Текст книги "Карл Маркс. Любовь и Капитал. Биография личной жизни"

Лаура оставалась в постели три месяца, почти в полном одиночестве, если не считать мадам Санти: ее молодой муж предпочитал проводить ночи напролет в кафе и на конспиративных квартирах, строя заговоры против императора {31}. В отличие от бунтовщиков 1848 года, новые революционеры принимали в свои ряды и женщин, как, например, Луизу Мишель, носившую с собой нож и часто – в зависимости от обстоятельств – одевавшуюся, как мужчна {32}; или Паулу Минцке, журналистку – она приходила к Лауре и Полю, а Поль, в свою очередь, бывал у нее {33}. Лаура писала Женнихен: «Раньше, сама знаешь, Тули не признавал женщин в других местах, кроме кухни и бального зала – теперь он предпочитает видеть их в читальном зале». {34}

Эти француженки сами зарабатывали себе на жизнь, сами занимали свое место в обществе и считали себя во всем равными мужчинам. Как кто-то из них написал, «неполноценность женщины – вовсе не природный факт, это человеческое изобретение и социальное заблуждение». {35} Женнихен таким женщинам стремилась подражать. Однако Лаура, больше тяготевшая к традиционной роли женщины – жены и матери – чувствовала себя в ловушке. Кроме того, она столкнулась с разницей жизни в Англии, в семье – и жизни во Франции, с практически все время отсутствующим супругом. В письме к Женнихен она отмечает: французские женщины не считают, что мужья единственные, кто обязан дарить им свое внимание.

«Напротив, их мужья зачастую единственные, кто этого внимания им вообще не уделяет. Французу частенько стыдно признаваться в том, что он любит свою жену, однако француз не стыдится признать, что ее любит множество других мужчин, помимо ее мужа». {36}

Женнихен и Тусси сели на пароход, идущий во Францию, 23 марта. Оказавшись в Париже, они нашли своего племянника очаровательным, таким же лобастым, как его дед; квартиру Лауры маленькой, но прелестной, а мадам Санти – дружелюбной, хотя и «немного чокнутой» {37}. Женнихен, которой нужно было вернуться к своим обязанностям гувернантки, оставалась только до 14 апреля {38}, но Тусси провела в Париже 2 месяца. Она буквально не могла оторваться от малыша, получившего новое прозвище – Шнапс – потому что он много пил (как и его дедушка) {39}.

Обстановка в доме Маркса сильно поменялась. Энгельс начал ежеквартальные отчисления денег в преддверии своего ухода из бизнеса. А внимание Маркса было полностью сосредоточено на переводах второго издания его ранних работ – от французского варианта «Коммунистического Манифеста» до русского «Капитала». После сдержанного приема первого тома «Капитала» (в английском обзоре в июне 1868 года было сказано: «Мы не подозревали, что Карл Маркс может многому нас научить» {40}) из Вилла Модена не вышло практически ничего, относящегося к тому второму (и это при том, что Маркс собирался прислать издателю готовые рукописи второго и третьего томов еще в прошлом году). Семья тоже не делала попыток как-то подтолкнуть Маркса к продолжению и завершению работы. Женнихен писала Кугельманну: «Наше изгнание, годы нашей изоляции etc., etc., все это – наши жертвы ради благородного дела борьбы пролетариата, и я не жалею о них. Но я, тем не менее, признаю, что существуют понятные человеческие слабости, и для меня здоровье моего отца дороже, чем завершение второго тома «Капитала»; кстати, замечу, что великий германский народ даже не соизволил прочитать первый том». {41}

Маркс решительно пресек вопросы Энгельса на эту тему, заявив, что должен выучить русский язык и прочитать новые труды о социальных отношениях и экономике, выходящие в этой стране, чтобы затем вклеить их во второй том {42}.

Хотя Маркс был полностью погружен в революционную работу – через статьи и деятельность в Интернационале – жизнь в Вилла Модена была почти образцово буржуазной. Жестокие драмы, терзавшие семью с того момента, как они приехали в Лондон, остались позади, и дом Маркса был таким, каким его никто никогда и представить не мог: скучным и комфортным. В письме Лафаргу весной Женнихен пишет, что самым мятежным деянием Маркса за последнее время было его смелое предложение купить свежую баранью ногу на обед {43}. Письмо Маркса Тусси в Париж – прекрасный образец того, каким спокойным и домашним он стал. После детального и подробного отчета о питомцах девочки он описывает музыкальные уроки, которые дает ему ее птичка, Дики {44}.

В начале мая Женни оставила Маркса в компании домашних животных и отправилась в Париж – повидать новорожденного внука и забрать домой Тусси. Энгельс пригласил Маркса в Манчестер, но Маркс отказался, сказав, что уже занят: «Женнихен с нетерпением ждала отъезда моей жены в Париж, чтобы заполучить меня в свое полное распоряжение и двигаться дальше…» {45}

Той весной доктор Карл Маркс и его старшая дочь появились в лондонском обществе вместе. Они приняли участие в заседании Генерального совета I Интернационала, и она слышала громкие похвалы отца в свой адрес – за язвительную статью, содержавшую протест против бесчеловечного убийства безоружных бастующих рабочих на металлургическом заводе «Кокерилль» в Бельгии, произошедшего в апреле этого года {46}. Затем семейный тандем отца и дочери появился на торжественном «балу десяти тысяч» – ежегодном вечернем приеме Королевского общества искусств и ремесел в Кенсингтонском музее. В знак признания его научных и литературных заслуг Маркс был избран почетным членом этого общества (Энгельсу он говорил, что мечтает воспользоваться его библиотекой). В результате им было получено престижное приглашение на вечер, где ему предстояло быть представленным «королевским и иным выдающимся особам» {47}. Маркс и Женнихен посмеялись между собой над текстом приглашения, которое предписывало гостям «всячески препятствовать образованию толчеи» и следовать «за выдающимися гостями» {48}. Само же мероприятие, на взгляд Женнихен, оказалось скучным: «Громадная толпа – тысяч в 7 – молчунов в вечерних туалетах, зажатых столь тесно, что они едва могли двигаться или садиться на стулья; они осторожно бродили туда-сюда, словно невозмутимые вдовы, застигнутые штормом». {49}

Позднее в том же году Маркс и Женнихен ездили в Германию, чтобы увидеться со старыми друзьями и познакомиться с новыми товарищами среди набирающего политическую силу рабочего движения {50}. Перед этим Маркс отправил свою младшую дочь к Энгельсу. Отдохнувшая в Париже и посвежевшая Тусси провела в Манчестере 4 месяца. Тем летом она повзрослела. На север отправилась вместе со своим отцом 14-летняя девочка – осенью в Лондон вернулась молодая девушка.

Под руководством Лиззи Бернс Тусси прошла продвинутый курс по специальности «английская несправедливость» – и учила его не по книгам, потому что Лиззи была неграмотной, а через красочные и страстные рассказы, рожденные на улицах Манчестера. Лиззи взяла Тусси повидать те места в Манчестере, которые стали священными местами паломничества для всех ирландцев: арка железнодорожного вокзала (в народе уже переименованная в Арку Фениев), рынок, на котором нынешний изгнанник и беглец Томас Келли когда-то продавал горшки; дом, где он жил; места, где Лиззи встречалась с другим беглецом, Майклом Дизи.

Тусси писала Женнихен:

«Это действительно было очень интересно: миссис Б. рассказала мне столько интересных вещей о Келли и Дейзи, которых миссис Б. хорошо знала, бывала у них дома и виделась с ними по 3 – 4 раза в неделю». {51}

Энгельс познакомил Тусси с немецкой литературой. В июне он заставил ее читать Гёте, эпос и народные сказки, все на немецком языке и совершенно самостоятельно. Вместе же они осилили сказки Дании {52}.

Однако ярче всего Тусси запомнила тот день и радость Энгельса, когда он избавился от того, что Маркс назвал «египетским рабством» {53}. 1 июля 1869 года Энгельс завершил свою карьеру в бизнесе. Годы спустя, Тусси напишет:

«Я никогда не забуду триумфальный возглас «в последний раз!», который он издал, натягивая сапоги утром, чтобы в последний раз отправиться на работу. Несколько часов спустя, когда мы все ждали у дверей его возвращения, он появился на лужайке перед домом. Он вертел в руках трость и пел, лицо его сияло. Затем мы все вместе уселись за праздничный стол, пили шампанское и были очень, очень счастливы». {54}

Энгельс писал Марксу: «Ура! Сегодня мой добрый бизнес окончен, и я – свободный человек… Тусси и я отметили мой первый день свободы долгой прогулкой в полях». {55}

Энгельс покинул фирму Эрмен&Энгельс с 12 500 фунтами в кармане (на нынешние деньги – около 2 млн. долларов) {56}. Он сообщил матери, что чувствует себя новым человеком.

«Этим утром, вместо того, чтобы отправиться в хмурый неприветливый город, я наслаждался прекрасной погодой, гуляя по полям; а за моим прекрасным столом, в хорошо обставленной комнате, где можно открыть окно и не опасаться вони фабричного дыма, где цветут в палисаднике цветы и шумят деревья перед домом – здесь можно работать совсем не так, как в тесной комнатушке на складе с мутными окнами, выходящими на пивную». {57}

Празднование длилось несколько недель. Энгельс был единственным, кто работал – и все же все его домочадцы чувствовали себя освободившимися от тяжкого груза. Он забрал всех своих женщин – Лиззи, Тусси, племянницу Лиззи Мэри-Эллен – и даже собаку Дидо на 6-мильную прогулку, которая завершилась в пабе, где Лиззи и Тусси выпили столько пива, что домой пришлось возвращаться на поезде {58}. В другой раз Тусси описывает Энгельса «пьяным до состояния желе» – после празднования его освобождения вместе с друзьями со склада.

Недели спустя, они все еще праздновали. В один особенно жаркий июльский день – писала Тусси – Энгельс отправился на общественный пикник, устроенный «Периодическими дамами» и «Лордами-творцами» – а Лиззи, Тусси и служанка Сара провели весь день и вечер, попивая пиво и кларет. Энгельс вернулся и обнаружил их «лежащими вповалку на полу, без верхней одежды, босых, в одних рубашках и нижних юбках».

На следующий день они наблюдали, как через Манчестер проезжают принц и принцесса Уэльские. Тусси написала Женнихен: «Как было бы забавно, если бы дети, встречая их пели песенку «Принц Уэльский попал в тюрьму Бель Вю/ За то, что ограбил человека за пинту эля…» {59}

Таково было образование, полученное Элеонорой Маркс тем летом.

Обучение, однако, не ограничилось Манчестером. Осенью Энгельс загорелся идеей отправить Тусси и Лиззи в Ирландию. Тусси была страстной поклонницей всего ирландского – она читала романы, она знала песни, она умела читать наизусть стихи на гэльском – и теперь она увидела обезлюдевшие зеленые холмы, заброшенные деревни, бесформенные горы грязи и глины, на верхушках которых курился дымок – это означало, что внутри бесформенной хижины живут люди… Чумазые, босоногие, едва одетые дети бегали по влажным и сырым улицам Дублина, Килларни и Корка. Тусси видела и солдат, едущих конным строем – в новой форме, в высоких кожаных сапогах, с оружием наизготовку. Энгельс описал Ирландию как страну «в состоянии войны»:

«Королевские солдаты повсюду, целыми отрядами, с ножами, штыками и револьверами на поясах и полицейскими дубинками в руках; в Дублине конная батарея проехала прямо через центр города, чего я никогда не видел в Англии».

Ирландские богачи – союзники англичан – были в ужасе от местного населения, которое, хоть и было плохо организовано и обучено, по численности многократно превосходило помещиков, пользовавшихся всеобщим презрением.

Вернувшись в Манчестер, Энгельс шутил, что Тусси стала еще большей ирландкой, чем была до отъезда {60}, но эта поездка и в самом деле оставила неизгладимый след в душе девочки – так же, как поездка Маркса и Энгельса в Манчестер 24 года назад потрясла ее отца. Тусси выросла на подобных историях. В ее мире правительства всегда были репрессивными, а люди были лишены своих прав. И все же, столкнувшись лицом к лицу с голодными и нищими людьми, увидев беспощадную мощь людей вооруженных и направленных государством убивать… она изменилась. Она все еще была бесхитростной и веселой девочкой – но ее политические взгляды оформились и созрели. Теперь ее письма стали более рефлексивными. В них уже проскальзывали нотки той женщины, которой она станет – женщины, посвятившей жизнь труду до изнеможения ради и во имя всех нечастных и обездоленных. Маркс когда-то написал, что из всех его дочерей Женнихен более всего на него походила. Но заканчивалась эта фраза словами о том, что Элеонора – была им.

Причиной такого заметного увеличения мер безопасности в Ирландии стал растущий гнев населения в ответ на издевательства английских тюремщиков над ирландскими заключенными. Аресты были произведены еще в 1865 году, тогда же начались гонения на прессу, в результате чего в тюрьму попала почти вся редакция газеты «Ирландский Народ» в Дублине, включая ее руководителя, Иеремию О’Донован Росса. Обвинение утверждало, что газета пропагандирует идею перераспределения собственности в пользу бедных и убийства представителей правящего класса, включая высшее католическое духовенство.

По этому делу было арестовано 30 человек {61}, нескольких приговорили к 20 годам каторжных работ – за подобные преступления обычно давали не больше полугода тюрьмы {62}. В следующем году аресты продолжились, и ирландцы, арестованные за так называемые политические преступления, получили столь же суровые приговоры.

24 октября 1869 года в Гайд-парке прошла демонстрация в поддержку амнистии для ирландских заключенных. По настоянию Тусси Маркс, Женни и Женнихен приняли в ней участие {63}. Огромный парк в центре Лондона почернел – из-за траурных одежд десятков тысяч собравшихся людей. Небо, по контрасту, было безоблачным и ярким. Самодельные зелено-бело-красные флаги и транспаранты с лозунгами «Неповиновение тирании – долг перед Богом» и «Держите порох сухим!» реяли над толпой, на высоких шестах поднимались красные якобинские колпаки – символ революции. Парк был заполнен народом, дети оккупировали деревья, чтобы лучше видеть выступавших и слышать, как их родители поют ирландские баллады и «Марсельезу» во время этого шумного протеста против действий английской короны {64}. Газеты, по своему печальному обыкновению любящие преуменьшить количество собравшихся, написали о 70 тысячах – и «позорном провале» акции {65}. Маркс назвал ее «оглушительным успехом» {66}.

Чтобы утихомирить людей и снять напряжение в Ирландии, премьер-министр Уильям Гладстон еще в предыдущие месяцы предпринял некоторые шаги, но их посчитали неадекватными. Люди хотели не только справедливости, но и независимости {67}.

Менее, чем через месяц после демонстрации в Гайд-Парке, ирландские избиратели использовали английские выборы, чтобы посмеяться над политической и юридической системой: они избрали О’Донована Россу депутатом от Типперери в британской Палате Общин {68}. В это время он находился в английской тюрьме.

Маркс и Энгельс приветствовали его избрание. Энгельс провозгласил его знаком того, что заговоры фениев уступают место куда более революционным и эффективным методам борьбы – голосованию на выборах, которое еще и обеспечивает легальность происходящего {69}.

Женнихен пишет Кугельманну:

«В тот день, кода мы получили известие об избрании О’Донована – мы танцевали от радости. Тусси была просто вне себя».

Она добавляет, что Англия – «страна ужасов. В Лондонском Ист-Энде – голод!» {70}

Маркс и Энгельс были убеждены, что путь к освобождению рабочего класса начнется в Ирландии. Маркс писал: «Чтобы ускорить социальные преобразования в Европе, вы должны подтолкнуть катастрофу официальной Англии. Чтобы сделать это, атакуйте власть в Ирландии. Это ее самое слабое место. Ирландия потеряна, британская «Империя» рушится, и классовая борьба в Англии из сонной и хронической стадии переходит в резкое обострение».

Если будут освобождены рабочие самой индустриальной страны мира – считает Маркс – вскоре за ними последует и вся Европа {71}.

В то самое время, когда внимание Маркса и Энгельса было сосредоточено на Ирландии, континент уже сотрясали первые раскаты той бури, которая изменит жизнь пролетариата в следующем столетии. Страна, которая подарила революции почти всем крупным государствам Европы, начиная с 1789 года, снова готова была взорваться, и эпицентром, как всегда, был Париж.

10 января 1870 года кузен Наполеона III, принц Пьер Наполеон Бонапарт застрелил журналиста популярной республиканской газеты «Марсельеза», который приехал в дом Бонапарта в качестве секунданта одного бланкиста, вызвавшего принца на дуэль. Пуля, убившая Виктора Нуара, была расценена обществом как выстрел в сердце всех «левых» – ставших мощной политической группировкой во Франции {72}. На выборах в мае предыдущего года оппозиция набрала 45% голосов, и 30 «красных» кандидатов были избраны в Законодательное собрание. Этот социальный сдвиг заставил Наполеона пойти на либеральные реформы, которые вызвали обеспокоенность даже у самых преданных сторонников императора, сохранявших верность ему на протяжении всего его невероятно долгого правления в течение двадцати лет – теперь они сомневались, способен ли стареющий монарх верно оценить новую угрозу, исходящую от «левых» и их армии рабочих {73}.

В своей резиденции в Тюильри Наполеон все еще мог тешить себя, слушая возгласы «Да здравствует император!», на которые не скупились его придворные и те, кто зависел от его милостей; кроме того, его поддерживала новая сила, появившаяся во Франции – капиталисты, которым было позволено строить свои собственные империи в обмен на финансирование трона.

Париж был бесспорно великолепен – результат политики, проводимой при Наполеоне III, а также возросшего благосостояния Франции. Однако социальные проблемы, существовавшие до его правления, никуда не делись, а в некоторых случаях даже усугубились. За пределами льстивого окружения императора недовольство все возрастало {74}.

Во времена Второй Империи заработная плата рабочих выросла на 30% – но вырос и прожиточный уровень, на 50% {75}. Организованные и осмелевшие рабочие уходили со сверхурочной работы, которая не могла удовлетворить нужды их семей, но чья продолжительность отнимала здоровье, даже жизни мужчин, женщин и детей, нещадно грабя их. Забастовки не ограничивались одним Парижем, однако население столицы было самым большим – и потому Париж вновь стал сердцем революции.

В 1869 году спонтанные протесты (attroupements) вспыхнули по всему городу. Мужчины и женщины собирались до тех пор, пока не заполняли полностью площадь или бульвар. Полиция могла вмешаться и даже произвести аресты – однако на следующий вечер еще больше мужчин и женщин заполняли улицы Парижа в едином порыве своего молчаливого протеста {76}.

Похороны Виктора Нуара 12 января стали поводом для менее стихийного и более многочисленного выступления против правительства. Около 200 тысяч человек собрались на Елисейских полях, чтобы почтить память Нуара – и бросить вызов Наполеону {77}. Луиза Мишель, подруга Лафарга по революционной борьбе, писала: «Почти все, кто собрался на эти похороны, возвращались домой республиканцами – или не возвращались вовсе».

Правительство предвидело проблемы: 60 тысяч солдат ждали приказа, чтобы контролировать действия толпы {78}. Однако, как бы этого ни хотелось людям, революция еще не началась. Холодные головы понимали: начнись она сейчас – будет бойня. Новое поколение молодых радикалов хорошо изучило уроки 1848 года.

Неизвестно наверняка, присутствовал ли на похоронах Лафарг, поскольку у него было достаточно личных проблем. 1 января Лаура родила дочку, которую назвали Женни. Ленхен так беспокоилась о ребенке после писем Лауры, что послала Лафаргам деньги для врача и акушерки, однако Поль заверил ее, что ребенок совершенно здоров, и отказался от услуг кормилицы, пояснив, что если малышка Женни откажется пить коровье молоко (тогда оно было единственной заменой грудному молоку), то он наймет кормилицу в Лондоне {79}.

Маркс с большим облегчением воспринял то, что Лафарг отошел от политики и сосредоточился на семейных проблемах. Прошлым летом Маркс приезжал в Париж на несколько дней – инкогнито – поскольку получил тревожное письмо от Лафарга-старшего, который опасался, что его сын совсем забросил занятия. Поль тогда уверил Маркса, что не политика отвлекла его от экзаменов, а здоровье Лауры, и обещал пройти испытания осенью {80}. К февралю он все еще ничего не сдал, однако продолжал оправдываться состоянием жены. Разумеется, Лафарг о ней и в самом деле беспокоился – но так же бесспорно и то, что, несмотря на то, что он говорил Марксу, политика стала его любовницей.

Через несколько недель после похорон Нуара Анри де Рошфор, редактор «Марсельезы», был арестован в Париже за призывы к восстанию против императора, содержавшиеся в статье памяти убитого журналиста {81}. Одним из адвокатов Рошфора стал известный республиканец Гюстав Флоранс. Флоранс был очень страстным – некоторые сказали бы, безрассудным – адвокатом тех, кого, по его мнению, обвинили несправедливо, и потому на арест Рошфора он сразу же откликнулся, провозгласив начало революции. Он встречался с Рошфором, когда того задержали, и в ответ на его арест немедленно организовал захват присутствовавшего при встрече полицейского комиссара, собрав и организовав группу из 560 человек, которая должна была выступать в роли народной милиции. Они отправились в рабочие кварталы и колыбель парижского радикализма – Бельвилль, где Флоранс планировал захватить оружейный склад и вооружить своих революционеров. Разумеется, эта авантюра провалилась: к утру Флоранс, призывавший народ к оружию, обнаружил рядом с собой всего одного пылкого, но совершенно незнакомого молодого человека {82}. В течение месяца Флорансу удавалось избежать задержания, после чего он бежал в Голландию, а затем и в Лондон. Там в марте он вступил в Интернационал и попал в дом Маркса {83}. (Тем временем Большое жюри признало Бонапарта невиновным в смерти Нуара.)

Рошфор был другом Лонге; впервые они повстречались в тюрьме Сен-Пелажи, в особом крыле для политзаключенных, потом Лонге неоднократно писал для «Марсельезы». Со своей стороны, Лафарг не имел личных или профессиональных связей с заключенным под стражу редактором. Тем не мене, он решил руководить газетой, пока редактор сидит в тюрьме. Как и молодой Маркс, Лафарг считал, что все, что ему нужно для выражения своих взглядов – это газета. Однако все его попытки казались сотрудникам «Марсельезы» смешными и нелепыми: прежде всего, он даже не был практикующим журналистом, и хотя его инициативы были встречены вежливо, по большому счету его игнорировали. В конце концов, дошло до того, что он не мог опубликовать в «Марсельезе» ни одной статьи {84}. Однако другому члену семьи повезло на этом поприще больше.

В конце февраля Маркс пришел к выводу, что английские газеты не в состоянии правдиво описать положение ирландских заключенных в английских тюрьмах, и потому написал молодому коллеге по Интернационалу в Брюсселе, Сезару де Папу, предложив ему тезисы для статьи, которую тот должен был опубликовать в поддержку узников {85}. Де Пап опубликовал письмо Маркса дословно, в два этапа {86}. Маркс обвинял «страну буржуазной свободы» в применении пыток. Возможно, из-за того, что он не ожидал дословного опубликования письма, стиль изложения отрывист, без обычных словесных кружев Маркса. Однако это придало написанному еще большую убедительность. Он подробно описывает муки заключенных: Деннис Даулинг Малкахи, врач и редактор газеты «Ирландский Народ», «прикован к телеге, нагруженной камнями; на шее у него железный ошейник»; О’Донован Росса, владелец газеты, «35 дней провел в каменном мешке подземелья, день и ночь его руки были скованы за спиной»; Чарльз Кикем, еще один редактор «Ирландского Народа», не может пользоваться правой рукой из-за абсцесса, но его принуждают дробить камни и кирпичи левой рукой, выдавая на обед 6 унций хлеба и кружку горячей воды; О’Лири, 60– или 70-летний старик (его имя было Мерфи, но об этом никто не знал) посажен на хлеб и воду на три недели, потому что он объявил себя атеистом и отказывается признавать религию даже под угрозой применения силы.

Скорбный список пыток был очень длинным и включал в себя упоминание о смерти одного из заключенных, не выдержавшего мучений. Затем Маркс пишет, что были предприняты попытки проверить, как следят за здоровьем заключенных, но запрос на посещение тюрем был отклонен {87}.

В этом обращении Маркс был не одинок: Женнихен пришла в ярость, узнав, что «Марсельеза» поддержала английскую газету, предостерегая читателей от определения «ирландцы – политические мученики», и буквально выстрелила гневной статьей (подписав ее «Дж. Уильямс») 27 февраля, которая появилась во французской газете 1 марта {88}. В ответ «Марсельеза» прислала просьбу писать еще {89}. Так началась двойная жизнь Женнихен – гувернантки днем и защитницы ирландских узников ночью.

Она была в восторге не только от перспективы опубликовать свои статьи, но и оттого, что ее перо разоблачало несправедливость. Вся ее предыдущая жизнь прошла под влиянием идей и речей ее отца – теперь у нее появился шанс проверить свои собственные силы.

Первая статья Женнихен оканчивалась провокационной фразой: «Двадцать фениев умерли или сошли с ума в тюрьмах наигуманнейшей Англии!» {90}, а следующая статья была написана еще более остро и смело. В ней Женнихен обвиняла премьер-министра Гладстона во лжи и попытках скрыть преступления его правительства; в качестве доказательства она использовала письма О’Донована Росса, написанные огрызком карандаша на туалетной бумаге и тайно переданные на волю {91}. (Флоранс, ставший теперь постоянным гостем Маркса, перевел письма на французский, и Женнихен смогла полностью привести их в своей статье.) {92} Ирландца заставляли есть, словно животное, стоя на четвереньках, привязывали за шею к его тачке. Избитый, неоднократно лишенный пищи, он смотрел, как его сокамерники умирают в невыносимых условиях из бесчеловечного заключения: «Я не жалуюсь на наказания, которые изобретают мои надзиратели – моя работа заключается в том, чтобы страдать – но я настаиваю на своем праве рассказать всему миру о тех издевательствах, которым я подвергаюсь… Если мне суждено умереть в тюрьме, я прошу мою семью и моих друзей не верить ни единому слову, что обо мне скажут эти люди». Письмо было подписано «О’Донован Росса, политический заключенный, приговоренный к каторжным работам». {93}

Письмо произвело сенсацию. Оно звучало по-шекспировски, словно О’Донован говорил из самой могилы, обвиняя своих убийц.

«Марсельеза» выпустила специальный номер, посвященный политическим узникам, и слова Женнихен, словно лесной пожар, распространились по Брюсселю, Берлину, Дублину и на всем пути за океан, в Америку. В течение нескольких дней все английские газеты от Манчестера до Лондона – «Таймс», «Дейли Телеграф», «Стандарт» – перепечатали статью {94}. 16 марта лондонская «Дейли Ньюс» опубликовала ответ министра внутренних дел: он отвергал обвинения О’Донована, но признавал, что тот закован в кандалы {95}. Это дало «Дж. Уильямсу» тему для новой статьи в «Марсельезе», которую Женнихен и Маркс писали вместе {96}.

Маркс был вне себя от гордости за достижения дочери. Ее статьи послужили поводом для запроса в Парламенте – о полном публичном расследовании положения ирландских узников – который Гладстон был вынужден удовлетворить. Женнихен не только способствовала тому, что в конечном итоге узники вышли на свободу – она и в процессе расследования пыталась улучшить условия их заключения, постоянно поддерживая общественный интерес своими статьями. Маркс был уверен: Женнихен помогла разрушить иллюзию, что либеральные правительства более обеспокоены правами человека, чем реакционные режимы {97}. Он упоминал о статьях Женнихен во всех письмах того периода, неважно – интересовали они его корреспондента, или нет.

Энгельс также был в приподнятом настроении. «Женни может кричать «Победа на всех фронтах!» Если бы не она, Гладстон никогда не допустил бы нового расследования». {98}

Жизнь Женнихен той весной заиграла новыми красками. Хотя ее статьи были подписаны псевдонимом, все, принадлежавшие к кругу ее отца, знали настоящее имя автора (жена О’Донована Росса, Мэри думала, впрочем, что Дж. Уильямс – мужчина, и была очень доброжелательно настроена, пока не узнала, что это Женнихен – в этот момент ревность пересилила чувство благодарности {99}).

Женнихен начала получать деловые предложения уже не как дочь Карла Маркса, а как Женни Маркс, писательница. Супруга итальянского коммерсанта в конце марта пригласила ее на вечерний прием, где присутствовали лондонские знаменитости; Женнихен читала Шекспира и «имела бешеный успех», если верить ее отцу, впрочем, абсолютно предвзятому критику. Она даже начала снова брать уроки пения, и ее мысли снова обратились к сцене {100}.

Кроме всего прочего, на Женнихен обратил внимание Флоранс. Широкоплечий блондин с бородой и яркими голубыми глазами, в свои 32 он очень напоминал человека 1848 года – порывистый романтик, ренегат правящего класса. Сын французского аристократа, член Парижской Академии наук, Флоранс был еще и ученым – он писал книгу по этнографии – однако променял науку на более захватывающее приключение: стал солдатом свободы и революции, предлагая свои немалые способности любой стране или любому делу, которое он сам считал достойным. Он излучал физическую силу, хотя в кабинете Маркса выглядел изящным, хорошо воспитанным и – да, веселым и обаятельным {101}. Женщины Маркса влюблялись в него, одна за другой. Женнихен – особенно, она называла его «самой необычной смесью ученого и человека действия». {102} Они работали вдвоем, занимаясь проблемами ирландских узников – и следя одним глазом за Францией, где попытки Наполеона сохранить свой авторитет, казалось, приводили к ровно обратному результату.

Плебисцит был запланирован на 8 мая 1870 года, французским избирателям должно было быть предложено одобрить конституционные поправки, которые позволили бы Наполеону III обойти законодательные органы и обратиться напрямую к народу, чтобы изменить законы. С точки зрения Наполеона, текст был написан блестяще – формулировки были настолько расплывчаты, что как бы ни пошло голосование, Наполеон выигрывал.

Однако то, что он сам считал хитрым и умным ходом, критиками его было расценено как акт отчаяния лидера, чья власть прогнила до такой степени, что он вынужден обманывать свой народ, чтобы заручиться его поддержкой {103}.