Текст книги "Карл Маркс. Любовь и Капитал. Биография личной жизни"

24. Лондон, 1855

Бэкон говорит, что действительно значительные личности так сильно связаны с природой и окружающим их миром, так многим интересуются, что легко переносят любые потери. Я – не из значительных.

Карл Маркс {1}

17 января в мансарде на Дин-стрит снова раздался крик новорожденного. Женни родила утром, между 6 и 7 часами. Маркс, убежденный в том, что грядут годы политической борьбы, когда понадобится целая армия умных мужчин, шутил лишь наполовину, когда писал Энгельсу, что ребенок, «к сожалению, слабого пола. Если бы это был мальчик – было бы прекрасно и хорошо» {2}. Девочку назвали Элеонорой, и с самых первых мгновений своей жизни она была серьезно больна.

Женни была вне себя от мысли, что уже третий ее ребенок вынужден бороться за жизнь. Словно для того, чтобы сделать эту борьбу еще более трудной, зима 1855 года выдалась необычайно суровой. Холодный ветер насквозь продувал ветхое жилище, превращая в насмешку слово «убежище».

Это был тяжелый период для всех без исключения. Француз Бартелеми, говоривший, что у него припасена пуля для Маркса – за измену делу, – в этом месяце был повешен {3}. С тех пор как он покинул общество эмигрантов в Сохо и перестал навещать квартиру Маркса, Бартелеми прибился к более респектабельному обществу, обосновавшись на северо-западе Лондона, в Сент-Джон-Вуд; он отдалился от всех и стал более самостоятельным {4}. В 1853 году его судили и приговорили к двум месяцам тюрьмы за убийство одного эмигранта на дуэли (он убедил судью, что не знал о том, что дуэли на пистолетах в Англии запрещены) {5}. Однако в декабре 1854-го он принимал участие еще в двух убийствах, и теперь уже подобная отговорка помочь не могла. Убийства были связаны с политическим заговором – Наполеона III планировали убить на балу в Тюильри. Бартелеми уже получил билет на бал и оружие, но ему нужны были деньги на поездку, и он задержался, чтобы повидаться со своим работодателем. Видимо, тот человек не пожелал дать ему денег, поэтому Бартелеми стрелял в него. Затем он убил полицейского, гнавшегося за ним {6}. 5 января 1855 года присяжные единодушно признали его виновным в непредумышленном убийстве. 17 дней спустя он был казнен в тюрьме Ньюгейт {7}, где законы в буквальном смысле писались кровью {8}.

Ни Маркс, ни Женни не оплакивали его смерть, но эта казнь была еще одним мрачным штрихом к их жизни в Лондоне и напоминанием о том, как далеко некоторые из них ушли от идеалов, за которые сражались и так многим жертвовали {9}.

К марту Элеоноре стало хуже, и ее пронзительный, как у Фокси, плач так сильно беспокоил домашних, что для девочки наняли кормилицу-ирландку {10}. Маркс, сильно страдавший от воспаления глаз – как он сам думал, обострившегося из-за чтения собственных рукописей, – тоже глотал лекарства, чтобы избавиться от мучительного кашля. Однако тяжелее всех болел его любимый мальчик, его 8-летний Муш.

Маркс сам ухаживал за сыном, страдавшим от сильнейшей желудочной инфекции, не отходя от его постели ни днем, ни ночью {11}. 8 марта он писал Энгельсу, что врач очень доволен состоянием мальчика, и прогресс выздоровления настолько очевиден, что Маркс собирается навестить Энгельса, как только будет в состоянии это сделать {12}.

В течение марта состояние Муша все время менялось: сначала доктор радовался прогрессу, но затем его обеспокоило появление новых симптомов, а затем обострились и старые. 16 марта Маркс с ужасом пишет Энгельсу о том, что Муш может не выздороветь {13}, еще через 11 дней уверенно говорит о видимом улучшении и о том, что доктор настроен вполне оптимистично.

Главная опасность заключалась в том, что Муш был очень слаб, и было не ясно, сможет ли он выдержать лечение и поправиться настолько, чтобы поехать в деревню, подальше от промозглого воздуха Лондона, что и рекомендовал мальчику врач {14}.

Маркс неотлучно находился возле сына, ухаживая за ним и помогая вставать с постели. Ленхен тоже все время находилась при мальчике. Женни тем временем настолько обезумела от ужаса перед перспективой потерять этого ребенка, которого называла своей гордостью и радостью, своим ангелом и золотым сердечком, что все время сидела в другой комнате, почти не подходя к сыну, лежавшему в задней комнате возле их единственного камина. Она боялась испугать его своими слезами. Однако Муш, этот большеголовый малыш с выразительными глазами, был не по годам мудр. Он говорил своим сестрам: «Когда мамочка подходит к моей постели, я всегда накрываю руки и ноги, чтобы она не видела, какие они тоненькие» {15.} Он знал, чего боялась его мать.

Пока Эдгар болел, его сестры заботились об Элеоноре и приглядывали за нянькой-ирландкой – она была добрая и веселая женщина, но имела непреодолимое пристрастие к джину и бренди. Женни говорила, что девочки следят за ней, «точно ястребы», и Элеонора пошла на поправку {16}. Энгельс взял на себя статьи Маркса для «Трибьюн», так что скудный денежный ручек все же капал в семейную казну.

30 марта Маркс написал Энгельсу, что состояние Муша меняется каждый час. Теперь изменения были в основном в худшую сторону, прогрессировала болезнь – а не выздоровление. Инфекция привела к интоксикации и желудочному туберкулезу, и хотя врач не говорил об этом прямо, но надежды на выздоровление не оставалось. Маркс писал: «На прошлой неделе эмоциональные переживания сделали Женни совсем больной, хуже, чем прежде. Что до меня, то хоть сердце мое обливается кровью и голова горит от отчаяния, я должен, разумеется, держать себя в руках. Ни разу за время своей болезни мой мужественный ребенок не изменил своему обычному добродушию и в то же время – своей независимости…» {17}

6 апреля 1855 года Маркс написал Энгельсу: «Бедного Муша больше нет. Между 5 и 6 часами утра он заснул навеки у меня на руках… Ты сам понимаешь, как я горюю по этому ребенку» {18}. Его сын, его восхитительный негодяй, чье бурное воображение, жизнелюбие и юмор были источником жизненной силы всей семьи, умер – эго личико было бледным, маленькое тело остыло. Он лежал в задней комнате маленькой квартиры в ветхом доме, в самом нищем районе самого большого города мира – мучительно и безвозвратно одинокий.

Либкнехт описал сцену в доме сразу после того, как Маркс объявил о смерти Муша. Женни и Ленхен плакали, обнявшись, над его телом вместе с девочками, которых Женни так крепко прижимала к себе, словно хотела уберечь и защитить их от смерти, забравшей ее дорогого мальчика. Маркс яростно отвергал все утешения {19}. Для него это была не потеря – кража. И кто же был вором? Муш умер от кишечного туберкулеза, эта болезнь была достаточно обычной, и вызывали ее неправильное, скудное питание и плохие условия жизни {20}. Ни один родитель в подобных условиях не смог бы помочь своему ребенку, однако возникал вопрос – что можно сделать, чтобы изменить эти трагические обстоятельства и избежать повторения подобного в будущем; у нас нет сомнений, что Маркс и Женни сделали бы все, что от них зависело. Нет сомнений и в том, что в самых дальних, самых темных и укромных уголках их душ сидело страшное понимание того, что Муша убил сознательно выбранный ими путь революционной борьбы. Муш был третьим ребенком, которого они потеряли, но его смерть была особенно трагична для всей семьи. Женни признавалась, что день его смерти был самым ужасным в ее жизни, хуже всех предыдущих страданий и потерь, вместе взятых {21}. Один из друзей Марксов вспоминал, что смерть Муша заставила Маркса поседеть за одну ночь {22}.

Муш был похоронен чрез два дня на том же самом кладбище квакеров на Тоттенхем-Корт-роуд, где уже лежали Фокси и Франциска {23}. Маркс сидел в похоронной карете, обхватив голову руками и тупо уставившись остекленевшим взглядом прямо перед собой. Либкнехт гладил его по голове и пытался успокоить, напомнить о семье и друзьях, которые его любят, но Маркс закричал: «Вы не можете вернуть мне моего мальчика!» – и застонал от боли. Короткая поездка прошла в тягостном молчании. Тот же Либкнехт вспоминал, что когда маленький гроб Муша опускали в землю, он даже испугался, что Маркс сейчас кинется вслед за ним в могилу, и торопливо подхватил Карла под руку {24}.

Похороны были печальны, но жизнь на Дин-стрит после них была бесконечно хуже. Маркс писал Энгельсу, что дом опустел. Измученный горем отец писал: «Я не могу тебе передать словами, как мы тоскуем по нашему ребенку, каждое мгновение… Я уже получил свою долю неудач и бед, но только теперь я знаю, что такое настоящее несчастье. Я чувствую себя сломленным. После похорон мне повезло – у меня так раскалывалась от боли голова, что я не мог ни думать, ни слышать, ни видеть. Среди всех этих страшных мук, которые я недавно перенес, лишь одна мысль поддерживала меня – мысль о тебе и нашей дружбе. Это как надежда – на то, что мы вместе еще совершим что-то важное и нужное в этом мире» {25}.

Часть IV
Конец богемной жизни

25. Лондон, осень 1855

 
Когда еще парят здесь ваши души
И суд небес еще не изречен —
Порхайте надо мной на легких крыльях,
Внимая плачу матери своей!
 

Уильям Шекспир {1} [48]48
  Перевод Б. Лейтина.


[Закрыть]

Менее чем через две недели после смерти Муша, Маркс и Женни купили самые дешевые билеты на поезд и отправились на север, через всю Англию, в Манчестер – к Энгельсу {2}. Они знали, что могут рассчитывать на его моральную поддержку в этот тяжелый момент. Оба они чувствовали себя полностью разрушенными духовно и физически от одной мысли о том, что, если бы они могли вовремя увезти Муша из Лондона, он бы выжил. Сейчас они искали такого убежища для себя.

Маркс раздал все свои обязательства перед «Трибьюн» по друзьям, а сам сосредоточился исключительно на уходе за Женни, которую 11-летняя Женнихен очень точно описала как «тоненькая, словно свечка за полпенса, и высохшая, словно селедка» {4}. Маркс боялся, что его жена не переживет последнюю трагедию. Сама Женни говорила, что боль пустила корни в самых потаенных, тихих уголках ее сердца – беспощадная боль, которой не суждено утихнуть и перестать кровоточить с годами {5}.

Женни и Маркс оставались в Манчестере почти три недели, но если Женни и успокоилась немного, это длилось ровно до того момента, как они вернулись на Дин-стрит. В первую неделю мая она впала в глубочайшую депрессию и перестала подниматься с постели. Девочки и Ленхен тоже были сильно потрясены смертью Муша {6}. Маркс называл их положение агонией, отмечая, что даже «бесконечно кошмарная» погода, казалось, объединилась с погруженной в отчаяние семьей {7}. Но было и одно светлое пятно. Они получили известие, что дядя Женни, тот самый «старый пес», на смерть которого они так рассчитывали некоторое время назад, наконец умер. После его смерти они унаследовали около ста фунтов – этого могло бы хватить на целый год, если внимательно следить за расходами {8}. Впрочем, и наследство казалось им горьким на вкус. Если бы они получили его раньше, то кто знает – возможно, они могли бы спасти Муша?

В начале июля Маркс писал Энгельсу, что, когда деньги придут, он увезет семью из Лондона. «Память о нашем бедном дорогом мальчике до сих пор ранит нас всех и даже вклинивается в игры его сестер. Такие удары проходят медленно и очень долго. Для меня эта потеря так же ужасна, как и в первый день…» {9}

На самом деле им не нужно было ждать наследства, чтобы уехать из Лондона. Петер Имандт, школьный учитель и их кельнский друг, собирался на месяц в Шотландию и предложил Марксам свой коттедж в Камбервелле {10}. Семья буквально ухватилась за эту возможность покинуть свое печальное жилище – и легион сердитых кредиторов, число которых увеличилось, пока семья предавалась скоби {11}. Некоторые биографы приписывают стремительный отъезд семьи исключительно попыткам Маркса увернуться от коллекторов – однако по их письмам того периода прекрасно видно, что главной причиной отъезда была невыносимая тоска по Мушу.

Вскоре после прибытия в Камбервелл Женни написала в Пруссию, описывая переживания девочек: «Все их милые девичьи игры замерли, умолкли звонкие песни. Непременного третьего товарища всех их затей и игр не было с ними больше; их верный, неотделимый от них друг ушел навсегда вместе со своими веселыми шутками и играми, с его чудесным голоском, которым он так славно пел ирландские и шотландские народные песни…» О девочках мать говорила, что больше всех потрясена смертью брата Женнихен {12}.

Постепенно, однако, они с Лаурой обратили внимание на Элеонору, которая после первых трудных месяцев своей жизни буквально расцвела.

«Это похоже на то, как если бы они всю свою нерастраченную любовь к любимому брату перенесли на это маленькое существо, ставшее для них божьим благословением… когда дом превратился в обитель скорби» {13}.

К сентябрю Маркс мог констатировать, что здоровый деревенский воздух, так не похожий на гнилой воздух Сохо {14} (о котором Маркс и десять лет спустя говорил, что приходит сюда с содроганием {15}), очень подходит его семье. Даже душевное состояние Женни несколько улучшилось. К тому же Имандт решил практически переехать в Шотландию. Это означало, что семья может оставаться в Камбервелле до тех пор, пока Женни не получит наследство и они не переедут с Дин-стрит {16}.

Женни предложила искать квартиру поближе к Британскому музею, чтобы Маркс смог продолжить свою работу. В то же время они пока оставляли за собой квартиру на Дин-стрит, несмотря на все ужасные события, произошедшие в ней, поскольку могло так сложиться, что им придется туда вернуться {17}.

Если интерес Маркса к мировым проблемам и мог быть хоть каким-то индикатором его душевного состояния, то, по всей видимости, он частично восстановил свое душевное равновесие (по крайней мере, достаточно, чтобы спрятаться в политике от своего личного горя) к тому моменту, когда они уезжали из Камбервелла. В письмах Энгельсу соблюден баланс между рассказами о личном и размышлениями на профессиональную тему. Профессиональный же интерес Маркса почти полностью сосредоточен на берегах Черного моря и южном побережье Крымского полуострова, принадлежащего России, которые летом 1853 года стали театром военных действий в конфликте, столкнувшем Турцию, Россию, Францию и Англию. Это было первое серьезное столкновение европейских держав с 1815 года – и первая современная война, в которой корабли перевозили войска, камера фиксировала моменты сражений, а журналисты передавали свои репортажи по телеграфу прямо с места событий {18}. Эти репортажи описывали ужасы боев так, как читатели еще никогда не видели, – и приподнимали завесу над безответственными решениями властей, из-за которых гибли люди {19}.

Как и почти все международные конфликты, Крымская война корнями уходила в войны прошлого. За столетие до этого Оттоманские правители отблагодарили Францию за помощь в войнах против России и Австрии, передав ей контроль над христианскими территориями Святой земли, где большинство населения принадлежало не к католической церкви, как во Франции, а к православной – как в России и Греции. Это событие десятилетиями служило причиной напряженности в регионе, так как «подарок» ущемлял интересы православных народов. В 1852 году, чтобы заручиться поддержкой французских католиков, Наполеон III при поддержке армии просил ослабленную Оттоманскую империю раз и навсегда передать христианские святыни под контроль католиков. Турецкий султан согласился, но Россия была против. Россия представила другой договор, по которому все православные христиане Оттоманской империи считались ее подданными, в том числе – и на Святой земле.

Турция застряла в этом споре между двумя могущественными соперниками, которые все еще враждовали после Наполеоновских войн, и вражда эта усиливалась страхом Западной Европы перед экспансией русских. Турция оценила ситуацию и встала на сторону Франции. Серия военных конфликтов между огромной Российской империей и сравнительно слабой Турцией обратила на себя внимание Англии и Франции, которые отправили свои корабли в Черное море, чтобы попытаться предотвратить еще более масштабный конфликт, но вместо этого увязли в нем сами, а в марте 1854 года объявили России войну. В течение недели британские войска высадились в Галлиполи, в Турции {20}.

Энгельс позднее напишет, что они с Марксом готовы были приветствовать любой результат любой войны, потому что война ускорила бы начало мировой революции {21}. В случае с Крымом они надеялись на поражение России. Маркс и Энгельс давно рассматривали царскую Россию как самую большую опасность для реформ в Европе, поскольку это было самое мощное реакционное государство европейского континента. Из Наполеоновских войн Россия вышла в ореоле военной непобедимости и создала мощный заслон на краю Западной Европы. В 1848 году она помогла Австрии уничтожить независимость Венгрии, полученную в результате восстания, а когда в ее услугах перестали нуждаться вне ее границ, обратила всю мощь реакции против собственных граждан, превратившись в «жандарма Европы» {22}. Многие русские интеллектуалы, в число которых ранее входили только представители знати, а теперь еще и дети купцов и ремесленников, исповедовали идеи, которые царь Николай I считал опасными и потому преследовал этих людей {23}. (Он даже настаивал, чтобы слово «прогресс» было исключено из официальной русской лексики.) {24}

В ходе Крымской войны, весной 1855 года, Николай внезапно умер, и ему наследовал его сын Александр. Вскоре после этого в Вене начались мирные переговоры, и Наполеон III с триумфом посетил Англию (Маркс был свидетелем того, как Наполеон, которого он называл «обезьяной в униформе», проезжал через Вестминстерский мост) {25}. Однако переговоры сорвались, и люди продолжали гибнуть со всех сторон. Репортажи, приходившие в Лондон, описывали вопиющую некомпетентность армии. Британской армией командовали либо очень старые, либо совсем неопытные аристократы, а сама армия состояла в основном из молодых шотландцев или ирландцев, которых только крайняя нужда заставила завербоваться {26}. Новаторские репортажи лондонской «Таймс» описывали недопоставки продовольствия и амуниции (в том числе случай, когда зимой в войска было поставлено летнее обмундирование), гибель тысяч людей от холеры, бессмысленную бойню – и все это описывалось так ярко и живо, что читатель буквально чувствовал тошнотворный запах смерти, встающий с полей сражений, скользких от крови павших воинов.

К тому времени, когда в феврале 1856 года был заключен мир, погибло 600 тысяч человек, причем подавляющее большинство – от инфекций {27}. Трудно было представит, что при таком количестве погибших можно говорить о победе, и все же Франция и Англия были объявлены победителями. Поражение России значительно минимизировало угрозу, которую она представляла, и открыло дорогу либерализации при Александре II. Война также популяризировала концепцию «реальной политики», придуманную в 1853 году {28}.

В новом мире взаимосвязанных рынков, которые подпитывались дипломатическими связями и охранялись военной мощью, любые идеалы были препятствием для достижения материальной выгоды, и потому их легко игнорировали и легко от них отказывались. Для Маркса и Энгельса Крымская война ясно продемонстрировала то, что они называли корыстным союзом лидеров Лондона и Парижа, которые в результате войны на коммерческом фронте получили новые благоприятные условия для создания торгового рынка в Турции, а на дипломатическом – перекроили баланс сил в Европе в пользу Франции {29}.

Маркс и Женни провели осень 1855 года в Камбервелле в ожидании наследства Женни. Впрочем, Марксу не терпелось вернуться в Лондон и приступить к работе – отчасти его подстегивали военные действия, отчасти же гнев по поводу смерти одного из кельнских осужденных, 34-летнего Рональда Дэниелса. Он был оправдан по всем пунктам обвинения, но суровые условия заключения, в которых он провел 17 месяцев, оказались эффективнее любого смертного приговора. Маркс писал вдове Дэниелса, Амалии, что он безутешен по поводу потери такого друга и обязательно напишет некролог о нем в «Трибьюн».

«Следует надеяться, что когда-нибудь обстоятельства позволят нам обличить виновных в его столь раннем уходе и отомстить чем-то более суровым и весомым, чем некролог» {30}.

Однако прежде всего Марксу нужно было на время уйти в подполье – не по политическим, а по финансовым причинам: врач, который лечил Муша и преследовал Маркса, требуя оплаты счетов, выследил его в Камбервелле. Маркс написал Энгельсу письмо в нехарактерном для него стиле «плаща и кинжала», разъяснив, что семья останется у Имандта, а сам он инкогнито уедет в Манчестер {31}.

Маркс оставался у Энгельса до декабря, а потом тайком вернулся на Дин-стрит, где заперся в квартире, опасаясь наткнуться на доктора или коллекторов {32}. Это добровольное заключение закончилось, когда Женни получила 150 фунтов, свою часть дядиного наследства. Маркс не успел найти другую квартиру, поэтому, когда Имандт вернулся в Камбервелл, Женни и дети крайне неохотно вернулись туда же, на Дин-стрит {33}, и Маркс расплатился со всеми «враждебными силами», которые буквально взяли дом в осаду, как только заметили прибытие семьи {34}.

Кроме того, их ждал Пипер. Пока они были в отъезде, несчастный влюбленный открыл для себя музыку Вагнера, который приезжал в Лондон чуть раньше в этом же году {35}, и Пипер решил, что сможет поднять упавший дух семьи, исполнив несколько вещиц композитора. Маркс рассказывал Энгельсу, что был в ужасе от этой «музыки будущего» {36}. Но если попытка Пипера взбодрить семью с помощью музыки не удалась, то сам он был отличным тонизирующим средством. Эти первые недели в Лондоне и первое Рождество без Полковника Муша были бы гораздо тоскливее, если бы не эскапады Пипера.

Однажды, когда он давал урок девочкам, ему пришла записка. Незнакомая рука, написавшая приглашение на рандеву, явно была женской, и это обстоятельство буквально довело Пипера до исступления. Он показал записку Женни, и она сразу узнала почерк Элеонориной няньки-ирландки. Ее вряд ли можно было назвать женщиной мечты Пипера, и вся семья дружно веселилась на этот счет. Однако, джентльмен до мозга костей, Пипер на свидание пошел, видимо, не желая разочаровывать леди {37}.

На самом деле за прошедший печальный год Пипер стал более практичным и разумным человеком. Человек, которого Женни называла «Байрон из Сохо» {38}, пришел к заключению, что по-настоящему счастлив он может быть, только если найдет жену с достаточным количеством денег, чтобы преодолеть трудные времена. Держа в голове эту мысль, он отправился соблазнять дочь зеленщика, которую Маркс называл «сальная свеча в зеленых очках… без грамма мяса на костях». Она уже давно была влюблена в Пипера, поэтому он без обиняков отправился к зеленщику, объявил, что любит его дочь, и потребовал кредит для обеспечения своих насущных потребностей и того славного будущего, которое он, без сомнения, ей обеспечит. Он попросил у будущего тестя для начала 20–40 фунтов и заверил, что женится на его дочери в благоприятный момент {39}.

Ответ от зеленщика пришел в письменной форме, на адрес «Дин-стрит, 28»: он запретил Пиперу когда-либо появляться на пороге его дома. Затем в квартире Маркса появилась тощая молодая леди и предложила Пиперу бежать вместе. Однако Пипер был не настолько заинтересован в костлявой фройляйн, тем более что сама она была бедна, поэтому роман быстро сошел на нет {40}. Тем не менее Женнихен и Лауру очень позабавила эта романтическая комедия, разыгравшаяся в их квартире. Женнихен называла Пипера «Бенедикт – женатый человек» из шекспировской пьесы «Много шума из ничего», пока Лаура, которой исполнилось 10, не поправила ее, сказав, что Бенедикт был остроумен, а Пипер – просто клоун, причем клоун без гроша в кармане {41}.

Наследство дядюшки позволило семье Марксов прожить без долгов всю зиму. Теперь в письмах Энгельсу Маркс если и упоминал про деньги, то только в отношении торговли и финансов, а не своих личных проблем.

С помощью Фердинанда фон Вестфалена Женни получила паспорт, чтобы поехать в Трир вместе с детьми и Ленхен весной 1856 года {42}. Поводов для поездки было два. Мать Женни болела, а самой Женни и детям не терпелось уехать с Дин-стрит. Они оставили Лондон 22 мая и планировали отсутствовать в течение 3–4 месяцев {43}. Можно было бы предположить, что, оставшись наедине с Пипером, без Женни и детей, Маркс воспользуется возможностью беспрепятственно поработать – но уже через день после их отъезда он решил, что не может здесь оставаться, и стал строить планы побега.

Он сообщил Энгельсу, что доктор рекомендовал ему сменить городской воздух на более здоровый, чтобы свести к минимуму повторяющиеся приступы печеночной колики {44}. Кроме того, в его письмах чувствуется, что Марксу нужно сменить обстановку для психологического восстановления. В самом деле, в письме Энгельсу от 23 мая видно, как быстро Маркс буквально рассыпается на куски, когда рядом нет семьи, чтобы отвлечь его. Он с головой уходит в Шекспира и рассказывает Энгельсу, как его заинтересовало слово «hiren» в «Генрихе IV». Он высказывает сомнение, что Сэмюэл Джонсон был прав, интерпретируя «hiren» как «сирена». А может быть, спрашивает Маркс, это игра слов? «Hure» или «whore», «шлюха» – и «сирена»? А возможно, это «heoren», родственное «hearing» – «слушающий»? После этого он заключает: «Ты сам видишь, в каком угнетенном состоянии духа я нахожусь сегодня – по тому громадному интересу, который я демонстрирую в данном вопросе» {45}.

Чтобы иметь возможность работать (то есть иметь возможность жить), Марксу был необходим якорь в лице Женни и его детей. Он мог сосредоточиться только посреди семейного шума и гама. Всю свою жизнь он мечтал находиться только в их обществе. Этот человек, с 17 лет посвятивший себя борьбе за счастье всего человечества, не мог заставить себя сесть за письменный стол в отсутствие женщины, которая возглавляла его невеликое домашнее царство. Он особенно ждал свою Женни. Она была не только другом и любовницей, она была человеком, чей интеллект работал на одной волне с его интеллектом, чья душа была созвучна его душе с тех самых пор, как 13 лет назад начался их медовый месяц. Ни сердце, ни голова Маркса не работали без Женни.

К началу июня он был уже совершенно не в состоянии переносить свое одиночество и отправился вместе с Пипером в Гуль, а затем, уже в одиночестве, в Манчестер, чтобы побыть там с Энгельсом, который только что возвратился из Ирландии вместе с Мэри {46}. По дороге от Дублина до Галоуэя Энгельс наблюдал опустевшие земли, обезлюдевшие из-за голода и наводненные английскими военными и полицией. Он описывает деморализованное состояние населения: «Они раздавлены политически и промышленно, все – от крестьянина до буржуа-землевладельца». Проклиная Вестминстер, Энгельс пишет: «Так называемая свобода английских граждан основана на подавлении колоний».

В знак солидарности Энгельс ныне щеголял с огромными усами, популярными среди обедневших ирландских аристократов. К ним он добавил пышную бороду – в противовес своим гладко выбритым коллегам-англичанам, – и она закрывала даже воротничок и галстук {47}. (К этому времени борода Маркса была коротко подстрижена.)

Однако даже компания нежно любимого друга не могла исцелить тоску Маркса. Возможно, это была неутихающая боль от потери Муша – а возможно, он просто безумно скучал по своей семье, с которой не расставался так надолго с тех самых пор, как они приехали в Лондон 6 лет назад. Каковы бы ни были причины – разлуку он переносил ужасно. 21 июня 1856 года, через два дня после тринадцатой годовщины их свадьбы, Маркс писал своей жене: «Простой физической разлуки с тобой мне достаточно, чтобы понять: время сделало с моей любовью то же, что солнце и дождь делают с растениями, заставляя их расти. Моя любовь к тебе, когда ты находишься далеко от меня, оказывается гигантской, могучей… в ней заключены все силы моего ума и весь пыл моего сердца… Моя дорогая возлюбленная, я снова пишу тебе потому, что я один, и потому, что это крайне утомительно – разговаривать с тобой мысленно, без твоего ведома, без того, чтобы ты меня слышала или могла мне ответить».

Его зрение, писал он, испорчено тусклым светом плохой лампы и табачным дымом, однако он мог представить Женни мысленно – и живо, как наяву.

«И вот ты передо мной, жизнь моя, и я подхватываю тебя на руки и целую, с головы до ног, всю, и падаю перед тобой на колени, и восклицаю: «Мадам, я люблю вас!» Да, я люблю тебя… Ты улыбнешься, моя ненаглядная, и скажешь: «К чему эта внезапная риторика?» Но если бы я мог сейчас прижать тебя к груди – я бы не вымолвил ни слова… На свете, конечно же, есть много женщин, и некоторые из них прекрасны. Но где еще я найду лицо, каждая черточка которого пробуждает во мне сладчайшие воспоминания моей жизни? В твоем милом личике я могу читать и бесконечную скорбь наших невосполнимых утрат – и когда я целую его, я покрываю поцелуями нашу с тобой печаль… «Похоронен в ее руках, возрожден ее поцелуями» – да, все верно, в твоих руках и твоими поцелуями…» {48}

К сожалению, ответ Женни на это письмо Маркса не сохранился, но и она тоже описала свою тоску из-за разлуки – в письме жене Либкнехта, Эрнестине, в середине июля. Женни описывает радость, которую доставляют ей ее дети {49}: малышка Элеонора (уже получившая прозвище Тусси – от французского «tousser», «кашлять», из-за ее тихого настойчивого покашливания {50}) и старшие девочки, на которых во время прогулок по Триру все смотрят с восхищением. Однако Женни тут же добавляет: «И все же чего-то не хватает… Быть вдали от Мавра мне трудно, да и девочки очень скучают по нему; даже малышка Туссихен не забыла папу и вспоминает о нем на удивление часто».

Женни также пишет, что никак не может справиться с тоской по Мушу. «Чем больше проходит времени, что я живу без моего дорогого сына, тем чаще я о нем думаю и тоскую все больше…» {51}

Поездка Женни в Трир оборвалась еще одной смертью – 23 июля умерла ее мать. Каролина фон Вестфален уж некоторое время болела, и Женни провела возле ее постели последние 11 дней. Эта смерть потрясла бы ее до глубины души и в более легкие времена – но после недавней смерти Муша это было совсем невыносимо. Женни написала Марксу, что уедет из Трира, как только уладит все дела своей матери с Фердинандом. Она планировала отправиться с детьми в Париж, который всегда успокаивал ее и дарил новые силы; затем на остров Джерси у побережья Нормандии – отчасти для того, чтобы поправить здоровье, отчасти потому, что жизнь на Джерси была значительно дешевле и приятнее, чем в Лондоне, а кроме того, там дети могли бы учить французский. Женни также сообщила, что сестра Ленхен, Марианна, работавшая в доме Каролины фон Вестфален, приедет вместе с ними в Лондон {52}.