квартиры постучали. Представление Женни о счастливой и безопасной жизни пошатнулось. «Знакомый полицейский сержант явился, чтобы сообщить нам следующее: в течение 24 часов Карл Маркс и его супруга должны покинуть Париж», – вспоминала Женни в своих мемуарах {25}. Маркс был назван «нежелательным иностранцем, чье присутствие в столице Франции не приветствуется». Он пытался убедить власти, что вполне благонадежен и всего лишь работает над книгой по экномике {26}, однако отговорка, благодаря которой он смог остаться в Брюсселе в 1845-м, не сработала в Париже в 1849-м. Ранее Маркс сам предупреждал своих корреспондентов, что его переписку просматривает французская полиция, и если это было действительно так, то никем, кроме как мятежником, готовым к «скорому воскрешению революции» {27}, его посчитать не могли.

В постановлении о высылке говорилось, что семья Маркс может избрать для места жительства Морбийян в Бретани, в 300 милях к западу от Парижа, но для Маркса это было равносильно смертному приговору, потому что тамошние болота были рассадником всяческих болезней. Он подал апелляцию и благодаря медленной работе французской бюрократической машины выиграл месяц отсрочки, хотя и это было нелегко {28}. Маркс говорил, что над ним словно занесен «дамоклов меч» {29}. Вдобавок ко всему Женни и дети заболели, и ему пришлось играть роль сиделки {30}. В письмах он относит состояние Женни к ее беременности, но скорее всего, она находилась в сильной депрессии из-за необходимости менять место проживания в четвертый раз за четыре года. Всю жизнь Женни заболевала, когда груз проблем становился невыносим. В этих случаях Ленхен принимала на себя обязанности хозяйки дома, а Карл (сам не понаслышке знакомый с заболеваниями, вызванными стрессом) поддерживал легенду о том, что недуг Женни связан исключительно с физическим недомоганием.

Что касается его самого, то в качестве щита от надвигающейся катастрофы он использовал интеллектуальный труд. У него был замечательный способ разделять дела и личную жизнь (один писатель говорил, что Маркс считал подобные страдания буржуазным баловством, непростительным во время войны) {31}. В июльском письме к Фрейлиграту, описывая свои финансовые трудности, он предложил говорить о политике, чтобы отвлечь его от частных переживаний {32}. И даже в полном отчаянии и безденежье нынешнего июля, без малейших перспектив на будущее, он писал Вейдемейеру: «Наши личные обстоятельства плачевны, и тем не менее я доволен. Все идет очень хорошо».

Он считал, что на поверхность выплыли все внутренние взаимные конфликты тех, кто победил рабочий класс Европы в прошлом году, и теперь игроки злобно уничтожают друг друга {33}. На протяжении всего лета, пытаясь финансово обеспечивать свою семью, Маркс рассмотрел массу возможных прибыльных схем – от написания брошюр по экономическим вопросам до публикации новой газеты в Берлине. Он даже обратился к своему старому издателю Леске, долг которому за ненаписанную книгу по политэкономии так и не был погашен, чтобы узнать, не заинтересован ли тот в публикации его работ. Однако все эти схемы оставались просто схемами до середины августа – когда Франция окончательно отказала Марксу в праве проживания в Париже и поставила условие: либо он отправляется в Бретань, либо – прочь из страны. Таким образом, перспективы его дальнейшей жизни были даже более мрачными, чем в то время, когда он покидал Кельн {34}.

От отчаяния Маркс написал молодому немецкому юристу и социалисту Фердинанду Лассалю, ища у него финансовой поддержки, чтобы вывезти семью из Франции. Он просил Лассаля сохранить его обращение в тайне, но Лассаль, видимо, обсуждал положение Маркса с кем-то публично, что привело Маркса в ярость. Маркс терпеть не мог выглядеть слабым или уязвимым и не хотел, чтобы его враги были посвящены в его трудности {35}. Он говорил Фрейлиграту, что находит ситуацию «несказанно раздражающей» и что «самое тяжкое бедствование лучше публичного попрошайничества» {36}. Несмотря на уязвленную гордость, он принял от Лассаля деньги. У него не было иного выхода.

Маркс просил у французских властей выдать ему французский паспорт, чтобы переехать в Швейцарию, но ему отказали; единственным возможным местом переезда для него была Англия {37}. 23 августа он писал Энгельсу в Швейцарию, что покидает Францию и едет в Лондон, но Женни вроде бы разрешено остаться еще ненадолго, чтобы уладить все дела с переездом {38}. В более раннем письме к Энгельсу он настаивал на необходимости заняться коммерческой или литературной деятельностью {39}. Когда отъезд в Англию стал неизбежен, Маркс умолял Энгельса присоединиться к нему, уверяя, что найдет деньги на издание немецкой газеты в Лондоне. «Я все рассчитал точно… Ты не можешь больше оставаться в Швейцарии. В Лондоне мы займемся бизнесом… Я очень рассчитываю, что ты не оставишь меня в беде» {40}.

Маркс выехал из Парижа на следующий день и пересек Ла-Манш 26 августа {41}. Женни, Ленхен и дети остались в Париже еще на две недели, хотя полиция не оставляла их в покое и с большой неохотой позволила им остаться {42}. Если в первый раз Женни испытала весь ужас политической и личной драмы изгнания их с Марксом из Парижа вместе с многочисленными друзьями и соратниками ее мужа, то на этот раз она чувствовала только страх и отчаяние. Она была на седьмом месяце беременности, и по парижской жаре ей было трудно передвигаться. Нашлось несколько друзей, готовых помочь ей. Гейне, который был ближе всего к их семье в Париже, был все еще там, но у него были парализованы рука и нога, он напоминал скелет и весил всего 70 фунтов. Чтобы заглушить боли, он принимал три разных вида морфина и никогда не выходил из своей комнаты, хотя и продолжал писать стихи, диктуя их почти шепотом – из-за частично парализованного подбородка {43}. Этот человек, который когда-то спас малютку Женнихен от смерти, ничем не мог сейчас помочь Женни Маркс.

Чуть больше чем за месяц все прекрасное будущее, о котором грезила Женни, обратилось в прах. Теперь она отправлялась в Англию – холодную и дождливую страну, которой совсем не знала. С щедро ссуженными Фрейлигратом 100 франками Женни, Ленхен и дети (которым было уже 5, 3 и 2 года) отправились в Кале 15 сентября, а затем сели на пароход, идущий в Англию {44}. Многих своих попутчиков Женни знала лично и попыталась собрать все силы для путешествия. Она говорила, что люди, которые «клинком и пером воевали за счастье бедняков и всех угнетенных, были рады получить возможность заработать себе на жизнь за границей». Тем не менее, сама она ехала туда лишь с одной целью – после 6 лет неопределенности и неустроенности ей хотелось просто отдохнуть {45}.

Часть III
Бегство в викторианскую Англию

19. Лондон, 1849

Ад – это город, похожий на Лондон…

Мало справедливости и еще меньше – сострадания.

Перси Биши Шелли {1}

В 1849 году двухдневное путешествие через Ла-Манш из Франции в Англию было трудно и для более сильных натур, но от Женни оно потребовало всех сил, душевных и физических, какие она только могла собрать. Ей было 35 лет, она была на седьмом месяце беременности и с мая, после изгнания из Кельна, практически постоянно путешествовала, переезжая с места на место.

Промокшая, продрогшая, ослабевшая от морской болезни и уставшая от хлопот с детьми (которые тоже промокли, продрогли и были больны), она наконец-то плыла по Темзе и ждала встречи с мужем. Однако когда они прибыли, Маркса на пристани не было. Он слег «с чем-то похожим на холеру», а вместо себя встречать семью прислал своего друга поэта Георга Веерта. Таким образом, именно Веерт был первым, кто познакомил Женни, Ленхен и детей с их новым, странным и мрачным домом, провезя их на экипаже сквозь туман прямо к пансиону, который содержал на Лестер-сквер немец-портной – в самое сердце Вест-Энда. Она получила указание оставаться там, пока ее муж не будет в достаточно хорошей форме, чтобы найти постоянную квартиру. Маркс тем временем лежал в квартире на Гросвенор-сквер, принадлежавшей его другу Карлу Блинду, удачно женившемуся на богатой наследнице {2}.

Нетрудно представить себе усталость и внутреннюю опустошенность Женни, когда она сидела в маленькой, недостаточно протопленной комнатушке и размышляла о будущем. Второй раз она была силой вырвана из Парижа, яркого, роскошного и веселого, – и заброшена судьбой в город, которого она не знала, язык которого едва понимала. Этот переезд дался труднее, чем другие: семья стала больше, денег стало меньше, а еще меньше – перспектив на будущее, а также потому, что Лондон был конечной остановкой на краю Европы для тысяч таких же отчаянных путешественников, как они. Англия при королеве Виктории стала убежищем для свергнутых монархов, жуликов и повстанцев, предлагая каждому из них свою иллюзию – от свободы до репрессий. Один итальянец весело писал: «Бывшему деспотичному правителю 50 миллионов человек, голодному шарманщику и девчонке с метлой – эта земля, эта страна-убежище открыта всем» {3}. Однако английскй реформатор Джордж Джулиан Гарни более точно описал, что означала такая свобода для большинства беженцев: они были «свободны в своем праве ступить на этот берег и совершенно бесплатно погибнуть от голода под нашими ненастными небесами» {4}.

Как и Маркса во время его первого путешествия в Манчестер, ничто не могло подготовить Женни к той грязи, шуму и страданиям, с которыми она столкнулась в этом самом большом и богатом городе самой богатой и развитой промышленной страны мира.

Были части Лондона, где она могла бы чувствовать себя как дома, Гросвенор-сквер была одной из них. Там огонь каминов согревал все комнаты, а шелковые платья тихо шуршали по обивке мягких диванов, источавших покой и безопасность, к которым она так привыкла в своем родном доме в Трире. В Лондоне были даже районы, где можно было бы обосноваться в благородной бедности, не теряя атрибутов респектабельности при полном отсутствии богатства. Однако в Лестер-сквер не было и следа аристократизма, и мало что можно было принять здесь за респектабельность.

Женни, в чьих сундуках еще лежали изысканные платья, купленные в Париже, и на чьих визитках значилось «баронесса фон Вестфален», была чужой в этом жестком, сером мире вокруг нее. Отчаяние, казалось, пропитало самый воздух Лондона, густой и шершавый от тумана.

В самом деле, Марксы прибыли в Лондон в самом начале сезона туманов, когда смог был настолько густым, что сквозь него не пробивалось солнце. Даже днем иностранцу было почти невозможно отыскать путь на его улицах, освещаемых тусклым желтым светом газовых фонарей или переносных ламп, которые специально нанятые мальчишки несли перед пешеходами. Один путешественник говорил: туман в Лондоне настолько густой, что вы можете пожимать чью-то руку – и понятия не иметь, кому вы ее жмете {5}. Добавьте сюда невыносимое зловоние лондонских улиц – и вы поймете, что там царила атмосфера удушья.

Тысячи лошадей, запряженных в повозки, телеги, омнибусы и экипажи, курсировали по грязным улицам Лондона, ежедневно производя сотни тонн навоза. Его вонь смешивалась с вонью выгребных ям, которые лондонцы устраивали в подвалах домов {6}. В густонаселенных районах, таких как Сохо и Вест-Энд, в подвалах скапливалось до трех футов экскрементов {7}. В тот год, когда приехала Женни, отходы начали сбрасывать в Темзу, но это проблему не решило, а лишь сделало зловоние более «мобильным». Зловонный ил носило по течению, он проникал через дренажные системы города, и река, которая могла бы очистить город, действовала как огромный коллектор нечистот в самом его сердце, распространяя не только ужасающее зловоние, но – что гораздо страшнее – инфекции {8}. В 1849 году Лондон как раз приходил в себя после одной из эпидемий холеры. Сохо и район вокруг Лейчестер-сквер особенно сильно пострадали от этой вспышки, частично потому, что бедняки жили там слишком кучно, гнездясь в каждой расщелине, пригодной для ночлега, словно паразиты {9}.

После неурожаев 1845 года мир так и не оправился от экономического кризиса, и это вызвало массовую миграцию. Вест-Энд и Сохо стали конечным пунктом для беженцев, уходивших с континента на восток или из Ирландии – на запад. Они выбирали эти районы, потому что предыдущая волна эмигрантов уже освоила и застолбила здесь небольшие территории – французскую, немецкую, итальянскую, ирландскую. Здесь необязательно было знать хоть слово по-английски или жить по английским обычаям. Те, кто уже освоился на новом месте, эксплуатировали новичков, требуя с них непомерную арендную плату и лишая их даже тех грошей, которые они смогли накопить. Это, в свою очередь, заставляло несчастных выходить на улицу, где они вступали в соперничество с лондонскими бандами, которые заявляли, что скорее утопят всех пришельцев в сточной канаве, чем уступят им хоть пядь земли. Одинокие, замерзшие и голодные, беженцы были вынуждены искать приют в сети узких улочек, в трущобах, которые были так переполнены людьми, что давно уже превратились в «город в городе». Здесь были свои законы и, возможно, свой язык {10}.

Поэтому совершенно неудивительно, что кварталы, окружавшие Лейчестер-сквер, были домом родным для сотен забегаловок – шумных, грязных, сальных от грязи, где те, кому повезло иметь лишний шиллинг в кармане, могли получить стакан дешевого джина и хотя бы на время забыться {11}. Здесь царила мрачная, зловещая, какая-то антично-карнавальная атмосфера: вдоль тротуаров выстраивались торговки, продававшие картофель, кофе, копченых угрей, гороховый суп, пироги и орехи. Мужчины, известные как «ходячие новости», громко выкрикивали жуткие подробности насильственных смертей, о которых писали в газетах, или отрывки из непристойных памфлетов (хотя, скорее всего, и те, и другие подробности были сильно преувеличены). Поэты и драматурги стояли на углах улиц и читали свои произведения с большим пафосом. Доминировали здесь итальянцы. Около 800 итальянских мальчишек, многие из которых были вывезены из Италии торговцами детьми, работали уличными шарманщиками. В сопровождении обезьянки или ручной крысы они извлекали из шарманок жуткие звуки, отдаленно напоминавшие мелодии Россини или Беллини, чтобы заработать немного денег и отдать их своему padrone, который содержал их в тесных клетушках многоквартирных домов ближайшего Клеркенуэлла и Саффрон Хилл {12}.

Весь этот шум, вся эта жизнь, все это вымученное веселье напоминали пляску святого Витта. Во всем этом не было радости, один только страх. Женни видела, как беженцы вроде нее сходили с ума в тщетных и бешеных попытках выжить. Это был их новый дом, ничего не поделать…

Как и многие другие беженцы «48 года», Маркс прибыл в Лондон, все еще кипя возбуждением прошедших лет и с горячим намерением продолжить революционную борьбу, придав новый импульс силам, изменившим облик Европы. Во всяком случае, его страсть только возросла в результате краха восстаний от рук монархов и финансистов. Средний класс добился улучшения своего положения, бизнес получил свободу в управлении страной, но рабочим жилось во много раз хуже, чем раньше. Рабочий человек был все еще зависим – его эксплуатировали, заставляя производить товары на промышленных предприятиях. При этом пролетариат оставался как бы вне поля зрения, потому что у него не было никакой политической власти. А когда он был наконец признан – это сделали с тревогой, опаской и недоверием, потому что воспоминания о баррикадах Парижа, Вены, Милана и Берлина были еще слишком свежи.

Маркс рвался закончить бой, он считал, что все закончилось преждевременно, – и потому с нетерпением ожидал следующего восстания. Он предсказывал, что его возглавят мелкие буржуа, лавочники, торговцы и чиновники – все те, чьему существованию угрожала крупная буржуазия и которым почти ничего не досталось после недавних восстаний. Эти «маленькие буржуа» постараются соблазнить рабочих и склонить их на свою сторону, а затем вынудить вступить в бой против правящего класса.

Маркс с неохотой соглашался на этот союз, неизбежный, но краткий: «Для нас не может быть задачи изменить частную собственность – мы должны ее уничтожить; не сглаживание классовых антагонизмов – а уничтожение классов; не улучшение существующего общества – а построение нового» {13}.

Но как добраться с этими лозунгами до рабочих на континенте, чтобы подготовить их к этому социальному потрясению, особенно – из Англии? Для этого требуется организация, газета, также программа, способная завоевать их доверие, – и Маркс снова окунается в политику. Он восстанавливает старые связи с Союзом коммунистов, надеясь возродить организацию в Лондоне, и помогает учредить комитет помощи беженцам. Однако основная цель Маркса – создание газеты, еженедельного издания на немецком языке, объемом около 80 страниц. Газету можно будет распространять в районах проживания беженцев по всей Европе, но что еще важнее – ее можно переправлять на «вражескую территорию» – в Германию. Обновленный Союз расширит радиус своего действия, газета поможет оказывать давление на реакционные режимы, свободно говоря из Лондона о том, о чем вынуждены молчать на континенте {14}. У Маркса денег на газету не было, у членов Союза – тоже, поскольку почти все они были такими же беженцами, однако Маркс не терял оптимизма и верил, что средства найдутся. Он говорил Фрейлиграту, что с самого начала предполагал – первые недели будут особенно трудными. В то же время он начал читать курс лекций по экономике, таких как «Что такое буржуазная собственность?», для Просветительного общества немецких рабочих {15}, проводя встречи в уже знакомой комнате на втором этаже паба «Красный Лев». Маркс планировал оценить: если эти лекции будут пользоваться успехом, то позднее их можно будет опубликовать в газете.

Сейчас ему было 32, и выглядел он в точности как университетский профессор. Он носил потертый, длиной до колена сюртук, жесткую крахмальную манишку… но этот традиционный костюм джентльмена был дополнен небрежно повязанным вокруг шеи шарфом. В его иссиня-черных волосах пробилась первая седина, но борода сохранила цвет воронова крыла. Он не носит очки, только монокль в правом глазу, да и тот – исключительно для поддержания образа и чтобы еще больше усилить пронзительность своего знаменитого взгляда {16}. Стоя у доски, он терпеливо объясняет формулы и теории, которые со временем будут так же узнаваемы и известны, как и серые монолиты томов его «Капитала». Ученики Маркса – в основном его молодые коллеги, и потому они способны оценить, какой изумительный учитель достался им в его лице, с его резким рейнским акцентом и страстной речью; впрочем, среди них в основном ремесленники и интеллектуалы, и почти нет тех, кого нужно привлекать к работе Союза – рабочих. Их следовало поискать среди вновь прибывших беженцев, и Маркс целыми днями путешествует с одного конца города на другой, пытаясь собрать для них денег и таким образом завоевать их доверие {17}.