Текст книги "Шахта"

«Это они, значит, про Ларису трепались, сволочи!» Настроение испортилось. Он попытался догадаться, что же такое этот тип мог говорить про Ларису. В голову стукнуло, что она секретарша того старого борова, Рубакина, а секретарши, они… Ларочка была весела, как птичка. Она то и дело легонько дергала его за ухо и пеняла, что «великий изобретатель» совершенно ее не слушает. «Знала бы она, какая мерзость у меня в голове!» Свет наконец потушили. Лариса положила головку ему на плечо. От ее волос чудно пахло, но не так, как вчера. «Откуда у нее дорогие духи? На какие шиши?» Новое, грубое, острое чувство охватило его. Он зарылся лицом в эти волосы и не мог ими надышаться. Ее лоб и ушко были обжигающе горячими. Она вдруг повернулась и быстро и крепко поцеловала его в губы. Все дурные мысли разом пропали. Спустя некоторое, верно, немалое время, он начал понемногу поглядывать на экран. Ленин, дурно одетый, в нахлобученной на глаза кепке, пробирался по питерским закоулкам, что-то там такое делал, ругался с кем-то по телефону. «А между прочим, был шанс. Очень даже неплохой шанс был, а эти губошлепы не сумели им воспользоваться. Перебить их мало. Впрочем, их всех наверняка уже перебили. Есть все же высшая справедливость. И что вот на эту лабуду все так ломились?» Между тем народ вокруг реагировал очень бурно, почти как на футболе. Когда Ленин начал произносить речь, люди и на экране, и в зале бешено зааплодировали, некоторые повскакали с мест, другие злобно орали, чтобы те сели. «Бред, – думал Шевцов, – бред, бред, бред…» – он со страхом поглядел на Ларису и увидел, что она тоже пристально смотрит ему в лицо.

– Как тебе? – прошептал он.

– Ничего, – пожала она плечами, – хочешь, уйдем?

«Дура! Она, что, не понимает, как это будет выглядеть? Уйдем! Ничего себе. А может, она это нарочно, чтобы…»

– Накурено тут – просто сил нет, – прошептала Лариса.

Они медленно шли по неосвещенным, кривым улицам. Андрей увлеченно рассказывал ей про сверхскоростной электровоз. В тот момент ему казалось, что до триумфального успеха и всесоюзной, даже всемирной славы – рукой подать. Она слушала тихо, как мышка, так тесно прижавшись к нему, что идти было неудобно. Они остановились у ее дома. Вокруг было пусто, только раскачивался на ветру круг света под фонарем.

– Зайдешь? – ее голос прозвучал неожиданно хрипло. Он кивнул. Она, звякнув ключами, отперла дверь. Вошли в сени. В темноте Андрей запутался в ворохе одежды, висевшей на вешалке. Она рывком притянула его к себе. Плотно сцепившись, они ввалились в комнату. Там было очень тепло, тонко пахло чем-то женским, в щель между шторами слабо пробивался свет уличного фонаря. Андрей стоял, нелепо растопырив руки, не зная, что ему делать. Лариса, одной рукой обвив его шею, принялась другой рукой неловко, сильно дергая, стаскивать с него пиджак. Он немного ей помог и сам попытался стянуть с нее платье, но оно никак не поддавалось. Они упали на что-то мягкое, вроде бы на кровать. Она рывком сорвала с себя платье и принялась грубо расстегивать на нем брюки. Андрею пришлось сесть. Он снял штиблеты, со стуком упавшие на пол. Она едва слышно, жалобно попросила, и он осторожно, едва касаясь, снял с нее туфли, потом, чулки и еще какие-то светлые тряпочки, сбившиеся на лодыжках. Глаза начали немного осваиваться в полумраке. Она лежала перед ним совершенно голая, бесстыдная, даже не пытаясь ничем прикрыться. Ее соски оказались неожиданно крупными, а глаза – огромными и черными. Они молчали, только громко дышали, как лошади на водопое. Он хотел все же сказать что-нибудь такое, но запутался в своих несчастных брюках и тяжело упал прямо на нее. Она оплела его и впилась в его пересохший рот прохладными, влажными губами. Все было как-то нелепо, судорожно и кончилось очень быстро, практически сразу. «И только-то…» – разочарованно подумал Андрей. Он примостился рядом с ней, осторожно положив голову на ее прохладное плечо. Чувствовать кожей ее тело было странно, но очень приятно. Он блаженно замер. Она по-прежнему глубоко дышала, недвижно уставясь в потолок. Из ее подмышки пряно пахло потом. «Неплохо бы и под одеяло» – подумал Андрей, он нащупал под собой шелковый край, но не решился ее потревожить и только прижался потеснее. Она нежно обняла его и начала медленно гладить волосы, потом вдруг резко повернулась и стала исступленно, лихорадочно целовать куда попало. Они забрались под одеяло. Она продолжала так же его целовать и гладить.

– Не переживай, миленький, ничего. У нас все еще получится, ничего… – она целовала его шею и волосатую грудь. Он почувствовал, что ее лицо мокро от слез и всполошился.

– Ты что, ты что, Ларочка? – ее волосы попали ему в рот, он закашлялся. – Ты чего плачешь? Я… что-нибудь не так?..

– Нет, нет, миленький, все хорошо…

«Нет, наверное, что-то я неправильно сделал. Черт! Все было так быстро».

Он начал неуклюже, грубо тискать ее тело. Она задрожала, крупно, как животное, забилась в его руках. Ее руки, губы, груди влажно елозили по нему.

«Какая ненасытная. И нахальная. Что же это она делает?» Ему стало стыдно, вновь возникло желание, тягучее, низкое. На сей раз все было, наоборот, очень долго и завершалось тоже долго, мучительно сладко. Он осторожно слез с нее, лег лицом к стене, подумал: «Как это, в сущности…» – и уснул.

Она сильно трясла его за плечо.

– Вставай, соня несчастный!

В комнате было солнце, на столе – еда и кипящий хромированный чайник. Он протер глаза. Она была уже совсем одета и причесана.

– Сколько времени?

– Полвосьмого! Мне бежать пора. А тебе, товарищ главный механик, на службу разве не надо?

Он обнаружил, что лежит совсем голый, даже без трусов. Осторожно, чтобы она не заметила, попытался нащупать их около себя, но безуспешно. Лариса на минутку вышла из комнаты, трусы, скомканные, нашлись под кроватью. Андрей наскоро умылся над кадушкой в коридоре, ему хотелось в уборную, но спросить было как-то неловко.

– Туалет во дворе, – высунула она голову в дверь, – и давай там быстрее, завтрак стынет!

Они вместе съели глазунью, очень вкусную, с гренками, и попили чаю.

– Андрюшечка, можно я первая выйду, а то я ужасно опаздываю. А ты подожди пять минут. Потом просто выйдешь, запрешь, а ключ вон под ту дощечку подсунь. Ну смотри же, вон под ту, – она старательно тыкала в окошко наманикюренным пальчиком. Липко поцеловала, оставив на губах привкус помады, и убежала. Все это было нестерпимо пошло, совсем не так, как он себе раньше представлял. Честно вытерпев пять минут, он запер дверь, спрятал, куда было сказано, ключ и широко зашагал на шахту, чувствуя огромное облегчение.

День прошел на подъеме. Вызванный на разнос к начальству, он сумел обратить провальную ситуацию в свою пользу, на ходу сымпровизировав план ремонта насосов, не требующий остановки добычи, и притом быстрый. Слепко разгрыз надвое карандаш и дружески хлопнул Андрея по плечу, а Зощенко долго прочувствованно жал ему руку, бормоча при этом что-то вроде:

– Растете, растете, молодой человек…

До вечера он совсем не вспоминал о том, что произошло ночью, хотя некое самодовольство постоянно присутствовало где-то на заднем плане. Но когда ночью, в постели, он привычно начал копаться в своих ощущениях, выяснилось, что он испытывал к ней только жалость, раздражение, отчасти, даже страх, наконец, грубое плотское вожделение. Совершенно непонятно было, как он вообще мог надеяться найти что-то в этой, по существу, низкой женщине, абсолютно не совместимой с ним в духовном плане. Невообразимо постыдные картины прошедшей ночи копошились в его мозгу. В этих отвратительных сценах он выглядел как ободранный цыпленок в лапах у жирной кошки, непереносимо жалким. Он теперь ясно понимал, что вначале мерзко опозорился перед ней, почти как описался.

В обычных его «любовных» мечтаниях всегда хватало задушевных разговоров и обязательно присутствовал какой-нибудь подвиг. Например, он спасал «ее» из лап бандитов. «Она» благодарно смотрела на него снизу вверх огромными, сияющими, немигающими глазами, далее следовал нежный поцелуй, а потом – затемнение, как в кино. «Гадко! До чего же гадко! Кроме того, она гораздо старше меня! Чего доброго воображает, что я на ней женюсь!» Он стал сравнивать ее с другими знакомыми девушками, и по всему выходило, что он просто идиот. Особенно его теперь привлекала Зоя, а при одной мысли о Белле в груди так теснилось, что он сразу же отступился, решив, что «это, пожалуй, уже чересчур, хотя, с другой стороны, она, похоже, умна и…» К тому белобрысому прыщавому хорьку он испытывал теперь острую неприязнь. Мысленно перескочив на Левицкую, тоже белобрысую и прыщавую, он подумал, что «в этой, по крайней мере, чувствуется порода, и было бы довольно-таки… По крайней мере, в культурном отношении мы с ней принадлежим к одному общественному слою…»

На шахте его встретил букет рутинных заморочек, орали раздраженные с похмелья механики, непрерывно дребезжал телефон. Торопливо, все время ломая грифель, Шевцов принялся составлять график ремонта злополучных насосов, который, оказывается, еще вчера обещал передать Зощенко. Вновь зазвонил телефон, он неохотно поднес трубку к уху:

– Алло?

– Андрюшечка, почему ты вчера вечером не пришел, я тебя ждала, испекла пирог, как ты любишь… – ее голос был напряженным, пропитанным слезами.

– Не мог.

– Не мог? Не мог даже позвонить?

– Было много дел, и вообще… Извините, я и сейчас не могу с вами разговаривать, у меня тут люди сидят, – соврал он.

Она дала отбой. Андрей облегченно перевел дух, но аппарат почти сразу затрезвонил снова.

– Ты… вы… – она громко плакала в трубку, – ты мне вчера говорил… скажи, что произошло, я не понимаю… может, я сказала что-то? Может быть…

– Успокойтесь! Успокойтесь, пожалуйста! – он в ужасе представил, как она там сидит в приемной управляющего трестом и при всем народе ревет в голос. – Успокойтесь! Ничего такого не произошло. Ничего вы не сказали! Просто… Поймите, мы с вами совершенно разные люди, и вообще… На шахте у нас аврал, и, кстати, у вас в тресте тоже дела обстоят сами знаете как.

– И давно ты это понял, Андрюшечка? Что люди мы разные?

– Ну, не знаю, по крайней мере…

– По крайней мере, сразу, после того, как…

Он втянул голову в плечи.

– Товарищ Шевцов, приходите завтра в парк за Домом культуры, я вас там ждать буду. В семь часов сможете?

– Ну…

– Так вы сможете быть к семи?

Судя по голосу, она вот-вот могла сорваться.

– Хорошо, буду в семь.

Весь остаток дня он потратил на сочинение вариантов предстоящего разговора. Его мысленные монологи были чрезвычайно убедительны, настолько убедительны, что воображаемая Лариса безмолвно со всем соглашалась и бесследно исчезала. На следующий день он все пытался как-то собраться, но волнение подспудно росло, временами его даже мутило. Он ее желал все сильнее, все мучительнее и притом боялся, почти ненавидел. Добравшись на попутке до города, он почти бегом направился к парку. Темнело. Лариса была уже там, но не намазанная, расфуфыренная и вульгарная, как он теперь ее себе рисовал, а беззащитная, грустная и осунувшаяся. К огромному его облегчению, она встретила его спокойно. Кивком предложила пройтись вдоль аллеи. Шли молча, долго. Не вынеся этой тишины и не решаясь даже взглянуть на нее, он понес всякую чушь о своих делах на шахте, об Иванове, который опять подвел его, а сделать с ним ничего нельзя было, о том, что они уже почти закончили модернизацию транспорта, а когда закончат, производительность вырастет на сорок процентов или, в худшем случае, на двадцать пять. Андрей уже готов был перейти к международному положению, когда она, потянув за рукав, усадила его на сырую, облупленную скамью.

– Ты мне одно скажи Андрюшечка, тебе что-то наговорили про меня?

– Никто ничего мне про вас не говорил, но…

– Но?

– Вы и сами должны понять, – слова так и посыпались у него изо рта, – вы яркая, опытная женщина, а я? Что я могу вам дать? – Это показалось ему находкой. – Я – простой инженер, ни жилья, ничего, все ко мне тут плохо относятся… – «Нет, это что-то не то». – В общем, я просто… не знаю, что на меня тогда нашло. И вообще, все произошло так быстро… Слишком быстро.

– Понятно. Опытная, значит. Все понятно. Гоги постарался. Так это он потому, Андрюшечка, что я его отшила. И его, и других. Ты еще мальчик совсем, жизни не знаешь. Злые они все, очень злые!

В груди у него словно нарыв прорвался: «Отшила она! Гоги! И других!» Она умолкла, достала папиросы, закурила. Он молчал.

– Ну хорошо, я все тебе сама про себя расскажу, – она глубоко затянулась. – Я из Харькова, из хорошей семьи. В семнадцать лет замуж выскочила. Муж… Он был замечательный. Ты… Злобы в тебе нет, и наивный ты очень. Я это сразу поняла. Арестовали его, Андрюшечка, миленького моего, пропал он, совсем пропал. После этого меня никуда брать не хотели. К родителям кинулась, а они умерли, оказывается. Нет, от рака просто. Странно – оба в один год. Не хотели меня знать, после того как я к нему через окно сбежала. Верующие они у меня были, со старыми взглядами, а он – еврей, и все такое. Плохо мне тогда пришлось. Один только Федот Антипыч пожалел, подобрал с волчьим-то билетом. Я ему теперь по гроб жизни обязана. Да он и бабами-то почти не интересуется, только когда выпьет, и то не всегда. После его возвращения, давно уже, у меня с ним ничего не было…

Лариса осеклась. Андрей сидел, странно скособочившись, с неподвижным, незрячим, оскалившимся лицом. Она встала и быстро ушла. Он высморкался и тоже пошел, вновь почувствовав огромное облегчение. Придя к себе в комнату, он, не снимая куртки, встал за кульман и немного, но плодотворно поработал. Всю ту ночь ему снилось что-то хорошее.

Неразличимые дни потекли один за другим. Нарастала ничем логически не объяснимая пустота. Свой скоростной электровоз он практически забросил, не до того было, но и на службе ничего особого не делал. Пустили наконец новую ветку, шахтный транспорт заработал по его схеме. По сему поводу устроено было собрание, весь зал ему аплодировал, а начальник шахты отметил благодарностью в приказе. Левицкая частенько теперь забегала к нему поболтать о том о сем. Ее тонкие пальцы были необычайно, даже неприятно ухоженными. На одном посверкивал аметистом тонкий серебряный перстенек, очень старинный. А у Ларисы были крупные, теплые кисти рук, с оттопыренными острыми ноготками. В театре Левицкая играла бы злую некрасивую королеву, а Лариса – очаровательную служаночку, этакую мадам Бонасье.

Постепенно у него вошло в обыкновение шататься вечерами по городу, просто бродить по улицам. Один раз он даже ходил в кино. Ему хотелось познакомиться с какой-нибудь хорошей девушкой, но ничего подходящего не попадалось, а если и попадалось, он не знал, как подойти. Однажды он зашел в чайную и просидел там до закрытия, пил черт знает с кем водку и, кажется, болтал всякую опасную ересь. Внезапно он понял, что ему нужна Зоя, именно она, что у них, без сомнения, много общего, родственного, глубинного. Предприняв с лихорадочной энергией секретное расследование, он установил, где она работает и как-то, ровно в шесть вечера, затаился у дверей городского универмага. Ждать пришлось долго. Она вышла одна, гораздо позже остальных служащих, чем-то, кажется, очень расстроенная. Обрадованный такой удачей, Шевцов крупной рысью нагнал ее.

– Здравствуйте, Зоя!

Она косо глянула на него и ускорила шаг.

– Зоя! Вы разве меня не узнаете? Это я, Андрей Сергеич, помните, мы…

– Пшел вон, козел вонючий! – истерично выкрикнула она и побежала. Он застыл, пригвожденный к месту. Проходившая мимо немолодая толстуха внимательно осмотрела его с ног до головы, хотела, верно, оценить точность характеристики.

В общежитие Шевцов явился за полночь и сразу, не заходя к себе, пошел на кухню – в животе бурчало. Там, к его удивлению, горел яркий свет, столы были сдвинуты и заставлены разнообразной посудой, по большей части уже пустой. В сизом чаду теснились едва ли не все жильцы второго этажа. Впрочем, среди мисок и бутылок виднелись не только объедки, рот Шевцова наполнился слюной, и он шагнул из коридора на свет.

– О, Андрюха! Молодец, слушай, что зашел, не побрезговал рабочим классом. Садись давай, угощайся! Мы вот тут дружка нашего дорогого, безвременно погибшего, поминаем, – незнакомый чернявый мужик, выглядевший трезвым, но чрезмерно возбужденным, смахнул с табуретки пятнистую кошку и приглашающе хлопнул по сиденью жесткой ладонью. – Робяты, это Андрюха, ба-альшой, между прочим, начальник, а вот, тоже живет с нами тута. Отличный мужик, это я вам говорю!

Шевцов сел. Ему пододвинули нечистый стакан, налили водки, дали хлеба и сала. Он выпил, поперхнулся, быстро заел, потянулся за картошиной. Сразу стало жарко, все приятно поплыло. Он просто замечательно себя почувствовал. «Прекрасные же люди, чего я все время от них прятался?» – думал он, жуя. Ему налили еще.

– А вот мы сейчас товарища начальника спросим, – смурной, заросший диким волосом мужик, сидевший наискось, уставился на него налитыми бычьими зенками, – вот, значит, спросим его! – повторил он с нажимом, упираясь обеими руками в столешницу и небрежно стряхнув спавшего на плече соседа.

– Андрюха! Ибрагишка тебя о чем-то спросить хочет, – задышал сбоку чернявый.

– А? Чего? Ну конечно, я готов, в чем дело, товарищ?

– Скажи, почему человек всю жизнь мучиться должен, да? Почему так? Я не молодой уже, да? Жениться не могу, живу как собака, работаю, работаю, а ничего себе не заработал еще. Почему так? Всё обещают, обещают, а нету ничего, да? Скажи, начальник.

– Ну, многие еще так живут. Сами знаете, положение сложное. Вот когда закончим модернизацию… – забубнил Андрей с набитым ртом, – я и сам, можно сказать, так же точно живу.

Приумолкшее было застолье заорало:

– Модернизацию! Модер…яцию! Закончат они! То рехонструкция была, а теперя, значит, модер…яция у них! А нормы небось опять подымут! Народу набрали до …, а хат не дают! Инженеров как грязи, по теплым конторам сидят, у кажного – квартера, а рабочих, как тараканов, по баракам да по норам распихали и жируют, сволочи!

Шевцова под руки повели осматривать комнаты соседей. Везде было неприбрано и очень нечисто. Койки стояли плотными рядами, другой мебели было мало. Черная и серая одежда гроздьями свисала со стен, а голые лампочки – с потолков. Под лампочками болтались желтые липучки, усеянные давно усопшими мухами.

– Ну, тесновато, конечно, – мямлил Шевцов, – необходимо поставить вопрос. Я уже говорил товарищу…

– Чего его ставить-то? – ухмыльнулся в бороду еще один незнакомый мужик, кстати, довольно трезвый. – Ставили уже, сколь раз ставили. Вот дружбан мой, Кузька, бригадир наш бывший, он тоже всё вопросы ставил, значит. Слыхал, небось?

– Не.

– Ну Кузька, Бирюков евонная фамилия.

– Нет, не знаю такого.

– Ладно, … с ним. Я и говорю: он тоже вопросы ставил.

– И – что?

– А ничего. Пятерик в рыло, и лес валить свезли.

– Могли и поболе дать, за милую душу, это он еще легко отделался, – добавил кто-то.

– Да нет же, – начал доказывать Шевцов, – вы не правы, товарищ. Мы в руководстве эту тему постоянно обсуждаем. Слепко говорит…

– Сука он, твой Слепко! Шкурник! – пьяный лысый старик заграбастал Андрея за грудки, рванул, посыпались пуговицы. Его с трудом оттащили.

– Ну, не знаю, – протянул Андрей, пытаясь разглядеть, не разорвана ли рубаха.

Оказалось, что они опять сидят за столом. Могучий Ибрагишка нежно обнимал его и, всхлипывая, бормотал что-то невнятное. Андрей тоже расстроился. Он ведь тоже сидел в полном дерьме, и ничего хорошего ему не светило.

– А я говорю, в обком писать надо! – горячился старик, порвавший ему рубаху.

– В обком! Ты ж уже в партком свой жалился и что получил? Ни … ты не получил, скажешь, не так? – подзуживали его.

– Сообщить надо. Куда следовает. Там разберутся. Пущай только товарищ начальник напишет, мы все подпишемся! – худой парень рубил фразы, впившись бесцветными глазами в переносицу Шевцову. – Ничего. Там быстро разберутся. С главным инженером треста разобрались уже!

– Что-что? – вскинулся Шевцов. – Как это – разобрались?

– А так разобрались, что за задницу его взяли. Шпионажем, сука, занимался.

– Все они там – шпиёны! – заорал краснорожий детина. – Стрелять их всех, как…

– Ну чё, Андрюха, накорябаешь бумажку-то? – ухмыльнулся чернявый.

– Да-а, давайте. Только… может, сначала добром попробовать, пойти завтра к Слепко, поговорить… – завилял Шевцов.

– Говорили уже, хватит! – загомонили одни.

– А чего ж не пойти? Можно и пойти. Пущай тогда он тоже идет, может, хоть его послушают, – рассуждали другие.

– Стрелять их всех, сволочей, и этого – тоже! – орали третьи.

– Чего, Андрюшенька, пойдем завтра к начальнику? – чернявый ласково положил тяжелую лапу ему на плечо. Шевцов, сглотнув, кивнул.

Он проснулся, словно вынырнув из бездонного омута. В дверь громко, требовательно стучали. Во рту было гадостно. Чувствуя себя очень больным, он медленно встал и отворил дверь. За нею стоял давешний чернявый тип.

– Ты это чего, товарищ начальник, встал только? Хорошо живешь! Ладно, сбирайся, через полчаса надо нам уже в конторе быть.

– А сейчас сколько?

– Полдень уже.

– Сам-то ты чего не на работе?

– Смена не моя. Ну давай, шевелись, начальник.

– Надо бы подумать прежде, обсудить…

– Обсудили уже. Ты чё, сдрейфил? – гость сплюнул окурок на пол, растер сапогом.

Андрей уныло потащился в холодный вонючий сортир, умылся. Есть не хотелось совершенно, только – пить. Вслед за чернявым, Ибрагишкой, глядевшим на него почему-то волком, протрезвевшим лысым стариком и еще несколькими вчерашними знакомцами он поплелся на шахту. «Интересно, что Слепко подумает? – гадал он, с трудом переставляя ноги. – Глупость, конечно. Но с другой стороны…»

День у Евгения начался удачно. Во-первых, он отлично выспался. Лег вчера пораньше, а малыш почти не ревел. Во-вторых, Наташа пребывала в веселом расположении. В-третьих – серьезная авария, случившаяся на днях, завершилась неожиданно счастливо: почти все рабочие, угодившие в завал, чудом остались живы и невредимы.

По дороге он дал хороший крюк, свернув на свою любимую улочку – длинную, извилистую, сплошь заросшую цветущей черемухой. Над головой клубились белые кроны, начавшие уже рассыпаться мелким пахучим снежком. Ночью был заморозок, и опавшие лепестки сплошь покрывали землю.

Во время утреннего обхода он придирчиво проверил работу механиков и окончательно решил для себя, что «шевцовская система» доказала свою полезность. «Молодец, парень! Небось дрыхнет сейчас в теплой постельке, а люди его прекрасно работают, хотя недавно еще поголовно числились в отстающих. Нет, человечек он, несмотря ни на что, нужный. Не худо бы и мне перенять это дело, глядишь, жизнь веселее побежит».

Рассуждая так сам с собой, Слепко перехватил в столовке стакан молока и горячую, с пылу с жару, булку с изюмом. Предстоял рутинный прием «по личным вопросам». Поздоровавшись за руку с каждым из стоящих в недлинной очереди, он скоренько переоделся, удобно уселся за стол, отодвинул в сторону вчерашние бумаги и крикнул:

– Заходи!

За дверью возникла заминка, послышались раздраженные голоса, какая-то возня. В комнату ввалилось сразу человек восемь. Одна из вошедших, кажется, из складских, яростно препиралась с остальными, отстаивая свое право на первенство. Ее грубо вытолкали в коридор. Евгений увидел среди вошедших Шевцова. «А этот чего тут делает? И что это с ним?»

Шевцов действительно имел необычно помятый вид. Всклокоченный, глаза опухшие, даже брюки не вполне были в порядке.

– Андрей Сергеич, ты ко мне? – спросил его Слепко. – Извини, у меня сейчас прием по личным. Я потом сам к тебе зайду, вижу, у тебя срочное что-то.

– Да нет, ничего, я тут постою, – промямлил Шевцов.

– Хорошо, присаживайся, что ли, на диван, постараюсь выкроить для тебя минутку.

– Нет, – замотал головой Шевцов, – я уж лучше со всеми как-нибудь…

– Как знаешь. Товарищи! Я принимаю строго по очереди. Так что давайте по одному, а остальных прошу пока выйти. Не волнуйтесь, всех сегодня приму. И женщину вы совершенно напрасно обидели, как-то это не по-мужски.

Среди вошедших возникло брожение. Слепко взял со стола первую попавшуюся бумагу и демонстративно принялся ее читать. Когда все лишние удалились, оставив, впрочем, дверь немного приоткрытой, в комнате, кроме них с Шевцовым, остался заслуженный рабочий Федорчук. Он долго, основательно откашливался в кулак, вытирал платком лысину и жесткое, бугристое лицо. Слепко, благодушно улыбаясь, ждал. Начав с приличествовавшего случаю вступления на общие внутри– и внешнеполитические темы, посетитель перевел речь на общежитие для холостяков. Говорил он обстоятельно, перечисляя многочисленные приказы прежних начальников шахты по поводу этой вопиющей язвы, ни один из которых выполнен не был. Под конец, уже сквозь слезы, упомянул о своих немалых заслугах, отмеченных почетными грамотами и благодарностями в приказах, а также целиком и полностью одобрил линию партии и руководство товарища Сталина. Слепко скривился, как от незрелого яблока. Шевцов, кажется, готов был разрыдаться и сидел с отчаянной физиономией. Федорчук являлся опытнейшим активистом и выступление свое выстроил безукоризненно. Не отреагировать на него было нельзя. Тем более что мозолистые рабочие руки крепко сжимали веер исписанных вдоль и поперек тетрадных листков, на которых, без сомнения, дословно изложена была вся прочувствованная речь. «Небось и второй экземплярчик имеется», – подумал Евгений. Но и отреагировать не представлялось возможным. Шахта ежедневно принимала новых рабочих, и ситуация с жильем в ближайшее время никак не могла улучшиться, напротив, она должна была планово ухудшаться еще месяцев семь – одиннадцать. Потом Слепко предполагал начать строительство дома для многосемейных. Таким образом, на обозримое будущее с положением в холостяцком общежитии следовало смириться. «А что если выделить несколько комнат заслуженным передовикам, вот как Федорчук этот? В порядке поощрения. Поднять вопрос, обсудить каждую кандидатуру на открытом собрании…»

– Что же, товарищ Федорчук, одно могу тебе сказать, критика твоя в целом верная. Но и ты тоже должен понимать: пока шахта не выйдет из прорыва, отвлекать силы на жилье я не имею права. Это я тебе как коммунист коммунисту говорю.

Федорчук опустил голову и засопел.

– Но как начальник шахты обещаю, как бы трудно нам ни было, месяцев через десять начнем строительство домов. И я поставлю вопрос о первоочередном выделении комнат заслуженным рабочим, таким, как ты. Глядишь, и оставшимся в общежитии полегче станет.

Старик встрепенулся, лицо его начало быстро светлеть. Он долго, прочувствованно тряс руку начальника. Слепко, со своей стороны, пообещал обсудить это дело на ближайшем парткоме. Федорчук церемонно откланялся.

– Я думаю, все-таки… – занудел, по обыкновению, Шевцов, но тут в кабинет разом вломилось пятеро обозленных мужиков. Створка грохнула о шкаф, упало и зазвенело что-то стеклянное.

Чернявый детина в распахнутом бушлате и красном детском шарфике, обмотанном вокруг загорелой жилистой шеи, по-хозяйски расположился на стуле.

– Так что принимай гостей, гражданин начальник!

– Ты, собственно, по какому делу? Как фамилия? С какого участка? – Слепко внешне остался невозмутимым, навидался уже всякого. – Товарищи, я же просил заходить по одному, душно очень!

– А дело у нас простое, – процедил детина. – Мы так понимаем, ты и впредь намереваешься измываться над пролетариатом. Сами небось в отдельных квартерах живете, кофей-какаву распиваете…

– Не можем больше, – закричал другой, по виду татарин, – никак не можем, жениться не можем, работали-работали, да?

Слепко начал объяснять про тяжесть международного положения, но вошедшие заорали все разом:

– Хорош! Налопались уже этого дерьма… Переселяй прямо теперь куды хочешь! Мы на тебя управу найдем!

Чернявый, ухмыляясь, поднял руку. Крики смолкли.

– Вот что, начальник, ты нам сейчас жилплощадь выдели, или пущай кадровик нам книжки вернет. Уволимся всей общагой к такой-то матери. Один только Федорчук останется. Заживет старый хрен, как король, – заржал чернявый.

– Переселить вас сейчас я не могу. Не могу и книжки отдать, пока не вернете аванса или не отработаете до конца месяца. Вот тогда и поговорим, только уж с каждым по отдельности. А сейчас немедленно покиньте помещение! – Евгений сделал вид, что собирается что-то записать.

– До конца месяца?! Ишь, чего удумал! Врешь, не имеешь права книжки задерживать! Мы тебе не рабы подневольные, у нас, чай, советская власть!

Запах перегара сделался чрезвычайно отчетливым.

– Ша, робяты, тихо! – вновь утихомирил своих чернявый. – А то как бы гражданин начальник не надумал фулюганство нам припаять. Вот что, – обернулся он к Евгению, – мы свои права знаем, пока книжки не вернешь, никуда отсюдова не уйдем! Рассаживайся, братва!

Двое уселись на диван, грубо отпихнув Шевцова, один – на свободный стул в углу. Татарин сел просто на корточки.

– Ну, тогда я сам уйду! – решительно поднялся Слепко. – Разговаривать в таком тоне я не намерен.

– Евгений Семенович! – подскочил вдруг Шевцов. – Вы должны!..

– Погоди, Андрей, видишь, не до тебя теперь, – отмахнулся Слепко.

– Нет, ты не уйдешь! Будешь тут с нами сидеть, пока книжки не отдашь или приказ о переселении не подпишешь. Тоже, дурачков нашел. Посмотрим, как еще твои тебя приласкают, если счас человек сто или двести разом поувольняется!

– Правильно! Пиши давай приказ, начальник. Понимаешь, работали-работали! – крикнул татарин.

– Хорошо, я распоряжусь…

– Во! Другое дело! Давай, распоряжайся.

– Ну ладно, – Евгений снял трубку. – Милицию!

Бац! Чернявый выбил трубку у него из руки, аппарат с грохотом полетел на пол.

– Потише, друг, с телефоном, – зло сощурился он, – неровен час, сломается. Давай пиши лучше приказ.

– А ну, очистить немедленно помещение! Шевцов, чего сидишь? Беги, скажи, чтобы людей сюда прислали и милицию, чтобы немедленно!

Шевцов опять что-то беспомощно залепетал.

«Размазня интеллигентская, – выругался про себя Слепко. – Однако нужно что-то предпринимать, может, написать все-таки Васильеву, они – туда, а я пока милицию вызову…»

Но чернявый, подозрительно вглядывавшийся ему в лицо, вдруг ощерился, сам назвал в трубку номер отдела кадров, благо список телефонов лежал тут же под стеклом, и прошипел Евгению:

– На, скажи ему, чтобы пёр сюда все книжки, какие ни на есть. Мы тут сами разберемся. Только смотри, если что…

В коридоре и на улице собралась уже немалая толпа. Дело принимало очень дурной оборот. В протянутой ему трубке раздавались короткие гудки.