Текст книги "Карл Маркс. Любовь и Капитал. Биография личной жизни"

Посреди всей этой политической лихорадки и литературного бездействия Лаура и Лафарг решили назначить день свадьбы. Ждать два года, как первоначально рекомендовал Маркс, не было никаких оснований. Лафарг уже практически стал членом семьи и был посвящен во все секреты – разумеется, кроме финансовых. Пара решила пожениться в апреле 1868 года, но если им это решение далось легко, для Женни и Маркса оно создавало массу проблем.

Маркс обратился к Эрнесту Джонсу, только что закончившему работу на процессе фениев, за советом – каким образом Лаура и Лафарг могут заключить в Лондоне гражданский брак. Свадьбу должны были играть в Париже, но Марксу пришлось бы для этого въехать во Францию легально, а это «может привлечь слишком пристальное внимание полиции» (его последний запрет на въезд во Францию никто не отменял, а французское правительство начало охотиться за членами Интернационала, отчасти и из-за поддержки фениев).

Со своей стороны, Женни хотела быть уверенной, что заключение брака в Лондоне пройдет тихо и спокойно, поскольку не желала, чтобы английские знакомые сплетничали и судачили, почему церемония проходит не в храме {36}.

Возможно, Джонс даже обрадовался такому мирному житейскому вопросу, потому что Маркс получил ответ в течение 2 дней: гражданский (нецерковный) брак заключается в офисе регистрационной палаты любого района города, в присутствии двух свидетелей, заявление о бракосочетании должно быть подано за две недели. Что касается тревоги Женни, Энгельс посоветовал ей «сказать этим мещанам-соседям, что подобная форма бракосочетания выбрана из-за разного исповедания молодых: Лаура – протестантка, а Поль – католик». {37}

Во Франции свадебными приготовлениями занимался отец Поля, Франсуа – он же и подал официальное заявление, после чего была оглашена дата свадьбы: 1 апреля 1868 года. По плану Лафарга-старшего, медовый месяц молодые должны были провести в Париже, после чего вернуться в Лондон, где Поль закончит обучение, затем снова приедет во Францию для сдачи экзаменов, и после этого молодые поселятся в доме Лафаргов в Новом Орлеане {38}.

Однако Маркс и Женни пока воздерживались от официального объявления. Как чаще всего и бывало – по причине отсутствия денег: у них не было достаточной суммы ни на приданое Лауре (обычно была принята сумма в 20 фунтов {39}), ни на оплату самого торжества. Маркс писал Энгельсу: «Нельзя же отправить ее в самостоятельную жизнь нищей!» {40}

В полном отчаянии он написал своим родным в Голландию, прося о помощи, но его дядя к тому времени уже умер, а двоюродные братья не собирались предоставлять Марксу средства, как делал их отец: они ответили молчанием {41}.

Карман Маркса был пуст, и он попросил Лауру и Лафарга перенести свадьбу на 8 апреля, пока он не соберет денег. Он рассказал Кугельманну, что за предыдущие 4 месяца потратил слишком много на врачей и лекарства, оформление документов и переписку с Америкой для работы над вторым томом – и теперь у него нет денег на свадьбу Лауры.

Кугельманн правильно расслышал эту неуклюжую мольбу о помощи и послал Марксу 15 фунтов {42}. Энгельс дал еще 40, и теперь у Маркса было достаточно средств, чтобы должным образом выдать свою дочь замуж. Но тут же возникло новое препятствие: Энгельс не мог быть на свадьбе 8 числа, это был рабочий день {43}. Его отсутствие было неприемлемо абсолютно для всех: Лафарг хотел, чтобы он был свидетелем вместе с Марксом. Лафарг писал Энгельсу: «Уж не знаю, зачем, но чтобы придать документу о нашем браке достоверность, нужны два свидетеля. И хотя вы далеки от обладания всеми моральными качествами, присущими добропорядочному и респектабельному буржуа, на свете нет человека, которого я хотел бы видеть больше, чем вас, рядом с собой во время этой пугающей церемонии». {44} Лаура тоже умоляла Энгельса приехать, говоря, что она будет «вся, как на иголках» {45}. Наконец, Маркс настоял, чтобы дату опять перенесли с учетом возможностей Энгельса. Лаура должна была выйти за Лафарга 2 апреля.

То ли из-за приближающейся свадьбы (Маркс как-то признался, что немного ревнует дочь к Лафаргу {46}), то ли из-за усилий по написанию второго тома «Капитала», то ли из-за денег – а быть может, по всем трем причинам – но в начале марта на Маркса обрушился целый букет болезней: кровоточивый опоясывающий лишай; высыпания карбункулов на бедрах спровоцировали «затрудненную походку», в довершение всего «перед глазами что-то вроде черной вуали… страшная головная боль и спазмы в груди». {47}

Тем не менее, в день свадьбы Маркс мужественно забинтовал все свои болячки, принял дозу мышьяка и надел торжественный черный сюртук. Затем, в сопровождении Энгельса, он направился в контору на Сент-Панкрасс, чтобы стать свидетелем на свадьбе своей дочери Лауры и Поля Лафарга {48}.

Его терзала боль, зато Энгельс был в ударе и блистал на той церемонии, через которую сам ни разу не удосужился пройти (его шутки и остроты во время свадебного обеда на Вилла Модена оказались даже чересчур пикантны для новобрачной, которая в слезах убежала из-за стола.) {49}

Во время медового месяца в Париже Лаура жадно впитывала новые впечатления – в столице Франции она была всего однажды, маленькой девочкой. Несмотря на дружелюбие и любовь ее окружения, она скучала по семье и каждый день писала в Лондон по несколько писем {50}, а в Лондоне по ней так же сильно скучала ее семья. Женнихен вспоминала, что день отъезда Лауры и Поля в Париж «был самым долгим и самым грустным, какой мне довелось пережить… Папа предложил мне прогуляться в Хит и выпить чая в долине. Его совету я последовала, но чай показался мне совсем безвкусным, и не было рядом никого, кто бы разделил со мной удовольствие от бутербродов с маслом… Вернувшись, мы расположились в гостиной, но после вялых попыток изобразить веселье – такое же неестественное, как у клоунов в пантомиме – мама и Ленхен сдались и отправились спать. Папа и Энгельс проговорили еще несколько часов, а я продолжала поддерживать видимость беседы, задавая Лине [Шолер] вопросы, на которые не ждала ответов». {51}

11 апреля, менее, чем через неделю после отъезда молодых в Париж, Маркс продемонстрировал, как он скучает по своему главному ассистенту – прервав медовый месяц Лауры просьбой посетить пять человек – либо библиотек в Париже, чтобы набрать там каталогов или обсудить «Капитал».

В качестве извинения он приписал:

«Ты, должно быть, воображаешь, дитя мое, что я люблю книги – ибо беспокою тебя просьбами о них даже в такое важное для тебя время. Но ты очень ошибаешься. Я – машина, приговоренная пожирать их, а затем, в переваренном виде, бросать их на навозную кучу истории». {52}

Лаура и Поль вернулись в Лондон в конце апреля абсолютно «влюбленными» – по словам Маркса – и поселились в апартаментах на Примроуз-Хилл, в нескольких минутах ходьбы от Вилла Модена {53}. Они приехали как раз вовремя, чтобы присоединиться к празднованию 50-летия Маркса, 5 мая. Энгельс, остававшийся в Манчестере, поднял тост за друга издали: «Я поздравляю, как никак, с полувековым юбилеем, от которого и сам нахожусь в двух шагах. Действительно, какими восторженными глупцами мы были 25 лет назад, когда хвастались, что к этому времени будем уже обезглавлены…» {54}

Свадьба Лауры осталась позади, это событие стало важной вехой в жизни Маркса, однако он все еще был слишком взволнован, чтобы садиться за работу над вторым томом и потому в конце мая, взяв с собой 13-летнюю Тусси, Маркс едет в Манчестер, чтобы развеяться. Буйная компания Тусси должна была стать прекрасным тонизирующим средством для находящегося в интеллектуальном тупике гения.

С малых лет Тусси отличалась удивительно живым умом. Круг ее интересов – несмотря на юный возраст – был необычайно обширен и колебался между литературой, театром и политикой. Ее школьные тетради были подписаны «Тутти-Фрутти», однако под обложками скрывались вырезки из газет, содержавшие статьи о сельском хозяйстве, состоянии деревни, проблемах канализации, заметки о французской истории – и рисунки невест в свадебных нарядах {55}.

Когда ей было 8, она считала себя сторонницей радикала Бланки, вогнавшего в дрожь французское правительство, и решительно стояла на стороне поляков во время их восстания против России в 1863 году. Дяде отца, Лиону Филипсу, она писала: «Что вы думаете о Польше? Я всегда держу за них кулачки, за этих маленьких храбрецов!» {56}

Будучи всецело погруженной в борьбу за неимущих, Тусси при этом наслаждалась воображаемой «богатой жизнью». Дом Маркса был для нее фантастической империей, в которой Женнихен исполняла роль китайского императора, а Тусси была ее преемником и потребовала изобрести особый язык, которым и пользовалась при написании писем (хотя адресат пребывал в связи с этим в неведении относительно содержания).

Другим – воображаемым – обитателем дома был Альберих, как правило, могущественный, но суровый гном {57}. Похоже, семья поощряла эти ролевые игры: когда домочадцы обращались к ней, то использовали мужской род, отчасти потому, что во всех играх и домашних спектаклях она предпочитала мужские роли, а отчасти – из-за ее отчаянного характера {58}. Ее родители не могли не видеть в дочери отголоски экстравагантного и артистичного характера Муша – хотя девочка родилась всего за несколько месяцев до его смерти – и потому обращение «он» можно считать и отражением их неизбывной тоски и скорби по своему мальчику.

Однако очаровательная девочка с черными локонами по пояс не подходила под определение «он»: она была пройдохой, плутом в юбке. Поездка вместе с отцом в гости к Энгельсу была чем-то сродни обряду инициации для Тусси. Они остановились в доме Энгельса, Лиззи и 7-летней племянницы Лиззи, Мэри-Эллен – и Тусси немедленно стала преданной дочерью Манчестера и самопровозглашенной сестрой фениев. Ирландские страсти в это время вновь начинают закипать – поскольку в лондонской тюрьме Ньюгейт казнен ирландец Майкл Барретт – за подрыв тюрьмы Клеркенуэлл (Барретт стал последним публично казненным преступником в Англии) {59}.

Ирландцы были в ярости после этой казни, и Тусси по-своему переписала «Боже, храни королеву!»:

 
«Боже! Храни наш зеленый флаг,
Вскоре он воссияет везде.
Боже! Храни наш зеленый флаг,
Мирный и славный!
Господь хранит наш зеленый флаг.
Боже, храни наш зеленый флаг!»
 

Кроме того, она начала читать газету «Ирландец», и газетчик благословил ее, сказав, что Тусси «скажет правду про нашу старую страну» {60}. Преисполнившись гордости, Тусси сообщила о своих достижениях Женнихен, которая шутливо пожурила ее за посещение памятного места нападения фениев на полицию и ирландских пабов: «Ты, маленькая бунтовщица! Тебя на днях схватит полиция, а потом осчастливит своим визитом и Энгельса». {61}

Маркс и Тусси провели в Манчестере две недели, и по возвращении Маркс написал Энгельсу: «Туссихен осложнила обстановку в доме, поскольку поет дифирамбы Манчестеру и открыто заявляет о своем желании вернуться туда, как можно скорее». {62} Когда Женнихен начала упрекать ее в том, что Тусси променяла ее на ирландцев и не выказывает должного уважения к «китайскому императору», девочка ответила: «Раньше я поклонялась одному человеку, теперь я поклоняюсь нации». {63}

Однако на север ее влекли не только ирландцы. Тусси очень любила Энгельса, у них была очень тесная эмоциональная и интеллектуальная связь, похожая на ту, что испытывал много лет назад ее отец. Энгельс послал Тусси 6 писем, и Маркс сообщил ему, что Тусси знает их наизусть {64}.

Детское желание Тусси поскорее покинуть Вилла Модена больно ранило Женни и Маркса, чего Тусси, конечно, не понимала. Дети покидали гнездо. Поль только что сдал экзамены и стал членом Королевской Хирургической коллегии (которую Маркс язвительно называл «бюро патентов на убийство людей и животных» {65}), и они с Лаурой собирались вернуться в Париж.

Женнихен тоже объявила о своем отъезде. Втайне от родителей (хотя Лауру и Ленхен она в свои планы посвятила) она приняла место гувернантки в одной шотландской семье в Лондоне {66}. Вероятно, Женнихен больше не могла жить в доме, будучи полностью зависимой от родителей, после замужества Лауры – отсутствие в доме ее младшей сестры постоянно напоминало ей, что она ничего не достигла, хотя мечтала достичь всего.

Маркс познакомил своих дочерей с бескрайним миром литературы, политики, истории и науки – и, тем не менее, казалось, ожидал, что они будут смирно сидеть дома, ожидая появления мужа, который уведет их в другой такой же дом. Примечательно, что Маркс не признавал – возможно, просто не мог признать – их стремление представлять из себя личность.

В случае с Женнихен Маркс пытался обвинить ее в желании получить работу, несмотря на недомогание матери – и сделал все, чтобы избежать возможного ущерба, изучив договор и убедившись, что он не содержит жестких обязательств. Демонстрируя оскорбленное до глубины души самолюбие буржуа, чья дочь решилась замарать руки трудом, он писал Энгельсу: «Хотя этот вопрос меня крайне смущает (мое дитя должно учить маленьких детей день напролет) – мне нет нужды пояснять – я согласился на это, так как полагаю, что Женнихен полезно отвлечься от постоянного давления, да и просто вырваться из этих четырех стен. За последние годы характер моей жены совсем ухудшился – это понятно, учитывая обстоятельства, но от этого не легче – и она изводит детей постоянными жалобами, раздражением и плохим настроением, хотя вряд ли чьи-то еще дети могли бы переносить это столь добродушно. Однако всему есть предел!» {67}

Женнихен уехала в январе. Расставание с любимой дочерью, да еще так быстро после отъезда Лауры, стало для Маркса жестоким ударом. Он все еще находил утешение в веселой суматохе игр Тусси, натыкался на ее питомцев, кошку и собаку в стенах опустевшего дома, но привычная суета стихла с отъездом двух молодых женщин, которых он до сих пор считал своими маленькими девочками. Его дочери были его верными друзьями во время бесконечного бегства из одной страны в другую. Окруженный своими детьми, Маркс и сам был игрив, как ребенок (он часто говорил, что дети – его лучшие друзья), и их отсутствие повергало его в тоску.

Погода, казалось, отражала его настроение. Лондон погрузился в густой туман, и Маркс оказался замурованным в своем доме, в плену простуды и воспоминаний {68}. Что за прекрасный сюрприз! Лафарг написал ему из Парижа 1 января, что Лаура родила сына. Маркс пишет Энгельсу: «С Новым Годом! Из письма Лафарга, которое я прилагаю, ты узнаешь об особом новогоднем подарке для меня – я стал дедушкой!» {69}

Весь дом пришел в небывалое возбуждение по поводу появления на свет маленького мальчика с большим именем: Шарль Этьенн Лафарг. Тусси нарядила кошку и таскала ее повсюду, объявив, что это «маленький человечек» – отложив на это время игру в заговор фениев и планируя выкрасть новорожденного у счастливых родителей. Женнихен шутливо предупредила Лауру о плане Тусси, процитировав младшую сестренку: «Если бы я только смогла забрать Мастера Лафарга у стариков [Лауры и Поля] и оставить его себе!..» {70}

Женни сильно задело то, что ее не позвали в Париж, чтобы присутствовать при рождении ее первого внука, тем более, что друзья и знакомые постоянно спрашивали, почему она еще не там (не говоря уж о вопросах насчет крещения малыша). {71}

Восторженные родители дали мальчику прозвище Фуштра (Foucht-ra), что на диалекте французской провинции Оверни означало либо «глупый мальчик», либо не слишком вежливый возглас разочарования. Лаура сообщила, что внешне он похож на Маркса, но пока непонятно, станет ли он «Фихте, Кантом или Гегелем». Несмотря на это, Маркс был вне себя от радости по поводу появления самого юного члена семьи, тем более – мальчика. Действительно, в январе 1869 дом Марксов казался опустевшим, как никогда, но рождение Фуштра было верным признаком того, что наступающий год станет удачным для семьи. Минувшей осенью Маркс получил письмо, в котором говорилось:

«Значение вашей последней работы – «Капитал. К критике политической экономии» – побудило одного из местных издателей (Н. Полякова) заказать его перевод на русский язык».

Книга отправилась в Санкт-Петербург, где экономист и писатель Николай Даниельсон и два его товарища собирались перевести ее {72}. Маркс написал Кугельманну:

«Ирония судьбы в том, что русские, против которых я непрерывно сражался в течение 25 лет не только на немецком, но и французском, и английском языках, всегда были моими «покровителями»… В 1843–1844 гг. в Париже именно русские аристократы с нетерпением ждали моих работ. Моя книга против Прудона (1847), та самая, которую потом переиздал Дюнкер (1859), нигде не продавалась так хорошо, как в России. И теперь первая страна, которая хочет перевести «Капитал» – Россия… Впрочем, выйдет из этого мало толку. Русская аристократия в юности получает образование в университетах Германии и в Париже. Они всегда стремятся заполучить самое экстремальное из того, что может предложить Запад… Это не мешает тем же самым русским становиться негодяями, едва поступив на государственную службу». {73}

Одновременно хорошие новости пришли от Энгельса, произведя эффект разорвавшейся бомбы. Он предложил своему деловому партнеру, Готфриду Эрмену, полностью выкупить его долю в 1869 году; Энгельс хотел быть уверенным, что деньги, полученные от этой сделки, смогут обеспечить его и Маркса надолго вперед. Без всяких вступлений он пишет Марксу в ноябре 1868 года:

«Дорогой Мавр!

Постарайся совершенно точно ответить на прилагаемые вопросы и ответь немедленно, так, чтобы я получил твой ответ во вторник утром.

1) Сколько денег нужно тебе, чтобы уплатить все твои долги, и таким образом совершенно развязать себе руки?

2) Хватит ли тебе на обычные регулярные расходы 350 ф. ст. в год (причем экстренные расходы на болезнь и непредвиденные случайности я исключаю), то есть так, чтобы тебе не приходилось делать долгов. Если нет, то укажи мне сумму, которая тебе необходима».

Энгельс поясняет, что пытается подсчитать, сколько требуется Марксу на жизнь, потому что надеется получить с Эрмена сумму, которая позволит ему содержать семью Маркса в течение 5 – 6 лет.

«Что будет после вышеупомянутых пяти – шести лет, мне, правда, еще самому неясно… Однако к тому времени многое может измениться, да и твоя литературная деятельность может кое-что приносить тебе». {74} [64]64
  Русский перевод дан по: К. Маркс, Ф. Энгельс, Сочинения, Т. 32.


[Закрыть] (Хотя по прошествии полутора лет после выхода «Капитала» книга по-прежнему не окупила даже затраты на ее производство.) {75}

В 1867 году 350 фунтов в год были нижней отметкой на шкале доходов английской семьи среднего класса {76}, однако Маркс принял это предложение, фантастически щедрое – он говорил, что был «повержен им». Они с Женни подсчитали все свои долги и выяснили, что сумма составляет 210 фунтов, включая счета докторам. Насчет ежегодных расходов Маркс пишет:

«За последние годы мы проживали более 350 фунтов стерлингов; но этой суммы вполне достаточно, так как, во-первых, в течение последних лет у нас жил Лафарг, и благодаря его присутствию в доме расходы сильно увеличивались; а во-вторых, вследствие того, что все бралось в долг, приходилось платить слишком дорого. Только полностью развязавшись с долгами, я смогу навести порядок в хозяйстве. {77}[65]65
  Русский перевод дан по: К. Маркс, Ф. Энгельс, Сочинения, Т. 32.


[Закрыть]

Вполне вероятно, что слова своего расточительного друга о жестком планировании хозяйства вызвали у Энгельса лишь усмешку. Однако они свидетельствовали о том, что Маркс хотя бы попытается…

34. Лондон, 1869

Люди мелки, партии слепы, методы их либо жестоки, либо неграмотны, однако из всей этой кутерьмы становится ясно, что политическая, социальная революция – неизбежна.

Шарль Проль {1}

В 1869 году Интернационалу было уже более 4 лет, и с момента своего создания он вырос в обширную и многочисленную организацию. Он имел отделения в 9 странах, в его распоряжении находились многочисленные газеты, каждый год проходили всеобщие конгрессы. Однако Генеральный совет Интернационала, базирующийся в Лондоне, страдал от внутренних конфликтов почти с самого начала. Каждая делегация в Совете была втянута в свои внутренние диспуты, а между представителями различных делегаций то и дело проскальзывали обвинения, основанные на национальных предрассудках – у немцев слишком много власти, итальянцы интригуют, чтобы взять группу под свой контроль, французы вошли в организацию на волне братоубийственной войны и обречены на поражение, англичане готовы принести рабочий класс в жертву интересам мейнстрима и победе на выборах…

Маркс официально являлся всего лишь секретарем-корреспондентом от Германии, однако на самом деле безоговорочно признавался мозгом Интернационала, его сердцем и идейным вдохновителем. Он утихомиривал мелкие дрязги, действуя «из-за кулис», когда это было возможно, или ведя открытую полемику, когда дипломатические методы не помогали. Его политика была всегда направлена на то, чтобы сохранить целостность организации и дать ей выжить – даже если ради этого требовалось принести в жертву отдельных ее членов.

Явное доминирование Маркса в Интернационале его критики называли тиранией, а некоторые пытались создать оппозиционные ему фракции. Видные демократы – Виктор Гюго, Луи Блан, Джон Стюарт Милль и Джузеппе Гарибальди – в 1867 году создали Лигу мира и свободы. В эту буржуазную пацифистскую организацию входили представители благородных сословий и знати, надеявшиеся привлечь пролетариат, но не видевшие реальной, «рабочей» программы {2}. На периферии этой группы оказался и Бакунин. Он выступал на первом заседании, и хотя в этом выступлении было мало смысла и еще меньше содержания, толпу собравшихся он завел так, что один из наблюдателей пишет: «Если бы он попросил слушающих перерезать друг другу горло, они бы с восторгом согласились» {3}.

Однако Бакунин нашел Лигу слишком ручной и скучной, и потому присоединился к Интернационалу в Женеве с целью захватить эту организацию {4}. Как и Маркс, он, казалось, был не в состоянии оставаться рядовым членом группы, он должен был быть лидером, хотя и настаивал, что не хочет работать в ней. Таким образом, он делал вид, что лоялен, а на самом деле усиленно сколачивал тайную фракцию, чтобы вырвать контроль над Интернационалом из рук Маркса.

Это был приз, за который стоило побороться. Численность Интернационала выросла, благодаря нескольким успешно проведенным им забастовочным мероприятиям. Забастовки последовали за кризисом 1866 года, затронувшим железные дороги, фабрики и угольную промышленность – в самом центре промышленной Европы. Заработная плата была урезана, объем продукции сократился, сократился и рабочий день, оставив мужчин и женщин без заработка и поддержки {5}. В ответ на это Интернационал выделил помощь из забастовочных фондов, усилил пропаганду и, что еще более важно, организовал рабочих, чтобы они не допустили привлечения руководством предприятий дешевой рабочей силы из других стран – что могло сломать хребет забастовки. На самом деле Интернационал был достаточно ограничен в средствах (в 1869 году поступления в организацию составляли всего около 50 фунтов) {6}, а количество членов, способных координировать действия рабочих, было незначительным. Однако Маркс вполне заслуженно хвастался: одного упоминания, намека на участие I Интернационала в организации забастовки было достаточно, чтобы хозяева предприятий согласились сесть за стол переговоров {7}.

Правительства европейских стран терпели Интернационал в качестве рабочей организации до тех пор, пока он не продемонстрировал свои политические взгляды, осудив казнь фениев в Манчестере и собрав митинги в поддержку Ирландии – действия, вполне ожидаемо вызвавшие ярость английского правительства {8}. Когда парижское отделение Интернационала присоединилось к этим действиям, французские службы безопасности нагрянули на квартиры, в дома и офисы членов группы, немедленно найдя достаточно доказательств для заключения под стражу двух десятков человек – за принадлежность к тайной и нелегальной организации {9}. Маркс писал Энгельсу, что Наполеон не столько волнуется за поддержку Интернационалом ирландцев, сколько пытается оказать любезность Англии (или, как он красочно выразился, «подобострастно вылизать задницу английскому правительству» {10}). Тем не менее, французские события обострились летом 1868 года, когда на заседании французского отделения в Брюсселе – которое Маркс называл сборищем «сутенеров и отребья» – Наполеон был приговорен к смерти на импровизированном суде. От имени лондонского Совета Маркс публично осудил действия филиала, однако оскорбление не было забыто, и подозрения в отношении Интернационала росли {11}.

Это, разумеется, была та самая Франция, куда переехали Лаура и Поль. Осенью 1868 года они поселились в апартаментах на оживленной улице Сен-Жермен, всего в квартале от медицинской школы. Лафарг приехал в Париж с намерением сдать французские экзамены по медицине, однако казалось, что политика интересует его куда больше, чем учеба: он немедленно примкнул к местному отделению Интернационала и возобновил старые связи с бланкистами, с которыми познакомился еще два года назад. С момента возвращения Лафарга в Париж он находился под наблюдением полиции (полицейский агент оставил его описание: выглядит на 45 лет, старше своих 26, рост выше среднего, темнокожий, светло-каштановые волосы. Агент также отмечал, что Лафарг выглядел очень элегантно.) {12}

Французские чиновники от образования – возможно, по политическим причинам – не признавали английскую медицинскую степень, полученную Лафаргом, и потребовали, чтобы он сдал 5 экзаменов, а не 2 – 3, как он ожидал, чтобы получить право на медицинскую практику во Франции {13}. Поскольку он хотел сдавать эти экзамены в Париже, ему требовалось разрешение министра образования, а также научного совета, поскольку ранее он был исключен из Парижского университета. Этот орган не собирался заседать до 14 декабря, так что у Лафарга было достаточно времени, чтобы окончательно утратить интерес к медицине и полностью погрузиться в дела Интернационала.

В ноябре был выпущен из тюрьмы Лонге; он вернулся в свою квартиру в Латинском квартале и занялся, по свидетельству Лауры, курением и игрой в домино {15}. Лауру и Лафарга навещали старые друзья Маркса по 1848 году и нынешние, по Интернационалу – они поднимались по крутым ступенькам на пятый этаж дома Лафаргов, к дверям меблированной квартиры, горько жалуясь на тяжелый подъем {16}.

В конце декабря, слово в подтверждение окончательного разрыва Поля с медициной, Лафарги переехали подальше от медицинской школы, на Левый берег, в квартиру на рю де Шерше-Миди. Улица кипела истинно парижской жизнью (магазины ломились от хлеба, овощей и сыров; прачечные едко пахли отбеливателем, прачки болтали; дым сигар и аромат кофе вырывались из открытых дверей многочисленных кафе). Маленькую квартирку нельзя было назвать шикарной, но Лаура говорила, что она обставлена в ее любимом богемном стиле – и готовилась к мирной семейной жизни в ее стенах {17}. Посреди хлопот с переездом, однако, Лафарги совершили крайне неприятное открытие: за ними следят.

Пока они не знали, насколько велик интерес полиции, Лаура попросила Женнихен писать ей на имя «мадам Санти», родственницы Поля, помогавшей Лауре. Сама она, в свою очередь, подписывалась именем Ленхен {18}. Вскоре подозрения подтвердились и меры предосторожности оправдали себя. Марксу написал один из товарищей по Интернационалу: он рассказал, что был у Лафаргов, однако не видел Лауру. Маркс заподозрил, что с дочерью что-то неладное, и решил сам отправиться в Париж {19} (он не знал, что за пару недель до родов Лаура упала и потому все еще лежала в постели.) {20}

Маркса беспокоило то, что во Франции он был теперь еще более нежелательным гостем, поскольку его работа «Восемнадцатое брюмера Луи Бонапарта» – история заговора и переворота Наполеона III – вышла уже во втором издании; поэтому он предупредил Лафарга: «Не упоминайте в письмах о моем секретном плане!» {21} Однако через неделю в доме Лафаргов появился незнакомец, сообщивший, что если мсье Маркс уже приехал, то им надо поговорить. Маркс и Лафарги решили, что это полицейский агент, и что их почту регулярно вскрывают и досматривают {22}.

Маркс отменил поездку, однако его беспокойство насчет Лауры все росло, и он решил послать вместо себя в Париж Женнихен и Тусси {23}.

К февралю 1869 года Лафарги жили в Париже уже 4 месяца, однако Поль не делал никаких попыток сдать экзамены. В приступе великодушия академические чиновники все-таки разрешили ему сдать 2 экзамена для получения лицензии, но настояли, чтобы он сдавал их в Страсбурге {24}. Поль не испытывал ни малейшего желания готовиться к экзаменам и в Париже, а уж путешествие для этого практически в Германию свело последние шансы к нулю. Кроме того, он ввязался в новую авантюру, из-за которой не мог покидать столицу. Он и несколько его товарищей-бланкистов затеяли выпуск газеты «Ла Ренессанс» – «Возрождение». Однако у них не было ни 250 фунтов для вступительного взноса, необходимого для регистрации газеты, ни свободных средств. Пожалуй, все, что у них было – это энтузиазм и личная поддержка Бланки {25}. Лафарг пытался уговорить Маркса написать для газеты несколько статей или войти в состав редколлегии в качестве соиздателя {26}, но тесть отговорился тем, что у него нет на это времени, а кроме того, Маркс и Энгельс придерживались мнения, что Лафаргу стоит на время оставить политику, пока он не зарекомендовал себя как врач.

Маркс прежде всего думал о будущем Лауры и безопасности Поля – но не забывал и о Лафарге-старшем: никак нельзя было допустить, чтобы он поссорился со своим сыном. Маркс пишет Полю:

«Ваша газета наверняка вовлечет вас и ваших друзей в конфликты с правительством, и ваш отец, рано или поздно, свяжет мое имя, фигурирующее среди издателей, с тем, что это именно я склонил вас к занятиям политикой и помешал сделать необходимые шаги (которые я вам продолжаю настоятельно рекомендовать сделать) для сдачи экзаменов и получения лицензии врача». {27}

Отдельно он написал Женнихен, что был бы рад помочь Бланки с газетой, но пренебрегать чувствами Франсуа Лафарга не может: «У него и так не слишком много причин испытывать радость от связи с семейством Маркс». {28}

В течение следующих месяцев Маркса все больше беспокоили наивные и опасные игры Лафарга. Бланки вернулся в Париж, однако скрывался от властей и даже никогда не ночевал в одном месте дважды. Он начал организовывать ячейки, состоящие из 10 человек; каждый из них знал только членов своей группы, но никого из других ячеек – для того, чтобы в случае ареста не выдать товарищей и предотвратить проникновение в группу полицейских агентов. Поль был среди тех, кто встречался каждую неделю в доме, куда приходил и Бланки – в Иль Сен-Луи, на улице Ля Фам сан Тет («Безголовой Женщины») {29}. Бланки половину своей жизни провел в тюрьме, и каждый, кто имел с ним дело, рисковал отправиться туда же. Маркс хотел отправиться в Париж, чтобы предостеречь своего зятя, а также лично познакомиться с ситуацией. Он сказал Энгельсу, что постарается натурализоваться в Англии, чтобы законным образом совершить путешествие во Францию. Вместе с ним поехали бы и Женнихен с Тусси {30}. Сестры были готовы, хотя их гораздо больше волновало состояние Лауры, а не политические игры Лафарга: в письмах Лауры к Женнихен явственно сквозила меланхолия.