Текст книги "Карл Маркс. Любовь и Капитал. Биография личной жизни"

Маркса обуревали противоречивые чувства. Предполагалось, что за время отсутствия Женни он найдет дом или квартиру подальше от Дин-стрит и, разумеется, заработает за это время денег. Он не сделал ни того, ни другого. Кроме того, полученное в прошлом году наследство было практически потрачено. Маркс признавался Энгельсу, что соглашался на все планы Женни, учитывая ее душевное состояние, – но на самом деле не представлял, как их можно воплотить в жизнь, учитывая их финансовые возможности {53}. Он пишет, что Женни не имеет представления о том, что творится в Лондоне. «Как ты понимаешь, я словно кошка на раскаленных кирпичах. Мне надо что-то придумать с квартирой к приезду семьи, но я понятия не имею, ни как выбраться из старой, ни как переехать в новую, поскольку у меня нет ни средств, ни подходящих вариантов» {54}.

Маркс делал единственно возможную вещь – он пытался отсрочить неизбежное. Он писал Женни: «Хотя я больше всего на свете жажду увидеть тебя и детей – так сильно, что это невозможно описать словами – я хотел бы, чтобы ты осталась в Трире еще на неделю. Так вам с девочками будет лучше».

Он намеренно сгущает краски, добавляя: «Вместо того чтобы спать с тобой, я сплю с Пипером, это ужасно. В одной комнате, по крайней мере… За эти три недели я стал дьявольским ипохондриком» {55}.

Была еще одна причина, по которой Женни действительно лучше было бы остаться в Трире: в то лето в Англии стояла немыслимая жара. Энгельс писал, что он постоянно купает «свое внешнее я в воде, а внутреннее – в различных других жидкостях» {56}. В этой тяжелой атмосфере Маркс отчаянно с утра до ночи искал новый дом для своей семьи {57}. Наконец 22 сентября он объявил Энгельсу, что нашел подходящий дом в районе Хаверсток-Хилл, рядом с Хэмпстед-Хит в Северном Лондоне {58}. Это было излюбленное место биржевых маклеров, торговцев и коммерсантов, старающихся перевезти свои семьи из центра города {59}. Район был застроен не до конца, не было ни нормальных дорог, ни водопровода, не было даже газовых фонарей для освещения улиц в ночное время и во время тумана (Маркс описывал район как «нечто незаконченное»), однако Маркс был счастлив самим фактом того, что нашел квартиру {60}. Графтон-Террас, 9, – трехэтажный каменный дом, построенный 7 лет назад, – располагался в ряду одинаковых, словно близнецы, домов. 8-комнатная квартира была в четыре раза больше квартиры на Дин-стрит, а арендная плата – выше в два раза {61}. Маркс не выбрал бы такую дорогую квартиру, не будь так велико его желание покинуть Сохо, а кроме того, он мог не обратить особого внимания на цену, ожидая наследства матери Женни. Прикинув их обычные расходы, он мог по обыкновению легкомысленно решить, что ожидаемого наследства и его гипотетических заработков хватит на оплату аренды такого дорогого жилья.

Младший брат Женни, Эдгар, находился в Соединенных Штатах, работая на ферме, когда до него дошла весть о смерти матери. Хотя собственных денег у него не было (в мае он взял ссуду под поручительство Фердинанда), в августе он написал брату: «Все причитающиеся мне по воле матушки вещи и деньги я уступаю моей сестре Женни» {62}.

Было известно, что Каролина фон Вестфален оставила совсем небольшое наследство, состоящее из небольшой суммы денег и нескольких акций, но Женни и Маркс предполагали, что любое наследство будет больше того, что у них было: около 50 фунтов, часть из которых нужно было отдать кредиторам, а также заплатить задаток за новую квартиру {63}. Даже Женнихен понимала их бедственное положение; она написала отцу: «Я думаю, завтра нам придется вернуться в нашу старую дыру».

Маркс просил Энгельса о помощи, которую, конечно же, и получил {64}. Часть финансовых проблем семьи Маркс была связана с потрясениями на рынке. Первые толчки финансового землетрясения в Америке чувствовались и через Атлантику; европейски банки и биржи начинало потихоньку лихорадить. Акции Каролины резко упали в цене, и Фердинанд не хотел продавать их в убыток {65}. Множество людей оказались жертвами дефолта. Экономический бум, начавшийся в 1849 году и продолжавшийся в 50-х, был построен на спекуляциях. Бесчисленные инвесторы приняли участие в биржевой лихорадке, приобретая активы несуществующих фирм и железных дорог, ведущих в никуда. Считавшаяся ранее безопасной банковская система присоединилась к этому цирку, подхватив рискованную экономическую политику: банки начали принимать к оплате именные чеки и подтверждать займы на основе личных кредитов, а не счетов от лиц, имеющих гарантированное стабильное финансовое положение. Во многих случаях финансирование превращалось в аферу {66}. Это было горячее время для тех, кто слишком сильно хотел увеличить свое богатство и был готов нарушить закон, чтобы сделать это.

В 1856 году некоторые эксперты начали понемногу признавать, что капиталистическая система построена на слабом фундаменте, а в некоторых случаях – и вовсе на воздухе; в результате ждали глобального финансового кризиса. Эти предсказатели оказались правы: то, что они сейчас наблюдали, и было началом этого кризиса капиталистического мира. Кризис начался с банковского коллапса в Нью-Йорке, и поскольку все страны с развитой экономикой теперь были связаны между собой, кризис в одной стране стал кризисом для всех {67}. Британское правительство заявило о полной состоятельности королевской казны {68}, но Маркс и Энгельс были абсолютно уверены, что несостоятельна не только Англия, но и Франция, и все европейские державы. Энгельс объявил, что в следующем году он лично ожидает наступления «дня гнева», какого еще никогда не знала Европа; и вся европейская промышленность будет лежать в руинах… все классы, обладающие собственностью, будут разрушаться, наступит полное банкротство буржуазии, грянет война и повсюду будет полное разорение» {69}.

Маркс тоже видел, как в обществе сгущаются тучи, и ожидал, что в скором времени они с Энгельсом опять окажутся втянутыми в революционную деятельность. «Я не думаю, что нам удастся долго оставаться просто наблюдателями! – говорит он Энгельсу и шутливо добавляет: – Сам факт того, что я наконец занимаюсь своим домом и уже послал за своими книгами, кажется мне неоспоримым доказательством того, что наша мобилизация не за горами» {70}.

В начале октября Женни получила наследство в размере 97 фунтов 6 шиллингов, и семья приехала в Графтон-Террас. Исполнением последней воли Каролины и ее душеприказчиком выступил зять Фердинанда, Вильгельм фон Флоренкорт {72}, который хотя и не был кровным родственником Женни, но всегда заботился о ней. Она поблагодарила его за помощь и попросила также «еще раз выразить Фердинанду глубочайшую благодарность за любовь и верность» {72}. Женни довелось не раз спорить с братом по поводу наследства, но к тому времени, как она приехала в Графтон-Террас, она, казалось, позабыла все обиды ради личных и отчасти – партийных интересов. Без сомнений, ее благодарность Фердинанду частично была продиктована необходимостью – он заведовал «кошельком» семьи. Однако помимо этого, она, скорее всего, просто высоко ценила родственные отношения, особенно после страшной потери в Лондоне и после смерти матери в Трире. Она общалась с ним во время своего недавнего пребывания в Пруссии – наверное, это скорбное время помогло им обоим лучше понять, что узы родства связывают их гораздо сильнее, чем политика – разъединяет. В письме к Флоренкорту она описывает Графтон-Террас как дворец по сравнению с Дин-стрит, и это описание больше подошло бы немецкому романтическому пейзажу, а не лондонской городской квартире. Новый дом «полон воздуха, он солнечный, сухой и стоит на гравии, а не глине. Окружают его росистые зеленые луга, на которых в уютной гармонии пасутся коровы, лошади, овцы, козы и куры. Перед нами высятся туманные силуэты Лондона, но когда погода ясная, мы можем разглядеть купол собора Святого Павла». Задние комнаты, по ее словам, выходят на Хайгейт и Хэмпстед-Хит {73}.

На самом деле территория вокруг Графтон-Террас была гораздо меньше. Другому своему корреспонденту Женни рассказывает: «Пробиратья к нашему дому надо через кучи мусора, а в дождливую погоду – через липкую красную глину, прилипающую к сапогам такими комьями, что ногу трудно оторвать от земли» {74}. И хотя дом действительно был очень просторным, он все же был довольно скромным жилищем для представителей среднего класса {75}.

Рабочие помещения – кухня и прачечная – располагались в подвале. На первом этаже было два салона, спальня и небольшая гардеробная; на втором этаже еще три комнаты, а дальше – просторный чердак, где спали Ленхен и Марианна {76}. В доме было два ватерклозета {77}, а в саду, как с удовольствием сообщала Женни, достаточно места для курятника {78}. Главной проблемой для семьи было отсутствие мебели – дом не был меблирован, а у Марксов не было даже своих стульев. Они не могли позволить себе новую мебель, и Женни рассказывала, что они побывали на пятидесяти распродажах, чтобы приобрести подержанные предметы обстановки {79}. Впрочем, пишет она Флоренкорту, даже эти распродажи были для них радостью: «Все мои прежние страдания и муки меркнут перед этим чудесным дворцом… Дети очень довольны новыми комнатами, а маленькая Элеонора в восхищении целует ковры, особенно «собачку» – войлочный каминный коврик с рисунком» {80}.

Первый сезон в новой квартире семья провела мирно и тихо. Однако тишина не принесла спокойствия. Пока Женни жила на Дин-стрит, она всеми силами стремилась поскорее уехать оттуда. Подальше от горьких воспоминаний. Но теперь, в уединении Графтон-Террас, они нахлынули на нее с новой силой, и здесь ей не на что было отвлечься. Она скучала по своим долгим прогулкам по Вест-Энду. Она скучала по разговорам в пабах Сохо и Сент-Джайлса, по «Красному Льву» на Грейт-Виндмилл-стрит, по «Уайт-Харт-Инн» на Друри-Лейн. И она скучала по друзьям, которые вечно сновали по их квартире, как если бы она была их собственной {81}. Для большинства из них путь на Графтон-Террас был слишком долгим для обычного ежедневного визита. Фрейлиграт, к примеру, не мог бы у них заночевать – он стал управляющим отделения Швейцарского банка, и его обязанности не позволяли ему надолго отлучаться в Северный Лондон {82}. Даже Пипер, который появлялся на пороге дома в Сохо, словно бездомный кот, больше их не навещал. Другие же и вовсе покинули город. Люпус перебрался на постоянное жительство в Манчестер, к Энгельсу, а Красный Волк нашел работу учителя в Ланкашире {83}. Наконец, один из их любимейших и верных друзей умер. Георг Веерт, когда-то познакомивший Женни с Лондоном, скончался в Гаване, куда поехал по делам. Ему было 34, когда он заразился лихорадкой, подцепив ее в какой-то из экзотических стран {84}.

Умер и их старый друг Гейне. Он, конечно, умирал все то время, что они были знакомы, однако последний его год был особенно трагичен. Его брат рассказывал: «7 лет тяжелейших физических страданий вырвали его из внешнего мира; казалось, он вообще не имеет представления об обыденной суете жизни на этой планете» {85}. И Маркс, и Женни очень любили Гейне. Его уход был печальной кодой удивительного периода их общей жизни, горьким прощанием с заветными воспоминаниями о Париже.

Женни провела первые месяц на Графтон-Террас в состоянии глубокой депрессии, в окружении пузырьков с лекарствами, включая опиум. Она признавалась: «Прошло очень много времени, прежде чем я успела привыкнуть к полному одиночеству» {86}. Кроме того, Маркс, несмотря на все его радужные расчеты и подсчеты, снова оказался не у дел и без денег. Все наследство Женни ушло на обустройство {87}. В то же время «Трибьюн» отказалась печатать по две статьи Маркса в неделю, как они договаривались, а «Патнэм», другое американское издание, заказавшее ему работу еще в начале года, до сих пор не заплатило за нее, хотя готовые статьи Маркс им выслал. Накануне Рождества 1856 года Маркс пишет Энгельсу о том, что его счет «превращается в бессчетное количество кредиторов. «Если же я опоздаю с первой выплатой хозяину дома, то буду полностью дискредитирован» {88}.

Хотя семья и покинула Дин-стрит, самые неразрешимые их проблемы последовали вслед за ними. Марксы были больны, морально сломлены, да еще и одиноки. Годы спустя Женни писала: «Богемная жизнь подошла к концу, и вместо того, чтобы открыто и честно бороться с бедностью, мы теперь должны были по мере возможностей поддерживать видимость респектабельности. Мы на всех парусах неслись в буржуазную жизнь. И все же над нами довлели все те же трудности, все те же страдания, все те же близкие отношения с ломбардом. Единственное, что ушло, – это юмор» {89}.

26. Лондон, 1857

В эти трудные времена вы должны быть отважны и держать голову высоко поднятой. Мир принадлежит храбрым.

Женни Маркс {1}

К концу января финансовое положение семьи стало еще хуже. «Трибьюн» отвергло все статьи Маркса, кроме одной, – Маркс подозревал, что его хотят выжить. Он писал Энгельсу: «Итак, я совсем на мели; живу в квартире, в которую вложил свою небольшую наличность и где невозможно перебиваться со дня на день, как на Дин-стрит, – без всяких видов на будущее и с растущими расходами на семью. Абсолютно не знаю, что предпринять, и положение мое, поистине, более отчаянное, чем было пять лет тому назад. Я думал, что я испил до дна горькую чашу. Но нет. При этом хуже всего то, что кризис этот не временный. Я не вижу, как мне из этого выкарабкаться» {2} [49]49
  Русский перевод дан по: К. Маркс, Ф. Энгельс. Сочинения. Т. 29.


[Закрыть].

Маркс и Энгельс были все так же близки интеллектуально и политически. Маркс называл Энгельса своим альтер эго {3}. Однако к 1857 году разница между их образом жизни стала огромной. Энгельс начал получать долю прибыли от «Эрмен&Энгельс» {4}, и его отец признал его компетентным, даже талантливым бизнесменом. Старшего Энгельса больше не волновали коммунистические взгляды сына; до тех пор, пока в бизнесе он являл себя образцовым капиталистом, в частной жизни он мог быть кем ему заблагорассудится. Находясь в прекрасном расположении духа, Энгельс писал Марксу в ответ: «Твое письмо меня поразило, как удар грома среди ясного неба. Я думал, что в данный момент наконец все обстоит как нельзя лучше, что ты устроился в порядочной квартире и уладил свои дела, а теперь оказывается, что все опять под вопросом… Жаль только, что ты не написал мне обо всей истории на две недели раньше. Старик мой предоставил в мое распоряжение деньги на покупку лошади в качестве рождественского подарка, и так как нашлась хорошая, я купил ее на прошлой неделе. Если бы я знал о твоей истории, я подождал бы еще несколько месяцев… Но мне очень досадно, что я здесь должен содержать лошадь, в то время как ты с семьей бедствуешь в Лондоне».

Энгельс сказал, что будет посылать Марксу 5 фунтов ежемесячно, но Маркс может совершенно спокойно просить у него и больше, если понадобится. Энгельс стал более ответственным; возможно, это было связано с его желанием «перевернуть новую страницу». Он говорил Марксу: «Я слишком долго вел фривольное и легкомысленное существование» {5}. Маркс тем временем вновь страдал от проблем с печенью, которые, по его словам, не оставили ему иного выхода, как выучить датский {6} (такое он себе придумал занятие, пока лежал и болел). Женни тоже плохо себя чувствовала, но ее проблемы были хорошо знакомы и понятны: она вновь была беременна. Финансовая же ситуация в семье была настолько плоха, что никто из них не мог позволить себе болеть {7}. Маркс продолжал писать для «Трибьюн», Женни вновь работала его секретарем – и так до тех пор, пока она окончательно не слегла в постель. С этого момента началась долгая карьера 13-летней Женнихен и 11-летней Лауры – в качестве верных помощниц своего отца. Женни рассказывала Энгельсу, что обе девочки буквально «вытеснили ее из домашнего хозяйства», и их 43-летняя мать просто ждала, когда ее последнее дитя появится на свет {8}.

Весной 1857 года Дана предложил Марксу написать предисловие для Новой Американской энциклопедии – возможно, чувствуя некоторую вину за многократное использование отрывков из работ Маркса. НАЭ было многотомным общеобразовательным изданием, написанным американскими и европейскими учеными. Редакторы предупредили Маркса, что в предисловии он не должен никаким образом рекламировать идеи своей «партии». Несмотря на эти ограничения, Маркс был буквально очарован проектом, который обещал устойчивый и щедрый доход, требуя при этом намного меньше усилий, чем статьи, которые они с Энгельсом писали для «Трибьюн» {9}. Энгельс предложил Марксу сказать Дана, что Маркс сам, в одиночку напишет всю энциклопедию, хотя на самом деле ему могли бы помогать Энгельс, Люпус и Пипер. «Мы можем явить блеск обширной эрудиции, – восклицает Энгельс, – лишь бы на оплату хватило всего калифорнийского золота!» С несвойственным ему оптимизмом Энгельс видел в этом проекте финансовое спасение для Маркса. «Теперь все снова будет хорошо, и хотя пока нет речи о скорой оплате, я думаю, это безопасный причал» {10}. Маркс тут же забыл о своей печени и вернулся в Британский музей, чтобы начать исследования для статей энциклопедии {11}.

Читальный зал, в который Маркс вернулся весной, преобразился. Книги по-прежнему стояли на длинных стеллажах от пола до потолка, но теперь между ними, также от пола до потолка, сияли высокие арочные окна, сходившиеся к старому круглому окну в крыше купола (в читальном зале не было искусственного освещения. Читатели зависели от ненадежного солнечного света, и часто библиотека бывала закрыта из-за тумана). Длинные ряды столов и скамеек заменили более удобными отдельными столами, расположенными концентрическими кругами. Таким образом достигался эффект приватности, и исследователь мог погружаться в свои думы, с комфортом сидя в отдельном кресле.

Дорога от Графтон-Террас до библиотеки занимала в два раза больше времени, чем от Сохо, однако Маркс ходил туда каждый день, если позволяло здоровье. Энгельс предложил арендовать кабинет для работы над энциклопедией, но Маркс уже нашел себе место по душе: стол между шкафами К и П. Следующую четверть века он проведет исключительно на этом месте {12}.

Работа, предложенная Дана, подоспела вовремя, чтобы отвлечь Маркса от последней семейной трагедии: 6 июля Женни родила сына, который умер почти сразу {13}. Маркс говорил Энгельсу, что «само по себе это не было катастрофой», однако намекал при этом на обстоятельства, связанные с рождением ребенка, которые «не выходили у меня из головы» и «заставили мучительно оглядываться назад… Я не хочу говорить об этом в письме» {14}.

Женни оставалась в постели несколько недель и, как выразился Маркс, «была чрезвычайно не в духе». Он не обвинял ее, однако признался Энгельсу, что находит это крайне утомительным {15}. Тем не менее в своей переписке этого периода Женни выглядит скорее сангвиником. Она рассказывает жене Фердинанда, Луизе, что ее новорожденный малыш (имени его она не упоминает, если он вообще успел получить имя) успел прожить всего около часа. «Опять молчаливая надежда сердца была похоронена в могиле» {16}. Теперь число мертвых детей Женни превышало количество живых.

Более года Маркс и Энгельс наблюдали за громами и молниями на финасовом рынке, особенно во Франции и Англии. Энгельс предсказывал, что обширный финансовый кризис, который спровоцирует и социальную революцию, произойдет до конца 1857 года. В октябре Маркс заявил, что дело идет к этому полным ходом: «Американский кризис… прекрасен и оказывает влияние на французскую промышленность, так как шелковые изделия теперь продаются в Нью-Йорке намного дешевле, чем в производящем их Лионе» {17}. Энгельс согласился с ним, назвав кризис «превосходным и далеко не законченным… следующие 3–4 года любой коммерции придется туго. Теперь нам везет» {18}.

В результате кризиса «Трибьюн» уволила всех своих европейских корреспондентов, кроме Маркса и еще одного человека, но зарплата Маркса была урезана вдвое. Однако даже и после этого чувствительного удара по его собственным финансам радость Маркса по поводу кризиса меньше не стала {19}. Он писал Энгельсу: «Никогда еще с 1849 года я не чувствовал себя так уютно, как во время этого потрясения» {20}. Женни писала другу: «Несмотря на то, что американский кризис напрямую и заметно коснулся нашего кошелька… вы не можете себе представить, в каком приподнятом состоянии находится Мавр. Он выздоровел, к нему снова вернулись его работоспособность и живучесть, омраченные смертью нашего дорогого ребенка [Эдгара]… Днем Карл зарабатывает нам на жизнь, а по ночам пишет свою «Политэкономию» {21}.

Подобно тому как Всемирная выставка и сопутствующий ей триумф капитализма побудили Маркса вернуться к изучению экономики, так и кризис сподвиг его на изучение природы власти денег. Маркс не занимался экономикой уже много лет, он был слишком занят попытками заработать деньги, чтобы иметь возможность писать о ней. Однако кризис разбудил в нем желание сделать это как можно быстрее. Наблюдая за падением банков, бедствиями фондовых и сырьевых рынков, чередой банкротств, ростом безработицы и числа бездомных и голодающих, Маркс боялся, что система рушится слишком быстро, а ему нужно было успеть объяснить все происходящее и дать руководящие указания для построения посткапиталистического общества. Маркс писал своему другу в Германию, что «разбазарил» свое время, пока писал для «Трибьюн» и Энциклопедии, что жил как затворник, работая ночью над своей «Политической экономией», не спал до 4 утра, поддерживая силы громадным количеством лимонада и табака. Очень важно, писал он, «избавиться от этого кошмара» {22}, а потом добавлял: «Даже если мой дом обрушится у меня на глазах, на этот раз я работу закончу» {23}.

Энгельс, державший Маркса в курсе последних событий на рынке Манчестера, радостно отмечал, что его коллеги по бизнесу в ярости от его хорошего настроения перед лицом краха. По его словам, особенно хорошо видна степень их отчаяния в клубах, где потребление спиртного выросло в несколько раз {24}. Говоря о себе, Энгельс отмечает: «Буржуазная грязь, налипшая, без сомнения, на меня за эти 7 лет, будет смыта, и я стану другим человеком. Если сравнивать с физическим воздействием, то кризис производит на меня такое же действие, как купание в море. Я уже это ощущаю. В 1848 году мы говорили – «Наше время пришло!» – и в каком-то смысле так оно и было, но на этот раз оно действительно пришло, и нам предстоит сделать дело – или умереть». Новый Энгельс планирует сократить свои увлечения, оставив лишь охоту на лис {25}. (Описывая одну охоту, длившуюся 7 часов, он говорит: «Такого рода вещи всегда держат меня в состоянии дьявольского возбуждения несколько дней; это величайшее физическое удовольствие, какое я знаю».) {26}

Пока экономический кризис расползался по Европе, затронув даже железнодорожные перевозки в России, Маркс и Энгельс следили за тем, как он прогрессирует. Маркс издевался над фирмами, которые всегда выступали против программ в защиту безработицы – а теперь сами требовали от государства поддержки и финансирования, настаивая на своем «праве на прибыль» {27}. Друзья наблюдали признаки того, что кризис распространяется на сельское хозяйство, и полагали, что после этого он станет всеобъемлющим {28}.

Маркс многие годы переписывался с социалистом из Дюссельдорфа, Фердинандом Лассалем, который в 1848 году завоевал себе репутацию революционера-реформатора, однако теперь был больше известен в качестве представителя графини Софи фон Хатцфельдт в ее бракоразводном процессе, длившемся уже 12 лет. Лассаль представлял это дело как пример борьбы за эмансипацию женщин, однако общественность (и прусского короля, в частности) оно привлекло непристойными подробностями из жизни высшего эшелона немецкого общества. После успешного завершения процесса, сделавшего графиню и Лассаля богачами до конца дней, Лассаль переехал к своей клиентке, которая была на 20 лет его старше.

Маркс обвинил его в двуличии, поскольку считал, что Лассаль заигрывает с аристократией, называя при этом себя предателем интересов рабочего класса {30}.

Несмотря на свои подозрения относительно Лассаля, Маркс и Энгельс ценили его, считая, что он может помочь установить полезные контакты с членами партии в Дюссельдорфе и Берлине. Кроме того, у него были связи с издателями. К 1857 году Маркс уже так долго пребывал вне книжного рынка Германии, что ему было трудно найти издателя без помощи от кого-то из «местных». Он написал Лассалю, что близок к завершению труда, который охарактеризовал как «критическое разоблачение системы буржуазной экономики». Маркс утверждал, что это чисто научный труд, и потому проблем с цензурой быть не должно. «Вы, разумеется, меня очень обяжете, если попытаетесь найти в Берлине кого-нибудь, кто возьмет на себя публикацию книги». Маркс предложил публиковать книгу в рассрочку и без жестких сроков, а также подчеркнул, что автору нужно будет заплатить гонорар {31}. Он был слишком горд, чтобы жаловаться Лассалю на свои проблемы, но Энгельсу признавался, что из-за сокращения гонорара в «Трибьюн» его положение стало невыносимым и он «скорее предпочел бы закопаться глубоко под землю, чем наскребать гроши подобным способом… Вечно быть обузой для других, постоянно изводя себя какими-то зверскими мелочами» {32}.

Был конец морозного января, и Женни заложила шаль, чтобы получить несколько пенсов и купить еды {33}. «К счастью, – размышляет Маркс, – события во внешнем мире приносят некоторое утешение. С другой стороны, в личном плане я веду, мне кажется, самую трудную жизнь, какую только можно представить. Не бери в голову!» Потом, словно дополняя, он пишет: «Что может быть глупее для человека широких взглядов, чем женитьба? Это обстоятельство повергает его в пучину мелких тягот личной и домашней жизни» {34}.

Живя на Дин-стрит, дети были еще слишком малы, чтобы понять, насколько они бедны, но теперь, в Графтон-Террас, они были уже достаточно взрослыми, чтобы понимать разницу между жизнью их семьи – и жизнью среднего класса. Соседи и сверстники Маркса – аккуратные, тихие, предсказуемые и законопослушные, в меру процветающие мелкие бизнесмены, посещающие англиканскую церковь. И рядом с ними – вечно растрепанный атеист, иммигрант, ученый, не способный свести концы с концами. Соседи не могли не видеть кредиторов, выстроившихся в очередь на крыльце дома Маркса, и, разумеется, слышали ропот лавочников о том, что Маркс не платит по счетам.

Женнихен особенно остро переживала их положение, о чем ясно говорит следующий эпизод. Когда ей исполнилось 13, она стала расти так быстро, что Женни и Ленхен не успевали перешивать ее платья {35}. Неравенство между ней и ее одноклассниками было невозможно скрыть – и девочка очень стыдилась этого. Однако она никогда не проявляла гнева – напротив, глубоко переживала, что является обузой для семьи, и без того едва сводящей концы с концами. В рабочих семьях девушки ее возраста уже работали {36}. Родители и слышать об этом не хотели, и Женнихен добровольно взяла на себя обязанности по дому. Впрочем, не все ее усилия приводили к хорошему результату, хозяйкой она была не очень хорошей. Одежда, которую она шила для Тусси, была слишком кричащей (один наряд был сшит из красной и серебряной ткани), а за столом она, по словам своей матери, была довольно неуклюжа. Женни писала: «Когда наступает ее очередь накрывать стол к чаю, все чашки подвергаются величайшей опасности; впрочем, это всегда окупается отличным чаем, несмотря на все опасения за педантично расставленный фарфор, она не может удержаться от добавления в заварку пары лишних ложек» {37}.

В то время как Лаура была розовощекой блондинкой, изящной и музыкальной, настоящей девицей Викторианской эпохи, Женнихен была смуглой, физически крепкой и очень умной {38}. На свой 13-й день рождения она получила от Лауры в подарок дневник, однако вместо того, чтобы заполнить его девичьими наблюдениями и описаниями своих грез, она использовала его, чтобы написать эссе по греческой истории {39}.

Женни надеялась, что, несмотря на их бедность и политику, ей удастся превратить своих дочерей в настоящих «приличных девушек» среднего класса, если не буржуа; она была полна решимости воспитывать их так, чтобы впоследствии найти каждой мужа (немца или англичанина); ей хотелось, чтобы они занимались своими семьями и не думали о финансовых и политических проблемах. Она признавалась подруге, что иногда ей хочется побольше «любить себя» и с отвращением отвернуться от политики (что невозможно для нее и для Карла, ибо для него «это, к сожалению, вопрос жизни и смерти»). Чего бы это ни стоило, она не хотела, чтобы революция вмешалась в жизни ее дочерей {40}. Однако жизнь ее дочерей, как и большинства девушек в середине XIX века, зависела от успехов их отца. К несчастью же для дочерей Маркса, их отец постоянно терпел поражения.

Весной 1858 года Лассаль нашел издателя для книги Маркса {41}.Франц Густав Дюнкер из Берлина (чья жена была одной из любовниц Лассаля {42}) согласился с требованиями Маркса и хотел получить первую часть книги в конце мая. Маркс еще раз напомнил о гонораре, но на самом деле был так заинтересован в Дюнкере, что готов был написать первую часть без оплаты {43}, но Дюнкер предложил ему больше, чем обычно получал за такую работу берлинский профессор. Издатель предлагал печатать новые части книги раз в несколько месяцев и сказал, что готов взять на себя обязательство по изданию серии экономических работ доктора Карла Маркса {44}.

Наконец-то книга, существовавшая лишь в голове Маркса, могла стать реальностью. Однако с того момента, как контракт был подписан, разум и тело Маркса взбунтовались: проблемы с печенью усилились до такой степени, что он был «не способен ни думать, ни читать, ни писать – даже статьи для «Трибьюн». Он говорил Энгельсу: «Мои недомогания приведут к катастрофическим последствиям, так как я не могу начать работать над книгой для Дюнкера, пока мне не станет лучше и мои пальцы не начнут меня слушаться» {45}.

В конце концов Маркс послал своему другу в Манчестер план первой части, но Энгельс счел его «очень, очень абстрактным». Он извинялся, что не в состоянии понять написанное, говорил, что работа на фабрике притупила работу его мозга {46}. Однако Маркс был настолько раним, что критика Энгельса выбила его из колеи, он даже не смог написать ответное письмо. Эта задача легла на плечи Женни.

«Всю последнюю неделю Карл был настолько плох, что совершенно не мог писать. Он надеялся, что ты поймешь по невнятному стилю его предыдущего письма – его печень и желудок опять взбунтовались… Ухудшение его состояния в первую очередь нужно отнести к отсутствию нормального отдыха и нервному возбуждению, которое теперь, после залючения контракта с издателем, только усилилось и усиливается с каждым днем по мере того, как он понимает, что не в состоянии завершить работу» {47}.