Текст книги "Шахта"
Автор книги: Михаил Балбачан
Жанр: Современная русская литература, Современная проза
Возрастные ограничения: +16
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 24 (всего у книги 42 страниц)
Нарком опять затрясся от смеха.
– Ну да, Федор, он, мы с ним…
– Какой еще Федор?
– Лучинский, Федор Максимыч, первый замнаркома.
– Не знаю такого, я тут, понимаешь, новый пока человек. Нет, не Лучинский, а этот, как его… ара… Аванесов. Всех собак на меня спустил, пришлось уступить. Ты теперь ему в ножки кланяться должен! Иди. А мы подумаем, как тебя лучше использовать.
– Товарищ нарком!
– Чего тебе еще?
– В партию… Ведь они из партии меня исключили…
– И правильно сделали.
– Я так не могу. Не могу без партии. Не представляю, как дальше жить буду.
– А ты опять заявление подай. Русский народ, он, знаешь, отходчивый, может, и примут. Всё, проваливай! – нарком отвернулся и взялся за телефон.
Слепко вышел со слезами на глазах. Офицер проставил время и молча отдал ему пропуск. Евгений Семенович в одиночестве прошел по пустым коридорам, оделся, спустился на первый этаж, где прежний строгий дежурный взял у него бумажку, вновь дважды прощупал лицо взглядом и, как бы нехотя, вернул паспорт, после чего, потеряв к посетителю всякий интерес, уткнулся в свои записи.
– До свидания, – попрощался с ним Евгений Семенович.
– Всего вам хорошего, – не поднимая головы, пробормотал дежурный.
Его встретила глубокая ночь. Метро не работало, впрочем, денег все равно не было. Двух выпитых рюмок оказалось то ли много, то ли, наоборот, мало. Он не знал даже, в какую сторону идти. Сделав несколько неуверенных шагов, поравнялся с обитыми железом воротами. Створка, визжа, поползла в сторону. Со двора, чуть не сбив его, вылетели два черных лимузина, повернули, взвыв тормозами, и понеслись через площадь. В первом мелькнуло золотое пенсне. Евгений Семенович неспешно двинулся вверх по Большой Лубянке. Транспарант поперек улицы, гласил: «С Новым 1939 годом, дорогие товарищи!». Кое-где в окнах между рамами лежали на вате разноцветные стеклянные шары. «Красиво как, а у нас в поселке нету такого. Обязательно распоряжусь, чтобы…» Тут он вспомнил, что сама возможность отдавать в обозримом будущем какие-либо распоряжения выглядела довольно туманно.
Кто-то сильно тряс его за плечо. С огромной неохотой Евгений Семенович вынырнул из перипетий запутанного сна. В комнате было светло и радостно, по стенам плясали солнечные зайчики. Разбудил его все тот же комендант.
– Опять к телефону вас кличут! Хоть специальный аппарат вам в нумер проводи! И горазды ж вы спать, дорогой товарищ Слепко!
– Сколько времени?
– Уж полдень скоро! Вы так, не одевамшись, бежите, тепло у нас, а дам никаких нету.
Евгений Семенович последовал разумному совету, надев одни только сапоги на голые ноги.
– Евгений, ты? – вальяжно загудел в трубке бас Лучинского. – Чего так долго? Еле, понимаешь, дождался. Чем ты там занимаешься?
– Спал.
– Спал?! Ну, ты и… Давай срочно ко мне, поговорить надо.
– Сейчас, только…
– Никаких только, все бросай, и – сюда!
– Хорошо, выезжаю, товарищ замнаркома.
– Жду.
Слепко неторопливо оделся, побрился до невозможности сточенной бритвой, одолженной ему комендантом, занял у него же три рубля и вышел на улицу. У вокзала он перехватил пару теплых пирожков с повидлом, из тех, которые, как известно, жарят на машинном масле. Еще через полчаса он вошел в приемную первого замнаркома тяжелой промышленности. Секретарша, увидев его, привстала с места и шепнула на ухо, чтобы он ни на кого не обращал внимания, а проходил, как только откроется дверь. Приема ожидало человек десять. Федор Максимович сам вышел из кабинета и любезно пригласил его войти.
– Товарищи, не волнуйтесь, дело очень срочное, – упреждая народное возмущение, проворковала секретарша. Слепко был усажен в мягкое кожаное кресло.
– Чайку?
– Не откажусь.
– Верочка, чаю нам покрепче, – буркнул в трубку Лучинский и с укоризною взглянул в лицо посетителю. – Не знаю, как ты, а я сегодня не завтракал, не обедал и вообще все эти дни совершенно не спал!
– Что так?
– А ты не догадываешься?
– Догадываюсь, но особой причины для такого беспокойства не усматриваю. Меня, например, сняли с работы и выгнали из партии за то, что я изобрел полезную вещь, только вот разъяснительную работу неважно провел. Вот это так – да!
– Вижу, вижу, – ты у нас опять расхрабрился. Между прочим, о тебе сказали, что ты, э… раздолбай, но и большой, притом, наглец. Молодцом! Очевидно, ты там понравился. Кстати, кто с тобой говорил?
– Сам нарком.
– Ну! И что сказал?
– Да так, ничего особого. Сказал, что лопата хорошая, и они ее внедрять будут. Еще сказал, что мой друг Аванесов боролся за меня, как лев.
– Да, Аванесов у нас джигит.
– Он же вроде армянин.
– У нас теперь все – джигиты. А что еще он сказал?
– Вроде ничего больше. Коньячком угощал.
– Понятненько. Ну что же, поздравляю. Какие планы теперь?
– Вот, планирую занять у тебя рублей сто.
Федор Максимович, непроизвольно морщась, полез в брючный карман за кошельком.
– Ста нету, уж извиняй. У меня тут… восемьдесят один рубль и мелочь. На, бери семьдесят. Мне еще пообедать надо.
– Давай, тогда, семьдесят пять.
– На, черт с тобой. А как он сам-то?
– Ничего, вроде нормальный.
– Что все-таки ты теперь намерен делать?
– Домой поеду.
– Не нужно.
– То есть как это не нужно? Они меня из партии ни за что, и… Да я теперь их всех там…
– Вот этого как раз и не нужно. Что было, то прошло. Смирись. Мы тут посоветовались. Парень ты грамотный, изобретатель, опять же, известный. Производство для тебя теперь пройденный этап. Мы тебя перебросим на дело, соответствующее, так сказать, твоим творческим наклонностям. Тут недалеко, на базе подмосковного бассейна, институт проектный организуется. Пора, понимаешь, горное дело на прочные научные рельсы ставить. Поедешь туда начальником. Такой вот у нас с тобой «ход конем» получится. Чего нос повесил? Это ж повышение!
– И… когда мне?
– Как можно скорее! Чего тебе тут болтаться?
– Хорошо. Только съезжу за своими…
– Ты, что, не понял меня? Тебе туда вообще возвращаться не нужно.
– А как же?..
– Телеграмму пошлешь: все, мол, нормально, жив-здоров. Завтра получишь направление, подъемные и двигай. Жена к тебе переедет, как только обоснуешься на новом месте.
– Федь, пойми, не могу я так, не могу, и всё! Они ж меня…
– Заявление подашь. Я сам тебе рекомендацию дам, может, и Аванесов подключится. Там-то тебе, что по этому поводу сказали?
– То же самое.
– Вот и не дури, у тебя еще вся жизнь впереди!
«Все знает, гад, – понял Евгений Семенович. – Ну ничего, еще посмотрим».
Домой он возвращаться, конечно же, не стал, а поступил именно так, как ему советовали. То есть отослал жене телеграмму, что получил крупное повышение с переводом на новое место работы. Выходя из Центрального телеграфа, он напоролся на замасленную стремянку и испачкал рукав пальто. Паренек в спецовке прилаживал траурный флаг. С газетных стендов глядел знакомый портрет в черной рамке. Погиб Чкалов. Евгений Семенович очень расстроился. Чкалова он любил, находя в себе много с ним общего. У него на кухне даже висел его портрет, вырезанный из «Огонька». Он купил в гастрономе бутылку грузинского коньяка и полкило копченой колбасы. Вечером они с комендантом хорошо помянули Валерия Ивановича.
А Зощенко так и сгинул, будто и не было его никогда.
Глава 15. На даче
Дождевые капли вновь застучали по стеклу, потекли вниз ветвистыми ручейками. Деревья за окном расплылись, расслоились на черно-зелено-серые пятна, суматошно мельтешащие на ветру. Рама была облезлая, но довольно еще крепкая, как и вся эта скрипучая, неуютная, мрачная дача. Холодная струйка просочилась в щелку и неторопливо потекла по подоконнику, угрожая лежащему на нем листку линованой бумаги. Следовало торопиться, глаза уже плохо различали буквы. «Дорогая моя Натуська! У меня все хорошо!» Евгений Семенович глубоко обмакнул перо в чернильницу, вынул, осмотрел, сцедил излишек. «Ерунда выходит, а не письмо. По-другому надо», – подумал он. И приписал: «На работе тоже все нормально» – и снова остановился. «Не идет, и точка. Можно ведь и утром дописать. Главное дело – начало положено. Ладненько, так и сделаем, а пока надпишем-ка конвертик». Он вывел крупными буквами адрес собственного дома, потом – свою фамилию с инициалами жены. Послюнил марки. Первая приклеилась косо, вторая вовсе не приклеилась. «Ну, хватит! Завтра – значит завтра». Евгений Семенович поежился, холодно стало даже в пальто, сунул неоконченное письмо в конверт, а конверт – в свой новый большой желтый портфель «под крокодилову кожу». Встал с табурета, потянулся. В комнате уже совсем стемнело. Он пролез между сундуками и прочей бесполезной мебелью и на ощупь двинулся по кривоколенному коридору в сторону кухни. Электричества в доме не было. Всего-то и требовалось, что протянуть провода от угла дома до столба на улице. Заявление в поселковый совет он подал сразу по приезде, то есть почти три месяца назад, но результата пока не дождался. Вызывать же монтера из собственной системы Евгений Семенович считал неудобным. Между тем на бытовом фронте он терпел одно поражение за другим. Накануне закончился керосин в лампе. «Дождь с самого утра, холодрыга и сырость такая, что… Керосину и в примусе немного, хорошо, если на завтра достанет. Придется все-таки просить этого хомяка-завхоза. Посоветуюсь с ним между делом, где бы раздобыть керосину для лампы. Не совсем же он дурак, дотумкает и пришлет монтера. Газета где-то валялась. Здесь – нет. И тут – нет». Пришлось достать из портфеля недочитанную. «Черт с ней!» На кухне было холодно, как в погребе. Он ощупал поленья в углу, выбрал три хороших, березовых, и положил их в печь. Оторвал кусок газеты, подсунул, нащупал в печурке коробок. Влажная бумага занялась тонкой полоской синего огня. Подгреб вчерашних углей, обгорелые щепочки, тихо подул. Растапливать печь Евгений Семенович умел с детства и делал это автоматически, бездумно. Вскоре дрова затрещали, осветив внутренность топки и угол с двумя ведрами, полными воды. Сделалось веселее. Он снял с гвоздя ковшик, наполнил до половины самовар, запихал в трубу остаток газеты и полсовка углей, поджег, присел за голый, непокрытый стол, задумался. Когда самовар зашумел, достал из буфета сахарницу, заварочный чайник с разбухшей вчерашней заваркой и «свою» синюю чашку, то есть чашку, приглянувшуюся ему больше прочих.
Дождь, похоже, кончился, хотя голая ветка яблони по-прежнему скреблась в окно, елозя по стеклу, будто живая. Казалось, этот царапающий звук и свист ветра сливаются в заунывную музыку вроде гнусавого плача гармошки. Попив чаю, Евгений Семенович с портфелем и двумя поленьями под мышкой прошествовал в более или менее прибранную комнату с «голландкой», где он спал. Оказалось, он забыл утром запереть окно, и ночной апрельский ветер гонял по ковру прошлогодние листья и всяческий мусор. Матерясь и опрокидывая по пути массивные стулья, он бросился закрывать. Надо же! Гармошка играла на самом деле! «Какому идиоту приспичило устроить сейчас концерт? Пьяный, конечно». Он растопил печь и улегся спать в холодную чужую постель.
Выйдя утром на крыльцо, Евгений Семенович опять услышал гармошку. Неумелые, прерывистые звуки доносились с противоположной стороны улицы. «Упорный!» – мельком подумал он и тут же забыл. Дела на службе шли тяжело. Не было ни людей, ни средств, ни помещения, хуже того – не было нужных документов, чтобы все это получить, организовать и построить. Кому-то приспичило разместить крупный проектный институт в затрапезном дачном поселке, даже не в райцентре. Иначе говоря, все было более или менее, но вертеться таки приходилось. Как и большинство предыдущих, день пролетел в разъездах, телефонных препирательствах, диктовке и чтении многочисленных бумаг. Он принял на работу еще несколько сотрудников, точнее – сотрудниц, по большей части – среднего возраста и со средним же образованием. Как-то так выходило, что штат укомплектовывался совсем не теми людьми, которые требовались для дела. К примеру, квалифицированных конструкторов почти не поступало. Полагая, что причина в неудачном расположении будущего института, Евгений Семенович отчаянно бился за то, чтобы перенести строительство хотя бы в райцентр. Под конец дня заявился один якобы конструктор и с порога потребовал благоустроенную квартиру, двойную ставку и много чего еще, потому что он, видите ли, кандидат каких-то там наук. Согласно сопроводиловке, этот самый Абрамсон выслан был из Ленинграда без права проживания в больших городах. Десяти минут общения с ним Евгению Семеновичу хватило, чтобы понять, что такого ядовитого скорпиона он еще никогда не встречал. Одна была надежда, что этого типа вскоре ушлют куда-нибудь по дальше.
Вечером, выпроводив словоохотливого монтера, Евгений Семенович задержался подышать у калитки. В воздухе запахло наконец весной, а с участка напротив по-прежнему доносилась идиотская музыка. Гармонист старательно выводил пару куплетов одной и той же народной песни про «тонкую рябину», сбивался, начинал сызнова, сбивался опять – и так без конца. «Вот ведь тоска! И так настроение паршивое. Как ему самому не обрыдло?» Натянув резиновые сапоги, он отправился на разведку.
Ветхая, сильно покосившаяся на сторону дачка подслеповато щурились на закат разнокалиберными оконцами. Часть стекол в них заменена была покоробившейся фанерой. К крыльцу вела засыпанная сосновыми иголками дорожка, но входную дверь перечеркивала пара косо прибитых досок. Тропинка огибала дом, очевидно, там был другой вход. Над крыльцом нависал маленький мезонин, когда-то обильно изукрашенный прихотливой резьбой. Белая дверная створка свисала наружу, удерживаясь на единственной петле. В темном проеме, свесив ноги между балясинами фальшивого балкончика, сидел человек. Кроме ног различить можно было только пятно седых волос, качавшееся из стороны в сторону. Человек блеял:
Что стои-ишь, кача-аясь,
То-онкая рябина-а,
Головой склоня-аясь,
До само-ого ты-ына?
Голос был какой-то механический, неживой. И вся эта дача, окруженная больными, осыпающимися соснами, была неприятной, серой. Звуки старой песни, несмотря на дурное исполнение, мучили, терзали душу. Евгению Семеновичу сделалось нехорошо. Ему почудилось, что унылая пелена затягивает и чистое вечернее небо, усеянное мелкими позолоченными тучками, и зеленеющую на прогалинах землю, и его самого. Он повернулся и побрел к себе.
Весь следующий день мысли, против его воли, постоянно возвращались к странному гармонисту. Вернувшись с работы, он, стараясь не слушать, даже не глядеть в сторону той дачи, быстро прошел в дом.
«Я очень сильно скучаю по вас… по вам с Сережкой и жду, когда вы сюда приедете. Здесь совсем неплохо, мне обещают на днях сделать ремонт. Тогда зимой можно будет прекрасно жить во всех комнатах, а не только в двух больших, как сейчас. Представляешь, целых восемь комнат и еще всякие закутки и кладовочки, отличный погреб и подвал. Можно даже в прятки играть! Чердак тоже вполне хороший, со временем мы там что-нибудь организуем. Еще есть отличный сарай. Я понимаю, что ты не можешь сюда приехать, пока Михаил Алексеевич лежит в больнице. Но я совершенно уверен, что скоро он поправится. Я тут подумал, а что если им с Анной Францевной тоже сюда переехать? Места хватит, и тебе будет гораздо веселее. По-моему – неплохая идея». Евгений Семенович критически перечитал написанное. «Прямо скажем, – не Мопассан. Наталья наверняка надуется. Переписать, что ли? Неохота. И что я за… тюфяк? Жена, понимаешь, письма каждый день шлет на шести страницах, отец у нее умирает, а я уже третий день одного не могу закончить». Он обмакнул перо и продолжил: «Ты спрашиваешь, нужно ли везти мебель? Разумеется, нет! Здесь все есть, и посуда любая, и кастрюли, и самовар, даже картины. Так что приезжайте налегке, возьми только книги и одежду». «Хотя книги и одежда здесь тоже есть», – подумал он, но писать этого не стал.
Когда в начале января хмурый милиционер привел его сюда и сорвал печати с дверей, выяснилось, что прежние хозяева исчезли все сразу и внезапно. Причем произошло это вечером, и тоже зимой, но не меньше года или двух назад. Постели разобраны, одежда небрежно висела на спинках стульев, дверцы шкафов широко раскрыты. Одежды было много, разной: мужской, женской и детской. На полу валялись игрушки. В самой большой комнате, шикарно обставленной, накрыт овальный стол. На скатерти – шесть чайных приборов, вазочка, сахарница, коробочка с чем-то, может быть, с печеньем. Все это обильно запятнанное плесенью, успевшей почернеть и засохнуть. Чугунки и кастрюли на кухне сплошь покрывал этот отвратительный налет, – видимо, прежняя хозяйка не отличалась чистоплотностью. Повсюду валялся мышиный помет, но самих мышей заметно не было. Сбежали, верно, с голодухи. Что творилось в погребе, лучше не вспоминать. Все, что не стоило или очень противно было отмывать, Евгений Семенович повыбрасывал. Узлы с одеждой поплоше и ношеной обувью он отнес глухой метельной ночью подальше от дома, и повесил на забор. К утру все это исчезло. Хорошую же одежду упаковал в чемоданы и затащил на чердак. Ему совсем не хотелось, чтобы жена ее обнаружила, но, в конце концов, хозяева ведь могли и вернуться. Он подумывал, впрочем, не позаимствовать ли один костюм для себя и еще шелковое платье для Наташи, как специально на нее сшитое. Сказать ей, что купил на базаре. Но что-то его останавливало, так что костюм и платье оставались пока на чердаке. Туда же отправились игрушки поновее. «Если хозяева объявятся, – отдам, а нет – годика через три Сережке сгодятся. Что такого?» Ненужную рухлядь, фотографии и мыльницы с зубными щетками Евгений Семенович сжег в кухонной печи.
«Жду вас не дождусь, приезжайте скорее. Мне без вас совсем что-то тоскливо. Целую, Женя», – закончил он наконец многострадальное послание. Достал из портфеля банку с казеиновым клеем, заклеил. «Не забыть завтра остановиться у почты». Привалившись к теплым печным изразцам, он размечтался, до чего замечательно они тут заживут, как все у них будет хорошо, и в этой самой комнате они будут, как баре, пить по вечерам чай из красивых чашек. Здорово! Выйдя перед сном во двор, он почувствовал, что опять заморосил дождь. Мелкий, нудный, надолго. Из темноты доносилась «Рябина». «Он просто ненормальный! Повезло с соседом, нечего сказать!»
Евгений Семенович вернулся поскорее в натопленную комнату, переоделся в пижаму и залез в постель. Постельного белья, разных одеял и подушек набралось по комодам и сундукам много, даже слишком. Ветхое он без сожаления выкинул, а тем, что поновее – воспользовался. «Нужно же мне на чем-то спать! Какая на … разница? В гостиницах и поездах приходится пользоваться бельем, на котором спали сотни людей. А Наталье скажу, что оно казенное, как и все остальное. Между прочим, это даже не совсем вранье. Не забыть бы только метки спороть до ее приезда».
Свернувшись под одеялом, он скоро согрелся, но сон все не шел. Он поймал себя на том, что напряженно прислушивается к плаксивым звукам, пробивавшимся с улицы. Сколько Евгений Семенович ни ворочался, ни закрывал уши, избавиться от этого наваждения не смог. Он попытался понять скрытый смысл, какую-то логику в странном поведении соседа. «Ага, опять начал. Что-о стоишь, качаясь… Вторая строфа, третья. До самого-о ты-ына. Пошел второй куплет… нет, начал заново. Что стоишь кача-аясь… вторая, третья, четвертая… И опять все сначала. Первая, вторая, третья, четвертая, ну! Нет, еще раз, по новой. Мне же в пять вставать!» Укрывался с головой, засовывал голову под подушку – не помогало. Вконец измаявшись, он надорвал зубами край одеяла, выковырял оттуда кусок ваты и заткнул уши, после чего наконец уснул. Проснулся, как ему показалось, почти сразу. Из окна сочились сумерки. Но обнаружил, что уже девять, просто погода была пасмурная. «Скандал!» Небритый и неумытый, он пробкой вылетел на улицу и увидел у ворот свою служебную машину и спящего в ней шофера Васю. Бедняга встал в четыре и пять километров бежал до гаража, чтобы к половине шестого, как было приказано, подъехать к дому начальника. Сколько он ни стучал, все было напрасно. Выслушав с кислой миной жалкие и неправдоподобные объяснения, Вася молча завел мотор. Отъезжая, Евгений Семенович успел заметить нелепую фигуру в мезонине соседней дачи.
В обкоме, по счастью, не заметили опоздания. Когда очередь дошла наконец до Евгения Семеновича с его малопонятными, запутаными вопросами, он уже давно был на месте. Письмо жене удалось послать только вечером. Дав шоферу отгул, он пинком распахнул гнилую соседскую калитку. Там все обстояло по-прежнему: «рябина» склонялась и склонялась. Виделись только свисавшие ноги полоумного гармониста. Одна в зеленом матерчатом шлепанце, другая – посиневшая и босая. Левый шлепанец лежал на земле.
– Товарищ, здравствуйте! Товарищ! Можно вас спросить?
Гармошка продолжала всхлипывать, ноги висели без движения.
– Отвечайте! Эй! Я ваш новый сосед, Евгений Семенович Слепко. Начальник проектного института. Вы что, оглохли? Я к вам обращаюсь! – Все было бесполезно. В сильном раздражении Евгений Семенович сломал какое-то хилое деревце и ушел. В почтовом ящике лежало очередное письмо от жены. Тесть умер. Она писала, что понимает, почему он не сможет приехать на похороны. Сама она еще немного поживет с матерью, а потом, если все будет нормально, вернее всего, ближе к лету, приедет. Оставить работу в школе до окончания учебного года совершенно невозможно. В конце она спрашивала, почему он не пишет. Тон письма был почти чужим, Евгений Семенович расстроился. И тестя жалко стало, по существу, безобидный был старикан, и жену тоже, и себя заодно. Ну не мог он туда ехать. Может, и хотел бы, но не мог. Ни по работе, ни по чему. «Проклятая гармошка!» Евгений Семенович так разозлился на соседа, что весь вечер скрипел зубами. Заткнуть опять уши он не решился. Приснился ему все тот же гармонист, сидящий в темном дверном проеме и без конца наяривающий «Рябину». И во сне Евгений Семенович пытался призвать его к порядку, но не мог издать ни звука. Попытался дотянуться до свисавших сверху ног, не человеческих, а с раздвоенными копытами, но пальцы бессильно скребли шершавую стену. Хотел кинуть чем-нибудь в издевательскую козлиную харю – но не смог даже пошевелить лежавший на дорожке камушек. Мучительная истома охватила его, и он очнулся. Где-то развратно орал одинокий кот. Гармошка звучала очень ясно, словно бы прямо за стенкой. Заснуть снова ему так и не удалось.
Утром он расколотил ту самую чашку и едва не поджег дом, опрокинув примус. Оставшись, таким образом, без завтрака, Евгений Семенович, как был, в пижаме, побежал «разбираться с этим психом». Гармонист все так же торчал на балконе, разве что ноги поджал. И по-прежнему фальшиво наигрывал «Рябину».
– Эй, вы! – заорал Евгений Семенович. – Немедленно прекратите! Никому никакой жизни от вашей так называемой музыки. Вы играть-то не умеете! У вас слуха нету! Слышишь меня? Прекрати, говорю, а то хуже будет!
Старик никак не реагировал и, уткнув подбородок в острые коленки, продолжал свой бесконечный концерт. Лицо его было словно гипсовая маска. Маска недоуменной задумчивости. Да, теперь можно было рассмотреть его лицо: одутловатую щетинистую физиономию, обрамленную реденькими бесцветными волосенками. Евгений Семенович схватил валявшуюся на грядках ржавую лопату и принялся дубасить ею по бревенчатой стене. Ветхое строение сотрясалось от основания до крыши, казалось, оно вот-вот развалится. Грохот разносился, наверное, по всему поселку, и нередкие уже прохожие начали скапливаться за забором, привлеченные зрелищем скандала. Старик же как ни в чем не бывало продолжал свое занятие.
– Придурок! Ты когда перестанешь, а? Слышишь, ты? – надрывался Евгений Семенович. Ему казалось, и не без основания, что люди за забором смеются над ним. В исступлении, он запустил в старика комком мерзлой земли и попал в балконную дверь, посыпалось, со звоном, стекло. Гармонист продолжал играть, безучастно глядя куда-то вдаль. Малолетняя шпана, в восторге от такого замечательного спектакля, тоже принялась швыряться комьями. Один угодил старику в лицо. Всю его левую щеку залепила жирная грязь, но он даже не пытался утереться.
– Что вы делаете, гражданин? – прицепилась к Евгению Семеновичу интеллигентная старушка под выцветшей вуалькой. – Не видите, горе у человека, жена недавно умерла, а вы тут хулиганничаете. Кто вам дал право? Кто вы вообще такой? Откуда у нас тут взялись? Я сейчас жаловаться пойду! Подумать только, у Петра Иваныча жена умерла, а этот…
«Ну конечно! – мысленно хлопнул себя по лбу Евгений Семенович. – Как же я сам-то не допер? Горе у человека, вот он и тронулся немного. Еще чего доброго на самом деле милицию вызовет, ведьма старая». Стараясь ни на кого не смотреть, он тихонько приставил лопату к крыльцу и удалился. «Рябина» не переставая звучала в его голове. «Как ужасно беззащитен этот старик! Что он ест? Кто заботится о нем? Никто. Так и сидит сейчас на холоде с заляпанным грязью лицом». Слепко потерял всякую работоспособность. Его кидало то в зверское раздражение, то в мутную, недостойную жалость. С помощью секретарши он дозвонился до главврача местной больницы и бурно изложил ему ситуацию. Тот пообещал немедленно помочь, кого-то прислать. Евгений Семенович занялся наконец делами, но, вернувшись вечером домой, обнаружил, что ничего не изменилось. Гармошка все так же играла. «Придется заняться этим всерьез! Милиция, поселковый совет, райком! Докторишку, мерзавца, под ноготь!» – решил Евгений Семенович и заткнул уши ватой. В таком снаряжении он довольно приятно провел вечер, то есть выпил три стакана чаю и съел полбуханки свежайшего черного хлеба с маслом и медом. На сон грядущий прочитал от корки до корки «Правду» и решил выписать еще «Известия», «Огонек», «Крестьянку» и «Учителку» для жены. Досконально продумав данный вопрос, Евгений Семенович уснул. Но лишь для того, чтобы в ужасе проснуться. Ему привиделось, что старик умер. Холодея, он выдернул вату из ушей – нет, слава богу, гармошка играла. Он успокоился и уснул опять. Все повторилось. Ему приснился мертвый старик, и он опять вскочил весь в поту, распахнул окно и долго, глубоко вдыхая ледяной воздух, слушал хриплые протяжные звуки, доносившиеся из темноты. К утру явно намечался хороший заморозок. «А может, он просто ничего не чувствует? – подумал, окоченев, Евгений Семенович. – Такое бывает. В случае чего этот тип всегда может одеться». Размышляя о сложном феномене человеческой психики, он захлопнул окно и юркнул под теплое стеганое одеяло.
Проснулся он очень рано, много раньше, чем требовалось. За окном было еще темно. Гармошка молчала. Выждав на всякий случай минуты три, он босиком бросился на улицу. Полегшую прошлогоднюю траву покрывал пушистый иней. Взламывая ледок на лужах, перебежал через дорогу. Очертания дома и сосен едва проступали на темном фоне неба. Но главное было прекрасно видно. Далекий уличный фонарь высвечивал тело, свисавшее с конька крыши. Седая голова нелепо торчала вбок. Ненужная больше гармошка валялась на земле.
Правообладателям!
Это произведение, предположительно, находится в статусе 'public domain'. Если это не так и размещение материала нарушает чьи-либо права, то сообщите нам об этом.