Текст книги "Карл Маркс. Любовь и Капитал. Биография личной жизни"

Лафарг проводил время, бегая с одного митинга на другой, искал спонсоров для газеты, которую по-прежнему мечтал издавать, или встречался с членами Интернационала и Временного правительства. По словам Лауры, он был настроен крайне оптимистично и верил, что Франция разобьет Пруссию и спасет Париж {57}.

Только Лафарг, не терявший своего оптимизма даже перед лицом очевидного поражения, мог быть так уверен в победе.

На мостовых Парижа застыл лед в дюйм толщиной, день и ночь слышалась пушечная канонада. Ходили слухи, что хлеб скоро начнут выдавать по карточкам. Омнибусы не ходили, поскольку всех лошадей пустили на мясо, а горючего и топлива в городе почти не осталось. Солдаты, стоявшие лагерем в черте города, замерзали насмерть в своих палатках. На парижских рынках, славившихся своим изобилием, появились совсем другие рекламные плакаты: «Кошка – 8 франков… крыса – 2 франка… крыса с длинным хвостом – 2,5 франка…» В покупателях недостатка не было {58}.

Новости, приходившие извне, тоже были невеселы. Армия Франции таяла на глазах. В декабре пронесся слух, что в одном из сражений были убиты 23 тысячи человек {59}. Посол Уошберн высказывает куда более трезвые соображения, чем розовые мечты Лафарга: «Без еды, без транспорта, без уличного освещения – ничего хорошего город не ждет». Он пишет это 23 декабря, на 96 день осады Парижа {60}.

Во Франции и Германии члены Интернационала попадают под все более жесткий контроль властей – из-за опубликованных в прессе деклараций солидарности. В некоторых случаях призывы к рабочим не сражаться с их французскими или немецкими братьями расцениваются как измена. Маркс пишет, что после 31 октября и стычки в мэрии Временное правительство более склонно следовать за «красными», чем за Пруссией {61}. Тем временем в Германии задержаны Либкнехт и Бебель. В июле, во время голосования в рейхстаге, они публично и демонстративно воздержались, отказываясь финансировать войну Бисмарка против Франции. Когда вопрос финансирования вновь возник в ноябре, они снова высказались против – и в защиту мира. В середине декабря, когда сессия рейхстага завершила политический сезон, и правительство разошлось на каникулы, они были арестованы по обвинению в государственной измене {63}.

Маркс написал жене Либкнехта и уверил ее, что партия позаботится и о ней, и обо всех немецких «преследуемых» патриотах {64}. Энгельс также послал слова поддержки, добавив, что известия об аресте дошли почти мгновенно, сразу после случившегося.

В тот день в семьях Маркса и Энгельса был большой общий праздник: они узнали, что после 8 месяцев слушания и обсуждения в Парламенте завершилось официальное расследование положения ирландских узников, начатое после выхода статей Женнихен – и результатом парламентского обсуждения стала полная амнистия {65}. Гладстон объявил, что ирландцы могут выйти из тюрьмы при условии, что больше никогда не вернутся в Англию. О’Донован Росса был среди освобожденных {66}.

Самые дерзкие мечты Женнихен окупились с лихвой. Ее слова освободили живых людей. К сожалению, О’Донован Росса не отплатил ей благодарностью за то, что она вступилась за ирландцев, и вклад Женнихен затерялся в анналах борьбы ирландского народа. В своей автобиографии О’Донован Росса писал: «Пока я находился в английской тюрьме, публичность и гласность по поводу моего заключения стали единственной моей защитой. В Лондоне проживал французский эмигрант Гюстав Флоранс. Он заинтересовался моим делом… более, чем любой ирландец… Он перевел обстоятельства моего заключения на французский и немецкий и опубликовал переведенное в континентальных газетах. Это ударило по Англии… и она уступила, назначив комиссию по расследованию». {67}

Если Женнихен и могла кому-то уступить право авторства на свои статьи, кроме отца – то это был, без сомнения Флоранс. Однако теперь пленником был он, и никакая газетная кампания не в силах была его освободить. На самом деле, никто даже не обратил бы внимания на страдания одного человека – в Париже, в тот момент. Под угрозой находился целый город.

5 января 1871 года прусские снаряды ударили по Латинскому кварталу {68}. К 7 января их в Париже ежедневно падало до 400 штук {69}. На стенах домов погребенной под снегом столицы появились плакаты «Дорогу людям! Дорогу Коммуне!» Трошю ответил собственным лозунгом: «Правительство Парижа никогда не капитулирует». {70}

Тем не менее, несмотря на заверения Трошю, французские чиновники думали именно о капитуляции. Правительство Национальной обороны видело, что ослабевшая и усталая Франция уже никак не могла выстоять против Пруссии, и все надежды на победу растаяли. 18 января произошли два драматических события, которые, по мнению лидеров Временного правительства, приблизили капитуляцию и помогли убедить в ее необходимости людей. В Зеркальном зале Версаля король Пруссии Вильгельм был провозглашен императором Германии (а вскоре после этого Бисмарк был назначен канцлером Второго Рейха) {71}. Любой француз понимал смысл этой церемонии. Германия уже победила Францию.

Другое событие этого бесславного дня произошло за стенами Парижа. Трошю был вынужден под давлением достаточно агрессивно выступить против прусской армии, окружившей город – отчасти для того, чтобы унять растущий гнев голодающего населения. Нужна была видимость активных действий по прекращению блокады, и Трошю возглавил вылазку отрядов Национальной гвардии в районе Версаля – в местечке Бузенваль, хорошо укрепленном форпосте прусской армии.

К вылазке присоединились старики, дети, женщины; они несли подсумки с патронами для своих мужчин и были вооружены лишь энтузиазмом – и большой численностью, заменившими им военный опыт. Французы понесли большие потери – было убито более 10 тысяч человек – однако им удалось отбросить пруссаков с позиций и занять город. Эта маленькая победа воодушевила людей, долгие недели прозябавших без тени надежды на спасение. Однако на следующий день Трошю скомандовал отступление и заставил гвардию покинуть отвоеванные позиции без внятных объяснений {73}.

Журналист Проспер Лиссагарэ (наиболее беспристрастный свидетель событий, одинаково презиравший лидеров всех партий и группировок) сообщал, что французские батальоны вернулись, плача от бессильной ярости. По городу поползли слухи, что правительство специально отправило людей на убой, чтобы иметь возможность объявить о полном разгроме, а затем сдаться. Эти подозрения утвердились, когда Трошю объявил, что все кончено {74}. Лиссагарэ пишет:

«Когда эти фатальные слова были произнесены, город словно поразило ударом грома – как будто парижане стали свидетелями ужасного, бесчеловечного, немыслимого преступления. Раны последних четырех месяцев закровоточили вновь, взывая к мести. Холод, голод, бомбардировки, долгие ночи в окопах, умирающие тысячами дети, гибель солдат в бессмысленных одиночных вылазках – и все это закончилось таким позором!» {75}

Тысячи людей собрались возле мэрии, требуя отдать им власть: они хотели Коммуну. Трошю проклинали за фиаско в Бузенвале, за затягивание обороны Парижа – но Трошю уже был смещен со своего поста, его место занял генерал Жозеф Винуа, сторонник жестких мер. Лидеры оппозиции собрались втайне, чтобы обсудить следующие шаги. Однако события уже вышли из-под контроля {76}. Бельвильский батальон, которым до ареста командовал Флоранс, был уже на марше; толпа росла по мере продвижения к центру города. 23 января, в три часа ночи толпа атаковала тюрьму Мазас, освободив Флоранса и других республиканских и радикальных лидеров, заключенных там {77}. Ответ Винуа был стремителен: правительство закрыло все оппозиционные клубы и газеты, а также выписало новые ордера на арест {78}. Когда голодные парижане собрались перед мэрией, скандируя «Дайте нам хлеба!», Винуа приказал открыть огонь из всех окон, выходящих на площадь. 5 человек было убито, 18 ранено {79}.

В этот же день министр иностранных дел Жюль Фавр начал переговоры с Пруссией о капитуляции, чтобы прекратить дорогостоящую войну и попытаться обуздать стремительно разраставшийся социальный кризис. Через четыре дня стороны пришли к согласию, и 27 января обстрел Парижа прекратился. Осада Парижа закончилась. Фавр и Бисмарк подписали предварительный акт капитуляции, который Временное правительство планировало ратифицировать как можно скорее – как только будет избрано постоянное национальное правительство {80}.

Молчание Парижа в ответ на эту сделку было оглушительным. Перемирие не означало мира, это была капитуляция. Если в этом кто-то сомневался, достаточно было взглянуть на форты города: германский флаг реял выше всех остальных {81}. Всеобщие выборы были назначены на 8 февраля, и раскол между парижанами и остальной Францией стал еще заметнее. Деревенская Франция не знала осады и больше всего хотела стабильности – выбор, который она делала и на всех предыдущих голосованиях. Из 750 избранных членов Национального собрания 40 были монархистами, около 150 – республиканцами. Самое левое крыло состояло из двух десятков человек, почти все они были из Парижа. Лиссагарэ писал:

«Париж стал страной внутри страны, отделившись от враждебных ему провинций и враждебного правительства». {82}

Новое Национальное собрание почти полностью приняло и одобрило шокирующие условия перемирия: Эльзас и большая часть Лотарингии переходили к Германии, Франция брала на себя обязательство выплатить Германии 5 миллиардов франков – около миллиарда долларов – в течение 4 лет. До полного возмещения обязательств немецкая армия оставалась в восточных провинциях страны.

Их война закончилась, теперь правительствам Франции и Германии предстояло усмирить Париж.

36. Париж, 1871

Солдат нынешней революции – человек из народа. Еще вчера он торговал в своей лавочке; его подбородок упирался в колени, когда он орудовал шилом или иглой; плечи склонялись над наковальней. Сколько же их сгинуло – не знавших, не веривших, что этот человек уже пришел…

Андре Лео {1}

Прусские войска вошли в Париж через Елисейские Поля 1 марта – и обнаружили, что Город Света погружен в темноту. Траурные стяги свисали из окон домов, магазины были закрыты, фонари не горели, и даже проституток публично секли кнутом, если выяснялось, что они пытались заработать хоть несколько су, предлагая свои услуги прусским солдатам. Кафе, посмевшие кормить захватчиков, нещадно громили и грабили.

Провинциальные газеты взахлеб описывали разгул преступности и поджоги в столице, но на самом деле преступлений почти не было. Просто жизнь в городе замерла. Париж ушел в подполье, готовясь к битве {2}. Оставшиеся отряды Национальной гвардии, по-прежнему кипевшей гневом и обидой за январскую Бузенвальскую резню, тайно собирали все оружие, какое только могли найти – в том числе и 250 пушек, которые они разместили вокруг города {3}. Горожане вооружались – и строили баррикады высотой с дома. Мужчины, женщины и дети работали быстро и тихо, готовясь защищать самих себя {4}.

Правительство оставалось в Бордо, к юго-западу от Парижа, потому что возвращаться в столицу было слишком опасно. «Издали» оно выпустило ряд указов, которые воспламенили народ едва ли не сильнее, чем унизительное перемирие, впустившее пруссаков в Париж. 13 марта правительство объявило, что все долги, выплата которых была отложена с ноября, должны быть немедленно выплачены. Это означало, что парижане, не имевшие возможности работать из-за осады и истратившие свои последние гроши на мясо крыс и кошек, должны оплатить несколько месяцев аренды, налоги и множество других счетов. Кроме того, прошел слух, что Национальной гвардии отменили содержание {5}. В тот же день, когда вышел указ о выплате долгов, правительство закрыло еще 6 газет и приговорило к смерти участников октябрьских беспорядков возле мэрии, включая Флоранса и Бланки {6}. Париж дерзко ответил на это целой радугой цветов. Лишенные газет парижане развешивали на стенах домов листовки и плакаты всех цветов радуги, и их охотно читали, поскольку на каждом листе были новости {7}. Среди них – ответ Флоранса на смертный приговор:

«При наличии судебного решения в отношении моей судьбы, я имею право защищаться самым энергичным образом против жестокого попрания всех прав, записанных в конституции… С другой стороны, я прекрасно понимаю, что Свобода растет из крови мучеников… если мне суждено своей кровью смыть это пятно позора с Франции и укрепить своей смертью союз свободного народа, я добровольно отдаю себя в руки убийц страны и январских убийц». {8}

Париж был полон людей… исполненных решимости – почти 300 тысяч были ополченцами, другие входили в состав 250 батальонов Национальной гвардии {9}. А еще были простые горожане, вооруженные ножами, кольями и пиками, которые напряженно ждали своего часа, бдительные, словно стражи дворца. Они понадобятся – когда придет время испытать на прочность оборону Парижа.

18 марта в 3 часа утра французское правительство отправило в Париж 25-тысячную армию. Пока горожане спали, солдаты реквизировали пушки Национальной гвардии. К 6 часам они контролировали всю артиллерию повстанцев, однако некомпетентность сыграла бунтовщикам на руку: у солдат не оказалось лошадей, чтобы отвезти орудия в безопасное место. Пока они ждали подхода лошадей, парижские женщины подняли тревогу. Новость распространялась быстро, от дома к дому, при помощи молочниц, которые обходили весь город каждое утро: солдаты пытаются увезти пушки! Вскоре настоящие барабаны забили тревогу {10}. На Монмартре генерал Клод Леконт был атакован женщинами и детьми, яростно укорявшими его за то, что пытаются сделать его солдаты. Решив выразить свое презрение к собравшимся, он приказал открыть огонь по толпе {11}, но женщины бросились на молодых парней, сжимавших оружие, крича «Вы будете в нас стрелять?!»

Они стрелять не стали. Солдаты не собирались стрелять в простых французов, тем более – француженок. Некоторые из них воевали с самого начала, с июля – и многие испытывали такое же отвращение к правительству, как и парижане. Генерал утратил контроль над своими подчиненными, которые начали брататься с женщинами. Самого Леконта взяли в плен национальные гвардейцы, и он был вынужден подписать приказ об отступлении и оставлении пушек на прежних позициях {12}.

К полудню все пушки, за исключением 10 штук, были вновь в распоряжении парижан {13}. К несчастью, люди к тому моменту стали неуправляемыми. Леконт и другой генерал, Клеман Тома, были растерзаны озверевшей толпой {14}. Это стало серьезной ошибкой: убийства – вот то, чего не хватало правительству, чтобы оправдать безжалостную и полноценную атаку на Париж.

Незадолго до этого справедливого возмездия, 26 марта парижане избрали собственное правительство. По некоторым оценкам, 200 тысяч человек собрались у мэрии на следующий день, чтобы приветствовать своих новых лидеров. Взбудораженная толпа замолчала, когда вновь избранные вышли на помост, пока их имена громко зачитывали людям – у каждого на шее был повязан красный шарф или платок. Наконец, когда все парижское правительство было в сборе, кто-то крикнул: «От имени народа мы объявляем установление Коммуны!» – и громадная толпа, словно один человек, восторженно откликнулась: «Vive la Commune!» В воздух взлетели шапки. Гремел салют, повсюду – на крышах и в окнах домов – были флаги, люди размахивали платками и шарфами {15}.

Тем временем французское правительство, переехавшее поближе к Парижу и уже обосновавшееся в Версале, приняло решение взять город силой к 1 апреля. Войска подготавливали к штурму, ведя пропаганду и выдавая действия парижан за работу иностранных агитаторов-провокаторов. Солдаты не будут сражаться со своими соотечественниками – говорили им – они идут против иностранных агентов и шпионов {16}. Нашелся и зачинщик: начиная с марта, в английской, немецкой и французской прессе появился ряд статей, напрямую обвинявших Маркса в руководстве действиями Интернационала в Париже и даже уличными беспорядками. Одна из таких статей, озаглавленная «Le Grand Chef de l’Internationale», гласила: «Он, как всем известно, немец, но что еще хуже – он – пруссак!»

Эта статья (заставшая Маркса в Берлине) сообщала также, что полиция перехватила письмо Маркса членам Интернационала с инструкциями, как следует действовать в Париже {17}.

Маркса не особенно волновали эти пасквили, пока они не ухудшали ситуацию в Париже, или не вносили раскол между немецкими и французскими рабочими, до сих пор сохранявшими солидарность. Однако думая об этом, он выступил публично, заявив, что приписываемое ему письмо является провокацией полиции и служит только для того, чтобы приписать Интернационалу авторство насилия и беспорядков {18}. Несмотря на его опровержение, похожие статьи продолжали появляться в прессе. В апреле Лаура прислала отцу скопированную из французской газеты, абсолютно бессовестную статью, в которой говорилось: «Новости, пришедшие из Германии, произвели у нас настоящую сенсацию. Получено доказательство того, что Карл Маркс, один из самых влиятельных руководителей Интернационала, был личным секретарем графа Бисмарка в 1857 году и никогда не разрывал связей со своим патроном». {19}

Так Маркс был одновременно объявлен и главным коммунистом, и доверенным лицом самого могущественного реакционера Европы – другими словами, человеком, представлявшим опасность для любой из сторон.

В час ночи 2 апреля правительственные войска открыли огонь по Парижу, грохот пушек разорвал тишину. Отряды народной самообороны немедленно заняли свои позиции, горожане поспешили на баррикады, тревожный грохот барабанов рассылал сигналы тревоги по всему городу и звал народ к оружию. К 8 утра 20 тысяч человек на Левом берегу и 17 тысяч на Правом были готовы отразить атаку и выступить против французской армии. Ополчение было мобилизовано и вооружено – но лишено четкого руководства; у офицеров парижского гарнизона, которые должны были составить план обороны, такого плана не было {20}.

Не растерявшийся Флоранс возглавил отряд в тысячу человек 3 апреля и попытался атаковать правительственные войска, но эта атака была легко отбита – едва солдаты выдвинулись вперед, ополченцы разбили строй и рассеялись по улицам. Флоранс был вымотан в бою и пребывал в отчаянии от трусости своих бойцов {21}. Его адъютант предложил ему передохнуть в гостинице, однако ее владелец оказался предателем и уведомил правительство, что один из лидеров бунтовщиков находится сейчас в его доме. Полиция и солдаты ворвались в отель, убив адъютанта Флоранса. Затем они задержали самого Флоранса и установили его личность, найдя при обыске письмо его матери. «Это Флоранс!» – воскликнул один из полицейских (как рассказывал один англичанин, ставший свидетелем инцидента). «На этот раз берите его, он не должен уйти».

Разумеется, Флоранс и не смог этого сделать. Свидетель сообщил, что его спокойствие в присутствии двух десятков вооруженных людей привело допрашивавшего его офицера в такую ярость, что он нанес ему удар саблей по голове. Когда Флоранс упал на землю, другой офицер приставил дуло пистолета к его глазу и спустил курок {22}.

Смерть Флоранса была первой победой французского правительства в войне против Парижа. Его тело вместе с телом его адъютанта было погружено в телегу и отправлено в Версаль, где изысканные дамы и воспитанные господа – придворные нового правительства, бывшие не так давно придворными императора – весело хихикали при виде окровавленных тел {23}.

В Париже листовки не сообщали о его смерти: в них просто говорилось, что Флоранс добрался до Версаля. Люди думали, что это победа – и три сотни радостных женщин прошли по Елисейским Полям, выкрикивая, что они тоже идут в Версаль. На следующий день открылась истина. Флоранс был мертв, еще девять повстанцев взяты в плен и казнены {24}.

Лиссагарэ утверждал, что после 3 апреля обстановка в Париже изменилась. Парижане больше не ждали, что их командиры возглавят оборону; они взяли ее в свои руки {25}. 5 апреля на стенах домов появился плакат следующего содержания:

«Если вы устали прозябать в невежестве и нищете, если вы хотите, чтобы ваши сыновья выросли мужчинами, если желаете пользоваться результатами своего труда – а не быть бессловесным скотом для тяжкой работы и поля битвы; если вы не хотите, чтобы ваши дочери, которым вы не в силах дать образование и воспитание, превратились в инструмент для удовольствий в руках богатеев-аристократов; если вы хотите установления царства справедливости – рабочие, возьмитесь за ум! Поднимайтесь на восстание!» {26}

Похороны состоялись на следующий день. Хоронили не просто убитых парижан – хоронили несбывшиеся надежды. Лиссагарэ описал три похоронные процессии, украшенные красными флагами; в каждой было по 35 гробов, все погибшие были похоронены на кладбище Пер-Лашез: «Вдов сегодняшних поддерживали вдовы завтрашние». Процессии медленно двигались к уже подготовленным братским могилам. «На больших бульварах мы насчитали до 200 тысяч человек, а еще сотня тысяч бледных, печальных лиц глядела на процессии из окон домов». {27}

Флоранса похоронили на Пер-Лашез на следующий день {28}.

Новость о гибели Флоранса дошла до Лондона 5 апреля. «Дейли Телеграф» сообщала: «Успех понедельника был увенчан, как говорят, смертью мсье Флоранса, одного из самых бескомпромиссных и безрассудных вождей повстанцев. Тело Флоранса находится в Версале». {29}

Горе в доме Маркса было почти осязаемым – особенно горевали женщины, называвшие Флоранса «храбрейшим из храбрых» {30}. Женнихен была вне себя от горя и ярости, что такого человека предал маленький трусливый буржуа, хозяин гостиницы, а убили, словно мясники, его же соотечественники {31}.

На следующий день Маркс сообщил Либкнехту, что Тусси и Женнихен собрались во Францию {32}. Известие о смерти Флоранса, да и все сообщения, приходившие из Парижа несколько недель, без сомнения, побуждали их действовать. Как Карл и Женни в юности, дочери Маркса не могли оставаться на обочине революции; если они и не могли присоединиться к сражению, то хотели быть хотя бы поближе к нему. Был у них и личный повод: Лаура родила второго сына, и он был совсем слабенький. Поль весело писал о том, что Лаура сама учится нянчиться с младенцем {33}, однако семья восприняла новости с тревогой. Они знали, что Лаура больна, и Женни, конечно же, не могла не вспомнить свои бесплодные и отчаянные попытки выходить несчастного Фокси. После смерти Франсуа Лафарга Поль унаследовал те сто тысяч франков, что были обещаны ему в качестве свадебного подарка, однако большая часть суммы заключалась в недвижимости, акциях или векселях {34}. В связи с этим семья волновалась, что у Лауры нет ни средств, ни поддержки, необходимых ей для преодоления кризиса. Письма Поля были полны политических комментариев и прокламаций – было ясно, что он очень хочет поскорее покинуть Бордо и перебраться ближе к Парижу, куда переехало правительство, и где установлена Коммуна. Лаура в отличие от него пишет без обиняков: «Я привыкла к одиночеству. За все эти месяцы Поль редко бывает дома, а я редко выбираюсь из него – так продолжается последние 6 или 8 месяцев». {35}

Если у Маркса и Женни и были какие-то сомнения относительно поездки Женнихен и Тусси, то они развеялись без следа, едва Женнихен пришло сообщение, что Поль в Париже. Он принял решение вернуться туда, когда Бисмарк освободил 60 тысяч французских военнопленных, чтобы утихомирить бунтующую столицу Франции. В начале апреля Лаура написала, что не имеет вестей от мужа с тех пор, как он уехал,

«… а хуже всего то, что мой бедный малыш был так болен, что 8 или 10 дней подряд я с ужасом ждала его смерти. Последнюю пару дней ему намного лучше, и я надеюсь, что он поправится. Всю последнюю неделю я носила его на руках по комнате, не спуская с него глаз ни днем, ни ночью. Что до Поля, я не знаю, что и думать. Он не собирался оставаться там надолго. Возможно, он просто не может, хотя и хочет вернуться, а возможно, вид баррикад побудил его ввязаться в бой. Я не удивилась бы этому и не сомневаюсь, что, будь я с ним рядом, я бы тоже сражалась». {36}

Женнихен решила ехать во Францию немедленно, признавшись Кугельманну, что если родители не дадут согласия, она уедет тайно {37}.

Готовясь к отъезду, Женнихен и Тусси столкнулись с разочарованиями по всем фронтам. Лондонский пароход был перегружен товарами, и капитан отказался брать пассажиров. Единственной возможностью попасть во Францию был катер, уходящий из Ливерпуля только 29 апреля – учитывая обстоятельства, ожидание стало пыткой. Затем Женнихен обнаружила, что и во Франции их поджидают проблемы: железные дороги были либо разобраны, либо контролировались войсками. Более того, им с Тусси потребовались паспорта, поскольку без них во Францию никого не пускали {38}. Однако они не могли путешествовать, как Женни и Элеонора Маркс – им нужны были фальшивые документы, если они хотели добраться до Лауры и спасти ее от ужасающего одиночества.

Не совсем ясно, почему Лафарг уехал в Париж. Одни говорят, что он собирался писать книгу, другие утверждают, что он искал одобрения со стороны коммунаров (когда о них стало известно) для организации восстания в Бордо {39}. Какова бы ни была истинная причина, в Бордо он вернулся 18 апреля, по странному совпадению, в этот же день там отмечены беспорядки: полицейских агентов хватали и задерживали, казармы забрасывали камнями, повсюду были слышны крики «Да здравствует Париж!» {40}

Было ли это делом рук Поля? Похоже, местная полиция именно так и считала, обвиняя во всем агентов Интернационала. Даже не пытаясь скрыть свою политическую деятельность, Лафарг расклеивал плакаты и листовки в поддержку Коммуны и даже принял участие в местных муниципальных выборах в качестве члена Интернационала. Неудивительно, что полиция начала расследование, действительно ли этого человека, которого они считали фанатиком, следует немедленно арестовать.

Среди тех, кто доносил на него, по словам самого Лафарга, был человек, которого считали вербовщиком членов Интернационала, и который посещал их собрания каждый вечер. Не будучи уверенными до конца, являются ли эти сведения достаточными основаниями для ареста, полицейские консультировались с Эмилем де Кюратри, суперинтендантом соседней провинции {41}.

На фоне этих событий Женнихен и Тусси, путешествующие под фамилией Уильямс, прибыли в Бордо 1 мая 1871 года, после 4-дневного путешествия по бурному морю. Женнихен проболела всю дорогу, но Тусси – теперь ей было 16 – от души наслаждалась приключениями и тем захватывающим фактом, что они путешествуют инкогнито. Женнихен писала родителям, что Тусси с утра до вечера проводит время на палубе, болтает с матросами и курит сигареты с капитаном. Энгельс предложил им сыграть роли двух буржуазных английских девиц, что они с успехом и исполнили. Женнихен смеется:

«На корабле на нас смотрели, как на принцесс. Стюарды и матросы собрали в нашу каюту ковры, стулья и подушки; капитан принес нам свой бинокль, хотя смотреть было не на что, а свое громадное кресло распорядился поставить на квотердеке специально для меня».

Уже во Франции их приняли за парижанок, и потому им не пришлось даже демонстрировать свои фальшивые паспорта или изображать из себя буржуа {42}.

Когда они прибыли в Бордо, город поразил их тишиной и спокойствием: кафе были переполнены, мужчины непрерывно играли в домино и бильярд, в ресторанах много и вкусно ели… и в то же время им было страшно. Как и во всех провинциях, где действовали агитаторы, при малейшем подозрении о причастности человека к мятежу его имя добавляли в список подозреваемых {43}. Местная администрация брала пример с Версаля, где методично и деловито выявляли всех, связанных с восстанием, чтобы затем арестовать их и казнить, тем самым давя очаги возможных возмущений в зародыше.

Еще в начале осады Парижа Маркс и Энгельс выступали против восстания, считая его преждевременным и совершенно бесполезным. Тем не менее, к апрелю они изменили свое мнение, признавая героизм Коммуны и восхищаясь парижанами – хотя и предвидя их поражение.

«Какая гибкость, какая историческая инициатива, какая способность самопожертвования у этих парижан! После шестимесячного голодания и разорения, вызванного гораздо более внутренней изменой, чем внешним врагом, они восстают под прусскими штыками, как будто войны между Францией и Германией и не было, как будто бы враг не стоял еще у ворот Парижа! История не знает еще примера подобного героизма!» {44} [68]68
  Русский перевод дан по: К. Маркс, Ф. Энгельс, Сочинения, Т. 33.


[Закрыть]

В начале мая погода была настолько хороша, что в Париже царила атмосфера праздника. Пушечная канонада и грохот рвущихся снарядов стали уже привычным напоминанием о том, что город находится под атакой – однако Фестиваль пряников на площади Бастилии прошел с таким успехом, что был продлен на целую неделю. Смеющиеся дети взлетали в воздух на качелях, мужчины и женщины, забыв о неясном и тревожном будущем, крутили Колесо Фортуны, торговцы продавали домохозяйкам всякую всячину, начиная с кухонной утвари – ведь свои кастрюли парижанки пожертвовали для отливки пуль {45}.

16 мая художник Гюстав Курбе, возглавлявший в Коммуне департамент по культуре, устроил еще одно праздничное мероприятие на Вандомской площади, к северу от Тюильри, на Правом берегу: под звуки оркестров все прибывавшие толпы народа смотрели, как разбирают массивную колонну, воздвигнутую в честь первого Наполеона и его победы при Аустерлице в 1805 году. Наконец, колонна упала, и голова Бонапарта покатилась по земле, словно после удара ножа гильотины. Восторженная толпа взревела в знак одобрения {46}.

В воскресенье, 21 мая, в садах Тюильри состоялся большой концерт. Дамы блистали весенними нарядами – Лиссагарэ пишет, что они положительно освещали собой зеленые аллеи дворцовых садов, в то время, как совсем рядом, на площади Согласия, снаряды, выпущенные правительством Франции, обеспечили неожиданную (и нежеланную) перкуссию для этого дефиле. Впрочем, толпа, исчислявшаяся тысячами, даже не была испугана {47}. Парижане словно предчувствовали что это их последний праздник на ближайшее время. В самом деле, пока шел концерт, войска Версаля готовились к вторжению в город. В три часа пополудни того же дня они вошли в Париж с пяти направлений, через пять ворот – 70 тысяч солдат начали захват города, и на Сене появились канонерские лодки с тяжелой артиллерией, готовой к бою {48}.

Поль Верлен работал в пресс-центре Коммуны и говорил, что узнал новости первым, от своей жены, которой приснилось, что войска вошли в Париж (прежде всего, Верлен был поэтом) {49}. Новость распространилась быстро, и мужчины, женщины и дети бросились на баррикады и к пушкам, занимать свои боевые позиции, чтобы встретить солдат на широких бульварах Османа. Так началось то, что вошло в историю под именем Кровавой Недели.