Текст книги "Карл Маркс. Любовь и Капитал. Биография личной жизни"

Члены Интернационала обсудили маневр императора на встрече в конце апреля, на которой присутствовали 1200 делегатов. Было решено призвать избирателей воздержаться от фальшивого плебисцита. В ответ правоохранительные органы провели единовременные обыски в отделениях Интернационала в Париже, Лионе, Руане, Марселе и Бресте {104}. Интернационал был объявлен нелегальной тайной организацией, его членов обвинили в подготовке покушения на Наполеона. На самом деле идея подобного заговора витала в воздухе, но к Интернационалу не имела никакого отношения: полиция выдумала фальшивый заговор, чтобы оправдать свою атаку на оппозицию {105}.

Посреди всей этой драмы Лафарг и Лаура, регулярно информировавшие Маркса о положении дел во Франции, хранили молчание. В конце февраля их дочка Женни, о которой Лафарг говорил, что она совершенно здорова, умерла {106}. Лаура описывала себя как «оглушенную горем» и не могла думать о письмах {107}. Когда Маркс в конце концов узнал о случившемся, он всей душой стремился поддержать ее, но понимал, что любые его слова бессмысленны перед лицом трагических обстоятельств.

«Я сам так много страдал от подобных утрат, что не могу не сочувствовать тебе всем сердцем. Тем не менее, из того же личного опыта я знаю, что все мудрые и утешительные банальности, произносимые по этому поводу, только усиливают настоящее горе, а не успокаивают его». {108}

Горе обрушилось на Лауру в тот самый момент, когда Женнихен праздновала свой успех, и это было вдвойне болезненно для Лафарга, потому что ее статьи появились в той самой газете, которая так вежливо отказала ему. Внешне Лафарг был невозмутим и начал работать над серией статей против Виктора Гюго, которого они с Марксом считали демократом-утопистом и падким на известность буржуа {109}.

Теперь Маркс отчетливо понимал, что Лафарг не собирается заканчивать свое медицинское образование, и причины этого не имеют ничего общего со здоровьем Лауры. Он мягко пожурил зятя в письме, но, не желая быть его судьей, заметил, что отец Поля нуждается в объяснениях {110}. Лафарг, искренне боявшийся объяснения, которое грозило закончиться взрывом, сказал, что лучше, если отец его все узнает от Маркса {111}.

Решение Поля оставить медицину никак не могло вызвать ликования на Вилла Модена. Наибольшую привлекательность для Маркса и Женни, благодаря чему они и дали согласие на брак с Лаурой, представляла грядущая финансовая независимость их зятя, его добропорядочная и надежная карьера. Теперь выяснилось, что он бросил все ради того, чтобы играть – в политика, в писателя – не имея ни к тому, ни к другому ни малейшей склонности. Лаура тоже чувствовала всю тяжесть своего положения. Она прекрасно знала, что значит – быть женой блестящего революционера-мыслителя, она видела страдания своей матери и не могла не бояться будущего, в котором лучших побуждений было гораздо больше, чем истинно светлого. В письме к Женнихен она признается, что «заперта в новой тюрьме» {112}.

1 мая Женнихен отметила свое 26-летие, решив закрепить успешный во всех отношениях год своей жизни праздничной вечеринкой. Среди приглашенных был и Флоранс. Без особого труда завоевав сердца женщин семьи Маркс, к этому времени он уже добился и расположения самого Маркса. «Полон иллюзий, но зато веселый парень, не чета всем этим чертовски серьезным умникам!» – описывал он Флоранса Энгельсу.

Главной чертой характера Флоранса Маркс считал дерзость, однако помимо этого тот был хорошо образован, читал лекции в Парижском университете и успел побывать в самых отдаленных уголках мира. Маркс предложил ввести Флоранса в Генеральный Совет Интернационала и выразил надежду, что он задержится в Лондоне еще на некоторое время {113}. Скорее всего, думал он при этом не столько о политике, сколько о Женнихен…

Именно во время ее праздника Флоранс получил известие, что его обвиняют в так называемом заговоре против Наполеона. Было опасение, что Франция потребует его экстрадиции, и атмосфера праздника мгновенно изменилась – от радостной к сдержанной. Женнихен писала, что хотя доказательств против Флоранса и не было, «мы не знали в тот момент наверняка, не будет ли он арестован». Словно эхо слов ее матери, сказанных в 1848 году, когда бельгийское правительство подозревало Маркса в покупке оружия для рабочих, звучат слова самой Женнихен:

«Хотя и правда, что Флоранс посылал деньги в Париж, чтобы вооружить людей бомбами… это еще не значит, что он имеет отношение к предполагаемому убийству императора».

О дне рождения было забыто: Женнихен, Флоранс и другие гости отправились на пустоши, чтобы во время прогулки обсудить сложившиеся драматические обстоятельства {114}.

Слухи о предъявленном Флорансу обвинении разлетелись быстро, породив следующий виток: в кругах английского отделения I Интернационала начали говорить о том, что Флоранс будет посажен в тюрьму, а члены Интернационала будут арестованы во время предстоящей встречи. Макс проштудировал все известные случаи, касавшиеся выдачи иностранцев, находящихся в розыске за предположительно совершенные за границей преступления – и нашел, что при нормальном положении дел английских властей опасаться Флорансу нечего. Только вот назвать времена нормальными было нельзя. Английское правительство было раздражено тем, как французская пресса унизила его в «ирландском деле». Соблазн схватить и отправить на родину одного из негодяев-республиканцев был велик. Тем временем слухи дошли до того, что в прессе появились упоминания о некоем документе, подтверждавшем готовящийся рейд полиции против Интернационала. Члены организации испытали даже нечто вроде разочарования, когда подобный рейд так и не состоялся {115}.

Уклониться от вызова было не в характере Флоранса, поэтому через три дня после того, как он был официально объявлен подозреваемым по делу о заговоре против императора Наполеона, Флоранс вернулся в Париж, где и скрылся в оппозиционном подполье {116}. Наверное, неудивительно, что Женнихен быстро утратила большую часть своей всепоглощающей преданности Ирландии – ее мать говорит, что с этого момента Женнихен стала «полностью француженкой». {117}

С притоком молодой крови в революционное движение (в том числе – с приходом в него дочери Маркса) Энгельс и Маркс начали ощущать себя чем-то вроде партийных старейшин. Маркс даже начал называть сам себя «Старый Ник», поскольку его черная борода совсем побелела.

Их поколение уходило, список умерших товарищей все пополнялся – Веерт, Вейдемейер, Лассаль, Люпус. Совсем недавно к ним присоединился и Шаппер – товарищ со времен Коммунистической Лиги, разругавшийся с Марксом по поводу того, нужна ли революция немедленно (Шаппер выступал за, Маркс был против). Маркс навестил его, уже тяжело больного, и они долго разговаривали, вспоминая разные истории и людей, с которыми они встречались, а также ловушки, из которых им удавалось ускользнуть – хотя теперь одного из них ждала последняя, из которой выхода не было. Чтобы не расстраивать жену, Шаппер сказал Марксу по-французски: «Вскоре мне накроют лицо…» Он умер на следующий день {118}.

Маркс и Энгельс были лучшими друзьями с 1844 года, однако после 1850 года общались они, в основном, посредством писем. В 1870-м Энгельс сообщил, что намеревается переехать в Лондон {119}. Маркс был не единственный, кто обрадовался этой новости: Женни много раз говорила Энгельсу, как она сожалеет, что он живет так далеко от них, поскольку ей трудно контролировать Карла в одиночку. Кроме того, она, судя по всему, стала иначе относиться к новой «миссис Энгельс». Мэри Бернс она в письмах к Энгельсу никогда не упоминала (как будто та и не существовала вовсе), однако к Лиззи отнеслась совсем иначе. В июле она сообщает Энгельсу, что подыскала им дом на Риджентс-Парк-Роуд, 122 – в 10 минутах ходьбы от Вилла Модена. Женни добавляет в конце письма: «Знай, что мы будем очень рады видеть ее у нас…» {120}

35. Париж, осень 1870

История делается таким образом, что конечный результат всегда получается от столкновений множества отдельных воль… Ведь то, чего хочет один, встречает противодействие со стороны всякого другого, и в конечном результате появляется нечто такое, чего никто не хотел.

Фридрих Энгельс {1} [66]66
  Русский перевод дан по: К. Маркс, Ф. Энгельс, Сочинения, Т. 37.


[Закрыть]

Напряженность в отношениях между Францией и Пруссией неумолимо нарастала еще с 1815 года; в 1860-х нарастание ускорилось, поскольку каждая сторона искала подходящего союзника для альянса, чтобы укрепить свои позиции в случае, если в Европе вновь разразится война. К тому времени, как две армии встретились в июле 1870 года, у них уже не было иной альтернативы, кроме битвы. Наполеон III, больной и слабый правитель, отчаянно нуждался в победоносной войне, чтобы доказать свою мощь – в то время, как Бисмарк преследовал дальние цели: господство Пруссии на континенте и окончательное объединение Германии с центром власти в Берлине.

Странно, но спор, который привел к войне, начался в Испании. В 1868 году королева Изабелла II была свергнута с престола в результате армейского мятежа и бежала во Францию, оставив позади себя полный вакуум власти. Про-прусски настроенные генералы в Мадриде написали Бисмарку письмо, в котором просили прислать на испанский трон представителя ветви Гогенцоллернов по линии короля Вильгельма. Потрясенная близкой перспективой оказаться в «сэндвиче» из прусских королей, Франция объявила войну.

Для Наполеона это было рискованное решение – ему нужны были солдаты, а набирать их надо было из людей, которым он не доверил даже голосование. Однако в этой ситуации сыграл он неплохо: французы сплотились вокруг своего императора. Тысячи людей заполнили бульвары, освещенные газовыми фонарями, скандируя «На Берлин за 8 дней!» и распевая «Марсельезу» {2}. Праздновали событие и при дворе. Дворец стал скучным местом за более, чем 10 лет относительного мира и спокойствия, и многие придворные полагали, что война поможет разогнать застоявшуюся кровь {3}. В случае с 62-летним императором так и произошло. Приняв командование над армией, Наполеон провозгласил: «Французы! В жизни людей бывают такие моменты, когда национальная гордость закипает справедливой яростью, превращаясь в несокрушимую силу. Забыты любые другие интересы, и нация берет в свои руки судьбу всей страны. Один из таких решающих моментов истории настал и для Франции».

Сказав это, Наполеон покинул свой дворец в Сен-Кло и поскакал, окруженный громадной свитой (практически передвижной деревней), на восток – сражаться с Пруссией {4}.

Семья Маркса была ошарашена таким поворотом событий. Женнихен писала Кугельманну:

«Нелегко примириться с мыслью, что вместо борьбы за разрушение империи, французы жертвуют собой ради ее возвеличивания; что вместо того, чтобы повесить Бонапарта, они готовятся встать под его знамена. Кто мог представить это несколько месяцев назад, когда революция в Париже казалась почти свершившимся фактом?» {5}

С началом войны в рядах французской оппозиции возникло смятение; в ней было слишком много фракций, чьи программы были слишком разными. Что еще хуже, каждую из этих фракций возглавлял честолюбивый лидер – и все они считали, что только они и способны возглавить республику, если Наполеон падет. Левое же крыло, от либералов до Интернационала, было сильно ослаблено в связи с преследованием властей. Тем летом были осуждены обвиняемые в попытке убить Наполеона. По этому сфабрикованному делу проходили 72 человека; большинство из них приговорили к каторге на срок от 5 до 20 лет или ссылке. Среди них был и Флоранс {6}.

Маркс наблюдал за рабочим движением континентальной Европы из Лондона и рассматривал обстановку в свете франко-прусского конфликта: он пришел к выводу, что победа Пруссии была бы полезна. В Германии было две основных рабочих партии: Немецкий рабочий союз Лассаля и Социал-демократическая рабочая партия. Лидеры последней – Август Бебель и друг Маркса, Вильгельм Либкнехт; партия насчитывала 150 тысяч членов и приняла устав Интернационала в качестве собственного {7}. Маркс писал:

«Нужно только сравнить события в двух странах с 1866 года по настоящее время, чтобы понять, что немецкий рабочий класс превосходит французский и в теории, и в организации». {8}

Это была не просто политическая оценка. Маркс ожидал, что прусская победа докажет превосходство его собственной версии социализма над теорией Прудона, до сих пор господствовавшей во Франции.

Одновременно, независимо от личных пристрастий и ожиданий, Маркс и Интернационал настаивали, что члены организации должны воздерживаться от участия в конфликте. Это был основной принцип Интернационала: рабочие не должны сражаться в войне, развязанной их хозяевами и правителями. Французы протянули руку дружбы первыми. 12 июля, когда начало войны было уже неизбежно, в еженедельной республиканской газете «Le Réveil» появилось обращение:

«Война из-за вопроса о преобладании или война в интересах какой-нибудь династии в глазах рабочих может быть лишь преступным безумием… Братья в Германии! Вражда между нами имела бы единственным последствием полное торжество деспотизма по обеим сторонам Рейна… Мы, члены Международного Товарищества Рабочих, для которых не существует никаких государственных границ, мы шлем вам, как залог неразрывной солидарности, добрые пожелания и привет от рабочих Франции». {9}[67]67
  Русский перевод дан по: К. Маркс, Ф. Энгельс, Сочинения, Т. 17.


[Закрыть]

Немецкие рабочие быстро откликнулись тремя посланиями французам – одно было напечатано в немецкой газете, два других – во французских оппозиционных газетах. Берлинский Интернационал писал:

«Мы торжественно обещаем, что ни звуки труб, ни рев пушек, ни победы, ни поражения не отвлекут нас от основной нашей работы: объединения детей труда во всех странах». {10}

В день начала боевых действий Маркс от имени лондонского отделения Интернационала пишет «Первое воззвание о франко-прусской войне», заявляя в нем, что «альянс рабочих всех стран неминуемо убьет войну». {11} Напечатанное в виде листовки, «Воззвание» затем было перепечатано в английской прессе и своей пацифистской позицией заслужило горячее одобрение английского философа и экономиста Джона Стюарта Милла, а также Квакерского Общества мира, базирующегося в Лондоне и пожертвовавшего деньги на повторный выпуск листовок, с тем, чтобы распространять их еще шире. Эти средства – на которые было напечатано 30 тысяч листовок, в том числе на французском и немецком языках {12} – сделали антивоенные прокламации Маркса самой распространенной и читаемой его работой.

Тем временем Энгельс буквально наслаждался военным конфликтом – не покидая своего удобного рабочего места и занимаясь аналитикой перспектив происходящего. Он начал писать серию статей, посвященных военной кампании, для популярной лондонской газеты «Пэлл Мэлл Газетт». Сначала договорились, что он будет присылать по две статьи в неделю, однако его «Заметки о войне» были настолько информативны, а предсказания настолько точны, что редактор написал ему с просьбой присылать столько статей, сколько захочется и удастся написать. Энгельс напишет 59 таких статей, первые 3 будут подписаны «Z», остальные выйдут без подписи автора {13}. Энгельс – не без гордости – жаловался, что его статьи передрали все газеты Англии {14}.

В душе, да и по опыту Энгельс был артиллеристом, однако успех «Заметок о войне» побудил Женнихен еще и повысить его в звании. Она дала ему прозвище Генерал – и с этого момента вся семья Маркс и близкие друзья только так и станут его называть {15}.

Первую кровь французы пролили 2 августа, во время перестрелки возле приграничного немецкого города Саарбрюкен, к востоку от Парижа. Двумя днями позже, в эльзасском городе Виссембурге Франция потерпела внушительное поражение и потеряла одного из лучших своих генералов {16}. Тем не менее, в Париж шли циничные в своей лживости рапорты о том, что французская армия победоносна, а прусский принц капитулировал. Акции подорожали на 4%, так как многие инвесторы купились на эту ложь. Однако к 9 августа французы потерпели три поражения за 6 дней – и страна начала всерьез задумываться о своем политическом будущем в случае поражения Наполеона {17}.

Маркс боялся, что оппозиция расценит этот момент как благоприятный для провозглашения революции. И в лучшие времена такое решение было бы опасным, однако сейчас, без единой оппозиции и в разгар войны оно стало бы катастрофическим {18}. Однако на деле все вылилось в народное собрание на площади Согласия 9 августа; толпа парижан с надеждой ожидала провозглашения республики, однако разобщенность левых была такова, что ничего подобного не произошло. Люди расходились по домам, терзаемые опасениями, что Париж может быть захвачен прусскими войсками, а правительства, способного защитить страну, у них нет {19}.

11 августа в столице объявили осадное положение: прусская армия вторглась на французскую территорию {20}. В июне Лаура и Лафарг переехали в городок Левалуа-Перре под Парижем. На новом месте они прожили всего несколько недель, и теперь им было приказано уезжать – их дом находился в непосредственной близости от военных укреплений, и его должны были снести и пустить на стройматериалы. Они пообещали семье в Лондоне, что вскоре переедут к родителям Поля в Бордо, подальше от сражений, однако в конце августа все еще не двинулись с места. Лафарг стремился вернуться в Париж {21}. Во время своих частых поездок в столицу он видел, что город постепенно погружается в хаос, но, тем не менее, готовился продержаться там вместе с Лаурой и Шнапсом как можно дольше. Маркс был в ярости от его нерешительности и почти рычал в письме к Энгельсу: «Дурацкое затягивание поездки в Бордо непростительно!» {22} Наконец, 2 сентября началась массовая эвакуация гражданского населения из Левалуа – подальше от фронта и Парижа, на юг. Они даже не понимали, как им повезло. В этот же день французская армия была разгромлена. Более 100 тысяч французских солдат попали в плен, среди них – император. Наполеон капитулировал {23}. Эта новость достигла Парижа только в полночь 3 сентября. По мере того, как она распространялась по городу, люди выходили на улицы, бежали на площади и бульвары, крича от страха и отчаяния {24}. На следующий день, в воскресенье, политические лидеры собрались, чтобы решить, следует ли констатировать конец правления Наполеона, подтвердить продолжение войны с Пруссией и провозгласить Временное правительство национальной обороны. Самый животрепещущий вопрос заключался в том, поддержит ли подобные решения армия. Ответ пришел быстро – и был проникнут глубоким символизмом. Национальные гвардейцы и парижский гарнизон строем промаршировали к Пале-Бурбон на левом берегу Сены, близ Пон де ла Конкор – где заседало правительство. Когда военные приблизились к дворцу, стало видно, что к штыкам и стволам их ружей прикреплены зеленые ветки: они не собирались выступать против нового правительства. Раздался крик, прозвучавший эхом призыва 1848 года – кто-то внутри дворца крикнул «В ратушу!» {25} Толпа устремилась к мэрии, где ветеран революции, Леон Гамбетта, взобравшись на подоконник, провозгласил Французскую Республику. Почти 300 тысяч человек встретили его слова одобрительным ревом. Следующей целью стал дворец Наполеона в Тюильри – 60 тысяч человек направились туда, чтобы спустить императорский штандарт {26}. Императрица Евгения уже бежала и была на пути в Англию {27}. Десятки тысяч немцев, проживающих в Париже, уже бежали или пытались сделать это; Гар-дю-Нор был до отказа переполнен людьми, стремящимися попасть на поезд и уехать, прежде чем их заклеймят, как врагов Франции и предателей {28}.

Однако, несмотря на все эти страхи, всплеска насилия в Париже не произошло. В городе находилось около 300 тысяч солдат – но все они, в основном, сидели за столиками кафе и любезничали с дамами; вместо того, чтобы направить оружие на врага, люди в военной форме прогуливались по бульварам, пили вино и курили сигареты {29}. Посол США во Франции Э. Б. Уошберн писал: «За несколько субботних часов я наблюдал падение династии и провозглашение республики – и все это без единой капли крови». {30}

В воскресенье «Journal Officiel de l’Empire Française» вышел, как обычно. В понедельник название изменилось – «…de la Republique Française» {31}. Пожалуй, это было последнее из мирных событий. На смену спокойствию пришла буря.

Маркс узнал о провозглашении Французской Республики в 4 часа утра 5 сентября, когда ему пришла телеграмма от Лонге: «Объявлена республика. Известите республиканское движение в Германии». {32} Маркс сделал это и приступил к работе с лондонским отделением Интернационала – нужно было оказать давление на английское правительство, чтобы республику во Франции признали как можно быстрее. К 6 сентября почти все французские члены Интернационала покинули Лондон, отправившись в Париж, чтобы попытаться внедрить своих людей во вновь созданное Правительство национальной обороны и захватить в нем главенствующие позиции. Маркс назвал это чистейшей глупостью и выразил глубочайшее облегчение, что Лафарг сейчас сидит в Бордо – в противном случае, он, конечно, влез бы в самую гущу происходящего {33}.

Лафарг умирал от желания оказаться в Париже. Все его друзья были там, и он отчаянно хотел к ним присоединиться. Его удерживали два обстоятельства: Лаура была беременна, и он не хотел бросать ее одну – а отца свалил апоплексический удар от ярости по поводу отказа сына заниматься медициной в пользу радикальной политики и журналистики. Лаура писала Женнихен, что положение у них крайне неприятное: «Поль постоянно подвергается насмешкам и издевательствам со стороны своего отца, как только пытается сделать хоть что-то для Интернационала; в то же самое время его парижские друзья проклинают его за отсутствие в Париже в такие дни».

Поль пытался организовать выпуск газеты «Национальная Оборона» в Бордо, но у него ничего не вышло. Лаура продолжает: «Я была очень раздражена тем, что он в это ввязался, потому что ничего хорошего, кроме гнева его отца, из этой затеи не получилось… И, тем не менее, ты должна признать, что он не может сидеть, сложа руки, в такой важный момент!» {34}

Наполеон капитулировал, но его бывшие подданные не сдавались. 19 сентября 1870 года республиканская армия дала свой первый бой Пруссии под стенами Парижа. Закончилось все плохо, французы были вынуждены отступить и бежать в город. Чтобы не искушать судьбу, горожане быстро закрыли ворота и заблокировали все подступы к городу, через которые прусская армия могла бы легко проникнуть в город, получи она такой приказ.

В Париже наступила странная тишина – люди поняли, что столица окружена вражеской армией и полностью отрезана от Франции. Два миллиона горожан и тысячи солдат сидели под защитой городских стен – но в полной изоляции. Посол Уошберн вспоминал:

«Все экипажи и ландо исчезли с улиц, сами улицы больше никто не подметает и не убирает; перед недавним дождем на Елисейских Полях было так пыльно, что едва можно разглядеть трость в собственных руках… Город превратился в большой военный лагерь… Солдаты повсюду. Все виды оружия, форма всех родов войск, всех оттенков и цветов… В саду Тюильри стоит артиллерийская батарея». {35}

Уошберн говорит, что никто не предполагал долгой осады города:

«Скажи кто-нибудь, что ворота осажденного города откроются лишь в последний день февраля – его сочли бы сумасшедшим». {36}

Провозглашение республики означало свободу для политических узников Наполеона III. Флоранс – или, как звала его Женнихен, «cher Гюстав» {37} – был среди освобожденных. Он мгновенно организовал отряд самообороны, чтобы дать отпор пруссакам, если они ворвутся в город. На самом деле к бою готовился каждый из 24 округов Парижа – только одни собирались сражаться с прусской армией, а другие собирали силы для возможного столкновения с Временным правительством. Левые и рабочий класс не доверяли правительству, которое возглавил генерал Луи Жюль Трошю, наполеоновский военный губернатор Парижа {38}. 31 октября очередная убийственная весть начала передаваться из уст в уста по всему Парижу – а затем и в самых дальних провинциях страны: последнее боеспособное армейское подразделение французов было разбито недалеко от границы, в Меце; осажденный город Ле Бурже под Парижем разгромлен и – самое шокирующее – правительство Национальной обороны пытается вести с Пруссией мирные переговоры {39}. От Парижа до Марселя возмущение по поводу возможной капитуляции стало почти физически осязаемым {40}. Под проливным дождем толпы парижан скандировали «Нет – перемирию!», а затем ворвались в мэрию, в Зал муниципалитета, освещенный всего двумя масляными лампами, требуя немедленной отставки Трошю и провозглашения Парижской Коммуны. Луи Блану, Ледрю-Роллену, Виктору Гюго, Бланки и Франсуа Распаю было поручено в течение двух суток организовать всеобщие выборы {41}.

Не прошло и нескольких минут, как в зал ворвался Флоранс со своим отрядом самообороны. Вскочив на стол, Флоранс призвал создать комитет общественной безопасности и заявил, что членов Временного правительства надо взять под стражу. Он пообещал обеспечить их безопасность, хотя разъяренная толпа за окнами требовала их расстрелять.

Вскоре мэрия погрузилась в полнейший хаос, посреди которого различные группировки то и дело делали всякие заявления и выдвигали требования {42}. Однако перед лицом военной угрозы этот всплеск гражданской активности долго не продлился. Правительственная армия вошла в здание по секретным туннелям и арестовала людей Флоранса (хотя ему самому удалось бежать). Правительство Трошю было восстановлено {43}.

По правде сказать, крикуны, пытавшиеся свергнуть правительство, были самой маленькой проблемой Трошю. Главная опасность исходила с улиц, где ярость парижан подкармливало отчаяние. Поставок продовольствия не было, мясо уже стало дефицитом. Съели почти всех лошадей, настала очередь мулов. Вслед за нехваткой продуктов пришла нехватка топлива – и с бульваров Парижа исчезали деревья {44}. Перемены были пока еще не так значительны, но все равно тревожны – и как при любой болезни, грозили осложнением в дальнейшем. К концу октября иностранные правительства признали ситуацию в Париже крайне тяжелой и договорились с Бисмарком о создании коридора для эвакуации своих граждан. Потерявшие надежду парижане мрачным молчанием провожали 26 экипажей, которые под военным конвоем увозили счастливчиков на свободу {45}.

Дом Маркса в Лондоне опять превратился в центр сбора беженцев, теперь из Франции. В ноябре двери Вилла Модена впустили тонкий ручеек беглецов, которых Интернационал переправлял по своим каналам в дом, так сказать, отца всей организации. Вскоре ручеек превратился в наводнение. Тусси вспоминала, что чаще всего дом теперь напоминал гостиницу {46}. Первыми приехали беженцы-пруссаки, за ними появились русские, до этого бежавшие от репрессий в собственной стране – во Францию, а теперь вынужденные вновь искать спасения – уже в Англии {47}.

Маркс, утверждавший, что «язык – это оружие в жизненной битве {48}», торопливо изучал русский, чтобы иметь возможность читать на нем и хотя бы немного говорить. Другу он рассказывал, что это требовало огромных усилий, даже для человека 52 лет: «В России сейчас происходит интеллектуальное движение, свидетельствующее о том, что под спокойной поверхностью кипит пламя. Умы мыслителей всегда связаны невидимыми нитями с телом народа…» {49}

Поток писем и публикаций, выходящий из-под пера Маркса, огромен; Женнихен говорила, что однажды ей пришлось прочитать сто газет – английских, французских, немецких, швейцарских, американских – чтобы держать отца в курсе происходящего во Франции и дать ему полную картину того, как относятся к этим событиям за рубежом {50}. Маркс утверждал, что никогда не ложится раньше трех, и хотя чувствует он себя отвратительно, все равно не может «даже думать о таких тривиальных мелочах во время грандиозных исторических событий!» {51}

Члены лондонского отделения Интернационала то и дело появляются в его кабинете, постоянно проводя целые конференции по поводу переворота во Франции. Общий страх вызывало подозрение, что крайние радикалы будут так же жадно рваться к революции, как Наполеон рвался к войне. Эти люди сидели на обочине истории с 1849 года, и не похоже было, чтобы они смогли долго сопротивляться соблазну вновь оказаться в ее центре…

Энгельс переехал в Лондон как раз вовремя, чтобы оказаться в самом центре активности. Он навещает Маркса каждый день, и они совершают прогулки – либо прямо в кабинете Карла, меряя шагами комнату из конца в конец и по диагонали – либо уходя на природу. По вечерам они с Лиззи вместе приходят в дом Маркса {52}. Женнихен отмечала, что с приездом Энгельса Маркс стал чувствовать себя намного лучше, и общее настроение в доме стало почти праздничным. Она пишет Кугельманну: «Однажды вечером в нашем доме состоялось большое патриотическое представление». Это был вокальный дуэт – Карл Маркс и Фридрих Энгельс {53}.

Лаура же, наоборот, чувствует себя в Бордо одиноко и подавленно. Отец Поля болел несколько месяцев, изводя всех домашних вспышками гнева и капризами. Однако его смерть 18 ноября не принесла мира в семью {54}. Мадам Лафарг обвинила в смерти своего мужа Поля и Лауру и буквально начала им мстить. Лаура писала Женнихен, что некоторые подробности настолько болезненны, что она даже не может о них писать, а в конце подводит итог:

«Никогда в своей жизни я не переживала таких оскорблений и гонений, как здесь, от своей почтенной свекрови – после смерти мистера Лафарга».

Она рассказывает, как однажды пыталась защитить Поля от нападок его матери, на что мадам Лафарг велела ей «не самым вежливым тоном» придержать язык. Ситуация становилась все хуже. Лаура оказалась в ловушке между сражающимися матерью и сыном.

Эта война не ограничивалась лишь словами. Зима была холодной, но несмотря на стужу, мадам Лафарг не разрешала Лауре, бывшей на седьмом месяце беременности, топить камин в ее комнате и комнате малыша Шнапса. Она запретила слугам готовить им постели для отдыха, а Поль упрямо запрещал Лауре делать это самостоятельно – и они с мальчиком были вынуждены сидеть в холодной комнате, пока служанка не проскальзывала к ним тайно и не разбирала кровать. Лаура рассказывала, что свекровь начала попрекать их едой и другими припасами – вином, которое они пили, маслом, которое жгли в лампах… Наконец, мадам Лафарг в декабре уехала из своего дома, вывезя с собой почти всю мебель, все постельное белье и всю кухонную утварь. Лаура осталась в пустом доме – однако, по ее словам, зато в нем наконец-то стало тихо {55}. Поль особенно радовался свободе – теперь ему не нужно было скрывать свое увлечение политикой от деспотичных родителей. С его точки зрения все шло просто прекрасно. Поскольку Париж был в осаде, Временное правительство переместилось в Тур и отчасти в Бордо. Лафарг теперь постоянно контактировал с республиканцами в правительстве, такими, как Гамбетта – бежавший из Парижа весьма экстравагантным способом, на воздушном шаре, и присоединившийся к своим соратникам, чтобы рассказать о положении в столице {56}.