Текст книги "Карл Маркс. Любовь и Капитал. Биография личной жизни"

Они также поддержали создание политических организаций рабочих, расформирование регулярной армии и ее замену на народное ополчение. Наконец, конгресс принял решение провести Первого мая будущего, 1890 года всемирную демонстрацию солидарности трудящихся, на которой выдвинуть основными лозунгами установление 8-часового рабочего дня и принятие законов, регулирующих труд {38}.

Месяцы, которые Энгельс потратил, примиряя социалистов перед Парижским конгрессом, он крал сам у себя, у своей работы над третьим томом «Капитала» {39}. В этом году ему должно было исполниться 70, и хотя Тусси и говорила, что не знает человека, моложе Генерала {40}, сам Энгельс понимал и беспокоился, что не успеет закончить все, что наметил себе сделать. Помимо публикации работ Маркса он хотел написать биографию своего друга и историю Интернационала, а кроме того, дописать несколько своих работ, которые ждали завершения десятилетиями.

Он пришел к выводу, что в одиночку ему не справиться. Доверял он больше всего двоим своим молодым товарищам – Эдуарду Бернштейну и Карлу Каутскому. Им он и сделал деловое предложение: он научит их разбирать «иероглифы» Маркса, они начнут помогать ему с работой, а когда придет время – займут его место. Оба согласились {41}.

Энгельс всегда думал о сроках больше, чем Маркс. Помимо уверенности, что никто, даже генералы не живут вечно, он чувствовал, что рабочее движение набирает обороты, и необходимость издания трудов Маркса только возрастает, поскольку для революционной борьбы нужна сильная теоретическая база. Триумфальным оказался не только Парижский конгресс, ознаменовавший создание Второго интернационала. Энгельс считал, что забастовка докеров стала самой значительной победой профсоюзов и социалистов. Важные события происходили и в Германии. Энгельс писал: «20 февраля 1890 года – начало немецкой революции» {42}.

В этот день социалисты получили на выборах 1,4 миллиона голосов, удвоив свой собственный успех на выборах трехлетней давности. После второго тура выборов, в марте, социалисты получили 35 мест в Рейхстаге. Энгельс сказал, что опьянен такими результатами {43}.

За победой социалистов стояла смерть двух императоров. В 1888 году умер Вильгельм I, ему наследовал его сын Фридрих, муж дочери королевы Виктории. Однако у Фридриха был рак, и он пробыл на троне всего 99 дней. Вслед за ним на престол взошел его 29-летний сын Вильгельм, провозглашенный императором Вильгельмом II {44}. Молодой император придерживался более либеральных взглядов, чем его 73-летний канцлер Бисмарк, а кроме того, с гораздо большей симпатией относился к рабочим. Бисмарк предупреждал о неизбежности «красного восстания» и говорил о том, что антисоциалистические законы должны быть не только постоянной мерой противодействия – их надо всячески расширять и усиливать, чтобы поставить заслон деятельности социалистов-активистов {45}. Его попытка атаки на социалистов в Рейхстаге провалилась в январе 1890 года, когда Социал-демократическая партия, которую он надеялся уничтожить, только окрепла. Согласно опросам следующих месяцев, избиратели все больше склонялись влево, и этот «революционный» результат горячо приветствовал Энгельс {46}. 17 марта Вильгельм потребовал отставки Бисмарка, и тот выполнил это требование на следующий день {47}. Теперь путь социалистической агитации в Германии был открыт.

Парижский конгресс назначил на 1 мая 1890 года всемирную демонстрацию солидарности трудящихся. Энгельс предупреждал немецких коллег, чтобы они действовали осторожнее, поскольку, несмотря на очевидное сочувствие императора к рабочим, армии был отдан приказ жестко подавлять любые выступления, а тайная полиция намеревалась спровоцировать беспорядки, чтобы оправдать возможные репрессии {48}.

Однако в других странах Первомай отметили празднично и с большим ликованием – еще одно свидетельство для Энгельса (если оно ему все еще требовалось), что пролетариат стремительно политизируется. Улицы Парижа заполнили мужчины и женщины в рабочей одежде; они маршем прошли к Пляс де ля Конкорд, площади Согласия, на которой царила праздничная атмосфера.

В 1870 году такие же толпы собирались здесь, чтобы узнать, быть ли Франции республикой, и не ворвутся ли в ворота Парижа прусские войска. В 1890 году, опасаясь нового рабочего восстания, буржуа спешно заколачивали окна и витрины своих магазинов и уезжали из города. Опасения были напрасны: рабочие больше не хотели ничего разрушать. Пролетариат по-прежнему не пользовался равными правами с правящими классами – но зато теперь он был организован, его представители входили в правительство страны.

Лафарг и Лаура приняли участие в празднике. Лафарг сообщал, что полиции на улицах было очень много, и время от времени полицейские пытались разорвать колонны демонстрантов. Рабочие относились к этому добродушно: было понятно, что это, скорее шоу, чем настоящая угроза. Лафарг говорит о 100 тысячах человек – как бы там ни было на самом деле, народу собралось действительно очень много {49}. Однако в Лондоне Первомай превзошел парижский по всем статьям. Энгельс назвал лондонскую демонстрацию «подавляюще громадной» {50}.

Демонстрацию провели не 1, а 4 мая, в воскресенье, чтобы еще больше людей могли принять в ней участие. 15 трибун – это были перевернутые фургоны – были расставлены по всему Гайд-парку. С них ораторы, приехавшие из разных европейских стран, обращались к собравшимся, говоря не только о политике, но о большей части, о насущных для пролетариата вопросах – о 8-часовом рабочем дне и о дополнительной оплате за сверхурочную работу. Согласно теории Маркса, рабочие все еще отдавали свой труд почти даром – но все же шаг вперед уже был сделан.

Люди приходили и приезжали в парк со всех сторон; пешком, в экипажах, омнибусах и на метро. По самым общим оценкам демонстрация собрала 300 тысяч человек. Один из репортеров говорил, что никогда не видел Гайд-парк таким переполненным: «Вот прачка идет за мужчиной, несущим небольшой плакат; а вот мальчонка, который надеется, что мы подарим ему восемь часов в день…» {51}

Выступали активисты профсоюзов – Бернс, Торн, Харди, Тиллетт, а также представители всех английских социалистических организаций. Лафарг и Эвелинг выступали с одной трибуны. Энгельс, присутствовавший, но не выступавший, отметил, что Лафарг хорошо говорил и, несмотря на свой резкий акцент, сорвал бурю аплодисментов. Тусси и Эд Бернштейн заняли соседнюю трибуну {52}. Со времени забастовки докеров Тусси стала одним из самых популярных ораторов в рабочей среде, а то, что она была женщиной, привлекало особенное внимание аудитории {53}. Приветствовав всех собравшихся, она сказала, что люди собрались не для того, чтобы выполнять работу политических партий, но чтобы защитить свой собственный труд. Себя она представила как члена профсоюза и социалистку; в своем выступлении она вспомнила, как когда-то в защиту сокращения рабочего дня выходила лишь горстка людей, затем – несколько сотен человек, в вот теперь – сотни тысяч. Закончила свое выступление она цитатой из «Маскарада анархии», оды Шелли, посвященной рабочим, убитым в 1819 году. Голос Тусси звенел над парком: «Восстаньте ото сна, как львы,… Вас много – скуден счет врагов!»[85]85
  Перевод на русский язык К. Бальмонта


[Закрыть]

Толпа откликнулась на эти слова восторженным ревом {54}.

Позднее Энгельс писал: «Чего бы я только не отдал, лишь бы Маркс был свидетелем происходящего. Даже я стал выше держать голову, когда уходил от перевернутых фургонов-трибун…» {55}

Энгельс отдавал себе отчет, что без четкого руководства и дисциплины растущее движение, вкусившее свободы, наверняка будет сопровождаться какими-то безрассудствами. Он пишет Либкнехту:

«Многие из этих людей имеют лишь добрую волю и благие намерения, которыми, как известно, вымощена дорога в ад. Было бы чудом, если бы они сейчас не пылали священным огнем – это судьба всех неофитов» {56}.

Он рассказывал одному голландскому коллеге, что третий том «Капитала» тяжким грузом лежит на его совести; он чувствовал, что этот том очень важен для понимания теорий Маркса, но для его публикации требовалось еще очень много работы:

«Некоторые части находятся в таком состоянии, что совершенно не готовы к публикации; их нужно полностью перечитать, разложить в иной последовательности, и как ты понимаешь, когда на карту поставлена такая работа, я не предприму ни единого шага без тщательных раздумий».

Он считал этот подход единственно правильным, поскольку работал от имени Маркса {57}.

После февральских выборов в Германии и возбуждения майских праздников Энгельс наконец-то мог сконцентрироваться на работе, во многом – благодаря Ленхен. Он говорил: «Если Маркс и имел возможность спокойно работать, как имею ее сейчас, на протяжении последних 7 лет, я – то это в значительной степени благодаря ей» {58}.

Энгельс и Ленхен были хорошими друзьями с 1845 года. Больше, чем друзьями – они были семьей. Они были даже похожи: оба любили выпить и подурачиться, оба были брезгливы. Ленхен очень хорошо понимала, что нужно Энгельсу для спокойной работы. К 1890 году она в своей вечной льняной косынке и с золотыми сережками-кольцами в ушах управляла всем домашним хозяйством и слугами, действуя, как настоящий матриарх семьи Маркс-Энгельс. Когда Лаура переехала в новый дом на востоке Парижа, в пригороде Перро, Ленхен отправилась помогать ей обустраиваться {59}. Когда Тусси и Эвелинг были на пике своей войны за доброе имя Эвелинга, Ленхен яростно защищала его в спорах с подругами по партии – так же, как Энгельс делал это среди мужчин {60}. Именно она любезно приветствовала на пороге дома в Риджентс-парк всех гостей Энгельса: убийц, революционеров, журналистов и политиков из всех уголков мира. Пусть разговор шел о политике – но если гость вдруг изъявлял желание петь, ему выказывали всяческое одобрение, и бордо всегда лилось рекой {61}. Бернштейн вспоминал, что к гостям Энгельса всегда было только одно требование: «они должны хотя бы отчасти соответствовать хозяевам в интеллекте» {62}.

Празднование Рождества под руководством Ленхен вошло в легенды. Все комнаты украшались зеленью, венки из омелы были стратегически расположены так, чтобы никто не мог пройти под ними, не получив обязательного поцелуя; столы ломились от угощения. Завершал трапезу всегда знаменитый сливовый пудинг Ленхен, который она посылала даже друзьям в Германию и Францию. Бернштейн вспоминал восторг Энгельса, когда в комнате гасили свет и вносили пудинг, окруженный голубоватым пламенем горящего рома {63}.

В 1890 году Ленхен исполнилось 70; как и Энгельс, она медленно сдавала. В октябре она слегла с болями в печени {64}. В начале ноября встревоженный Энгельс писал Лафаргу, что у Ленхен, кажется, возобновилась менструация, и она теряет много крови. Доктор не мог понять, в чем дело, а Ленхен не позволяла осматривать себя. Энгельс привел другого врача, и тот предположил, что у Ленхен заражение крови {65}. Два дня спустя, 4 ноября она умерла. У ее постели до последней минуты были Энгельс, Фредди, Тусси, Эвелинг и двое слуг. Много лет спустя, в письме Джонни Лонге Фредди напишет: «Последними словами моей матери было «Скажите Фредди имя…» Говоря это, она держала за руки меня и Тусси».

Предсмертная просьба матери будет преследовать его всю жизнь {66}.

Энгельс известил друзей и родных, что «дорогая, добрая, верная Ленхен ушла от нас». Он не делал этого много лет назад, после смерти Лиззи Бернс – не выражал так открыто боль утраты {67}. Другу в Нью-Йорк он написал:

«Мы провели вместе 7 счастливых лет в этом доме. Мы были последними из старой гвардии 1848 года. Теперь я остался один, опять один… Не знаю, как я с этим справлюсь». {68}

49. Лондон, 1891

Что за дураки сидят в этих правительствах! Они думают, что смогут остановить такое движение репрессиями!

Фридрих Энгельс {1}

Ленхен похоронили 7 ноября на Хайгейте, рядом с Марксом, Женни и их внуком Гарри. Когда Энгельс читал прощальную речь, на глазах у него были слезы {2}. Он описал жизнь Ленхен и те жертвы, на которые она пошла ради Женни и Маркса, разделив с ними жизнь в нищете, отказавшись от своего единственного ребенка – чтобы защитить Маркса от нападок его противников, а Женни – от мыслей о предательстве мужа.

«Только мы можем понять, что она значила для Маркса и его семьи – но и мы не в силах выразить это словами… До этого момента и в моем доме царил солнечный свет – теперь в нем темно!» {4}

Пока была жива, Ленхен защищала тех, кто был ей близок и дорог, и теперь Энгельс оказал ей ту же услугу. В письме к ее ближайшему родственнику в Германии, племяннику, он пишет насчет ее последней воли и лжет о человеке, которому досталось все состояние Ленхен. Оно насчитывало 40 фунтов и переходило к Фредди. Энгельс пишет: «Фредерик Льюис сын ее покойной подруги; он был усыновлен совсем маленьким, но она помогала ему всю жизнь, и он стал хорошим человеком и прекрасным механиком». Потом он объясняет, что фамилию Демут Фредерик взял из благодарности {5}.

Фредди приходил в дом Энгельса много лет, продолжал делать это и после смерти матери, но Тусси отметила, что теперь Энгельса все чаще раздражала его компания. Она считала – это потому, что Энгельс был отцом Фредди, но никогда в этом так и не признался. Тусси воображала, что для Энгельса Фредди был вечным напоминанием об ошибке молодости и постоянным источником чувства вины. Она писала Лауре:

«Думаю, никто из нас не хочет встречаться со своим прошлым, особенно, если оно из плоти и крови».

Вероятно, она тоже чувствовала себя отчасти виноватой, за то, что Энгельс не признал своего отцовства:

«Я всегда встречалась с Фредди, испытывая чувство вины и того, что с ним поступили неправильно. Как жил этот человек! Слушать его рассказы о своей жизни для меня невыносимо больно и стыдно» {6}.

Молодые коллеги хотели, чтобы кто-то из своих занял место Ленхен, помогая по хозяйству в доме и охраняя наследие Маркса и Энгельса {7}. Лидер австрийских социал-демократов, Виктор Адлер, написал Энгельсу, предлагая услуги бывшей жены Каутского Луизы {8}. Энгельс в 1885 году отозвался о Луизе – «хорошенькая маленькая штучка» {9}; тогда она только приехала вместе с мужем из Вены, ей было 25 лет. В куртуазном словаре XIX века ничего серьезного или особенно фривольного это определение не означало, однако в устах Энгельса значило еще и то, что он заметил и оценил хорошую фигуру. Луиза и Карл Каутский жили в Лондоне и периодически бывали у Энгельса – до 1888 года, когда Луиза вернулась в Вену, а муж подал на развод. Мыльная опера развода Каутских длилась несколько месяцев, развлекая друзей-социалистов от Германии и Франции до Лондона.

Карл Каутский влюбился в молодую женщину из альпийского Зальцбурга, а она после 5 дней романа бросила его, сбежав со своим братом. Энгельс был поражен не только тем, что Карл хотел оставить Луизу, но и тем, как «героически» она отнеслась к этому процессу: она обвинила друзей Каутского в том, что они несправедливы к Карлу! После того как любовница Каутского обручилась с собственным братом, Карл и Луиза пытались сохранить брак, но к 1890 году окончательно расстались {10}.

Идея о том, что эта женщина будет жить в его доме, быстро и прочно укоренилась в сознании Энгельса, и уже через 5 дней после смерти Ленхен он написал Луизе, прося ее переехать к нему:

«То, что я пережил за эти несколько дней, какой мрачной и тоскливой казалась и до сих пор кажется мне моя жизнь – описать невозможно. Но вот вопрос – что ж делать дальше? И тут, моя дорогая Луиза, живой и очаровательный образ встал у меня перед глазами; теперь он не покидает меня ни днем, ни ночью и образ этот – ваш… Если эта мечта, к моему большому сожалению, не сможет осуществиться; если вы сочтете, что трудности и волнения, связанные с подобным решением, перевесят преимущества и удовольствия, то дайте мне знать об этом прямо, не ходя вокруг да около. Я слишком дорожу вами, чтобы заставлять приносить жертвы во имя моего спасения… Вы молоды и у вас большое будущее. Мне же через три недели стукнет 70, и жить мне осталось совсем немного».

Энгельс подписал это письмо «С вечной любовью» {11}.

Через 6 дней 30-летняя Луиза Каутская отправилась в Лондон, чтобы стать домоправительницей Фридриха Энгельса {12}. Эвелинг должен был отправить Адлеру чек на 10 фунтов, чтобы покрыть Луизе дорожные расходы, однако чек Эвелинга исчез; судя по всему, Энгельс дал ему наличные, а Эвелинг положил их в свой карман {13}. Энгельс послал Адлеру письмо с извинениями и новым чеком. Об Эвелинге он написал: «Это в нем резвится легкомысленный богемный литератор». Энгельс обещал «приструнить» Эвелинга {14}.

Когда дело с Луизой благополучно разрешилось, Энгельс отпраздновал свой юбилей – 28 ноября 1890 года. Этот праздник был все еще омрачен воспоминаниями о кончине Ленхен, хотя Энгельс и говорил, что с приездом Луизы в дом вернулось «немного солнечного света» (другу в Нью-Йорке он писал: «Она восхитительная женщина, и Каутский, должно быть, не в своем уме, раз развелся с нею») {15}.

Энгельс не хотел шумного праздника, как и многочисленных поздравлений, приходивших со всего света; он писал другу в Париж: «Судьба распорядилась так, что я, оставшись в живых, собираю почести, предназначавшиеся моим умершим современникам, прежде всего – Марксу. Поверьте мне, я не питаю никаких иллюзий на сей счет и знаю, что из всех этих почестей по праву мне принадлежит лишь малая часть».

Тем не менее, хоть Энгельс был и не в настроении праздновать, друзья съехались со всей Европы – поэтому он сдался {16}. Застолье продолжалось до половины четвертого утра. Было выпито без счета кларета и 16 бутылок шампанского, съедено 12 дюжин устриц. Позднее Энгельс писал Лауре: «Пришлось постараться и показать, что я все еще жив и твердо стою на ногах» {17}.

Парижский конгресс и растущая мощь пролетариата породили множество новых встреч и конференций. Одна из таких встреч была проведена осенью 1890 года в Лилле, во Франции – съезд Рабочей партии Лафарга, так называемых марксистов; Тусси и Эвелинг приняли участие в его работе. К изумлению Тусси, в зале заседаний она увидела табличку «Под председательством Элеонор Маркс-Эвелинг» {18}. Она думала, что будет только участницей, но такова уж была теперь ее репутация в Европе среди рабочих, что ее выбрали лидером и доверили возглавить это событие.

Из Лилля Тусси вместе с тремя французскими товарищами отправилась в Галле, городок к юго-западу от Берлина – для участия в съезде немецкой партии, где как раз в разгаре была борьба «между старой и новой гвардией». Тусси снова предстояло стать «приглашенной звездой», о чем она пишет Эвелингу, оставшемуся во Франции: «Конечно, меня хотят видеть везде, особенно в Берлине» {19}.

Оба съезда одобрили проведение второй первомайской демонстрации и созыв следующего международного конгресса, на этот раз в Брюсселе, в августе 1891 года. Возможно, это было предсказуемо – но участники съездов немедленно начали спорить и ссориться, кто из них больше достоин считаться истинно рабочей партией своей страны {20}.

В апреле 1891 года Лафарг (чья Рабочая партия боролась с более умеренными социалистами Лонге) и его верный соратник Гед отправились в очередной тур по Франции – на этот раз по северной части страны, в промышленном регионе вокруг Лилля {21}. За три дня они посетили три города – Виньи, Фурмье и Анор – и во время каждой остановки рассказывали душераздирающие истории о страданиях рабочего человека и предательстве буржуазии. Они говорили прописные истины: два парижанина вряд ли могли рассказать что-то новое о страданиях тем, кто сталкивался с несправедливостью каждый день; однако их слова вселяли надежду в забытых всеми рабочих французской провинции, и аудитория росла {22}. Риторику Лафарга трудно было назвать сдержанной.

«Сегодня буржуазия осуждена и приговорена, она должна исчезнуть, ее могила уже вырыта – осталось только столкнуть ее туда» {23}.

Социалистическая газета описывает волнение, вызванное этими выступлениями: «В мастерских, в кабаре – о социализме говорят везде… Работодатели начинают беспокоиться из-за подобной агитации и задают себе вопрос – что же они могут сделать, чтобы справиться с ситуацией?» {24}

Лафарг был уверен, что Первое мая станет днем, когда пролетариат покажет человечеству свое единство. Однако в день всеобщей демонстрации мирный протест полутора тысяч работников текстильной фабрики в Фурмье обернулся насилием. Демонстрация направлялась в ратушу, чтобы предъявить свои требования, а за участниками внимательно наблюдали два пехотных полка – наряду с полицией.

Вечером, в неясном свете факелов, которые зажгли взволнованные демонстранты, несколько человек было арестовано. Их жены и дети пришли требовать освобождения – им было отказано. В полицию полетели камни, и тогда армия – вооруженная новыми револьверами Лебель – бросилась защищать полицейских. В неразберихе и темноте командир отдал приказ открыть огонь. Некоторые солдаты стреляли в воздух – но не все; стрельба длилась четыре минуты, а когда она стихла, 10 человек были мертвы, около 60 – ранены. Среди убитых оказались четверо подростков или даже детей {25}.

Лафарг писал в газете «Социалист», что этот эпизод был яркой иллюстрацией того, что французская армия служит капиталу, а не народу {26}. Забастовки вспыхивали по всему северу, на подавление посылали все больше солдат, и ситуация грозила стать взрывоопасной. Правительство обвинило в беспорядках Рабочую партию, а Лафарга – в том, что он вместе с местным лидером Ипполитом Кюлином никак не повлиял на ход событий {27}. Было проведено полицейское расследование, и в июле Лафаргу предъявили обвинение в подстрекательстве к убийству {28}. Прокурор цитировал его слова, обращенные к новобранцам: «Если когда-нибудь вам будет отдан приказ открыть огонь – развернитесь и стреляйте в того, кто его отдал».

Лафарг отрицал свое авторство, заявив, что он «слишком теоретик», чтобы призывать к такой жестокости {29}. Впрочем, все сказанное им в защиту самого себя большого значения не имело: весь процесс был фарсом. Четыре свидетеля обвинения были управляющими мукомольных заводов Фурмье – и все четверо повторяли одно и то же. Один даже читал по шпаргалке, спрятанной в шляпе. Тем временем защита представила 210 петиций от людей, принимавших участие в том митинге и присягнувших, что не Лафарг, а другой человек призывал солдат к неповиновению {30}. Тем не менее жюри присяжных, среди которых были землевладельцы, капиталисты и хозяева местных предприятий, потребовалось всего 5 минут на вынесение вердикта. Лафарга приговорили к году тюрьмы, и 30 июля 1891 года он отправился в Сан-Пелажи {31}.

За прошедшие недели Лафарг выступал перед огромной аудиторией, и эти люди знали, что он обвинен несправедливо. Он писал Энгельсу: «Залы были полны… Я еще не знал таких восторженных приветствий. Если бы выборы проходили сейчас, мы были бы, без сомнения, избраны в Северном Департаменте» {32}.

В качестве мученика, страдающего за рабочих-северян, Лафарг стал в тюрьме знаменитостью. Настроение у него было прекрасное. В Сан-Пелажи он прибыл с чемоданом вещей, рукописями и собственной ванной {33}, – а через месяц настроение его улучшилось еще больше, поскольку скоропостижно скончался один из членов Палаты депутатов Лилля, и были назначены внеочередные выборы – Поль выдвинул свою кандидатуру. Баллотироваться ему было разрешено, хотя на время кампании его не освободили {34}. Возможно, именно это стало ключом к успеху.

Он много раз терпел неудачи на выборах, но на этот раз Гед, прекрасный оратор, провел 34 митинга в его поддержку за 38 дней {35}. В день выборов, 25 октября, Лафарг выиграл большинством голосов среди 5 кандидатов, а 8 ноября победил оставшегося соперника во втором туре {36}. (Энгельс прочитал о его победе в лондонской «Дейли Ньюс», которая поместила краткую заметку о выборах в Лилле после истории об убийстве одной богатой вдовы {37}.)

В кои веки у Лауры был повод гордиться своим мужем. Она писала Энгельсу, что на портрете, опубликованном в газетах, Поль «выглядит молодым и робким, как тогда, когда ухаживал за мной, словно влюбленный какаду… В прессе такой гомон, какого ты никогда не встретишь в английских газетах и английской политике… Все наши вне себя от радости. Они не без оснований надеялись на успех после того, как фортуна столько раз изменяла им» {38}.

10 ноября Лафарг был освобожден в связи с его новым статусом депутата {39} на время срока его полномочий. Неделю спустя Лауру и Лафарга начали чествовать в нескольких городах. Празднование началось в Париже, где товарищи по партии организовали торжественный бал в честь Лафарга, длившийся до 2 часов ночи {40}. На следующий день Лафарги отправились в Лилль, где избиратели в буквальном смысле на плечах внесли триумфатора на его новое рабочее место. Лаура рассказывала Энгельсу: «Меня окружили женщины, много женщин; все хватали меня за руки, приветствовали, а потом я почувствовала, что меня буквально подняли на руки и несут…»

Они прибыли в дом, где им предстояло жить, – он принадлежал одному из друзей Лафарга – и им сообщили, что несколько сот человек уже ждут в ближайшем публичном зале, чтобы Поль выступил перед ними.

«В 8 вечера мы отправились в «Ла Скала», где должен был состояться митинг. Пройти нам удалось только через боковые двери, и в зале передо мной открылось небывалое зрелище. Зал был переполнен, было невыносимо жарко, мужчины и женщины сидели и стояли в партере и на галерке, а еще десятки прилагали неимоверные усилия, чтобы протиснуться в двери. Они были закрыты, но пришлось их отпереть, после чего и второй ярус галерки (закрытый на ремонт) был взят штурмом буквально за несколько секунд».

Лаура рассказывала о сломанных стульях и выбитых окнах. Поль сказал речь, но толпа желала слушать еще и еще и не расходилась, пока он не уехал.

«Пот бежал по лицу Поля; в одной руке он сжимал громадный букет цветов, другой поддерживал свою жену. Я думаю, он боялся, что нас растопчут, поскольку лицо у него было крайне несчастным, пока мы пробирались сквозь стену его не в меру активных избирателей».

Безумие продолжилось на улице, где мальчишки, женщины и девушки скандировали «Да здравствует Лафарг!» Когда Лафарги добрались до дома, толпа потребовала еще одной речи, что Лафарг и выполнил. Одна женщина сказала Лауре: «Если Лафарга уволят, в Лилле начнется революция» {41}.

После долгих лет ошибок и разочарований, после того, как она наблюдала своего мужа безработным и никому не нужным, реалистка Лаура должна была чувствовать в глубине души, что все происходящее слишком хорошо, чтобы быть правдой. Так оно и было.

Для начала Лафарга попытались лишить полномочий на основании того, что он родился на Кубе и, следовательно, не был французом {42}. Он защищался, говоря, что французами были его родители, что и по национальности он француз – и из-за этого серьезно поссорился с Энгельсом. Во время своей речи в подтверждение «французского происхождения» Лафарг – по сообщению Рейтерс – заявил, что не сражался за Францию против Пруссии, поскольку исполнял свой патриотический долг, ведя борьбу на секретном фронте и передавая сведения, полученные от прусских членов Интернационала французской стороне {43}. Если все так и было, то Лафарг, по сути, обвинил прусских товарищей в шпионаже и измене. Энгельс пришел в ужас от подобных заявлений, представив, как это будет использовано против социалистов в Германии. Он немедленно написал Лауре письмо с требованием объяснений {44}.

Лаура была потрясена. Энгельс позволил ей немного погреться в лучах славы Поля, чтобы через мгновение вырвать ее оттуда суровым выговором и серьезным обвинением. Она стремительно отвечает Энгельсу:

«Ты должен простить меня, если мой ответ продиктован более чувствами, чем разумом. Прости меня и за то, что я считаю обвинение несправедливым. Со слов репортеров из Рейтерс ты ссоришься с Полем по поводу, который я искренне считаю надуманным и недостойным. Я считаю, что мы с Полем много сделали и пережили достаточно – с тех самых пор, как приехали сюда, – для развития интернационализма – что, прежде всего, означает объединение Франции и Германии, – чтобы бросаться в нас такими обвинениями. Если бы Поль не был до конца честен в публичной политике, я не должна была бы находиться сейчас рядом с ним и жить с ним все эти годы, потому что своих собственных недостатков у него хватает! Прости, что говорю это, но твое письмо испортило мне краткий миг удовольствия от результатов выборов» {45}.

Лафарг убеждал Энгельса, что никогда не обвинял прусских товарищей в предательстве, и Энгельс объяснения принял. Конфликт был улажен {46}. Улеглись страсти и вокруг избрания Поля – его мандат был признан легитимным. Однако триумфов больше не было. Первое же выступление Лафарга в Палате депутатов принесло ему новое унижение.

8 декабря все взгляды устремились на него, когда Лафарг срочно попросил слова. Он внес предложение о полной амнистии для политзаключенных, а затем произнес крайне наивную речь о сущности социализма, призвав членов Палаты – в большинстве своем капиталистов – присоединиться к нему в борьбе за рабочий класс. Затем он вызвал бурю негодования среди «левых», которые могли бы поддержать его, объединись он с консервативной католической фракцией «христианских социалистов» и не подвергни критике приверженность «левых» к идее разделения церкви и государства {47}.

С самого начала выступления Лафарга в зале начались перешептывания, которые быстро переросли в ропот и крики негодования. Депутаты принялись обвинять друг друга в поддержке этого выскочки. В зале заседаний стоял крик – Лафарг тоже пытался, довольно бессвязно, перекричать протестующих {48} – до тех пор, пока председатель собрания, радикал Шарль Флоке (по словам Лафарга, отпускавший ему в спину язвительные реплики во время выступления) не призвал его вернуться к теме. На следующий день Лафарг описал происходившее в зале заседаний в письме Энгельсу, как «взрыв динамита» {49}. В общем-то, так все и было – только не совсем так, как это подал в письме Лафарг. Даже члены его собственной Рабочей партии дезавуировали его слова относительно церковного вопроса {50}. Потрясенный и уязвленный, он перестал посещать заседания, вместо этого отправившись в очередной тур с головокружительными лекциями – подальше от Парижа.

Лаура с ним не поехала – у них не было денег. На Францию обрушились небывалые морозы, и Лаура писала, что если бы не старая шинель ее отца, она бы замерзала даже в постели. В разгар своих выборных волнений Лафарг не заплатил за квартиру и оставил Лауру совершенно без средств {51}. Энгельсу он написал, что хозяйка уже нанесла Лауре несколько неприятных визитов – и спросил, не мог бы Энгельс прислать им чек {52}.