Текст книги "Шахта"

– Чего разоряешься, старая? – прогудел мужской голос со стороны сарая. – Лампу вот вынесла, и ладно. Тащи-ка нам теперь самоварчик сюда.

Круг яркого света проплыл в шаге от несчастного начальника шахты.

– Самоварчик тебе? Залили зенки-то уже? До того, старый, обленился, что не выйди я, вы бы до утра во тьме кромешной просидели!

– А чего такого? Мы в своем праве. У себя в усадьбе сидим. Самовар давай ставь!

– Да поспел уж.

Старуха, пыхтя как маневровый паровоз, прошаркала назад к дому. Евгений Семенович осторожно выглянул. У сарая стоял накрытый стол, а за ним сидели трое знакомых ему людей. Все – заслуженные горняки. Кутепов, Федорчук и один член партбюро, фамилию которого Евгений Семенович забыл. «Выйти, что ли? Но как я им объясню? Что на реке одежду сперли? Так река, она вон где, а я тут в голом виде из кустов вылезу. Не поверят, разболтают повсюду». Старуха опять проследовала мимо, теперь с большим медным самоваром в руках.

– Счас чашки, чайничек вынесу, – посулила она, – ужо заварила с мятой. И сахарок.

– Во! Давай, все сюда тащи, – прогудел Кутепов, – очень я, братцы мои, чаек уважаю. Баба у меня отлично его заваривает. С мятой там, с малинкой, со всякой всячинкой.

– Хорошо! – отозвался другой голос. – А со смородинным листом еще лучше.

– Не, я с мятой больше. Счас сам испробуешь.

Евгений Семенович сидел ни жив ни мертв среди колючек, не в силах ни на что решиться. Его могли обнаружить в любой момент.

– Гад этот Слепко, – ясным голосом произнес анонимный член парткома, – говорю вам – шкурник он. Перфильев тоже так считает. Он мне раз как-то сказал: «Для Слепко жизнь человеческая, что семечки: слопал, шелуху выплюнул и забыл».

– А раз считает, почему молчит? – стукнул кулачищем по столу хозяин дома.

– Боится.

– Боится? А на …я нам такой секретарь, который боится?

– Говорит, у Слепко и в тресте, и в райкоме, и в НКВД, даже в самой Москве свои люди имеются. Высунешься – поминай как звали.

– Ну, это ты, брат, сгущаешь. Хитер, конечно, бобер, да мы и не таких хитрованов обламывали!

– Ни за что ребят наших посадил. Они ему по морде разок, а он их за это саботажниками вывел. Ведь по десятке им дали! – жалостно проныл Федорчук.

– Быть того не может, ужасть какая! – запричитала баба. – За то, что по морде съездили, – десять лет?

– Точно. А пареньку тому, что механиком главным был, – вышка.

– Вышка! Да ты чего, кум? Дельный ведь паренек… Его-то за что?

Послышалось журчание разливаемого в чашки кипятка. Евгений Семенович не мог видеть говоривших, только мельтешение бледных ночных мотыльков, привлеченных горящей лампой.

– Мы там всё как есть раскумекали. Модернизацию – хренизацию эту как раз он и придумал, паренек этот, по науке вычислил. Теперь, значит, убрали его, и все ордена-награды начальничку шахты достанутся.

– Как подумаешь, какая сволочь одним воздухом с тобой дышит, просто жить не хочется!

– Ничего, народ – он долго запрягает, да быстро едет. Отольются ему еще наши слезки, как Кузьмину, дружбану его.

Слепко не верил собственным ушам. Это они о нем? Люди, которых он уважал, которые всегда подчеркнуто раскланивались с ним при встречах, – и говорят такое? Что ж тогда остальные болтают? И ведь не только болтают, наверняка и пишут. Федорчук, по крайней мере, наверняка.

– По секрету могу вам сообщить, – произнес легкий на помине Федорчук, – один верный человечек шепнул – недолго ему осталось народ изводить. Что ни месяц, то авария, жертвы…

– Ну, положим, не так часто, это уж ты, кум, загнул. Сейчас, значит, Кудимов, зимой… ага, на Крещенье еще двое.

– Так те вроде не в шахте, а тут, на путях, под поезд угодили?

– Какая, на …, разница? Осенью еще случай был.

– Одно скажу, – гнул свое Федорчук, – пусть только закончит новый дом да комнатенку мне мою законную выделит, а после – пропади он, сука, пропадом!

– Комнатку тебе? А это вот видел? Перфильев давеча говорил, не будут они сейчас строить. Опять на тот год откладывают.

– На тот го-од? До морковкина заговения, значит? Да что ж это деется? – взвыл Федорчук.

Евгений Семенович в отчаянии зажал ладонями уши, отполз немного и скорчился на грядке в позе зародыша. Под ним произрастало что-то твердое, не то морковь, не то свекла. «Царь и бог! Сашка говорил, я тут царь и бог. Жизни своей для них не жалею, а они, сволочи, все обгадили, травят меня, как зверя! Подло, злобно. Последние портки сперли, голым по поселку пустили. Смеются теперь! Наверняка специально все было подстроено! Враги. Все кругом – враги». Погрузившись в пучину кошмарных прозрений, он очнулся, только когда хозяева пошли провожать гостей. К сожалению, лишь до калитки. Потом, с самоваром и посудой, они тяжело протопали мимо него, заскрипели досками крыльца. Евгений Семенович ждал, когда закроется дверь.

– Ты, это, Фролушка, напрасно про начальство болтал, времена такие, поосторожнее надо.

– Все свои люди.

– Свои-то они, свои… Федорчук этот…

– А чего Федорчук? И он – свой! Вечно вы, бабы, напраслину на человека возводите. Чем он тебе не угодил?

– Не знаю даже…

– Не знаешь, так молчи!

– А я и молчу.

– Вот и молчи. Сама, между прочим, бруки мои выходные на веревке оставила. Вот сопрут их сейчас, и хоронить тебе меня не в чем будет.

– Чего ты такое городишь, старый? А бруки я счас сыму, твоя правда, неча им ночью во дворе висеть.

Дверь наконец закрылась, но прекрасные, замечательные штаны, надежда и спасение, в последний момент были коварно выхвачены из-под самого носа Евгения Семеновича. Чуть не плача, он порыскал немного около сарая, но ничего подходящего не нашел. Испугавшись вдруг, что его заметят из темного окошка сеней, он выскользнул опять на улицу.

Впереди лежал открытый участок – ни единого деревца, одна только дорога, окаймленная с обеих сторон щербатым штакетником. Месяц ярко сиял высоко в небе. Он сделал глубокий вдох, пригнулся и дунул вовсю мочь, держась левой стороны. Странно, но он совсем не слышал собственных шагов, только свистящее дыхание и удары сердца. Из домов справа и слева доносились голоса, где-то заливался плачем ребенок. Ни на что больше не обращая внимания, Евгений Семенович целеустремленно летел вперед. Он понимал теперь, где находился. Впереди улица упиралась в высокую черную стену деревьев. Без сомнения, это был парк, торжественно открытый им самим на Первое мая, два с лишним месяца назад. По нему можно было незаметно добраться до самого центра поселка. Собственно, это был овраг, поросший старыми липами и сиренью. Территорию просто привели в порядок: вывезли мусор, проложили дорожки, поставили скамейки. До спасительной сени оставалось совсем немного, сердце бешено стучало. Он запретил себе думать. Сзади послышались разноголосые крики. «Заметили?» – он, не останавливаясь, обернулся. Да, там были люди, много, но далеко, метрах в ста или больше. «Видят они меня или нет? А если видят, могут ли различить, что я без ничего?»

С запредельным усилием Слепко вломился в темноту, пробежал еще немного по невидимой тропке, налетел на ствол сухого тополя и спрятался за ним. Весь в поту, согнувшись, надсадно дыша, он вглядывался в слабо светившийся проем между кустами. Долгое, как ему показалось, время ничего не происходило. Потом появилась та компания. Впереди, гордо выпятив живот, шествовал лысый коротышка с гармошкой. За ним вразвалочку проследовало несколько пар. Никто из них даже не посмотрел в сторону парка.

Отдохнув, Евгений Семенович спустился по крутому склону на дно оврага и зашагал по нарочито извилистой дорожке. Она была для красоты посыпана белым речным песком и теперь мерцала в свете крупных звезд, вдруг усыпавших небо. «Эх, не знаю я астрономии! Чего не знаю, того не знаю. Интересно, к примеру, как называется та зеленоватая? Какой-нибудь Денеб. Стыдно, конечно». По сторонам через каждые пятнадцать метров стояли скамейки, он сам размечал места их установки. О, ужас! На каждой сидело по парочке! Едва различимые сдвоенные силуэты, безмолвные и неподвижные, словно неживые. «Они меня видят! Как я их». На цыпочках, но без излишней паники он отступил в ближайшие кусты.

Между прочим, Слепко, как-то освоился со своей наготой и ощущал непривычную легкость, свободу и даже некоторый душевный подъем. Эти новые чувства, смешанные со страхом, наполнили его древней, животной силой. «Недаром олимпийцы всегда выступали обнаженными. Что-то в этом определенно есть», – подумал он. Чем дальше, тем больше все происходившее походило на сновидение. По-прежнему на цырлах, как танцующая балерина, он скользил от дерева к дереву, предусмотрительно избегая пятен лунного света, изредка пробивавшегося между ветвями. Место, где он так неосмотрительно выскочил на «аллею влюбленных», осталось далеко позади. Евгений Семенович почти успокоился, почти уверился в своей необычайной ловкости и удаче. И тут же напоролся на осколок бутылки.

От неожиданной боли он заорал благим матом. Этот кошмарный вопль, напоминавший крик хищной ночной птицы, произвел страшную панику среди летучих мышей, во множестве сновавших в кронах, но и только. Усевшись на траву, он, поскуливая, попытался ощупать пораненную ступню. Было очень больно, но кровь, кажется, не текла. «Как же я теперь пойду? Как бы заражения не было». Разжевав какой-то горький листочек, сорванный тут же в траве, он начал оттирать получившейся кашицей грязь вокруг ранки. Прежде чем результаты в какой-то мере удовлетворили его, пришлось сжевать еще с десяток листьев. «Может, я только хуже сделал? Может, наоборот нужно было землей затереть?» Морщась, он заковылял дальше, пытаясь ступать на пятку или на ребро ступни. Ему удалось сделать ровно двенадцать шагов. На тринадцатом остро срезанная травинка угодила точно в ранку. Он закружился по газону, прыгая на здоровой ноге, всхлипывая и матерясь, налетел на скамью и шумно повалился позади нее. Еще какое-то время он катался по земле, сжимая больную ногу и громко стеная, пока адская боль не начала утихать. «Боже мой, я тут прыгал, кричал, а что если на скамейке кто-то есть? Да нет, не может быть, они бы уже проявились». Все же для полной уверенности он приподнялся и глянул за дощатую спинку. В упор на него смотрели два жутких белых лика с провалами вместо глаз. Все трое окаменели. Евгений Семенович чувствовал их дыхание на своих губах.

– Э-э, вы чего тут делаете, товарищи? – наконец поинтересовался он.

– А ну пошел вон! Пошел вон, дура-ак! – отчаянно заверещал девичий голосок.

– Нет, я – ничего, вы не волнуйтесь, я – уже, не волнуйтесь только, – забормотал Слепко, ретируясь в темную гущу сирени.

– Ты это, мужик, ты чего? – начал приподниматься парень.

– Нет, Вовочка, не надо, не надо-о! И-и-и-и!.. – завизжала девица.

Но голый начальник шахты уже улепетывал, не разбирая дороги, прочь. Ему мерещилась жестокая погоня. С налета выскочил на какое-то открытое место, но вовремя притормозил и сдал назад. Оказавшись вновь под деревьями, он обхватил теплый шершавый ствол и постоял так, глубоко, с присвистом дыша и часто отплевываясь. Дерево, которое он обнимал, было совершенно спокойно. Оно никуда не спешило, и каждый год проходил для него как один день. Только две вещи немного беспокоили его: паразиты и скоротечность жизни. Слепко, нервно оглядываясь, выбрался из кустов, отряхнул с липкой груди древесный мусор и тут только вспомнил о пораненной ноге. Она почти не болела.

– Мужик, закурить есть? – тяжелая рука легла на его щуплое плечо.

Евгений Семенович дернулся как ужаленный. Над ним, отдавая перегаром, нависала могучая фигура.

– Последний раз спрашиваю, закурить есть?

– Нету.

– А почему?

– Не курю я. Послушай, друг, одолжи мне, пожалуйста, пиджак. Взаймы. Очень надо! Я заплачу. Завтра же заплачу и пиджак тебе назад верну. Прошу тебя, будь другом, мне очень, очень надо, – горячечно зашептал Евгений Семенович, вместе с тем лихорадочно пытаясь стянуть пиджак с широких плеч забулдыги.

– Не-ет. Ишь, хитрый какой! Прям как наш начальник шахты, чтоб ему… Думаешь, если я немного пьяный, так со мной теперь все что хошь исделать можно? Ошибаешься, паря. Я, может, и выпимши маненько, а пинжака свово не дам, даже не проси, – он легко оттолкнул просителя и, покачиваясь, двинулся прочь.

Слепко поспешил следом, но свалился в глубокую канаву, пребольно ударившись животом. Пьянчуга, невзирая на темноту, преодолел ее совершенно свободно. «Да что ж это за наказание такое?» Вспыхнул яркий свет. Прямо над головой загорелась гирлянда разноцветных лампочек, осветив все как днем. Если бы не канава, свет застиг бы его посреди танцплощадки. «Конец!» – понял он, вжимаясь в сухую каменистую землю. Вокруг было очень нечисто, валялись окурки и прочая дрянь. «Зачем свет зажгли, нет же никого!» Как в насмешку сверху послышался гомон. Площадка заполнялась множеством народа. Оглушительно заиграла музыка. Слепко пополз, извиваясь как червяк. Ему казалось, что впереди поглубже и потенистее. Добравшись до угла площадки, он решил, что это наиболее безопасное место, остановился, пригнул, как сумел, над собой пыльные стебли лебеды, опустил лицо на сжатые кулаки и замер. Сквозь звуки бравурной музыки проступало слитное шарканье, говор, иногда – смех. Время от времени музыка на несколько секунд умолкала, кто-то что-то дурашливо выкрикивал, и начинался новый танец. «Как они не устанут играть? Ну барабан или, там, гармошка, это еще ладно, но как можно все время дуть в эту огромную трубу? И какая польза в подобном занятии? – глубокомысленно размышлял голый начальник шахты, лежа в грязи. – Это ж полный идиотизм, вот так, часами топтаться без толку на одном месте. Завтра на работе будут небось как вареные. Положительно необходимо запретить все эти танцульки, эту буржуазную отрыжку, в конце концов!» А его подчиненные, здоровые парни и девахи, увлеченно топали крепкими ногами по пыльному майдану, дымили махрой и грызли семечки, не подозревая о суровых административных мерах, готовившихся поблизости.

– Филя, Филя! – раздался вдруг взволнованный женский голос. – Там голый мужик! Вон же он, смотри!

– Брось, дура, нету там ничаво! – пробасил здравомыслящий Филя. – Неча глядеть, лучше пошли отсюдова.

– Нет, есть! Есть! Сам дурак! Чего ты меня тащишь?

– Пошли, говорю! Тебе, чё, больше всех надо? – бубнил Филя.

– Отстань! Говорят тебе, там… Товарищи, тут голое тело лежит в канаве!

Но Евгений Семенович, вовсю загребая локтями и коленями, уполз уже прочь. Он ничего не видел, не слышал и не соображал и, лишь наткнувшись на какие-то сучья, решился приоткрыть зажмуренные глаза. Над головой топырилась бузина, вся в гроздьях горьких мелких ягодок. Евгений Семенович ввинтился в самую глубь и устроился меж выпиравших из перегноя корней. Ему казалось, что голова вот-вот лопнет. Смаргивая пот, он смотрел в просвет. Там, откуда он только что уполз, толпилось множество народу. Кто-то кого-то уже толкал. Явно назревала драка. Когда замолкший было оркестр вновь взорвался фокстротом, Евгений Семенович очнулся и рванул вперед. Как бы там ни было, парк он миновал, считай, успешно.

Через четверть часа, удобно расположившись в зарослях лебеды, Слепко тоскливо наблюдал ночную уличную жизнь. Время, как он полагал, перевалило уже за полночь, а улица, преградившая ему путь, кишела народом и, как назло, была прекрасно освещена. Близился рассвет, и тогда всё, конец. Мимо дефилировала ватага молодых людей.

– А я Томке верю, – нажимал девчачий голосок, – не такая она, Томка, чтобы просто так заливать. Был там кто-то!

– Был да сплыл!

– Говорят тебе, старуха Никишкина видела…

– Из ума она выжила, твоя Никишкина. Бабьи сказки, и больше ничего. А Томка твоя просто…

Спорщики наконец миновали его укрытие. Настал подходящий момент. Евгений Семенович выскочил на дорогу прямо за спинами увлеченно дискутирующей комсомолии, единым духом пересек ее и скрылся в дыре забора, как нарочно для него проделанной.

И вновь он оказался в чьем-то запущенном саду и пробирался среди изъеденного лишайником вишняка и полузасохших груш. Сквозь длинные тонкие ветви уныло белел дом, безмолвный и, похоже, на сей раз действительно покинутый. Окна его крест-накрест забиты были досками. Рядом с покосившейся будкой сортира он вытянул из плетня несколько хворостин и проник на соседний участок, где стояла точно такая же будка, густели вишневые деревья и все выглядело таким же заброшенным. Но он был у цели, это была уже его улица! Ступая по каким-то убогим грядкам, всматриваясь в просветы между деревьями, Слепко продвигался вдоль облезлой стены дома, такого же мрачного и заколоченного, как предыдущий. Что-то слабо шевельнулось, совсем близко. Он инстинктивно отпрянул и обомлел. На крыльце сидела женщина. Нелепо согнувшись, она прикрывала руками голову, как бы пытаясь защититься от удара. Евгений Семенович в панике налетел на сарай и нырнул в открытую дверь. Голова немного закружилась, он наткнулся на какую-то бочку и присел на корточки. В щель прекрасно видно было все, что делалось снаружи. Но там ничего не делалось.

Сильно воняло куриным пометом, хотя самих кур слышно не было. Прижавшись щекой к доске, он напряженно вглядывался в темноту. Потянулись минуты. С улицы в сад вошли два мужика и подошли к крыльцу. Вроде бы они заговорили с той женщиной. Слышно было очень плохо. Кажется, речь шла о ком-то, кто бродит по поселку. «Да ведь это обо мне! – сообразил Евгений Семенович. – Сейчас она им скажет!» Но гости, недовольно мотая головами, направились на выход. Женщина, похоже, немолодая уже, лет сорока, проводила их до калитки. Потом она еще долго стояла там, повернувшись в сторону сарая. «Она знает, что я здесь. Почему она им не сказала? Ясно, она меня узнала!» Женщина скорыми шагами ушла в дом. Евгений Семенович решил на всякий случай еще немного подождать, хотя время поджимало. И не напрасно: вскоре она вышла, медленно двинулась в его сторону, но не дойдя трех шагов, остановилась. В руках у нее был топор. Евгений Семенович никак не мог разглядеть ее лица. Оба молчали. Он сорвал крышку с бака для кипячения белья, висевшего на гвозде. Бак с грохотом упал. Женщина вскрикнула и метнулась в дом. Слышно было, как она там возилась с засовами, потом заплакала, как-то сдавленно. Монотонный плач длился и длился на одной ноте. Евгений Семенович стоял и слушал. Вдруг щели сарая осветились, – зажглось окно в соседнем доме. Прикрываясь, как щитом, круглой жестяной крышкой, он проскочил мимо дома и выбежал на темную еще улицу.

Полной темноты, конечно же, не было. Несколько окон светилось – кто-то, может быть, припозднился или, наоборот, уже встал и собирался на смену. Расслабляться не приходилось. Он юркнул под сломанную телегу, давно вросшую в землю. Вовремя! Тут же мимо него прокралась ядреная девица в светлом, обтягивающем сарафане. «Ага, наплясалась, голубушка! То-то ей сейчас будет дома», – злорадно подумал Евгений Семенович. Он мог теперь видеть свет, падавший из его собственного окна. «Чего она не спит? Она же за меня волнуется! Не знает, наверное, что и думать». Один из домов, третий от телеги, огласился матерной бранью, затем – пронзительным свинячим визгом, плавно перешедшим в душераздирающие рыдания. «Дошла, голубушка». Неуверенно протопал пьяный, спотыкаясь чуть не на каждом шагу. Уронил телогрейку. Слепко уже напрягся, но тот заметил потерю, вернулся и подобрал. «Нет, надо всемерно наращивать борьбу с алкоголизмом. Одно дело, в меру, культурно, так сказать…» Быстро прошел Романовский, чуть не наступив на руку размечтавшемуся начальнику, и вошел в слепковскую калитку. «Это еще что за новости? Из-за меня? Но как он узнал? Может, знал с самого начала? Феликс? Нет, невозможно. Или? А вдруг на шахте чего-нибудь?» Короткими перебежками – где на четвереньках, где просто согнувшись, он поспешил вперед. У каждого пятна света приходилось останавливаться и проверять, нет ли кого. Соседи были опаснее всех. Предосторожность оправдалась. Кто-то вышел со двора на улицу и прошел мимо, вроде бы не заметив припавшую к земле голую фигуру.

Хотя Слепко прожил там уже почти год, он ни с кем не завел близкого знакомства. Встречаясь с соседями, вежливо здоровался, но в разговоры не вступал и не брал в голову, где кто живет. Он не знал, к примеру, что женщина, у которой стащил крышку от бака, это жена бригадира Бирюкова, арестованного предыдущей зимой.

Подбежав к своему дому, он взобрался на колоду для колки дров и осторожно заглянул в освещенное окно кухни. Наташа плакала, привалившись к столу. Романовский стоял рядом, нелепо, по обыкновению, размахивая ручищами. От сердца у Евгения Семеновича отлегло, и он стал слушать.

– Еще раз тебе говорю, ничего такого с ним не случилось, потому что случиться ничего не могло!

– А где он?

– Скоро все выяснится. Повторяю, когда мы уходили, все нормально было. Он собирался только искупаться и сразу же идти домой. Идиотская какая-то история.

«Вранье! Я не говорил, что сразу домой пойду. Вроде бы».

– Феликс, оттуда идти двадцать минут, ну полчаса, ты сам говоришь, что с тех пор уже два раза там был. Нет, что-то произошло. И ты это знаешь.

– Ну что, что могло произойти? Утонул он? Тогда бы одежда осталась. Одежды нет – значит, он оделся и ушел.

«Ничего это не значит! Черт, лучше бы я на реке остался!»

– Феликс, а ты не думаешь?..

– Что?

– Есть еще одно место, куда он мог деться, сам знаешь какое.

– При чем тут?.. И потом он… Да нет же. Наконец, если так, они бы первым делом сюда заявились и на шахту.

«Ничего себе! Те считают, что я людей по собственной прихоти сажаю, а эти – что меня самого могут в любой момент посадить. За что они все меня держат?» Подслушивать надоело, к тому же кто-нибудь мог увидеть его с улицы. Евгений Семенович подобрался к затянутому марлей окну комнаты. Там, в колыбельке, спал его сын. Вцепившись в край подоконника, подтянулся и стал отдирать марлю, кое-как прикрепленную женой канцелярскими кнопками. Проделав подходящее отверстие, он ужом заполз внутрь. Ребенок мирно спал. Из-за прикрытой двери слышались приглушенные голоса. Евгений Семенович трясущимися руками натянул пижаму, аккуратно висевшую на спинке стула. «Всё! Теперь – всё! Победа!» Минуты три он сидел, глупо улыбаясь и потирая руки, но опомнился и торопливо прикрепил марлю, как была. Лег на кровать, накрылся простыней. Монотонные голоса за дверью умолкли, вновь зазвучали с улицы. Феликс таки убрался. Евгений Семенович ждал, затаив дыхание, а жена все не шла. Шаги на кухне то удалялись, то делались громче. «Чего жена там ходит?» Дверь распахнулась, и свет упал прямо на него.

– Женя, ты?!

– Кто ж еще? – «сонным» голосом ответил он.

– Как ты сюда попал? Я изревелась вся!

– Тише, Сережку разбудишь.

– Вставай, вставай сейчас же, – она потянула с него простыню.

Он сопротивлялся, шипел, что «устал и вообще очень спать хочется» и что «утром поговорим», но был побежден и выведен на кухню.

– Господи! Что с тобой? И с такими ногами ты в постель залез? А руки? А лицо? Ужас!

Пришлось ей все рассказать, за исключением, конечно, эпизода с купальщицами. Наташа только головой качала. По ходу рассказа Евгений Семенович все сильнее заводился, особенно когда дошел до подлой болтовни старых чаевников.

– А вы с Романовским вообще думали, что меня, меня! – могли арестовать! Ничего себе, собственная жена…

Они немного посидели, обнявшись, прижавшись лбами, потом она согрела воды и помогла ему помыться.

Когда Евгений Семенович проснулся, солнце, еще ласковое, высвечивало розовые пятна гладиолусов за окном. Скоренько позавтракав, он поспешил на службу. Там первым делом звякнул Романовскому и успокоил насчет собственной персоны, не удержавшись, впрочем, от некоторой доли сарказма. Уже ближе к вечеру заглянул в партком. Кроме поганца Перфильева он застал там, в частности, Федорчука. Тепло поздоровавшись с присутствовавшими, начальник шахты подсел к столу, всем своим видом выказывая желание поучаствовать в беседе, прерванной его приходом. Собеседники смущенно кряхтели, отводили глаза и помалкивали.

– Так что, товарищи, о чем у вас тут речь шла?

– Да, это самое, Евгений Семеныч, ерунда всякая, – заперхал Перфильев.

– А все-таки?

– Да вот Федорчук тут всякие зловредные слухи распространяет.

– Ничего я не распространяю, – всполошился Федорчук, – а передаю, что слышал от надежных людей!

– И что же вы от них слышали?

– Будто бы вчера ночью, аккурат когда свету-то не было, голый мужик по поселку бегал.

– Ерунда это, товарищ Слепко, не обращайте внимания. Мы вот тут говорим ему, чтобы не разносил эту поповскую заразу.

– Поясните, Федорчук, что еще за голый мужик и при чем тут попы?

– Мужика того люди видели, как он с кладбища вылез и по улице побег. Погнались за ним, да не догнали, а потом он на танцплощадке при всем народе объявился, и многие еще в бурьяне его видели, рядом с парком.

– Раз видели, почему не задержали?

– Говорят, забоялись.

– Забоялись? Действительно, Федорчук, вы разносите какие-то дурацкие сплетни. Нашли чего обсуждать.

– Да мы так просто, товарищ начальник.

– Чем без толку время убивать, давайте лучше обсудим, как нам организовать строительство новых домов. Я думаю, если сумеем без раскачки начать в начале сентября, то к двадцатой годовщине Октября сможем уже закончить. У меня такой опыт есть, по предыдущей шахте.

Его слушали с открытыми ртами.

– Так, это, значит, выходит, мы сейчас начнем строить?

– Разумеется, давно ведь решили.

– Мы думали…

– Думали они. Вы только всякий вздор готовы на веру брать! Кстати, Федорчук, вы мне так и не ответили, при чем тут попы?

– А при том, товарищ Слепко, что многие узнали мужика того!

– В один голос, можно сказать, брешут, – многозначительно добавил Перфильев.

– И что же они брешут? – севший голос выдавал Евгения Семеновича с головой.

– А то и брешут, что не живой человек это был!

– А кто?

– Ванька Кудимов, покойник, Царствие ему Небесное.