Текст книги "Шахта"

– Очень даже может быть. Зайдем куда-нибудь, подзакусим? Со мной сейчас голодный обморок приключиться может.

– Я тут неподалеку столовку заприметил.

– Отлично.

В пункте общепита им, несмотря на крайнюю скудость меню, удалось вполне прилично пообедать. Пока медлительная официантка меняла тарелки, Слепко, катая по скатерти хлебные шарики и тут же машинально их поедая, поведал о своих удивительных приключениях.

– Всё одно к одному, – подытожил Бражников, – мы куда теперь?

– Я бы, пожалуй, съездил опять на речку. Понимаешь, пообещал сгоряча в порошок парня стереть. Боюсь, как бы Гуров не додумался придержать технику.

– На такси опять?

– Не боись, жмот, гляди, нас уже дожидаются.

Действительно, кортеж трестовских машин дежурил теперь у дверей гостиницы. При приближении Слепко и Бражникова товарищи в надвинутых шляпах сомкнули ряды.

– Товарищ заместитель министра, с нетерпением ждем ваших указаний! – широко улыбаясь, пошел в атаку Гуров. – С вашего позволения, мы назначили совещание на шестнадцать ноль-ноль, так что, если вы не против, давайте сейчас и проедемте. Пока подготовлена только легкая закусочка, а уж вечерком, после совещания, мы надеемся вам продемонстрировать, как умеем принимать дорогих гостей!

– Мы как раз – против. Так что совещание вы без нас как-нибудь проведите. А вечерком мы рассчитываем быть уже в поезде. Там и поужинаем. Впрочем, благодарю за заботу. Кстати, Гуров, ты технику на реку послал?

– Так точно, уже распорядился! Не сомневайтесь, товарищ Слепко, все ваши указания будут незамедлительно исполнены, я лично прослежу. Вот так оно у нас и выходит: один паршивец нагадил, а теперь всем, даже самому заместителю министра, разгребать приходится. Ну ничего! Теперь-то уж… – мелко сыпал словами управляющий, ощупывая колючими глазками хмурое лицо начальника, – а может быть, все-таки, товарищ Слепко? Люди уж больно старались, горят, можно сказать, желанием лично вам угодить!

– Ничего, небось не пропадут ваши яства. А теперь я хочу лично проверить, как идут работы на реке.

На краткий миг Гуров погас, но сразу же переориентировался и предложил собственную «Победу», куда уселся и сам, за компанию с сановными москвичами. Тем пришлось всю дорогу держать язык за зубами, зато уж управляющий трестом разливался, как соловей. Мол, бывал-то он в Москве много раз, и все-то там у него друзья, и у самого министра он на даче был, и по особому охотничьему рецепту шашлык там жарил, а министр якобы объявил, что отродясь такого не едал, а супруга министра с гуровской половиной – наипервейшие подруги, но и другие не менее замечательные знакомства у него в столице имеются. Тут они, по счастью, приехали, а то Евгений Семенович уже готов был лопнуть со злости. Вечером, уже в поезде, Бражников популярно объяснил, что это все не пустая болтовня была. Гуров силу свою демонстрировал, на всякий случай, как это принято в определенных кругах.

Работы на реке шли. Два экскаватора копали обводное русло, пара самосвалов и бульдозер валили вынутый грунт в воду, отсекая прорву. Слепко, Бражников и все трестовские церемонно поздоровались за руку с каким-то бездельно стоявшим рабочим и торжественно дождались момента перекрытия. Последние мутные ручейки исчезли в яме. Не успели оглянуться, а малолетняя шпана со своими корзинами уже копошилась там, собирая в тине рыбу и раков. Оказалось, что забыли пригнать бетономешалку. Кто-то с кем-то начал выяснять отношения, а Слепко с Бражниковым тихонько слиняли, что, конечно, для людей их положения выглядело не слишком солидно, но иначе от гуровцев было не отвязаться.

Они шли по едва заметной тропке к недалеким копрам. Тимофей Васильевич обратил внимание Евгения Семеновича на особенности пейзажа. Ровная прежде степь превратилась в скопище обрывистых холмов. На их вершинах еще трепыхались чахлые кустики бузины, но на склонах и понизу ничего уже не росло, а желтел один только раскаленный солнцем каменистый песок.

– Вот, извольте видеть, процесс опустынивания во всей, так сказать, красе! – с апломбом изрек Бражников.

Слепко принялся спорить, доказывая, что это всего лишь несколько гектаров над выработанным пространством первого горизонта, потому никакая это не пустыня, а – так. И получил резонный ответ, что вскоре, видимо, то же произойдет над всеми шахтами бассейна, рудничные поля постепенно сойдутся и тогда…

– В общем, – заключил Бражников, – сие печальное зрелище – естественное следствие применения интенсивных методов.

– Ну конечно! – обрадовался Слепко. – Это ты замечательно сформулировал. Жулебин, он хоть и дурак, а молодец! Его награждать надо! Немедленно выгнать всех этих, в шляпах которые, начиная с Гурова. Опять же, развал трудовой дисциплины, пьянки, понимаешь, среди бела дня!

– Нельзя выгонять всех, кто шляпу надел, мы с вами тоже в шляпах.

Посмеялись. На подходе к шахте они удачно повстречали шофера Васю. Пока тот бегал в гараж за путевкой, зашли на минутку в контору. Жулебина на месте не оказалось, в его кабинете сидел сгорбленный человечек, представившийся Платоном Васильевичем Кучиным, главным электриком. Платон Васильевич долго жал руку Евгению Семеновичу и лепетал дрожащим пропитым голосом, какая это для него честь.

Через час они уже взяли из брони билеты на ближайший скорый и, весьма довольные собой, вдумчиво обсуждали выводы, которые собирались представить министру.

Но по приезде в Москву выяснилось, что Гуров успел уже прислать по телетайпу упреждающую депешу, насквозь лживую, но, к сожалению, очень неглупую. Как Евгений Семенович ни бился, сместить этого типа ему не удалось, уволен был лишь один из его замов. Всему руководству треста объявили, конечно, выговоры, а Смирнову с Жулебиным – «строгачи». Пищикова перевели все-таки на другую работу, но с повышением, а на его место поставили того самого бывшего гуровского зама. Так что полная ерунда получилась. Зато Наташа никуда, оказывается, не уезжала, они быстро помирились и улетели в Крым на «Ту-104», к вящему удовольствию Евгения Семеновича, очень любившего все новое, передовое.

Примерно через год после описанных событий Слепко, ставший к тому времени первым замом, как всегда, без четверти девять утра вынул из почтового ящика свежую «Правду» и, развернув ее в бархатных сумерках своего служебного ЗИМа, узнал, что их министерство расформировано.

Глава 26. Шубин играет

В просторном школьном коридоре творилась обыкновенная для большой перемены свистопляска. Малышня как угорелая носилась с дикими воплями друг за другом. Ученики постарше большею частью кучковались по углам и простенкам. Самых же старших, то есть восьмиклассников, вообще видно не было. Все они неторопливо перекуривали на крыльце и в уборных. Школа, помещавшаяся в двухэтажном деревянном очень уже неновом здании, содержалась в должном порядке. Полы, свежеокрашенные прошедшим летом, блистали чистотой, сильно отдавая хлоркой, а на подоконниках в разномастных, обернутых цветной бумагой горшках и банках красовалась цветущая герань и другие комнатные растения. Можно сказать, там было даже по-своему уютно, особенно в такой непогожий ноябрьский денек, когда за запотевшими окнами моросил промозглый ледяной дождичек и качались на ветру неживые голые ветки.

Пронзительно задребезжал звонок, и хаос достиг высочайшей степени. Мальчишки, пихаясь и толкаясь, протискивались в двери своих классов. Многие были в предпраздничном настроении: как-никак начинался последний урок в четверти. У шестого «Б» это был не урок даже, а классный час, посвященный предстоящему юбилею Великого Октября. Некоторые «хорошисты» по такому случаю причесались, а медные пряжки ремней, начищенные зубным порошком, ярко сияли у всех без исключения. Дежурный старательно вывел мелом на доске соответствующую здравицу. Классики отечественной литературы смотрели со стен иронично, но доброжелательно, поскольку четвертные по русскому и литературе были уже выставлены. «Дедушка» Ленин лукаво щурился со своего портрета над доской, мол, все о вас знаем, голубчики, небось не обманете. Позади него заметен был след от портрета побольше, находившегося пока за шкафом в директорской. Тот, прежний, тоже прищуривался, но по-другому – мудро, всепрощающе улыбаясь в густые усы. Рассевшись по партам, пацаны опять зашумели, но не слишком, с оглядкой на дверь. Ждали завуча.

Внизу, в вестибюле школы открылась малозаметная дверка у самой раздевалки, вызывавшая у многих поколений учеников не меньший трепет, чем дверь директорского кабинета. Оттуда вышли двое. Завуч Александра Михайловна – высокая худая старуха, одетая во что-то фиолетовое с белой крахмальной пеной под острым подбородком. (Родители учеников, сами учившиеся у нее еще до войны, в один голос утверждали, что за последние двадцать лет она совсем не изменилась.) Всею своей сутью, даже запахом, она походила на засушенный цветок, какой находишь иногда между пожелтевшими страницами. С нею был тип совершенно иного рода. Тоже старик, но сгорбленный, с обвислыми губами, неопрятной бородой и давно не мытыми сивыми патлами. Впрочем, и он тоже постарался принарядиться. Под ветхим пиджачком виднелась новая ситцевая косоворотка, кирзовые сапоги были старательно начищены, а на груди среди разнообразных «почетных знаков» и простых значков торжественно посверкивали пара медалек и орден Трудового Красного Знамени.

– Егор Егорыч! – выговаривала ему завуч. – Ведь мы с вами договаривались! Я настоятельно вас предупреждала, и – вот! Что мне прикажете теперь делать? Не могли уж потерпеть немного для такого случая. Не знаю даже, имею ли я моральное право выпустить вас к детям в таком виде.

– Не дрейфь, Михайловна, – успокоительно бурчал старый хрыч, – нам, пролетариату то есть, без этого дела нельзя. Опять же, боязно стало – а ну как архаровцы твои на кусочки меня раздеребанят? Ничего, все будет на ять, ты ж меня знаешь.

– Только учтите, Егор Егорыч, если что, я вынуждена буду немедленно вмешаться!

Они вошли в класс. Шестой «Б» вскочил, грохоча крышками парт, и замер. Александру Михайловну ужасно боялись и любили, хотя она никогда никому ничего особенно плохого не делала, как, впрочем, и хорошего.

– Можете садиться, – властно прозвучал ее голос. Мальчики, с новым грохотом крышек, сели.

– Сегодня на классном часе, посвященном сороковой годовщине Великой Октябрьской социалистической революции, мы с вами встречаемся с нашим знатным земляком, старейшим шахтером, человеком всем вам хорошо известным, недавно, как вы знаете, награжденным за свой трудовой подвиг орденом. Товарищи пионеры, поприветствуем Егора Егорыча Федорчука!

Завуч аккуратно захлопала костистыми ладошками. Класс бурно присоединился. Егор Егорыч с непривычки прослезился. Понужденный Александрой Михайловной, он неловко присел за учительский стол, налил себе дрожащей рукой полный стакан воды из графина и шумно, как лошадь, выпил. Дождавшись, когда он закончил, завуч продолжила:

– Егор Егорыч прожил долгую интересную трудовую жизнь. Он начал свою шахтерскую биографию еще при гнилом царском режиме, и было ему тогда столько же, сколько вам сейчас. Верно я говорю, Егор Егорыч?

– А, ну да, ну да. Верно. Только не на шахте это было, а в деревне, – развел руками старик, – совестно теперь и вспоминать…

– Это совершенно неважно где. В те годы Егор Егорыч сполна хлебнул подневольной доли.

– А он и сейчас, между прочим, тоже… – явственно донеслось с задней парты.

– Куроедов, дневник на стол!

– За что, Александра Михайловна?

– Не беспокойся, я напишу, за что.

– Я его, это, забыл, – промямлил паренек, старательно роясь в бесформенном портфеле.

– В таком случае придется мне самой сегодня зайти к вам в гости. Отец-то, как, дома будет? Садись, Куроедов. Егор Егорыч героически воевал в Гражданскую, партизанил…

– И в империалистическую…

– Что вы говорите?

– Говорю, в империалистическую тоже воевал. Потом уже и в партизанах. Точно. Было дело. Кротов такой у нас в отряде командовал, боевой атаман был. Орел! Да, было дело… – Федорчук бубнил все тише и тише, похоже, намереваясь уснуть.

– Кто хочет задать вопрос? Кто еще? Ты, Дебров.

Встал толстощекий мальчик, перед тем долго тянувший руку.

– Товарищ Федорчук, а за что вас орденом наградили? – буравя старика маленькими глазками, спросил он.

– Так, это самое, полагался он мне. Стаж – тридцать лет, да ежели две войны еще приплюсовать… Опять же, «Шахтерскую славу» имею второй степени. Партия и правительство… Всю свою жизнь положил. Могли бы, между прочим, и «Ленина» дать, но говорят, подземный стаж маловат. Оно конечно, последние девять лет я при бане состою. Ведь мне, это самое, восемьдесят годков надысь стукнуло.

Федорчук сильно шепелявил, проглатывал концы слов, разобрать его речь было нелегко.

– Кто еще хочет спросить? – скучно поинтересовалась Александра Михайловна. Может быть, все-таки, проявите активность? Ты, Малинкин.

Малинкин, золотушный очкарик, едва заметный над партой, стеснительно отвел глаза и пробормотал:

– Дядь Егор, а про Шубина расскажите, пожалуйста.

– Что-что? – изумилась завуч. – Ты откуда взял эту чепуху?

– Бабка рассказывала…

– А про серенького козлика она тебе не рассказывала? – выкрикнул неуемный Куроедов.

– И вовсе не «про серенького козлика», а серьезно! – вступился за Малинкина его лучший друг Толя Буряк.

– Тихо! – прикрикнула завуч. – Мы с вами не за тем побеспокоили Егора Егорыча, чтобы обсуждать тут разные нелепые суеверия. Егор Егорыч расскажет нам сейчас совсем про…

– Про Шубина? – встрепенулся вдруг Федорчук. – А что? Могу и про Шубина. Только, ребятки, не суеверие это нелепое, а действительно, был тут один такой. Загубили его проклятые буржуи. Сам-то я с ним знаком не был, а вот дружок мой, Кутепов Фрол Петрович, тот хорошо его знавал, потому как из одной деревни они. Так что я этот вопрос до тонкости изучил, и вам теперь все могу разъяснить. Ну чего, рассказывать, что ль?

– Да! Да! Рассказывать! – зашумел класс.

– Егор Егорыч, только не забудьте, пожалуйста, о чем мы с вами договаривались, – неохотно позволила завуч.

– Не боись, Михайловна! – выдал, ко всеобщему восторгу, старик. – Говорю тебе, все будет как надо!

Она, поджав сухие губы, прошла между рядами и села «на Камчатке», рядом с второгодником Куроедовым.

– Случилось это, ребятки, в старые времена, году, дай бог памяти, в девятьсот шестом… Нет, вру, кажись, в десятом… – старик принялся высчитывать что-то на пальцах, – точно! В девятьсот седьмом году, потому как он, Кутепов-то, на год старше меня был… Шахта наша, двадцать третья теперь, уже тогда существовала. Ее еще в прошлом веке заложил француз один, Бовэ по фамилии. А называлась она – «Леопольд», потому что французика того Леопольдом звали. Я спервоначалу-то тоже на ней работал и потом, опосля Гражданской, туда возвернулся. Сюда-то я в сорок девятом уже перебрался.

Александра Михайловна сделала движение, как будто хотела о чем-то спросить, но передумала и продолжала сидеть молча, прямая и строгая.

– Я слыхал, что тот Бовэ, вовсе бельгиец был, а не француз, – заметил один из учеников.

– Бельгиец, француз – какая разница? Буржуй, одним словом. Но к тому времени сам Леопольд помер уже, и всем заправлял сынок его, Жан по имени. Вначале, при батюшке-то, уголек легкий шел и качества был отменного. Пласты тогда прямо на поверхность выходили. Хошь лопатой его греби. Вот этот Бовэ и приспособился. Людишек согнали, кому кушать хотелось. Обушок в руки, и айда в забой. Шурф прямо в овраг выходил, где парк теперича. Всё тогда вручную делали, никаких тебе отбойных молотков с комбайнами. Одни рубят, другие вагонетки катают, а Бовэ знай жирует. Ну, потом-то, конечно, поглубже забраться пришлось. Тогда уже и крепить понадобилось по-настоящему, и воду откачивать, и метан появился, и прочие удовольствия. Копер поставили и подъемную машину к нему паровую. Как сейчас помню, такая замечательная машина была! Помпу, опять же. Ну, старик, значит, в пятом году помер, а Жан-то, как раз из-за границы приехал, чтобы во владение вступить. Господа, они не в поселке, в городе жили, где райком партии теперь. Ну, вы знаете. А на шахте всем инженера да штейгеры заправляли. Сам-то Жан Леопольдыч в технические подробности не входил. Вот, значит, Кутепов мой, другие мужики с бабами, да с детями, у кого были, явились на шахту записываться. Конечно, платили мало, а все лучше, чем с голым задом в деревне куковать. Выходит к ним штейгер и спрашивает строго: «Зачем пришли, черти косолапые? Нам народу больше не требуется, своих, сволочей, девать некуда!»

– Егор Егорыч!

– Извиняюсь, Александра Михайловна, случайно вырвалось. А они ему, значит, в ножки кланяются: «Прими, барин, на работу, сделай милость, потому с голодухи мы с детями своими пухнем!» – «Что тут вам, богадельня? Какой от вас прок? Вы ж не умеете ничего, шахты никогда в глаза не видали!» – «Пускай, – отвечают, – мы ко всему привычные, и тута тоже попривыкнем. Ты уж, кормилец, пожалей нас, возьми как-нибудь». Штейгер незлым оказался, взял их, не всех, конечно. «Ладно, – говорит, – дуроломы, пес с вами! Хоть один среди вас есть, кто в шахте прежде бывал?» Выходит вперед мужик – косая сажень, волосатый весь – глаз не видать, черный, истинно – медведь, и говорит: «Я, господин штейгер, прежде на каменоломнях работал». Штейгер только глянул на него и даже спрашивать не стал, на каких таких каменоломнях он работал. А ему что? «Хорошо, – говорит, – а звать тебя как?» – «Шубиным Василь Игнатьичем кличут». – «Ладно, Шубин, отбери себе в артель двенадцать рыл». Тут выходит баба, женщина то есть, маленькая, белокуренькая такая, тоненькая вся из себя. И глаза синие-синие. Выходит, значит, и зверообразного этого громилу за руку берет. «Я, – говорит, – жена ему законная, куда он, туда и я». «Ишь ты! – удивился штейгер. – А мы, промежду прочим, баб не принимаем».– «Ничего, – отвечает, – я уж тут, наверху как-нибудь». – «Ну, это дело ваше, как сами захотите». Вот Шубин отобрал себе в артель двенадцать мужиков, сам – тринадцатый. Кутепов тоже туда попал. Он потом рассказывал, что Шубин и в деревне у них пришлым был. Явился, мол, неизвестно откуда и сразу же самолучшую девку окрутил. Вот так, значит, Шубин на нашу шахту попал.

Отрыли они с женкой землянку на окраине Собачевки – так поселок наш до революции назывался – и стали себе жить. Милое дело, между прочим. Тут, главное, место подходящее сыскать. Всего лучше – сухой, солнечный склон. Две трети высоты в земле выкопать, а остатнюю треть поверху дерном выстроить. Скат сделать пологий, аккуратненько дрючками его выложить, хворостинкой привалить, глиной с кизячками затереть, окошечек небольших парочку вмазать, дверь какую-никакую навесить, и – живи не хочу! Конечно, печку надо хорошую сложить, это уж как положено. И чтобы обязательно каменную, то есть кирпичную, железные-то они тепла не держат. Зимой в такой землянке уютно и дух хороший, а летом, напротив того, нежарко, прохладно даже. Ну, конечно, по весне и осенью сыровато может показаться, этого не отрицаю, зато все как есть квадратные метры – твои, сколь ты их себе восхотел, столь у тебя и будет.

– Похоже, Егор Егорыч, вы и теперь не отказались бы в такой землянке пожить? – не без ехидства спросила завуч.

– А я и поживал! И преотлично, доложу вам, поживал! Сами же знаете, их тут недавно еще полнешенько было. Те-то, старые, до самой войны почти простояли, пока один деятель не порушил их. Опять же, после войны новых понарыли. Ну, ладно.

У Шубина с женкой землянка вышла не хуже, чем у людей. Только он не собирался надолго там заживаться. Думал, деньжат малость поднакопит да и уволится. Кутепов, тот сразу к шахте привык. День-два, и уже хоть куда готов был. А Шубин – нет. Вот, вроде, сам страхолюдина эдакая, а шахты боялся. Жаловался, что душно ему там, и тесно, и в темноте он не может, то-сё, прям – барышня кисейная, а не мужик. Оно, конечно, бывает, ежели с непривычки. Мрак, сырость, с кровли вода капает, плесень кругом, под ногами грязь непролазная, а у тебя только и есть что кайло, да лампочка-коптилка еле светится. «Бог помочь» называлась. Тут и голова закружится, и в брюхе замутит, потому шахта – это такое дело… Выработки тогда были узенькие да кривенькие, не как сейчас, и много их было, глянешь, а они так и разбегаются во все стороны. Поневоле подумаешь – сам черт их нарочно запутал, чтобы морочить бедных людей.

Однако ко всему человек привыкает, приспособился и Шубин. А как было не приспособиться, когда смена – двенадцать часов! Работали и света белого не видели. Бывало, в шахту затемно еще спускаешься, а вылезешь – опять темно, словно в другой шахте очутился, только попросторней она, да звездочки с кровли помаргивают.

Мужики ему сильно завидовали из-за женки. Говорили: «Всем Дашка твоя взяла: и работящая, и веселая, и красотка ненаглядная, и по хозяйству, опять же. Как ты, чудище болотное, ее такую раздобыть сумел?» А Васька и рад. Он в ней, можно сказать, души не чаял, и она тоже привязана к нему была, по женской своей натуре. Пока внове устраивались и домашних хлопот у ней хватало, деньки незаметно пролетали. Только, кажется, муж на работу ушел, глядишь, вечер уже, опять нужно помыться ему да поснедать готовить, а там спать ложиться пора, и снова утро, на шахту его нужно собирать. Но когда хозяйство у них наладилось, днем ей делать нечего стало. Начала она скучать. Заберется, бывало, на балку, на самый верх, и часами глядит в степь оттудова. А то – сядет и поет, так потихонечку, да все больше жалостное.

Откуда я про это знаю? Люди потом много судачили, как все у них получилось и по какой такой причине. Не один только Кутепов, многие мне про них рассказывали. Да. Затосковала, значит, Дарья-то. А Василий со смены придет – и спать, встанет – опять на работу уходит. Ну, может, приласкает ее когда. Бывало, и он по праздникам на завалинке с ней в обнимку сидел. Тоже песни распевал. Если сильно пьян не был. Так они и жили, и по тем временам, ребятки, жили они неплохо. Шубин уже и денежку кое-какую прикопил, чтобы, значит, богачом в деревню вернуться.

Однажды, тоже, кажись, престольный праздник был, сидят они за столом у себя, и она ему говорит: «Послушай, Вася, какой со мною вчера случай интересный вышел. Иду я с базара, а навстречу мне – барин, ну тот, помнишь, который еще на работу тебя нанимал». – «Штейгер наш, что ли?» – «А, ну да, штейгер, штейгер. Не знаю я этих слов-то ваших мудреных. Узнал он меня и ласково так заговорил. Все выспрашивал, как живем мы с тобой, да хватает ли жалованья, да… ну и вообще как у нас тут все. В контору меня работать звал. Смешной такой!» – «Да уж знаю я тебя! Небось подморгнула ему по своему бабскому делу, приворожила барина-то. Озорная ты, Дашка! Смотри! Я ведь молчу, молчу, а черед придет, так и…» – забеспокоился Василий. «Да мне, окромя тебя, Васенька, не надобно больше никого!» – и ну обнимать его. Он и унялся. А наутро сам ей говорит: «Может, оно и того, ничего то есть. Все ж таки лишний грош заработаешь, скорей домой уедем отсюдова. И тебе тоже повеселей будет». Она перечить ему начала: «Не пойду да не пойду я туда! Чего я там не видала? Неча мне там делать!» Так что ему даже прикрикнуть на нее пришлось и замахнуться, понарошку конечно, так-то он ее никогда и пальцем не трогал.

На другой день устроилась она в контору, бумажки разносить, и стали они вместе на службу ходить: он – туда, а она – сюда. Работа у ней несложная была: в помещении прибрать, чернил в чернильницы налить, на почту пакеты снести, а оттуда другие в контору доставить, всего и делов. Успевала еще мужику своему ужин сготовить. Иногда ей приказывали отнести бумаги в город, на подпись к хозяину. В таких случаях она заходила в господский дом по черной лестнице, отдавала пакет лакею и дожидалась на кухне, пока он ей бумаги эти не вернет. Глаз от полу оторвать не смела, до того страшно ей там казалось.

Вот однажды она, как обычно, пакет лакею отдала и сидит себе тихонько на стуле, ждет. Вдруг слышит – шаги, да только вроде не лакейские. Быстро, твердо кто-то по коридору ступает. Дарья-то вконец перепугалась. Глянула, а это – сам хозяин, Жан Леопольдыч. Подошел к ней и спрашивает ласково: «Ты что же это, краса-девица, испугалась меня? Я Антипу накажу, чтобы он, злодей, больше на кухне тебя не томил, а прямо в кабинет ко мне с бумагами пропускал». Потом двумя пальцами за подбородок личико ее приподнял и долго этак в глаза глядел, ажно дыхание в ней сперло и сердечко заколотилось. Пахло от него удивительно как хорошо, отродясь она такого не нюхивала.

– Товарищ Федорчук! – взвилась завуч. – Не забывайте, где находитесь! Вы совершенно отклонились от темы. Эти ваши мелодраматические сказочки никому тут не интересны! И я бы вас очень попросила переключиться на что-нибудь более соответствующее моменту. Расскажите, например, о наших первых стахановцах или о революционных событиях, в которых участвовали.

– Интересны! Очень даже интересны! – неожиданно взбунтовался шестой «Б», – рассказывайте, чего дальше было, дядя Егор! Александра Михайловна, ну пожалуйста!

Столкнувшись с массовым неповиновением, завуч опешила и после некоторого колебания сочла за лучшее отступить. Махнула как-то брезгливо рукой и села.

– Не, Михайловна, я от темы не уклонился. Потому как история эта – самая что ни есть народная. В ей нутряная суть содержится, а потом уж и революция, и стахановское движение пошли.

Завуч скривилась, но промолчала. Может быть, ей самой тоже захотелось послушать про Шубина.

– Вот, значит, когда Даша первый раз хозяина вблизи увидала, таким он ей красавцем показался, что любо-дорого. Личико чистое, свежее, кудерьки напомажены и колечками завиваются, бровки бархатные, под ними глаза черные, что твой антрацит, а усики расчесаны – волосок к волоску. Глаза эти прямо душу из нутра выковыривали. Так она застыдилась, ажно в жар ее кинуло. А барин засмеялся по-доброму и говорит: «Ну-ну, нечего стесняться. Как звать-то тебя, милая?» – «Дарьей Мироновной», – отвечает. – «Будем знакомы, Дашенька».

Они тогда долго на кухне вдвоем просидели. Чай пили с конфектами. Даша за всю свою жизнь таких не пробовала. Разговоры всякие разговаривали. В конце она до того освоилась, что говорить с ним стала свободно, словно с ровней, и смеяться, а конфект слопала – уйму. А барин-то и рад.

С той поры пошла Шубину удача. Перевели его артель с откатки в забой, да на хороший, мягкий пласт. Дарье тоже жалованья прибавили до пятнадцати рублев в месяц, отдельно еще выдали на туфли хромовые и другую одежку. Она повеселела, резвая стала, певучая. Бежит, бывало, с пакетами своими, щечки горят, глазенки светятся, смешочками так и брызжет. «Ежели и дальше такая лафа продолжится, – делился с женой Шубин, – мы на тот год уже в деревню воротиться сможем». «А чего ж, и поедем…» – отвечала она. «Али не желаешь уже? – подступал к ней муж. – Может, тебе здеся лучше теперь?» – «Почему не желаю? Оченно желаю. Чего ты, Вася, пристаешь ко мне без дела?» Однажды в воскресенье, с утреца, сам штейгер к ним заявился. Да вежливо так себя повел. Как вошел, сейчас шапку снял, на икону в углу перекрестился, поздоровался: «Добрый день, хозяева дорогие, со светлым праздничком вас, как живете-можете?» Василий-то, с похмелья, перепугался до смерти, стоит столбом, ни слова выговорить не может. Хорошо, Даша нашлась. Поздоровалась по-городскому, табуреточку гостю подсунула и разговор повела вольный, будто обыкновенный мужик к ним зашел. А штейгер на это только посмеивался да похваливал: «Какая вы, Дарья Мироновна, хозяюшка замечательная! Да как у вас чисто! Очень мы вами в конторе довольны, обязательно решили вам премию выдать». А сам все по сторонам косится и цепочку на животе пальцами перебирает. Наконец до дела дошел: «Понимаете, – говорит, – Дарья Мироновна, должны вы нас выручить. У Жана Леопольдыча маленькая неприятность в доме приключилась: пришлось ему кухарку уволить, так что просит он вас теперь на это место идти. Жалованья положит двадцать пять рублев, да три платья в год, да две юбки, да три пары штиблет, да пальто хорошее, да по праздникам и на именины подарочки, это уж само собой, как у людей полагается. Харчи с барского стола получать будете. А работа вся вам хорошо знакомая: поесть приготовить, за порядком в доме присмотреть. Приказано еще передать, что отношение к вам будет самое уважительное. Довольны останетесь». Дашка в мужа пальцем тычет: «Это уж как хозяин мой, Василь Игнатьич, решат». – «Так как, Василий? Что мы теперь с тобой порешим? Отпускаешь Дарью Мироновну в город служить?»

Васька стоит остолоп остолопом, чего говорить, не понимает, только глазами туда-сюда водит. Чует, что подвох какой-то за всем этим кроется, а выразить не умеет. Опять же, штейгера он боялся. А тот увидел, что каши с ним не сваришь, и прощаться начал. «Вы, – говорит, – Дарьюшка, побеседуйте еще с супругом вашим, потому что уж больно место выгодное, а ежели все-таки откажетесь, тоже неволить вас никто не будет. Ответ мне завтра в конторе дадите». И с тем ушел.

Тут Василий на бабу свою набросился: «Ты чего… такая-сякая, к барину в подстилки устроиться удумала? Да я ж тебя!..» Никогда еще она его таким лютым не видела, испугалась, конечно, заплакала: «Что ты, что ты, Васенька, ни в чем я перед тобою не повинная, ни о чем таком ни сном ни духом не ведала, они, злыдни, сами ко мне пристали. Ты, – говорит, – подумай. Стал бы штейгер все дело тебе выкладывать, кабы тут дурное чего скрывалось? А мне, – говорит, – ничего не надобно, ни платьев ихних, ни подарочков, а нужно только, чтобы ты, муж мой перед Господом Богом, доволен был». Васька-то на бабьи слезы слаб оказался, сейчас размяк, ручищи опустил, едва сам не рыдает. Решил он тогда, что вернее жены, чем его Дарья, и на свете нету. «Что же, Дашенька, – шепчет, – раз такое дело, – иди. Денег, опять же, заработаешь, заживем, потом с тобой как у Христа за пазухой!» Она – ни в какую. «Нет, – кричит, – не согласная я, ни за что теперь не пойду! Да как же я там без тебя жить буду, у чужих людей? Ведь скучно мне будет! Барин-то, говорят, сердитый и со слугами больно строгий!» А Ваську уже в другую сторону понесло. Опять ругаться принялся, ножищами затопал, обязательно соглашаться заставлял.

Решено промеж ними было, что Даша все-таки в услужение пойдет, но с таким условием, что будет с мужем по воскресеньям и другим праздникам видеться. А через полгодика оба они уволятся и в деревню к себе насовсем уедут.

Утром собрала Дарья в последний раз Василия на работу, вещички свои, какие были, в узелок завязала и пошла в кухарки наниматься. Василий-то сдуру вечером, как привык, домой приперся. А там жены нету, поесть ничего не приготовлено, печка стоит холодная, и винить некого, сам кругом виноват. Корку черствую пожевал да, как был грязный, спать повалился. На другой уже день он честь по чести в казарму перешел. И потянулись у Шубина черные деньки. Тогда только понял, сколько сил шахтерская работа из человека вытягивает. И в забое, и когда спать ложился, все время Даша у него перед глазами маячила да голосок ее переливчатый в ушах звенел. Как нальет ему кривая стряпуха вонючих щей да ляжет он спать на жесткие нары посреди других таких же несчастливцев, тут, ясное дело, не захочешь, а вспомнишь Дарьюшку, и себя, дурака, последними словами обругаешь. Зато по субботам летел Васька как на крыльях в свою землянку, мылся там да готовился, чтобы женушку утром встретить честь по чести. Когда она приходила, он ни на что не жаловался, словно бы нормально все у него шло, виду, короче, не подавал. А она ему на жизнь свою тяжелую в барском доме плакалась, обед готовила, обстирывала, ластилась всячески. До того эти встречи ему милы стали, что он уже с понедельника часы считал, сколько их до следующей свиданки оставалось. А Дарья, наоборот, все больше отмалчиваться начала, в сторонку поглядывать да торопиться, мол, делов на службе полнехонько, того и гляди осерчает барин. Потом как-то раз она и вовсе не пришла. Василий ждал, ждал, – чего, думает, такое? И сам в город поперся. До него, между прочим, уже слухи всякие доходить начали. Болтали люди, что Дашка еще в курьершах ему с барином изменяла, а потом неудобно стало к полюбовнику в город бегать, так она и вовсе к нему переселилась. Некоторые и того круче загибали, будто бы Шубин сам жену барину продал за триста рублев ассигнациями, и она теперь в открытую с ним живет. Много чего пакостные людишки насочиняли. Шубин, когда первый раз такое услышал, взбесился и кулачищами махать принялся. Одного «доброжелателя» так изувечил, что хотели даже в полицию заявлять, но обошлось. Так что при нем об этих делах никто боле не заикался, а за глаза, конечно, втрое больше языками молоть стали.