Текст книги "Карл Маркс. Любовь и Капитал. Биография личной жизни"

Маркс не писал Женни на Рождество, и потому после Нового года она сама послала ему письмо, которое назвала «инициативой в розовых тонах» – чтобы прервать 8-дневное молчание в их переписке. Несколько неискренне она говорила, что чувствовала бы себя «очень, очень одиноко» в течение этих праздников, если бы не знала, что с ним все в порядке и в Голландии за ним хорошо ухаживают.

Затем она описывает их довольно невеселое Рождество в Лондоне, что Маркс не мог интерпретировать иначе, чем сигнал о том, что им действительно очень одиноко. Елки и прочих рождественских украшений у них не было, и потому Женнихен и Лаура попытались поднять настроение Тусси, нарядив двадцать с лишним кукол в разные туалеты – в том числе из одной куклы сделали китайского мудреца, приклеив ему бороду, сделанную из локона девочки.

Хозяин дома не появлялся, видимо зная, что Маркса нет в Лондоне, а кроме того, он и ближайшие соседи были в курсе болезни Маркса. Однако после праздников он визит все-таки нанес.

Были и светлые моменты. Сочельник Марксы провели вместе со знакомой французской семьей по фамилии Лоример. Полночь Рождества они встретили песнями и танцами, гости разошлись только в два часа ночи. Праздничного настроения добавил и визит Люпуса, который подарил девочкам 3 фунта, на которые вся семья отправилась в театр. Женни рассказывала, что вечер доставил большое удовольствие их «трагической» Женнихен, а обратно они вернулись в кебе. Все были страшно довольны.

Однако тон самой Женни показывал, что она довольной не была. Вместо традиционной «тысячи поцелуев», она закончила свое письмо словами: «Что ж, до свидания, мой мальчик. Надеюсь вскоре тебя услышать» {87}.

Январь сменился февралем, а Маркс так и не вернулся в Лондон, отчаяние Женни росло. В письме подруге она довольно резко описывает свои чувства: «Вдали от него, измученные страхом и тревогой, почти раздавленные грузом долгов и затянувшихся болезней… мы сидели и тосковали, одинокие, лишенные всякой надежды» {88}. Женни чувствовала себя брошенной; она отпраздновала свое 50-летие с детьми среди рекордно холодной зимы {89}, которая вполне соответствовала ее настроению.

Оглядываясь на тот период, Женни называет его одним из самых тяжелых. Маркс же, напротив, говорит своему дяде, что два месяца, проведенные в Голландии, были счастливейшими в его жизни {90} – хотя он и страдал от новой вспышки фурункулеза; карбункулы достигали размеров мяча в гольф, Маркса мучили боль и лихорадка.

Он вернулся в Лондон 19 февраля {91}, выглядя гораздо упитаннее и бодрее, чем встретившие его дома женщины. От матери Маркс унаследовал около тысячи фунтов, вырученных за ее имение (хотя всю сумму сразу получить было нельзя, а 300 фунтов из нее должны были сразу пойти на оплату долгов) {92}, и часть этих денег он, как и Женни в 1856 году, использовал на то, чтобы перевезти семью в новое и лучшее жилище. Графтон-Террас не была связана с трагическими смертями, как Дин-стрит, но жизнь Марксов здесь была исполнена исключительно страданий. С того момента, как они сюда переехали, одиночество и болезни преследовали их, едва не внеся разлад даже между Марксом и Женни.

Марксы переехали не слишком далеко, оставшись в пределах Хэмпстед-Хит, однако дом на Вилла Модена, 1, Мейтленд-парк – солнечный, дорогой, стоящий совсем рядом с новенькой церковью – был в несколько раз роскошнее {93}.

В каждой комнате трехэтажной загородной виллы был камин, позади дома был разбит сад, перед домом был парк, а в большой гостиной – зимний сад. У каждой девочки теперь была отдельная спальня {94}, в доме было место и для подобранных Тусси животных – к тому времени в семье жили две собаки, три кошки и две птицы {95}. Маркс выбрал для себя комнату на первом этаже с видом на парк, а женщины хозяйничали на остальной территории. Женни чувствовала, что здесь они бы могли начать жизнь заново. Это был дом, которым их дочери могли гордиться, а их мать могла явить во всем блеске свою врожденную респектабельность.

Видимо, так и не усвоив уроки Графтон-Террас – о том, что если ты имеешь возможность снять дорогое жилище, то это еще не означает, что ты сможешь его содержать, – Маркс подписал договор трехлетней аренды с колоссальной суммой ежегодного взноса – 65 фунтов {96}. Как всегда, семья радостно поддержала эту экстравагантную выходку.

В конце апреля Энгельс написал Марксу, что его очень беспокоит здоровье Люпуса. Люпусу было 55, и он страдал от частых головных болей, но врач не обращал на них большого внимания, предпочитая волноваться о подагре в пальце ноги. Энгельс привел другого врача, но состояние Люпуса ухудшалось. Вероятнее всего, у него было кровоизлияние в мозг, либо мозговая лихорадка {97}. Маркс тоже встревожился и 3 мая отправился в Манчестер. 6 дней спустя он написал Женни, что Люпус умер.

Маркс знал этого человека с 1844 года, когда незнакомец впервые постучал в дверь их с Женни брюссельского дома. С тех пор он был преданным членом партии, к которой относился как к семье. Маркс писал: «В его лице мы потеряли одного немногих наших друзей – и верного соратника, бойца. Он был человеком в самом лучшем смысле этого слова» {98}.

На следующий день Маркс получил еще одно подтверждение тому, каким верным другом был Люпус: работая в Манчестере учителем, он – холостяк, с некоторых пор бросивший пить, – откладывал деньги. Когда вскрыли завещание, оказалось, что он скопил около тысячи фунтов; из этой суммы по 100 фунтов он оставил Энгельсу, своему доктору и Институту Шиллера (социальному и культурному клубу в Манчестере). Оставшиеся деньги, книги и имущество он оставил Марксу и Женни {99}.

Потрясенный последним даром Люпуса, Маркс произнес на его похоронах речь – и голос подвел его, когда он начал вспоминать своего друга {100}.

Но для Энгельса смерть Люпуса была особенно тяжелым ударом, потому что, как и Мэри, Люпус был другом его юности – и постоянным напоминанием о великой и прекрасной борьбе, которое не позволяло Энгельсу «потонуть в буржуазном болоте» Манчестера. Энгельс с Люпусом виделся каждый день и теперь с глубоким сожалением признавал: «С ним Маркс и я потеряли нашего самого верного друга, настоящего немецкого революционера и человека, которого никто никогда не заменит» {101}.

Энгельс был настолько опустошен и убит горем, что не мог оставаться в Манчестере, – и Маркс пригласил его в Лондон. Впервые за два десятилетия попав в условия комфорта и богатства, семья Маркс будет заботиться об Энгельсе так, как он заботился о них.

Часть V
От «Капитала» к Коммуне

30. Лондон, 1864

Магнаты земли и магнаты капитала всегда будут пользоваться своими политическими привилегиями для защиты и увековечения своих экономических монополий… Завоевание политической власти стало, следовательно, великой обязанностью рабочего класса. …Один из элементов успеха – численность – у рабочих уже есть; но численность только тогда решает дело, когда масса охвачена организацией и ею руководит знание…

Карл Маркс1[51]51
  Русский перевод дан по: К. Маркс, Ф. Энгельс, Сочинения, Т. 16.


[Закрыть]

1864 год был годом перемен не только для семьи Маркс, но и для всего рабочего класса Европы. Энгельс писал: «Современное государство, какова бы ни была его форма, есть по самой своей сути капиталистическая машина, государство капиталистов, идеальный совокупный капиталист». {2} [52]52
  Русский перевод дан по: К. Маркс, Ф. Энгельс, Сочинения, Т. 20.


[Закрыть]

В начале 60-х это стало совершенно ясно рабочим, которые видели, как промышленные и финансовые интересы берут контроль над политической системой по всей Западной Европе, распространяясь и на более отдаленные колонии. В одной только Англии к середине 60-х годов в Палату общин входили 148 глав крупных железнодорожных компаний – это почти четверть всего состава палаты Парламента {3}. После неудачных попыток привести мотивированные политические и социальные аргументы буржуазии пришлось попросту кооптироваться с правящей (и во многих случаях почти изжившей себя) аристократией – единственным, что их объединило, были деньги. Это было очевидно в Англии и Франции, особенно же – в Германии.

Однако смена власти и сдача позиций аристократов-землевладельцев наиболее резко ощущалась за пределами Западной Европы, в России и Соединенных Штатах. В 1861 году царь Александр II ударил в похоронный набат по системе европейского феодализма, отменив крепостное право. Еще через год Авраам Линкольн подписал Декларацию прав человека, которая ознаменовала окончание эпохи рабства в Соединенных Штатах {4}. Практическим результатом двух этих событий явилось то, что с середины 60-х годов все люди в Европе и Америке стали работать за зарплату (в той или иной форме) – больше не было ни одной социальной структуры, в которой один человек мог эксплуатировать другого без вознаграждения и против его воли.

Многие промышленники и либералы поздравляли себя с тем, что наконец-то заложена основа новой эры – эры свободного труда, а также с окончанием варварской эпохи минувших столетий. Однако мыслящие люди и вожди рабочего движения были не столь оптимистичны и возражали: новая свобода очень мало значила для человека, у которого нет еды, нет денег, нет образования, слабое здоровье, и каждый день он вынужден смотреть, как безжалостная капиталистическая машина уничтожает его семью.

Русский публицист и писатель Николай Чернышевский, арестованный в 1862 году за революционную деятельность, говорил, что свобода и юридические права имеют для человека ценность только тогда, когда у него есть материальные средства, чтобы пользоваться ими. Он боялся, что трусливая позиция невмешательства российских либералов породит еще более ужасную систему, чем феодализм, поскольку она будет основана исключительно на личных интересах и не озаботится социальной защитой тех, кто из нее по каким-то причина выпадает – тех, кто слишком беден, слишком стар или слишком слаб, чтобы позаботиться о себе {5}.

Ту же опасность ощущали и некоторые европейские и американские рабочие. В России изменившаяся реальность породила поколение революционеров. В Западной Европе и Америке она создаст профсоюзы и политические организации рабочих.

В более ранние революционные периоды в Европе, в 1830 и 1848 гг., оппозиционное движение было, в основном, уделом просвещенных людей, представителей высших сословий, образованных мыслителей. К началу 60-х годов рабочий класс вырос и оформился, набрав силу и вес в обществе. Что еще важнее, его представители стали гораздо образованнее – а это означало появление большого количества новых лидеров с новыми идеями по поводу борьбы за права рабочих. Выбор – революция или капитуляция – больше не стоял; теперь в повестку дня входили и иные способы борьбы: забастовки, мирные демонстрации, политические и промышленные организации на массовом уровне {6}. Настроения в обществе были гораздо спокойнее – но вместе с тем рабочие были полны решимости и рассматривали свою солидарность как единственный путь к успеху.

В Англии самая крупная объединяющая организация рабочих была создана под флагом Лондонского совета профсоюзов. Это была первая реальная попытка создания организации на массовой основе после распада движения чартизма в 40-х годах. В Германии Лассаль опубликовал памфлет, названный им «Рабочая программа».

Маркс не одобрил эту статью, считая ее слабой попыткой подмены Коммунистического манифеста {7}, однако в Германии памфлет восприняли, как первый шаг к созданию немецкого рабочего движения. Использовав свою работу в качестве трамплина, Лассаль в 1863 году основал Союз немецких рабочих. Во Франции движение тоже росло, хотя и было хуже организовано, отчасти потому, что и развитие промышленности там сильно отставало. В силу слабой организованности, оно было еще и более противоречивым.

На этом фоне в июле 1863 европейские рабочие собрались в Лондоне, чтобы поддержать восстание в Польше – одно из редких революционных выступлений Европы после 1848 года. Отмена крепостного права в России была неправильно истолкована Польшей (которую Россия контролировала), как сигнал к появлению новых свобод. В течение 2 лет в Варшаве проходили мирные акции протеста с целью оказать на Россию давление и добиться принятия польской конституции, однако к январю 1863 году разочарование поляков в связи с отсутствием ответа на эти требования вылилось в попытки решить вопрос силовым способом.

Западные государства – даже те, кто провозглашал себя поборником человеческих и гражданских прав – не спешили помогать Польше {8}, однако представители рабочего класса именно для этого и собрались в Лондоне. Делегаты также договорились о создании международного товарищества трудящихся. Учредительный съезд было намечено провести там же, в Лондоне, в сентябре 1864 года {9}.

Маркс и Энгельс были извещены об этих собраниях, и Маркс даже занимался сбором средств для поляков от имени Просветительного общества немецких рабочих. Однако в течение всего лета 1864 года Маркс в значительной степени избегал всякого участия в политике. Получение наследства купило ему относительную свободу, и появившееся свободное время он полностью использовал для работы над своей книгой, изучал анатомию и физиологию (вдохновленный на это, по его словам, обширными познаниями Энгельса), играл на бирже (тоже с легкой руки Энгельса) {10}. Своему дяде Маркс писал, что заработал на одной спекуляции 400 фунтов, и что чувствует вкус к этому занятию. Оно требует «малых затрат и одновременно дает шанс рискнуть, чтобы освободить твоего противника от лишних денег». {11} (Это снова стратегия Энгельса: он провел более 10 лет в Манчестере, забирая деньги у фабрики – т.е. системы, которую он ненавидел – чтобы поддержать человека, который, как он надеялся, эту систему и разрушит.)

На самом деле, лето 1864 года было наполнено нехарактерной для семейства Марксов гармонией и спокойствием. Женни посещала аукционы – искала мебель для их нового дома; девочки с жаром отдались «буржуазному» увлечению, украшая и обставляя свои спальни {13}. Женнихен устроила в доме Шекспировскую галерею, украсив ее портретами Барда и знаменитых актеров шекспировской эпохи и отведя отдельный шкаф под любимые пьесы {14}. Она также ухаживала за оранжереей, которая стала ее любимым прибежищем и местом отдыха – здоровье девушки было серьезно подорвано нищетой, и никогда за всю свою жизнь она не могла себе позволить жить в окружении такой красоты {15}.

Едва поселившись в Вилла Модена, Маркс собрал всех своих дочерей и в середине июля вывез их к морю. Новая железнодорожная ветка между Лондоном и Рамсгейтом открылась годом раньше – и поезда везли пассажиров на юго-восток, унося от копоти и смога столицы; всего несколько часов путешествия – и они высаживались почти на самом берегу моря. Возможно, потому и не удивительно, что в середине лета Рамсгейт так же кишел лондонцами, как и Оксфорд-стрит на Рождество.

Женщины в развевающихся легких платьях сидели в шезлонгах на пляже; элегантные джентльмены прогуливались, дымя сигарами. Отдыхающих ждали все виды развлечений, от акробатов до танцоров и певцов. Впервые в жизни дочери Маркса с головой погрузились в общественную жизнь, не задумываясь о том, сколько это стоит. Маркс же использовал это время, чтобы вылечить очередной карбункул, из-за которого он был вынужден почти все время проводить в постели.

Тем временем, в Лондоне Женни вела жизнь, с которой мысленно уже успела попрощаться навсегда. В письме своей семье она рассказывает, что совсем не страдает от летней жары, спасаясь от солнца то в одной комнате, то в другой. Она заготовила 80 банок джемов и варенья; приглашает на обед друзей, пьет вдоволь пива, а по вечерам выходит на прогулку в своем «лучшем платье» – белоснежном вечернем туалете и фальшивых бриллиантах {16}. Когда Маркс и девочки вернулись из Рамсгейта, Женни, в свою очередь, отправилась на две недели в Брайтон, чтобы «немного отдохнуть» от семейной жизни {17}. Тем летом она чувствовала себя едва ли не более веселой и беззаботной, чем 20 лет назад, когда она только вышла за Маркса замуж. Единственное, что слегка омрачило ее поездку – предупреждение мужа, чтобы она не слишком злоупотребляла раздачей визитных карточек, на которых значилось «Мадам Женни Маркс, в девичестве баронесса фон Вестфален», поскольку в Брайтоне могли оказаться враги Маркса и использовать простодушное тщеславие Женни против ее мужа {18}. Однако эта легкая тень беспокойства была ничтожна по сравнению с тем, что уже довелось пережить Женни за годы унижений и болезней. Сохранился снимок Женни в Брайтоне {19}. На ее лице не видно шрамов от перенесенной оспы. Она спокойна, красива и элегантна – воплощение женщины, всю жизнь прожившей в достатке. Между тем, благосостояние ее семьи поменялось быстро и резко всего за несколько месяцев.

Изменилось и положение Энгельса. В 44 года он стал полноправным партнером в фирме Эрмен&Энгельс и обладателем – несмотря на все потрясения на рынке хлопка – соответствующего немаленького состояния {20}. Энгельс и Лиззи Бернс отпраздновали это событие, переехав в новый большой дом. Сейчас Лиззи было 7, но она жила вместе с Энгельсом и Мэри Бернс почти с детства. За эти годы она превратилась в образованную женщину, убежденную ирландскую националистку – и их дом стал безопасным убежищем для нового поколения ирландских радикалов, известного как движение Фениан или фениев {21}. Дом Энгельса был идеальным прикрытием для организации. Он стоял за пределами ирландского гетто в Манчестере, а после смерти Мэри Лиззи стала «супругой» одного из самых влиятельных бизнесменов города.

В сентябре Маркс получил шокирующие вести от Фрейлиграта: Лассаля застрелили в Женеве. Друзья Лассаля говорили, что у него случился роман с 19-летней девушкой, однако она была помолвлена с румынским дворянином, который и вызвал Лассаля на дуэль. Лассаль даже не задел этого человека, которого называли и «псевдо-принцем», и «мошенником» {22} – а сам был смертельно ранен в низ живота, рядом с гениталиями {23}. Умирал он долго и мучительно.

Маркс и Энгельс безжалостно высмеивали Лассаля на протяжении многих лет, однако произошедшее глубоко потрясло их, особенно Маркса. Лассаль находился в расцвете своей политической карьеры. Как бы к нему ни относиться, но он стал лидером немецкого рабочего и социалистического движения. И хотя ходили слухи, что одновременно он вел тайные переговоры с премьер-министром Пруссии, Отто фон Бисмарком, для немецкого пролетариата он сделал больше, чем кто-либо другой {24}.

Маркс пишет о бесславной кончине Лассаля в Брайтон, Женни: «Кто бы что о нем ни говорил, Лассаль не заслужил такого конца». {25} Через несколько дней он признается Энгельсу, что «чертовски потрясен несчастьем с Лассалем. Как бы там ни было, он был из старой гвардии – и врагом наших врагов. И все это произошло так неожиданно, что трудно поверить – этот шумный, назойливый, раздражающий человек теперь мертв, как дверной гвоздь, и навсегда прикусил свой неугомонный язык… Небо свидетель, наши ряды неуклонно сокращаются, а подкрепления на горизонте не видно». {26}

Как уже случалось и раньше, в то время, как ряды бойцов вокруг Маркса редели, подкрепление появилось совершенно неожиданно. Через две недели после письма Маркса Энгельсу о Лассале к Марксу обратился французский политический эмигрант, Виктор Ле Любэ – с просьбой представлять Германию на международном конгрессе рабочих в Лондоне, 28 сентября. Предыдущее заседание в 1863 году Маркс пропустил, тогда делегаты и приняли решение о проведении съезда, но сейчас у него появилось ощущение, что грядущее мероприятие в Сент-Мартин-Холл является очень важным. Он не стал – по своему обыкновению – возражать и согласился принять участие в работе съезда {27}.

По всей Европе рабочие только-только начали создавать местные организации внутри каждой страны, чтобы бороться за свои права, однако эти разрозненные попытки большого успеха не имели. Европейские правительства ликвидировали почти все барьеры на пути международной торговли, в результате чего между 1850 годом и началом 60-х доходы коммерческих структур выросли на 260% {28}. Промышленность также игнорировала территориальные границы – в поисках дешевой рабочей силы для обуздания забастовок; даже полиция и секретные службы больше не считали границы достаточным заслоном в борьбе с антиправительственными движениями. В этой атмосфере делегаты, собравшиеся в Лондоне, согласились с тем, что и рабочее движение следовало вывести на международный уровень, чтобы достойно ответить на вызовы нового времени.

Съезд прошел с успехом, которого организаторы и не предполагали; похожий на пещеру зал был полон до отказа. В работе съезда приняли участие английские рабочие из лондонского профсоюза, итальянские националисты в союзе с Джузеппе Мадзини, «прудонисты» и «бланкисты» из Франции, ирландские националисты, польские патриоты и, разумеется, Карл Маркс и его друг, портной Георг Эккариус, представлявшие Германию {29}. (Один автор описал съезд как Организацию Объединенных Наций, представленную исключительно представителями радикальных партий.) {30} На съезде договорились о создании Международного Товарищества Рабочих (Интернационала), базирующегося в Лондоне, поддерживающего связи с европейскими рабочими группами и работающего над созданием пролетарских организаций в Европе и Соединенных Штатах. Был избран Временный комитет, которому поручено сформулировать и написать устав Интернационала; Маркса просят войти в состав комиссии по выработке программных документов.

Тем временем в Германии члены Всеобщего германского рабочего союза пытались подыскать нового президента на смену умершему Лассалю. Либкнехт обратился к Марксу с просьбой возглавить партию, другие члены союза просили его предложить возможные кандидатуры {31}. Удивительно, что немцы в Германии обращались к Марксу, живущему в Лондоне, за указаниями и советами. Он не участвовал ни в одном политическом движении уже около 15 лет и ничего не публиковал со времени выхода работы «К критике политической экономии», которая тоже продавалась не слишком успешно и не получила широкого распространения, а значит, не могла и оказать серьезного влияния на умы. Карл Маркс внимательно следил за деятельностью Карла Фогта; достаточно хорошо известна дружеская полемика, в которой он благодарит его за постоянное присутствие и активное участие в политической жизни Германии в самый критический момент.

Маркс ответил Либкнехту, что не может принять предложение, потому что не является гражданином Пруссии (его ходатайства о возобновлении гражданства были отклонены). Однако, сидя в своем кабинете в Вилла Модена, Маркс был не на шутку заинтригован самой возможностью такого политического маневра; он вновь открывал политическую шахматную доску; сказав одному из членов партии, что было бы неплохо стать избранным президентом, он должен был затем публично объяснить, почему он не может принять эти полномочия – и это было с пониманием воспринято в Интернационале {32}. В конце концов, Маркс так и не был избран президентом, однако все равно выиграл – выйдя из тени и вновь укрепившись в качестве лидера и ведущего теоретика немецких социалистов и пролетариата, как только начал набирать новых рекрутов в Интернационал.

В конце октября Марксу принесли черновики программных документов, написанные во время тех встреч, на которых он не присутствовал. Он забраковал их, узнав стиль своего давнего соперника, Мадзини – сплошные клише и туманные формулировки ни о чем. Однако вместо того, чтобы открыто вступить в конфронтацию и навязать свои изменения в текстах, он использовал методы, которыми боролся с кельнскими цензорами: он взял измором своих собственных соратников. Во время встречи в доме Маркса он продержал членов Временного комитета до глубокой ночи, без умолку обсуждая какие-то незначительные вопросы. Измученные делегаты взмолились, наконец, об отдыхе – и оставили черновики Марксу до следующей встречи. Пока они отдыхали, Маркс работал. В тишине и уединении своего просторного кабинета он пишет собственное «Обращение к рабочему классу», полностью отказавшись от формулировок Мадзини и сократив 40 предложенных пунктов до десятка. Когда Временный комитет собрался вновь, его члены единогласно (и с облегчением) приняли вариант Маркса, попросив внести лишь два незначительных изменения {33}.

Десять страниц «Обращения» были шедевром краткости и емкости. На них Маркс кратко описывал то, что называл «приключениями» рабочего класса, и его достижения вопреки любому противодействию.

С 1848 года европейские страны испытывали беспрецедентные экономические развитие и рост. «Во всех этих странах увеличение богатства и власти концентрируется в руках класса собственников, и это “опьянило” его», – говорит Маркс, подчеркивая, что в то же время, в эту эпоху коммерческого успеха «смертность от голода выросла до такой степени, что стала обыденностью». Но Маркс говорит, что в этой проигрышной позиции рабочий класс поднялся на борьбу с новыми силами. Он воздает должное английским рабочим, которые выиграли борьбу за 10-часовой рабочий день, отмечая: «Это первый случай в истории политической экономии, когда средний класс был вынужден уступить классу рабочему».

Однако, говорит Маркс, только когда трудящиеся разных стран встанут бок о бок в единой борьбе за свое освобождение – которого они и должны добиться – они смогут успешно противостоять правящим классам и выиграть право на использование продукта собственного труда. Маркс отметил, что именно это утверждение привело к созданию Международного Товарищества Рабочих, которое отныне будет не только бороться за права пролетариата, но и влиять на международную политику. Рабочие одного государства не должны выступать против рабочих другого государства, не должны сражаться и гибнуть в войнах, которые однозначно служат интересам капиталистов. Закончил Маркс свой манифест уже знакомым призывом: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» {34}

Трудно переоценить значение этого краткого документа, даже учитывая то, что пока он был известен лишь небольшому количеству людей, знающих о создании нового союза. Слова Маркса стали теоретической основой нового рабочего движения. В течение нескольких недель эту работу опубликовали в оппозиционных газетах по всей Европе, а также в Сент-Луисе, штат Миссури, где Вейдемейер и его товарищи по Союзной армии читали его на привалах и во время коротких передышек между боями с армией Конфедерации {35}.

На волне первых месяцев создания Интернационала дом Маркса стал «Мединой для эмигрантов», по словам Энгельса {36}. Среди первых посетителей был и Михаил Бакунин, с которым Маркс не виделся 16 лет. Теперь этот русский медведь стал легендой для целых поколений революционеров-анархистов и их еще более экстремистски настроенных последователей – нигилистов {37}.

После ареста под Дрезденом в 1849 году, когда Бакунин планировал теракт в городской ратуше, он был приговорен к смертной казни. Однако через полгода приговор заменили на пожизненное заключение, и Бакунин был передан в Австрию. В австрийской тюрьме его держали прикованным к стене камеры, пока в мае 1851 года военный суд вновь не признал его виновным в измене и приговорил к смертной казни через повешение. Однако в тот же день приговор вновь был изменен – и Бакунина экстрадировали в Россию, где он был помещен в знаменитую Петропавловскую крепость в Санкт-Петербурге {38}. За годы заключения в ужасающих условиях, особенно в России, он потерял почти все зубы, а мускулистое некогда тело превратилось в мешок дряблой плоти. Он стал гротескным великаном, насмешкой над тем человеком, который когда-то одним своим взглядом покорял женщин и подчинял своей воле мужчин {39}. Силы его были подорваны, как и его убеждения.

В 1858 году, благодаря ходатайству матери Бакунина, русский царь дал ему возможность выбора: остаться до конца жизни в тюрьме или провести остаток дней в Сибири. Единственное условие – он должен был подписать унизительное прошение, умоляя в нем царя об освобождении. Бакунин подписал – и под усиленной охраной отправился в долгое путешествие на восток страны {40}. В Сибири Бакунин, которому было уже за 40, женился на 18-летней дочери польского торговца. Это был странный во всех отношениях брак: Бакунин, как полагают, уже давно страдал импотенцией, однако ревновал свою молодую жену Антонию, словно одержимый {41}. Затем, три года спустя, в 1861-м он бежал из Сибири, оставив супругу, и на нескольких кораблях добрался до Японии. Он путешествовал через Сан-Франциско и Нью-Йорк, а затем, наконец, добрался до Англии, высадившись в Ливерпуле 27 декабря. Оттуда Бакунин переехал в Лондон и остановился в доме русского писателя Александра Герцена {42}.

В активной политической жизни Бакунин не участвовал с 1849 года, и многие его взгляды безнадежно устарели. Он не прошел того «взросления», которое пришлось пережить его бывшим соратникам, и потому, восстановив силы, он жаждал вернуться все в ту же битву на баррикадах, которую помнил по Дрездену. Законов он не признавал – только действия. Герцен писал: «В свои 50 он оставался все тем же неприкаянным студентом, ведущим бездомную, богемную жизнь [как в Париже], не заботясь о завтрашнем дне, презирая деньги, разбрасывая их бездумно, когда они у него появлялись, а затем занимая повсюду, когда они заканчивались». {43} Маркс описывает его: «Монстр, огромная масса дряблой плоти и жира. Он едва мог ходить под бременем собственного веса в 280 фунтов». {44}

Бакунин с 1861 года бывал в Лондоне наездами, однако Маркс, по всей видимости, об этом не знал, пока Бакунин не обратился к портному Лесснеру, чтобы обновить свой гардероб перед поездкой в Италию {45}. Маркс полагал, что Бакунин может быть полезным союзником в борьбе против Мадзини, поэтому и пригласил его к себе {46}. Грузная фигура Бакунина, увенчанная лихо сдвинутой набок шляпой, заполнила дверной проем дома Маркса вечером накануне его отъезда вместе с Антонией во Флоренцию {47}.

В 1840-е гг. отношения между Марксом и Бакуниным в Париже и Брюсселе были напряженными. Однако после их встречи в Лондоне Маркс писал Энгельсу: «Я должен сказать, что он мне очень понравился, гораздо больше, чем раньше… В целом я могу сказать, что он из числа тех немногих людей, кто за последние 16 лет продвинулся вперед, а не откатился назад».

Со своей вечной установкой «все или ничего» Бакунин пообещал полностью посвятить себя социализму и Интернационалу {48}.

Маркс уберег бы себя от множества несчастий, если бы увидел в альянсе с Бакуниным угрозу, а не поддержку общему делу. Как писал один из биографов Маркса, Маркс мечтал о построении нового лучшего общества на фундаменте старого. Бакунин же исповедовал уничтожение. Он мечтал полностью разрушить старый мир и строить новый на его дымящихся развалинах {49}.