Текст книги "Шахта"

Подходит, значит, Шубин к барским хоромам, особняк-то агромадный, крыльцо высокое с фигурами каменными, сбоку – чугунные ворота в сад, а там – фонтан мраморный с выкрутасами. Васька даже на крыльцо взойти не осмелился. Встал посреди улицы, разинув рот. Из ворот лакей в золоченой ливрее выскочил: «Ты чего, такой-сякой, немазаный, тут без дела торчишь да на господские окна пялишься? Проваливай отсюдова, покуда цел!» А Васька ему в ответ: «Простите, господин хороший, не знали мы, что нельзя тута стоять. Вот только как бы нам женку нашу, Дарью Мироновну то есть, повидать?» Тот еще сильнее яриться начал: «Какая тебе тут, оборванец вшивый, женка?» И ну в Василия палкой тыкать. Тогда Дашка на улицу выбежала. «Не трожь его, Семеныч, – кричит, – это взаправду муж мой. Лучше отвори ему калиточку на задний двор». Лакей послушался, калитку отпер, Василия во двор впустил и улыбается. Глянул Шубин на Дашку и обомлел. Жена ли это его? На голове не платок, а шляпка, вроде как барская. На ногах – туфельки лакированные. Платье ситцевое, нарядное, с рюшечками да кружавчиками. Прям царевна шамаханская. Она ему руку лодочкой протягивает: «Здравствуйте, мол, Василий Игнатьич». И он ей тоже кланяется: «Здравствуйте и вы, Дарья Мироновна, как поживать изволите?» А ручищу свою, грязную, подать постеснялся, потому что лакей, подлец, рядом стоял и смотрел. «Да я ничего, спасибочки вам, вот только забот по дому много очень. То одно, знаете, то другое, всякий бездельничать норовит, за всем глаз да глаз нужон, а вы там как? Ничего?» И смотрит на него, неумытого, вроде как с сожалением, губки поджав. «Мы, – отвечает ей Шубин, – ничего, обыкновенно живем, Дарья Мироновна, вот только что повидаться с вами зашел. Ждал, ждал вас с утра самого, думаю, не случилось ли чего?» – «Фуй, какой дух-то от вас тяжелый, Василий Игнатьич, вы бы хоть помылись, что ли. Говорю ж вам, делов у меня невпроворот. Вы, ежели когда еще раз повидать меня соберетесь, так сразу сюда, на задний двор ступайте. Семеныч вас теперь знает, он вас впустит и меня позовет. А на улице перед домом не стойте больше, потому что неудобно». Тут еще какая-то, из дверей высунулась и позвала ее. «Ну, прощевайте, Василий Игнатьич, кажись, барин меня по делу требуют». Хвостом вильнула и была такова. А Шубин назад в Собачевку поплелся. Идет и улыбается в бороду: очень удивительно ему было, какой его Дашка барыней заделалась.

Но затосковал он. Стал на всех бирюком смотреть, исподлобья. В город-то к Дарье не ходил больше ни разу. В забое только душу отводил. Уголек рубал с остервенением, изнурял себя всячески. Похоже, душа у него сильно болела, и он ту боль работой унять пытался. До того дошел, что почти перестал из шахты выходить. Когда артель его в забой спускалась, он вместе с ними обычным манером работал. Они потом уходили, а он – нет, все так же продолжал уголь долбить. Между прочим, он к тому времени большого искусства достиг в этом деле. Иной может цельный день кайлом стучать, а толку никакого не будет. Опытный же человек несильно тюкнет, где нужно, – уголь так и сыпанет, легко, будто и не держался он ни на чем. Есть там особые такие местечки да прослоечки, кто их чувствовать может, у того только результат хороший выходит. Вся суть в этом. Шубин натуру угольную очень хорошо почувствовал. Нескучно и нестрашно ему в шахте сделалось, удивлялся даже, как это ему сначала там не нравилось. А на свету, среди людей, ему тяжко стало находиться, не то слово тяжко, а прямо – нож острый! На-гора поднимался, только чтобы хлеба и сала себе в лавочке купить да воды свежей набрать. Люди его тоже сторонились, потому что он еще страшнее, чем прежде сделался. Черный, худой, отовсюду волосья торчат, одни зубы только и видать. Когда работать надоедало, он, бывало, на угольную кучу ложился, фитилек в лампочке тушил и подземную музыку слушал. Звуков там, ребятки, много разных. Вода с кровли капает: кап, кап – как часы. Пласт в забое щелкает, кусочками угля постреливает, иной раз и цельная глыба валится. Тоненько газ свистит, из трещин выходящий. Невдалеке где-то ручеек журчит. Течет незнамо откуда и куда, и вода в нем ядовитая, пить нельзя. Бывают звуки вовсе непонятные: то ли ходит кто, то ли стонет, то ли гукает нарочно, людей пугает.

Раз, когда Шубин в лавочку за харчами зашел, повстречался ему там штейгер, приобнял, уговаривать начал. И его, значит, проняло, пожалел бедолагу. «Брось, – говорит, – Васька, кручиниться, не стоят того бабы, чтобы из-за них такой молодец пропадал!» – «Не могу, – отвечает Шубин, – бросить, потому душа у меня горит». – «А ты винца выпей, оно и полегчает. Ежели чего, так я тебя завсегда покрою, ты уже столько наробил, что теперь и погулять законное право имеешь». Послушался Василий начальника, купил осьмуху водки. Выпил стакан – нутро малость согрело, а толку никакого. Выдул всю бутыль – не действует, зараза! Нету душевного облегчения! Пошел опять в лавочку, взял теперь уже четверть. До половины дошел, – тогда только пронимать начало. Все перед глазами ходуном заходило, поплыло на сторону, а черная злость из-под сердца хлынула, запенилась. «Бовэ, – кричит, – такой-сякой французик, угнетатель, вот он кто! Всю кровушку мою выпил!» Подвалили забулдыги, принесли новую четверть. Всю ночь они с Васькой куролесили, а наутро отволокли его бесчувственного домой, в землянку. Деньги, какие при нем нашлись, забрали, попинали немного да и ушли себе. Между тем неладное у Дарьи приключилось.

К хозяину, Жану Леопольдычу, жена из заграницы приехала. Вдруг ночью стук, звон. Даша проснулась – что, думает, такое? Во всем доме светло, в полный голос разговаривают, лакеи баулы да коробки шляпные с улицы затаскивают, а это, значит, хозяйка как снег на голову нагрянула. Люди потом разное про нее болтали, будто бы не жена она Бовэ была а, …гм, еще кто, но Кутепов меня доподлинно уверял, божился даже, что нет, самая что ни на есть настоящая жена. Тоже красавица была, не как Дашка, правда, но все-таки. Сама высокая, черноволосая, а вид имела надменный. Как же, сударыня-барыня! Глянет, бывало, глазищами своими, простому человеку не по себе даже становилось. Значит, как она приехала, Дашкиным шашням конец наступил. Только все равно вскоре наружу все выплыло. То ли Жан, этот, Леопольдыч, промашку дал, то ли сама Дашка вид показала, а всего верней – нашептали добрые люди. Так что барыня в каморку Дашкину ночью ворвалась, за волосы ее сонную с койки стащила и ну орать: «Вон отсюдова, такая-сякая!» Она, между прочим, хоть и француженка была, а по-нашему хорошо изъясняться умела. А может, и не француженка, бес ее знает. Иные брешут – полячка, но именно что брешут, потому полячки все блондинистые да мосластые, а эта, наоборот, чернявая была.

Вот Александра Михайловна ваша до того сердито на меня смотрит, ажно мурашки по спине бегают. А я ничего такого не сказал, ведь правда, ребятки? Я, может, и выпимши, заради великого праздничка, но понимаю, когда чего говорить дозволяется.

А Дашка в плач. «Не можете, – кричит, – вы меня выгнать, потому любовь у нас необыкновенная с Жаном Леопольдычем. Приехали вы на нашу беду, всем от вас докука, и слугам, и мне, и Жану Леопольдычу!» – «Ах вот, оказывается, до чего дело дошло, – говорит барыня, – это мы сейчас у него самого спросим!» А Бовэ уже тут как тут, в уголку темном ховается, в ночном колпаке своем, сам – белый, как тот колпак. «Ну, друг сердешный, – спрашивает его барыня, – что ты на это ответишь?» Тот лицо ладошками закрыл, ничего не отвечает. «Да как же это вы, барин, молчать можете? – закричала Дашка. – Отвечайте уже ей! Чего вы такое мне обещали? А? Я ведь теперь к своему мужику возвернуться не могу, лучше руки на себя наложу! Потому в тягости я, ребеночек у нас с вами будет!» Как Бовэ про ребеночка-то услыхал, сразу руки от лица отвел и на Дашку посмотрел, как бы в изумлении. «Какая мерзость!» – говорит. Повернулся и вышел.

Барыня велела кухарку сейчас же взашей вытолкать и вещички ее вслед за ней в грязь бросить. А жалование, что ей причиталось, заплатить забыли, конечно. Сама барыня тоже там не задержалась, сразу баулы собрала, за извозчиком послала и – фьюить! – назад, в заграницу свою.

Дарье-то ничего не оставалось, как в поселок вертаться. Идет и плачет. Вдруг видит: что такое? Люди бегают, пожарные едут, трубят, полиция везде. Бабы вокруг еще горше ревут, чем она сама. Некоторые так даже в голос воют. Народ к шахте бежал, ну и Дарья тоже побежала. Как яркая звездочка среди черных туч она в толпе светилась, в нарядном своем платье да лаковых туфельках. Слышит: газ метан в шахте взорвался и шахтеры все, больше ста человек, заживо сгорели. Потом, правда, оказалось, что не все. Двое или трое, кто в рубашке родился, спаслись. Бабы и детишки шахту со всех сторон окружили, кричали истошно, одежонку на себе рвали, на жандармерию напирали, которая, от греха, копер окружила. Даша тоже принялась на себе волосы дергать, но потом тошно ей сделалось, и решила она в землянку уйти.

Да, ребята, страшное дело тогда случилось. Шахта наша, хотя разработка еще на небольшой глубине велась, уже тогда газовой была. В те времена, если газ в выработках собирался, рабочих да лошадей выводили и просто выжигали его.

– Лошадей! Лошадей выводили! – засмеялись ученики.

– Чего, неслухи, смеетесь? Ну да, лошадей! Не было тогда электровозов-то. Нормально, лошадьми откатывали. Тогда везде лошади были, не то что сейчас. На шахте их держали целую конюшню, да конюхов при них, да уборщиков, навоз вывозить. Об чем это я? Ага. Метан, это такая подлая субстанция, что когда много его в воздухе – не так опасно, сгорит, как спирт, синим пламенем, и всего делов. А вот ежели немного его, тогда беда – взрывается! Взрывом этим угольную пыль подымает, и она вдругорядь взрывается, еще страшней, чем газ. Потом завсегда пожар начинается, сразу по всей шахте, и те, кто от взрывов не загнулся, от дыму угорают. Поняли меня, пионерия? То-то, а потому что наука!

Чтобы метан выжигать, специальные люди имелись. Такой «выжигальщик» мог месяцами баклуши бить или, к примеру, пить без просыпу. А когда требовалось, одевался он в мокрую овчину, шерстью наружу, и в таком виде ползал на карачках по выработкам, газ поджигал. Но, если газ взрывался, ему, конечно, каюк выходил. Зато все остальные живы оставались. Выжигальщики, обычно, дольше году не жили, по большей части с первого же раза гибли.

В ту пору в выжигальщиках у нас Янек такой ходил, поляк по национальности. Лет шесть на этой должности протянул, а то и больше. Жил неизвестно где и как, а на шахте появлялся, только когда выжигать требовалось. После он каждый раз по месяцу в больнице лежал – легкие у него, что ли, слабые были. Из-за своей специальности выглядел он примерно как паленый боров. Суеверные люди опасались даже на улице с ним встречаться, очень дурной приметой это считалось. У Янека особый нюх имелся, как-то умел он определить, когда можно выжигать, а когда нет еще. Некоторые говорили, будто крысы ему в этом помогали, сбегались к нему со всей шахты и пищали чего-то, а он – понимал. Значит, брал он с собой еды, питья, пакли просмоленной, спускался в шахту и сидел там неделю или больше в полной темноте, где-нибудь поблизости от лошадей.

В тот раз его долго разыскать не могли. А когда нашли да стали на работу звать, он ни в какую идти не хотел. Но уломали, уговорили как-то. Штейгер за руку его, как малое дитя, на шахту привел. «Что, – спрашивает. – Янек, струсил наконец?» Тот только головой своей облезлой помотал, но, перед тем как уже в клеть войти, шепнул: «Сон я плохой видал, пан штейгер. Сама Смерть в этой клятой шахте сидит». Спустился, и – ни гугу. Молчит, хряк старый, и точка. Неделю так просидел, другую. На третью только неделю, отмашку дал – людей выводить. Все, кто там был, быстренько на-гора поднялись. Шубин гулял как раз в это время. Потом другой сигнал снизу поступил – Янек просил клеть ему опустить. Это значило, что метан он весь выжег и сам живой остался. Вышел он на солнышко, народ смотрит, что такое? Почти что не обожгло его, только белый весь, аж с прозеленью, и дышит тяжело, хрипло. Хотели, как обычно, в больницу отправить, а он фельдшера в бок кулаком пхнул, выругался по-своему, по-польски, матерно, и прочь пошел. Больше мы его и не видали, хотя, конечно, искали, очень даже искали.

На другой день люди в шахту, как обычно, спустились. Только до верхних забоев дошли, газ от их фонарей и вспыхнул, не выжег его Янек. Огненная река потекла по выработкам, и вдруг ужасной силы взрыв сотряс всю шахту. Те, кого только обожгло да контузило, к стволу поползли, да все почти по дороге задохнулись. Вот какое небывалое, страшное дело тогда вышло.

Идет Даша домой и плачет. А другие бабы, хотя у них у самих только что мужья ужасной смертью погибли, нашли в себе все-таки силы и ей внимание уделить.

– Блудодейка, потаскуха, стерва, подстилка хозяйская! – и всякие другие подобные замечания, плевки, куски угля и комья грязи посыпались на нее со всех сторон. Насилу она, окровавленная, замызганная, растрепанная, до дому добежала. Уже и о мужниной смерти, и о горестях своих амурных позабыла, радешенька была, что живой осталась. Входит в хату и видит – Василий-то ее живехонек, пьяный на полу валяется. Весь в блевотине только. Кругом посуда битая, грязь, вонища. А ей ни до чего этого дела нету, бросилась к нему, принялась обнимать да целовать, так что платье ее красивое, и без того уже попорченное, грязнее стало половой тряпки. И все-то она причитала: «Милый, милый мой Василек, родной мой, муж мой, наконец я тебя нашла!» – и другие всякие буржуйские слова, которые в кухарках выучила. Потом Василий во двор покурить вышел, а когда вернулся, спросил удивленно: «Чего-то непонятное в поселке деется. Сколь ни смотрел, ни одной живой души не увидал. Можа, случилось чего?» А она ему: «Чего там случиться могло? Просто не привык ты в это время дома сидеть. Всегда так бывает, когда мужики на шахте». Очень уж не хотелось ей, чтобы муж в такой момент из дому уходил. Опять же, ругань та бабская в ушах застряла. «А ну как, – думает, – они и ему это все повторять станут?» Так и не сказала ничего. Скоренько пол подмела, вымыла все, постирала, еду из чего-то приготовила, и так это у ней замечательно получилось, что когда они вечерять сели, никто бы и не подумал, что какая-то прореха в их жизни приключилась. Поужинали они да тихо-мирно спать улеглись. Наутро Василий спросил ее, вроде как посоветоваться хотел: «Прямо не знаю, идти мне нынче на шахту или нет? Скучно в хате-то сидеть». – «Почему скучно? Отдохни лучше, побудь со мной маленечко. Успеешь еще на шахту-то свою поганую». – «Ты не пойдешь разве к Бовэ?» – «Нет, Васенька, ушла я от них, совсем ушла, все бросила, даже жалованье свое заработанное брать не стала, такие они люди нехорошие». – «А бабы в поселке болтают, что ты с ним…» – «Врут они, Васенька, завидуют, что у нас с тобой хорошо все». И ну опять ласкаться к нему. Он вроде обо всех своих подозрениях забыл, тут Дашка и решила, что момент самый подходящий. «Давай, – говорит, – прямо сейчас в деревню вернемся. Неча нам тут больше делать». – «Давай, – Василий отвечает, – это ты хорошо придумала. Хоть какие деньжонки у нас имеются, хватит как-нибудь». – «А знаешь, Васенька, ведь дите у нас с тобой будет». – «Дите? Какое дите?» – «Какое-какое – наше с тобой дите!» – «Наше, говоришь? От меня, такая-сякая понесла али от этого своего?» – «Да что ты, Васенька, побойся Бога, от тебя, от тебя, конечно». – «Поклянись!» – «Пресвятой Богородицей, Матерью Божьей клянусь!» – «Ох смотри, Дашка!» – и вон из избы побег.

Присел Василий на пенек, понурился. А она, хоть и видела в окошко, что не то чего-то с ним творится, а подойти, приластиться побоялась. Вскоре он сам в дверь просунулся. «Я, – говорит, – в лавочку пойду, вина хоть куплю. Не могу, очень муторно на душе. Дай, что ли, пятиалтынный». – «Не ходи, Вася, не надо!» – «Пойду». – «Ну, тогда еще сольцы там прихвати».

Воротился он нескоро, молча отдал жене кулек с солью, сам сел за стол, бутылку принесенную откупорил, налил стакан до краев, выпил. «Страшная беда вчера на шахте случилась». – «Какая такая беда?» – «Газ-метан взорвался, всех наших мужиков поубивало, а ты что, не знала разве?» – «Не знала, Васенька». Поднялся он тогда из-за стола, подошел и как бы в задумчивости поглядел на нее. Дарья перед ним стояла, руки покрасневшие опустив, стирала она как раз, и улыбалась жалко. Василий со всей силы ударил ее сапогом в живот. Она упала, изогнулась, хватая ртом воздух, заскулила по-звериному. А он топтал ее, пока она окончательно не умолкла, и после этого еще долго продолжал топтать. Потом вышел спокойно из дому, запер дверь и к шахте направился.

Там такая неразбериха творилась, еще хуже, чем накануне. Бабы воют-убиваются, полиция, доктора, господа всякие. Под землю никто не спускался еще, ждали, пока выработки сами от угарного газа проветрятся. Шубин у всех на глазах прямо в клеть пошел. «А ну, спускайте меня!» – кричит. Клетьевой перечить не решился, спустил. Ни лампочки, ни еды, ничего у него с собой не было. На другой день, когда Дашино изувеченное тело нашли, приказ отдан был арестовать его. А как? Где он, все знали, но идти за ним в шахту никто не соглашался. Тогда двоих городовых у клети стеречь поставили. Так они там и стояли, чуть не месяц, покуда начальству не надоело. Исчез Шубин. Когда потом тела погибших собирали, его тела не нашли.

Новых рабочих набрали за полуторную плату, и то еще многие не соглашались. Пришлось Жану Леопольдычу раскошелиться. Он, оставшись разом без жены и полюбовницы, затосковал и тоже за границу подался. Сказывают, цельный час на коленках стоял, пока супружница его не простила. Брошь он ей тогда презентовал – цены неимоверной. Вроде бы там из наидрагоценнейших камней птичка выложена была, а вокруг нее всё листики изумрудные да цветочки рубиновые. Цельное состояние та брошь стоила.

– А у Александры Михайловны тоже такая брошь есть! И птица на ней, и цветочки! – взволнованно прозвенел пионерский голосок. Все головы разом повернулись к обомлевшей завучихе, а та судорожно схватилась за свою брошь, приколотую, как всегда, под подбородком.

– Да нет, ребятки, брошку вашей Александры Михайловны все знают. Птичка там кое-какая имеется, это верно, а только вся цена ей – рупь с полтиной. А та, про которую я рассказывал, многих тысяч стоила. Уж вы мне поверьте.

Сгинул, значит, Шубин, а по поселку жуткие слухи поползли, будто видели его в заброшенных выработках и глаза его горели при этом зеленым огнем. Якобы грозил он шахтерам костяным пальцем и тут же пропадал. Еще сказывали, что все обвалы да взрывы на нашей шахте Шубин устраивает, и тот страшный взрыв тоже он подстроил. До стачки дошло. Администрация жандармерию вызвала, а рабочие им: «Вы, господа хорошие, вместе с нами под землю пожалуйте, заодно проверите там, врем мы про Шубина или нет». Жандармы и отступились. Дело приняло совсем неприятный оборот. Уже открыто в поселке болтали, что Шубин под землей окончательно черной шерстью оброс, рога и копыта у него, подстерегает он отбившихся шахтеров и кровь ихнюю пьет. Пришлось штейгеру самому в шахту лезть, выяснять, что там за дьявол такой поселился. Цельную неделю он с электрическим фонариком, револьвером и склянкой со святой водицей по выработкам лазил, совсем с лица спал, задумываться даже начал, потому что тоже слышал несколько раз как бы цоканье копыт. Наконец изловил он того «дьявола». Выволок из шахты при всем честном народе здоровенного черного козла. А люди ему: «Как этот самый козел мог под землю попасть? И чем он там, к примеру, питался?» Еще пуще пугаться начали. Тем более что на следующий день, как штейгер козла-то вытащил, опять сильный взрыв случился. Тут уж все удостоверились – это Шубин играет, мстит хозяевам за то, что душу его невинную сгубили.

С тех пор, шахта «Леопольд» захирела. Потом – война, революция, разруха начались. Уже когда в наше советское время восстановили ее, тоже много всякого было: и взрывы, и пожары, и затапливало не раз. И посейчас, когда такое происходит, старые люди всегда говорят: «Это Шубин играет!» А какой такой Шубин, уж и не помнит никто.

Давно уже закончился урок, а шестой «Б» все слушал рассказ Федорчука. Наконец он замолчал, вынул носовой платок и громко высморкался. Пацаны зашевелились, зашумели, посыпалось множество ненужных вопросов, но Александра Михайловна решительно взяла ситуацию в свои руки.

– Давайте поблагодарим Егора Егорыча за интересный рассказ. Он очень живо изложил нам известную легенду, своеобразно отражающую страшную правду дореволюционной жизни. Бесправие, неграмотность и темнота народа, с одной стороны, и барское пренебрежение простыми людьми, с другой – создавали такие вот нелепые суеверия, природу одного из которых мы с вами только что выяснили. Большое спасибо вам, товарищ Федорчук!

Прозвучали жидкие хлопки. Федорчук встал, душевно растроганный. Ученики разбежались, увлеченно обсуждая, откуда в шахте мог взяться черный козел, а старик со старухой вернулись в кабинет под лестницей. Завуч едва сдерживала раздражение, а банщик, напротив, выглядел очень довольным.

– Вам бы романы сочинять, Егор Егорыч.

– Где уж мне, Александра Михайловна, да и поздновато уже.

– Так, говорите, рупь с полтиной брошь стоит, господин штейгер?

– Вам это лучше знать, госпожа Бовэ.