Текст книги "Шахта"

Глава 24. Сашок

Дети сидели на длинном, побуревшем от времени бревне, как ласточки на проводе, и степенно рассуждали о чем-то важном. Денек выдался чудный, даже слишком теплый для конца сентября, и все вокруг было веселым и чистым. Маленькая Танюшка, счастливо ускользнув из-под надзора старших сестричек, собирала разные красивые камешки и стеклышки, в изобилии имевшиеся на обочине. Небо голубело, солнышко пригревало, но не пекло, как летом, и в тени сарая было довольно-таки прохладно. И тут глухо, но раскатисто ударило, потом – опять, и низко, хрипло, с подсердечным дребезгом завыла, застонала протяжная, тяжелая, неприятно сладкая музыка. Те, что были постарше, сорвались с места и побежали скорей смотреть, а Танюшка очень напугалась, заплакала и спряталась, от греха подальше, под крылечко.

По улице медленно двигался грузовик с опущенными бортами. В его кузове на простых козлах стоял обитый красной материей гроб. Он был раскрыт, и с высокого места можно было разглядеть мертвеца. По крайней мере, его заострившийся «восковой» нос и ржавую прядь волос, колеблемую ветерком. Рядом с гробом лежала красная же его крышка, а по другую сторону на обыкновенной кухонной табуретке сидела пожилая женщина в черном платке и выцветшем зеленом пальто. Она безразлично глядела на свои руки, сложенные на коленях. За первым ехал второй грузовик с шалашиком из увитых черными лентами проволочных венков, украшенных бумажными цветами и настоящими еловыми ветками. Далее шел самодеятельный духовой оркестр, как раз исполнявший ту страшную музыку. После небольшого промежутка двумя рядами следовали солидные товарищи в шляпах и драповых пальто, видимо – начальники. Следом валила толпа обыкновенных граждан. Лица у некоторых, соответственно моменту, выказывали со средоточенную печаль, но большинство выглядело вполне буднично. В конце концов, происходившее было обычным делом в этом шахтерском поселке. Люди неспешно шли, дышали воздухом, поглядывали рассеянно по сторонам и беседовали с соседями о простых житейских делах.

– Баба, чего это? – спросил один из подбежавших мальцов чопорную, худую, как шомпол, старуху.

– Ничего, героя хоронят, – ответила та.

Родился Сашок в тридцать восьмом. Первые сохранившиеся в его памяти события относились ко времени, когда они с мамой жили в городе Ленинграде на Гороховой улице. То, что они жили именно на этой улице, стало впоследствии предметом его гордости. Понимающие люди, услышав, где они тогда жили, всегда переспрашивали: «Как, на самой Гороховой?» Впрочем, ни улицы, ни города Сашок совершенно не помнил, а помнил только большую темную комнату, где все то время находился. Сидеть там одному целыми днями было очень скучно, а еще – голодно и холодно. Шла война. Сашку было четыре года. Мама целыми днями пропадала на работе, домой она приходила совсем ненадолго, когда за окном уже было темно и очень хотелось спать. Каждый раз, перед тем как опять уйти, мама Зоя, как он ее звал, будила его, торопливо натягивала на него рейтузики и кофточку «с зайцами», а если было очень холодно, то еще пальтишко и вязаную шапочку. Она почти всегда оставляла ему два кусочка черного хлебушка и кружку сладкого чаю или разведенного молочного порошка и строго наказывала: половину выпить сразу, как только она уйдет, а хлебушек еще не есть, а съесть один кусочек попозже, когда уже очень захочется, и тогда допить, что осталось в кружке, а второй кусочек съесть вечером и спокойно сидеть и ждать ее прихода. И ни в коем случае не реветь, а лучше играть с собачкой. Когда будут бомбить, обязательно залезть под большую кровать и не вылезать, пока не прозвучит сирена. Самое главное: в окно ни в коем случае не выглядывать и штору не отодвигать, потому что лампочка горит, а если она погаснет, то все равно не отодвигать и не бояться, а ложиться спокойненько в кроватку и спать. Сказав все это, она его много раз крепко-крепко целовала и уходила, а дверь комнаты запирала снаружи на ключ. Тогда Сашок все делал наоборот. Весь хлебушек он съедал сразу, а молочко или чай пил вместе с собачкой, когда придется. Только кушать все равно очень хотелось. С собачкой он немножко играл, но это было неинтересно. Она была старая, резиновая и даже не свистела. «Собачка заболела, она тоже хочет кушать», – говорил ей Сашок. И конечно, ревел, но реветь одному, без мамы, тоже было неинтересно, а живот от этого схватывало еще сильнее. Тогда он залезал на стул, делал маленькую щелочку в шторе и смотрел в окно. За окном все время виден был большой серый дом, а какие-нибудь люди появлялись там очень редко. Чтобы мама не заругалась, он всегда потом задергивал штору, как было. Взрывов бомб и снарядов Сашок совсем не боялся, наоборот, он им очень радовался, скакал на маминой кровати и громко кричал: «ура-а!» и «бум-м!». Это было очень интересно и весело. А боялся он сирены, потому что она-то как раз была ужасно страшной. Под кровать залезать он тоже боялся – там жил Серенький Волчок. Еще у него была тайная дощечка, а на ней – нарисованная красивая тетя. Он заворачивал ее в полотенчико, и дощечка становилась мамой Зоей. Когда большая мама Зоя уходила, он доставал свою маленькую маму Зою, ставил ее на стул и разговаривал с ней, пел ей песенки и рассказывал разные интересные вещи. Она, правда, все время молчала, зато не ругалась. Через несколько лет Сашок узнал, что вначале с ними на Гороховой жила еще баба Нина, но потом она заболела и умерла с голоду. Сам Сашок никакой бабы Нины не помнил.

Однажды мама Зоя пришла домой очень скоро, еще днем, немножко его поругала, а потом очень тепло и неудобно одела и вывела на улицу. На улице было интересно, но очень холодно, изо рта шел пар, а людей было не так уж много. Они с мамой ужасно долго куда-то шли. Сашок устал и раскапризничался, а у мамы был тяжелый чемодан и еще сумка, она не могла взять его на ручки и сердилась. Но они все-таки добрались до маминого завода и еще целый вечер и всю ночь ехали на грузовике и совсем замерзли, а потом они очень долго, много дней ехали в вагоне и приехали в город Пермь. В Перми с едой было получше и совсем не скучно, потому что там было много других детей и тетя Тоня. А мама опять все время работала на заводе. Папы у Сашка вообще никогда не было. Мама Зоя говорила, что папа был Полярным Летчиком и героически погиб, еще когда Сашок даже не родился. Он очень гордился, что его папа погиб так интересно, а не как у всех. У других детей папы тоже погибли, но самым обыкновенным образом – на войне. Сашок обожал слушать о том, какой его папа был героический полярник и храбрый летчик. Иногда, правда, мама не хотела разговаривать на эту тему и отвечала: «Отвяжись от меня ради бога! Ну был один такой, летчик-самолетчик, и хватит об этом».

Потом они немножко пожили в Казахстане. Там были большие собаки и даже верблюды. Однажды Сашок вышел из дому и увидел, что мальчишки стоят на дороге. Оказалось, грузовик раздавил соседскую собаку. Собака была очень злая, но теперь она лежала вся сломанная, у нее текла кровь, и лапы очень дрожали. Ее было жалко. А Петя Гуменюк сказал:

– Как вам не стыдно, она же мучается.

Он взял с дороги камень и начал бить им собаку по голове. Голова громко раскололась, и во все стороны брызнуло что-то розовое, страшное. И собака умерла. Петя Гуменюк пошел оттирать свою рубашку от этого розового водой из лужи, и спросил:

– Чего это вы, мелюзга, разнюнились тут?

А сам был только на один год старше Сашка! Мама Зоя говорила, что Петя очень развитый, воспитанный мальчик. Он уже ходил в первый класс, и у него был живой папа, военный офицер, но почему-то он не воевал, а жил вместе с Петей и его мамой в Казахстане. После того случая Сашок начал бояться Пети Гуменюка и прятался от него. Но тот все равно каждую ночь приходил к нему во сне и убивал камнем.

Война кончилась, наступила Победа, и они на «нормальном» поезде поехали в Курск, к маминой сестре, но ее там не было. Тогда маму Зою направили работать по специальности, в тот самый город, где она, оказывается, родилась и прожила почти всю свою жизнь, пока не встретила Полярного Летчика. Сашок пошел в семилетку, а, окончив ее, сам, не спросясь у мамы, поступил в горный техникум.

– Вот увидишь, мам, когда я стану горным техником, буду много-много получать, и мы с тобой очень хорошо заживем, – объяснил он ей.

– Ты только не торопись, Сашенька, успеешь еще, ты у меня такой слабенький, – почему-то расстроилась мама Зоя.

Его распределили на шахту № 23-бис, совсем рядом, двадцать минут ходу. Начальник шахты Смирнов, человек с красными ушами, увидав новоиспеченного техника, презрительно хмыкнул и спросил:

– И как тебя кличут, пацан?

– Александр Иванович Белоконь.

– А сколь годков тебе, Александр свет Иваныч?

– Семнадцать… – покраснев, пробормотал Сашок.

– Ну да? А так, на вид, и не скажешь. Выходит, ты уже взрослый совсем, Александр Иваныч? Что-что? Не слышу! Взрослый, значит… А между тем, Александр Иваныч, по закону ты еще являешься несовершеннолетним, и пускать тебя в шахту я не имею права. Хотя, с другой стороны, по документам ты ценнейший специалист, закончил с отличием техникум, и я вроде как обязан назначить тебя мастером. Парадокс у нас с тобой получается. Что скажешь? Что? Не слышу! Нет, Александр Иваныч, руководство людьми я тебе доверить никак не могу. Уж извиняй, у меня тут шахта, а не детский сад. Но даже если бы я и учудил такую идиотскую глупость, никто там тебя слушать не станет. Что? Нет, простым рабочим ты не сдюжишь. Может, помощником маркшейдера пойдешь? Она баба добрая, если что, в обиду тебя не даст. Согласен?

– Не согласен! – как-то несолидно выкрикнул Сашок.

– Ишь ты! Не согласен он. Кем же ты желаешь числиться?

– Направьте меня, пожалуйста, в проходческую бригаду уборщиком породы!

– Еще раз тебе повторяю, не потянешь ты там. Грузить породу лопатой ой-ёй-ёй как тяжело. Через неделю сбежишь, опозоришься только.

– Почему лопатой? А как же механический погрузчик?

– Где погрузчик есть, там места все заняты. Ну чего?

– Хорошо, лопатой так лопатой.

– Может, все-таки в контору, помощником нормировщика?

– Зачем я тогда в техникуме учился? Давайте на погрузку!

– А не совестно тебе будет при бригаде нахлебником состоять?

– Почему это? Не буду я никаким нахлебником!

– Да ты, …, в зеркало на себя посмотри!

– Товарищ начальник, попрошу мне не тыкать, я техник, и я вам не это самое! У меня, между прочим, фамилия есть!

– Вот ты, значит, как? Ладненько. С завтрашнего дня пойдешь отгребщиком на Восточный участок. Явишься к первой смене, мастер сам поставит тебя куда надо, – Смирнов черкнул резолюцию на заявлении и махнул, чтобы посетитель уходил.

Так Сашок заделался настоящим шахтером. Пласт, на который его определили, был крутопадающий. Отбитый в лаве уголь сползал вниз по длинному деревянному рештаку. Самотеком он ползти не хотел, и специально приставленные рабочие – «отгребщики» – «провожали» его вниз лопатами. Первые две смены Сашок, можно сказать, веселился. Отгребка показалась ему совсем легким делом, он даже решил, что начальник шахты нарочно его пугал. Он очень суетился, все старался помочь своим новым товарищам, которые эту помощь охотно принимали. Но день ото дня в мышцах его накапливалась тупая усталость, все сильнее ломила поясница, вообще все заболело, и трудно стало в неудобной влажной робе хотя бы дойти до забоя, не то что вкалывать потом целую смену. Лопата вываливалась из его онемелых пальцев, а уголь на рештаке цеплять не хотела. Дышать через марлевую маску стало слишком трудно, просто невозможно, приходилось часто ее снимать и вдыхать густую черную пыль. Сердце стучало как бешеное. Потом горло и грудь раздирали спазмы, как ножом резало, и приходилось, бросив лопату, долго мучительно отхаркиваться. Товарищам не понравилась такая произошедшая с ним перемена, они без конца материли «паразита» и настоятельно требовали, чтобы он убирался из их бригады. Только Сашок на это не поддался, а, сжав зубы, возил и возил по рештаку тяжелой неудобной лопатой, выданной ему звеньевым для смеху. К концу смены в его голове словно колокол бухал, и он только старался не свалиться на рештак. Сашок кое-как выползал на штрек и медленно, качаясь как пьяный, плелся на руддвор, к клети, добираясь туда на полчаса позже остальных. Поднявшись, он долго-долго млел под горячим душем и расслабленно брел в столовую, где всего съедал по две порции, а компота выпивал целых четыре стакана. Поев, он непонятно как добирался до дому, валился не раздеваясь на койку и засыпал как бревно. А когда просыпался, раздетый и заботливо укрытый мамой Зоей, до следующей смены оставалось всего ничего, он едва успевал позавтракать, и уже нужно было идти, надевать проклятую робу.

Но со временем тело его пообвыкло, мускулы окрепли, и Сашок стал отгребщиком не хуже других-прочих. Однажды известный на шахте бригадир проходчиков Кондратов, длиннорукий губастый парень, которого Сашок отчего-то остерегался, по пути из лавы завел с ним вполне дружелюбную беседу, начав со слов: «Гляжу я на тебя, Саня…» Разговор этот продолжился в бытовке и в столовой. Короче, они закорешились. Хотя характером друг от друга отличались разительно. Кондратов любил подраться, погорлопанить и по девкам считался ходоком. А Сашок все еще оставался застенчивым слюнтяем с нездоровым румянцем на щеках и длинными тонкими пальцами. Но вот соединило их что-то, притянуло друг к другу.

По протекции нового приятеля Сашка перевели в его комсомольскую бригаду. Сперва он там тоже грузил породу вручную, а потом сам, никого не спросясь, наладил забытый всеми пневмопогрузчик, найденный им в забученном тупичке. Сашок до того насобачился на нем работать, что товарищи его даже зауважали.

– Сашок-то у нас молодцом оказался, – говорили, – утер, …, нос начальству!

Во время перерывов они частенько просили его потравить чего-нибудь «высоконаучное». Сашок всегда с удовольствием соглашался. Прежде он никогда не попадал в центр всеобщего внимания и не подозревал, как это может быть приятно. Говорить он, кстати, умел, объяснял все просто и доходчиво. Звеньевой Самохин, член парткома шахты, однажды поинтересовался:

– Слышь, Сашок, а чего тебя, это самое, мастером до сих пор не ставят? Ты ж вроде как диплом имеешь?

– А … его знает! – пожал плечами Сашок.

– Понятненько, – неопределенно выразился Самохин, но вопрос на бюро поднял, обобщив его до масштабов шахты в целом. Вышел приказ, согласно которому техник Белоконь А. И. назначался сменным мастером по вентиляции.

Сашок чрезвычайно активно включился в это дело, и вскоре обнаружил, что почти третья часть выработок не проветривается вовсе. Тогда он составил подробнейшую докладную на имя начальника шахты тов. Смирнова Е. Г., в которой яркими красками живописал выявленные безобразия. Но сперва, на всякий случай, зачитал ее Самохину, к которому чувствовал особое доверие. Тот сказал:

– О…ительно, пацан, ты это все изобразил, только я-то тут при чем? Ты давай лучше к начальству двигай.

– Небось пошлет он меня куда подальше.

– Как это пошлет? Не дрейфь, ты ж теперь вроде как сам начальник у нас.

Смирнов его действительно никуда не послал и даже похвалил:

– Молодец, Белоконь, не ошибся я в тебе! Мы с тобой, знаешь, что теперь сделаем?

– Нет, – честно ответил Сашок.

– Мы тут кое-чего подправим и пойдем с тобой к главному инженеру треста. Ты там это все ему доложишь. Главная твоя задача будет – вентиляторы выбить. Ну, или хотя бы чтобы он усек, в каких невозможных условиях мы тут план даем.

Они ездили в трест, и Сашок доложил свою записку, а через неделю шахта получила новенький вентилятор и даже запасной электромотор к нему. Потому что пути руководства неисповедимы. Так Сашок в зените славы и на руководящей должности встретил свое восемнадцатилетие. Казалось бы, живи да радуйся, только вдруг затосковал парень. Все потому, что была у него одна нехорошая привычка – задумываться. По правде сказать, он почти все время о чем-то думал, это очень смешило товарищей и выставляло его человеком несерьезным, чуть ли не чудаком.

Размышлял Сашок о самых разных вещах, но больше всего о женщинах и о том, чтобы не прожить свою единственную жизнь как другие. На третьей странице областной газеты подобные мысли квалифицировались как наивные, требующие постоянного внимания комсомольской организации, но, в общем и целом, нормальные искания молодого советского человека, строителя коммунизма, на предмет «любви» и «смысла жизни». Сашок эти печатные материалы прочитывал с интересом, но они его не вполне удовлетворяли, немного даже раздражали, потому что на самом деле его переживания довольно сильно отличались от того, что там описывалось. Никакого «идеала», например, он не искал. Наоборот, ему нравились почти все девушки, а еще больше – молодые женщины, которых он встречал в поселке и в городе. Но никакая это была не любовь, а то самое, о чем парни все время трепались в раздевалке. Сашка этот их треп очень беспокоил. Получалось, что все мужики и бабы в поселке, кроме глубоких стариков и самого Сашка, только этим и занимаются все свободное время, причем преимущественно извращенными способами. И никакое это не счастье, не удовольствие даже, а тяжелая работа, которую несчастным мужикам приходится исполнять с двенадцатилетнего возраста, по требованию ненасытных баб, которые без этого самого отказываются их кормить, обстирывать и не позволяют пить пиво. Неприятнее всего было то, что сам Сашок никогда с подобными требованиями не сталкивался. Точнее, один раз все-таки столкнулся. Тот случай был предметом самых мучительных его терзаний.

Он сидел на лавочке в сквере около городского кинотеатра, ел мороженое и ждал начала сеанса. Напротив него, через клумбу, сидели две красивые, модно одетые девушки, похоже, студентки. Они тоже ели мороженое, смотрели на него и смеялись, а он принужден был стыдливо отворачиваться. Они казались ему такими недоступными, что Сашок весь извелся от собственного ничтожества. Вдруг та, что была покрасивее, призывно махнула ему рукой. Он не поверил своим глазам, но она поманила опять. Сашок на негнущихся ногах пошел к ней прямо через клумбу. Вблизи она показалась ему еще прекраснее.

– Молодой человек, чем без толку во мне дырки глазенками высверливать, пойдем-ка лучше в кусты. Уж так и быть, дам тебе по-быстрому. Надеюсь, у тебя найдется пятьдесят рублей для бедной девушки?

Сашок только глазами хлопал.

– Что, нету полтинника? Тогда давай хоть сороковник. Скидку тебе сделаю как молодому специалисту.

И она засмеялась чудесным нежным смехом. Сашок замотал в отчаянии головой и побежал прочь.

– Обоссался, м…? – понеслось вслед.

– Брось Лен, у него ж просто денег нема, – задорно крикнула вторая девка. – Эй, молодой человек, а молодой человек? Может, тогда хоть закурить есть?

Сашок потом не мог себе простить, что сбежал. Ясно, никто другой не побежал бы на его месте. И пятьдесят рублей у него при себе были. То есть выходило, что он действительно м…! Он почти убедил себя, что ему нужны совсем другие девушки, такие, как в книгах, а не эти грязные твари. И все больше укреплялся в желании прожить свою жизнь как-то необыкновенно, не как все. Но червячок подозрения о собственной ущербности уже зашевелился в глубине его души.

Осенью он должен был идти в армию. Мог бы воспользоваться отсрочкой, но не захотел, как мать ни уговаривала. В военкомате его как техника приписали в артиллерию, и это льстило его самолюбию. После армии он планировал поступать в институт, но только не в горный, а в какой – не решил еще. Ему хотелось стать, например, летчиком, особенно – военным. Короче говоря, он инфантильно мечтал о подвигах, о каких-то необыкновенных событиях, в которых он так себя проявил бы, что все бы поразились. В мечтах он видел себя стройным, спортивным, хорошо одетым мужчиной с твердым, чуть меланхолическим лицом и холодными стальными глазами. Прекрасные девушки со всех сторон умирали от безнадежной любви к нему. Ну и так далее. Однажды по дороге на шахту ему в голову пришла замечательная идея: «Мне не нужно чего-то ждать, чтобы стать героем, по той простой причине, что я уже герой! Нужно всего лишь показать это присущее мне качество при первом удобном случае!»

– Какой ты, Сашенька, мрачный сегодня, случилось чего? – спросила его раздавальщица в столовке, прыщавая застенчивая девушка, всегда накладывавшая ему побольше и повкуснее. Он презрительно глянул на нее и отвернулся.

Удобный случай представился незамедлительно. Воскресным вечером они с Кондратовым и его хорошим знакомым, Романовским, директором городского кинотеатра, направлялись в пивную. Пива Сашок не понимал и не любил. Он считал, что на вкус оно неприятно горчит и вообще отдает хозяйственным мылом. Зато он обожал воблу, ароматный газетный кулек с которой Романовский нежно прижимал к своей могучей груди. Итак, они продефилировали по парку мимо пруда, в котором до революции, по слухам, водились лебеди, а в ту пору – уже одни только лягушки, неумолчно оповещавшие о бессмысленном своем существовании. Трое мальцов, соорудив из чего попало плот, возились на самой середине. Вдруг один из них упал в воду. Плот тут же весь расползся, развалился на отдельные доски, ящики и такое прочее. Те двое, что еще оставались на нем, не растерялись и уцепились за автомобильную камеру. Но первый, очевидно, тонул. Он беспорядочно колотил руками по воде, рассыпая вокруг себя веера радужных брызг. Народ на аллее окаменел и наблюдал безмолвно.

– Если б не нога, – тихо произнес директор кинотеатра.

«Вот же оно! – пронеслось в голове у Сашка. – Сейчас… только вот плаваю я неважно… Надо раздеваться! – и он начал расстегивать пуговичку на воротничке рубашки. Пуговичка упорно не поддавалась. – Или сначала вокруг обежать? Вроде с той стороны ближе?»

Тут от толпы отделился один тип, известный хулиган и вообще – блатной. Сбросив лакированные штиблеты, он как был, в пиджаке, вошел в воду. У берега оказалось мелко и вязко. Наконец, выбравшись из топкого ила, он поплыл. Тогда люди закричали. Каждый искренне старался как-то помочь, посоветовать, куда и как надо было плыть и что потом делать. Но тот, не слушая, ухватил за шкирку барахтавшегося шкета, выволок его на противоположный берег, отвесил хорошую затрещину и тем же манером поплыл назад. Вылез, зло рыча, по-прежнему не обращая внимания на столпившихся людей, отер травой свои шикарные штиблеты, надел их и, проложив мокрым плечом дорогу, пошел прочь. Вода текла с него ручьями.

– Пинжак-то хоть отожми! – крикнул один доброхот.

– Нельзя сейчас отжимать. Хорошая вещь, а ежели теперь отжать, весь вид потеряет, – авторитетно высказался другой. – Эй, друг, ты пока костюмчик-то не сымай, пущай, прям на тебе сохнет, а тогда уж и сымешь! – крикнул он вслед удалявшемуся хулигану. Сашку стало обидно до слез. Он опять сдрейфил, прямо как тогда с девками, начал раздумывать, колебаться вместо того чтобы действовать.

– Он герой! – мрачно подытожил он вслух, когда все трое, с гранеными кружками в руках, расположилась за пивным ларьком у одной из неструганых досок, заменявших там столики.

– Какой еще герой? – не согласился Ванька Кондратов. – Чего он такого героического сделал? Сволочь он, а не герой. Вот Дядя Феликс у нас герой. Делов-то, – и Ванька с философическим видом сделал большой глоток.

«Да, – подумал Сашок, – дядя Феликс, наверное, и правда герой, – вон планок-то сколько».

– Дядь Феликс, – спросил он, – а это у вас что, ордена?

– И ордена, – кивнул Романовский.

– А какие?

– Этот вот «Красного Знамени»…

– О! – уважительно вякнул Кондратов.

– Эти два – «Красной Звезды», этот – «Трудового Красного Знамени», еще до войны получил. Это – медаль «За отвагу»…

– А те?

– А те – так, тоже медали.

– Много, дядь Феликс, за что вы их получили?

– Не буду я, ребята, ничего говорить. Думайте себе, чего хотите, и радуйтесь, что вас там не было. Я уж так решил. Да нет, какие секреты? Нет тут никаких секретов, вообще ничего нет! Герой! Герои в земле лежат, а я всё больше по дурости. Вот она моя заслуженная награда, – и Романовский постучал по деревяшке, заменявшей ему левую ногу.

– Но это же и есть настоящий героизм! Вы просто сами не понимаете! Вы потеряли ногу, ходили в атаки…

– В атаки я как раз не ходил. Я батареей гаубиц командовал.

– И меня тоже в артиллерию записали!

– Хорошее, между прочим, дело, тут главное – голова нужна, – оживился Романовский и залпом прикончил свою кружку. – Вот однажды, помню… Нет, сказал – не буду, значит, не буду. Понимаешь, Сашок, врать уж очень не хочется. Может, в другой раз как-нибудь. Лучше притарань-ка нам с Ваней еще по кружечке.

Сашок неохотно встал в хвост длинной очереди. Из своей кружки он успел только пригубить чуток. Но, вернувшись с новой порцией «Жигуля», обнаружил, что она тоже пуста. Зато Романовский с Кондратовым заметно побагровели. Видимо, у них с собой было. Сашок водки еще никогда не пил, даже не пробовал.

– А с ногой, значит, что вышло? Сунулся куда не надо и ступил на что ни попадя. Очнулся в госпитале – ауфидерзейн, нету ее.

– Отличная у тебя рыбешка, дядь Феликс, – похвалил Кондратов.

– Не без этого. Вернулся, значит, сюда: ни жены, ни детей, в хате хмыри какие-то угнездились, а на шахте без ноги делать нечего, да не больно-то я туда и стремился. Вот, значит, в райкоме и направили киношкой заведовать. А чего? Мне нравится.

– На какой шахте вы работали?

– На двадцать третьей. Главным инженером.

– Вот это да! – оба слушателя преисполнились глубочайшим почтением. – Мы ведь тоже с нее!

– С какого участка?

– С Восточного.

– Ребята, это ж мой родной участок!

Завязался профессиональный разговор. Уже перед тем как им уходить, Романовский, вглядываясь в донышко пустой кружки, пробормотал:

– Правду про войну вам, ребятки, все равно никто не скажет. Потому что уж так мы воевали, так воевали… И ведь победили, что самое удивительное! А героизма, Сашок, никакого не бывает. Я, по крайней мере, не видал.

– А любовь?

– А любовь бывает! – и оба приятеля похабно заржали.

На следующий день Сашок подсел в раздевалке к Кондратову и попросился в «народную дружину».

– Зачем тебе? – удивился тот. – Дурак ты, Белоконь, «белоконь» и есть. Тебя не трогают, значит, живи и радуйся. Нет, он сам лезет!

– Нужно мне, – не отставал Сашок.

– Да пойми ты, …, не твое это. У нас такие случаи бывают, а ты и драться не умеешь! Ты у нас по ученой части, а со шпаной мы уж сами как-нибудь.

– Ванька, не возьмешь – ты мне больше не друг!

Как Кондратов ни ругался, ни увещевал, а взять Сашка в дружину ему пришлось.

И в первый же выход тот обгадился. Они уже возвращались в опорный пункт, когда заметили подозрительную возню в кустах. Там дрались. Двое страхолюдных громил катались, рыча, по траве. Внезапно освещенные лучами фонариков, они вскочили и, не сговариваясь, бросились на дружинников. Сашок, увидав, что на него прет окровавленный бугай с финкой в руке, растерялся и, сам не понимая, что делает, побежал. Только влетев в какие-то колючие заросли, он опомнился и в полном отчаянии поплелся назад. Разглядев издали, что товарищи уже уводят хулиганов в отделение, он все про себя понял. «Теперь как в аптеке. Я действительно трус! И всю жизнь просижу по уши в дерьме».

На следующий день к нему подсел с сочувственной миной Кондратов, покровительственно приобнял и принялся заглядывать в глаза.

– Вань, я трус!

– Ну конечно, трус, я ж тебе говорил.

– Я так не могу! Как теперь жить?

– Спокуха, Саш, все нормально. Кто-то и головой работать должен, сочинять … всякую, а которые этого не могут, тем одно только остается – мужиками быть.

И Кондратов гулко ударил себя кулаком в грудь. «Нет! – обозлился про себя Сашок. – Врешь ты все!» И успокоился. Потому что понял: у него и тут свой особенный путь. Настоящий. Чистый. А с пьянью всякой возиться, это Ванька прав, это не для него.

Наступила осень. Вышел приказ министра обороны. Вот-вот должна была прийти повестка. В тот день Сашок дежурил в первую смену. На душе его было как-то нехорошо, тревожно, он не мог понять – почему. Наверху менялась погода. Он обходил забои, проверяя концентрацию метана. Все шло как всегда. Перед самой пересменкой повстречал Кондратова, и они вместе, беспечно болтая, направились уже на выход. Сашок вспомнил, что ему еще нужно проверить один вентиляционный ходок неподалеку от руддвора. На самом деле это была наклонная узкая нора, соединявшая рабочий горизонт с поверхностью. Закреплена она была кое-как, местами – вообще никак и заслуженно пользовалась самой дурной славой. У устья Сашок остановился, а его приятель махнул на прощанье рукой и ускорил шаг. Сашок вдруг чего-то совсем затосковал.

– Вань, давай вместе туда сходим, – крикнул он в удалявшуюся спину Кондратова.

– Чего-то мне неохота. Слушай, наплюй на это и пошли отсюда.

– Не могу я. Два раза уже плевал. Надо проверить, все-таки.

– Это ж форменный «гадюшник»!

– Знаю.

– Черт с тобой, только учти, далеко я не пойду.

«Ага, сдрейфил! – обрадовался про себя Сашок. – Это тебе, брат, не кулачищами размахивать!» Они медленно двинулись вверх по узкому забученному проходу, ступая осторожно, чуть ли не на цыпочках.

– Стой! – шепнул Сашок, и они замерли.

– Чего?

– Не нравится мне тут.

– Мне, думаешь, нравится?

– Ну-ка…

Он достал из сумки анемометр. Пропеллер прибора, чувствительный даже к самому незаметному дуновению, не шевелился.

– Нет движения воздуха! Я как чувствовал. Веришь, с утра с самого?

– Завалило, значит. Сваливаем по-тихому.

– Надо ж проверить…

– Обалдел? Туда соваться – гроб! Сам подумай, раз тяги нет, значит, точно – завалило. Без проблем.

– Ты прав, уходим.

Еще осторожнее, чем входили, они спустились назад в штрек.

В это самое время высоко над их головами бушевала сильнейшая гроза. Началась она со смерча, натворившего немало бед в окрестных колхозах. Потом небеса, как говорится, разверзлись. Уровень воды в речке Северный Ключ, живописно огибавшей шахту, начал стремительно расти.

Кондратов, у которого нашлись какие-то дела в конторе, пошел к клетьевому стволу, а Сашок, посвистывая, направился в диспетчерскую звонить начальству насчет того ходка. Из телефонной трубки ему сказали, что главный инженер находится на Восточном участке. Сашок ломанул назад, в лаву, но «главного» там не застал и вместе со своей бывшей бригадой, как раз пошабашившей, потопал опять на руддвор. Они обычно пользовались не «людским», а скиповым стволом. Это выходило немного быстрее, хотя и не приветствовалось начальством в смысле техники безопасности. Но пока беды не случилось, оно смотрело на эти дела сквозь пальцы.