Текст книги "Литературное произведение: Теория художественной целостности"

На фоне этого относительно однородного обрамления становится особенно очевидной внутренняя сложность и расчлененность основной части повествования. А если в средних характеристиках абзацев эта внутренняя динамика прямо не проявляется, то объясняется это тем, что проникает она, как правило, и вовнутрь этих увеличивающихся по объему абзацев, так что наполняющие их столкновения и внутренние контрасты нивелируются в итоговых данных. Эти внутренние переходы и неоднородность рассказа очевидны уже в первом абзаце собственно повествования, о чем писал Г. А. Гуковский: "Народный сказ начала повести – "Дед мой (царство ему небесное! чтоб ему на том свете елись одни только буханцы пшеничные да маковики в меду) умел чудно рассказывать. Бывало, поведет речь…" и т. д. – почти сразу сплетается с более «высокой» и сложной образностью: «Как теперь помню – покойная старуха, мать моя, была еще жива (до сих пор держится просторечный сказ) – как в долгий зимний вечер, когда на дворе трещал мороз и замуровывал наглухо узенькое стекло нашей хаты…» и т. д., с метафорой, периодическим строением сложно расчлененной фразы. И далее: «Каганец, дрожа и вспыхивая, как бы пугаясь чего, светил нам в хате» – книжная фраза, служащая тонким введением в настроение, в душевную атмосферу старинной и страшной легенды, и сразу рождаются слова поэзии: «Но ни дивные речи про давнюю старину, про наезды запорожцев…» и т. д. А вслед за тем опять вклиниваются просторечные формулы вроде: «Эдакое поверье разошлось по свету! Да чего, – вот» и т. д." ²⁷ .

Ритмико-речевые контрасты проникают даже и вовнутрь отдельных фраз, которые также увеличиваются по объему и по своеобразной ритмической емкости. Приведу один из многих подобных примеров: «Тетка покойного деда рассказывала, – а женщине, сами знаете, легче поцеловаться с чертом, не во гнев будь сказано, нежели назвать кого красавицей, – что полненькие щеки казачки были свежи и ярки, как мак самого тонкого розового цвета, когда, умывшись божьею росою, горит он, расправляет листики и охорашивается перед только что поднявшимся солнышком; что брови, словно черные шнурочки, какие покупают теперь для крестов и дукатов девушки наши у проходящих по селам с коробками москалей, ровно нагнувшись, как будто гляделись в ясные очи; что ротик, на который глядя, облизывалась тогдашняя молодежь, кажись на то и создан был, чтобы выводить соловьиные песни; что волосы ее, черные, как крылья ворона, и мягкие, как молодой лен (тогда еще девушки наши не заплетали их в дрибушки, перевивая красивыми, ярких цветов синдячками), падали курчавыми кудрями на шитый золотом кунтуш».

Вступление с типично сказовыми перебивами и нанизыванием малых колонов, ритмико-синтаксическое отношение которых закрепляет разговорную интонацию, переходит в плавно развертывающийся период ярко выраженной «ритмической прозы» с четырьмя однородными, анафорически объединенными членами, первые два из которых примерно равны, третий заметно уменьшается, а четвертый заметно увеличивается по объему, – и эти соотношения вполне отвечают классическому канону ритмической организации четырехчленного периода с возрастанием объема последнего звена. В каждом из этих членов составляющие его колоны и отдельные слова опять-таки связываются друг с другом различными формами ритмико-синтаксиче-ского параллелизма и мотивированной асимметрии, причем к концу нарастает не только объем, но и внутренняя ритмическая стройность двухчленной конструкции с полным параллелизмом определений и сравнений («черные, как крылья ворона…», «мягкие, как молодой лен»), и вместе с тем каждый раз параллельность и плавность осложняются различными разветвлениями и вставками в пределах сложного ритмико-синтаксического целого. В результате в одной фразе сталкиваются друг с другом бытовой сказ и приподнятое лирическое описание – и каждый из этих типов речи ритмически выделен и подчеркнут рядом характерных признаков, а еще более выделен внутренний контраст между ними в соответствии с общим принципом, о котором Гоголь писал: «Истинный эффект заключен в резкой противоположности; красота не бывает так ясно видна, как в контрасте» ²⁸ .

Одним из проявлений таких контрастов в акцентно-ритмической сфере является столкновение в пределах абзаца и даже одной фразы группировок из нескольких колонов, так что в каждой группе колоны объединены сходным слоговым объемом, одинаковыми зачинами и окончаниями, а группы эти находятся рядом и противопоставляются друг другу. Особенно характерно это для окончаний, из общего количества которых почти половина объединяется в группы по три и больше подряд следующих одинаковых окончаний. Если учесть их объединяющую роль в пределах прозаического целого, то можно заметить здесь проявление общей внутренней обособленности, контрастного столкновения и объединения различных речевых планов в микроритме повествования.

Амплитуда колебаний внутренних ритмико-речевых контрастов повествования очень велика и от имитации комического сказа доходит до прозаического изображения ритмики различных народно-поэтических жанров, как, например, в следующих «плачах», в лирических восклицаниях влюбленных: "Ивасю мой милый, Ивасю мой любимый! беги к Петрусю, мое золотое дитя, как стрела из лука; расскажи ему все: любила б его карие очи, целовала бы его белое личико, да не велит судьба моя… Скажи ему, что и свадьбу готовят, только не будет музыки на нашей свадьбе: будут дьяки петь вместо кобз и сопилок. Не пойду я танцевать с женихом своим: понесут меня. Темная, темная моя будет хата: из кленового дерева, и вместо трубы крест будет стоять на крыше… " «Будет же, моя дорогая рыбка, будет и у меня свадьба: только и дьяков не будет на той свадьбе; ворон черный про-крячет вместо попа надо мною; гладкое поле будет моя хата; сизая туча – моя крыша; орел выклюет мои карие очи; вымоют дожди казацкие косточки, и вихорь высушит их».

Подобная прозаическая трансформация различных форм народного эпического и лирического стиха вообще очень характерна для Гоголя, который действительно «вложил в прозу… весь размах лирики, данный рит-мами» ²⁹ . В работе, откуда взяты эти слова, Андрей Белый показал, что «страницами проза „Вечеров“ переиначивает народные лады; она прострочена звуком заплачек и присказок-двухстрочий, то рифмованных, то являющих словесный повтор» ³⁰ . К наблюдениям Белого следует добавить отражение ритмических форм народного стиха в соотношениях слогового объема колонов в гоголевской фразе. Речь идет, конечно, не о полном тождестве, а лишь о структурном подобии, как, например, в следующей фразе: «Горы те – не горы: подошвы у них нет, внизу их, как и вверху, острая вершина, и под ними, и над ними – высокое небо», где характеристики трех колонов в трех фразовых компонентах соотносятся с ритмикой украинского трехчленного «коломыйкового» стиха. По свидетельству исследователя фольклора Ф. М. Ко-лессы, такая ритмическая вариация употребляется в исторических, балладных и некоторых других жанрах украинских народных песен ³¹ .

Интересно в связи со сказанным, что XVI глава «Страшной мести», которая представляет собой прозаическое изображение народной думы, ритмически выделяется на общем фоне прежде всего особой плотностью распределения колонов по слоговому объему; регулярных колонов здесь более двух третей, и они образуют различного рода силлабически сходные сочетания, как, например, в зачине думы: «За пана Степана, князя Седмиградского, был князь Седмиградский королем и у ляхов, жило два казака: Иван да Петро» (6 + 7 + 6 + 7 + 6 + 5). Кроме этой концентрации близких по слоговому объему колонов имитация думы выделяется также аналогичным преобладанием (более половины) мужских окончаний – а в качестве внутреннего ак-центно-силлабического контраста этим «стиховым» аналогам выступает резкое обилие «стыков» ударений: из общего количества безударных интервалов 21% нулевых.

Аналогичные примеры воспроизведения во внутрифразовой структуре прозы ритмики народного стиха отметила в «Тарасе Бульбе» Н. Ю. Шведова: «Напевные ритмы украинских дум пронизывают всю ткань повести, придавая ей неповторимый музыкальный колорит. Ритмика дум сочетается в повести с ритмами русских былин, старинных воинских повестей и народного эпоса, поэтический размер которых часто переносится Гоголем в отдельные строки и сцепления синтагм» ³² . Таким образом, в ритмике гоголевского «языка языков» (Белый) – от разных форм бытового просторечия и мозаики социальных и профессиональных речевых стилей до лирической патетики и торжественного эпического предания – освоение прозаического многоголосия в ритмическом единстве художественного целого не сводимо к взаимодействию речевых партий героев и персонифицированных рассказчиков. Во-первых, это лишь наиболее очевидная область ритмического разнообразия, а во-вторых, – и это главное – голоса эти не самостоятельны, они охвачены «рассказыванием» повествователя, где внутренняя ритмико-речевая динамика совсем не обязательно связана с отчетливой персонификацией. И если из поздних произведений Гоголя почти полностью исчезает персонифицированный рассказчик, то это связано не с упрощением, а как раз с усложнением внутренней структуры рассказа, где создаются «сложные комбинации письменных, сказовых, ораторских форм монолога с диалогом»³³.

Если сравнить, например, распределение зачинов и окончаний во вступительных четырех абзацах «Невского проспекта», в описаниях Пискарева (шестой абзац: «Молодой человек во фраке …») и Пирогова (37 -й абзац: «Но прежде, нежели мы скажем, кто таков был поручик Пирогов …») и в заключительном абзаце, то даже в этих односторонних и средних характеристиках выявятся ритмические переходы в строе речи одного и того же повествователя. Так, характеристика Пискарева по многим показателям сближается с особенностями ритмики экспрессивных монологов в произведениях Мар-линского, особенно заметно это сходство в соотношениях межфразовых и внутрифразовых окончаний: в этом отрывке у Гоголя (и только в нем) женские межфразовые окончания составляют 75 % – именно такой рост однотипных межфразовых показателей при гораздо более умеренном использовании их внутри фраз часто встречается у Марлинского. Совершенно ясно, что признак этот связывается с целым рядом других ритмико-синтаксиче-ских и лексических примет, изображающих романтический пафос и соответствующий ему жанр художественной речи.

Это касается не только воссоздания внутренних монологов художника, но и тех случаев, когда голос повествователя ощутимо отдален от героя и вместе с тем формирует соответствующую тональность: «Красавица, так околдовавшая бедного Пискарева, была действительно чудесное, необыкновенное явление. Ее пребывание в этом презренном кругу еще более казалось необыкновенным. Все черты ее были так чисто образованы, все выражение прекрасного лица ее было означено таким благородством, что никак бы нельзя было думать, чтобы разврат распустил над нею страшные свои когти. Она бы составила неоценимый перл, весь мир, весь рай, все богатство страстного супруга; она была бы прекрасной тихой звездой в незаметном семейном кругу и одним движением прекрасных уст своих давала бы сладкие приказания. Она бы составила богатство в многолюдном зале, на светлом партере, при блеске свечей, при безмолвном благоговении толпы поверженных у ног ее поклонников; но увы! Она была какою-то ужасною волною адского духа, жаждущего разрушить гармонию жизни, брошена с хохотом в его пучину».

Перед нами один из примеров того, как в сложном ритмическом единстве гоголевского повествования один из составляющих его элементов несет в себе, по существу, ритмическое целое, – целое уже сложившегося литературного жанра и типа художественной речи, целое, которое уже в роли составной части входит в более сложную художественно-речевую систему.

Повествовательная тема Пирогова с самого ее появления проводится гораздо более «сниженным» слогом («Эта блондинка была легонькое, довольно интересное созданьице»), без тех признаков фиксированной ритмизации, о которых только что говорилось. При гораздо большей близости к «среднеречевым» нормам описание Пирогова выделено ростом дактилических зачинов (против мужских в предыдущем отрывке) и гораздо большим сближением в соотношениях межфразовых и внутрифразовых характеристик.

Наибольшей ритмической выделенностью отмечен финал повести – ее последний абзац: во-первых, в нем очень высокая плотность распределения колонов по слоговому объему (почти 70% регулярных колонов, и при этом 35% колонов шести– и семисложных); во-вторых, здесь наиболее явное прояснение и взаимное противопоставление доминирующего типа зачинов и окончаний в межфразовых и во внутрифразовых показателях: и внутри фраз, и на границах резко подчеркнут преобладающий тип (особенно в окончаниях), и эти ритмические доминанты контрастно сталкиваются друг с другом; наконец, в общих характеристиках этот абзац выделен преобладанием мужских окончаний, традиционно отмечающих повышенную напряженность и экспрессивную прерывистость речи.

Всеми этими средствами формируется ритмическое нагнетание во внутренне расчлененной периодической речи, яркий образец которой можно увидеть, например, в заключительной фразе с анафорической трехчленно-стью строения: «Он лжет во всякое время, этот Невский проспект, но более всего тогда, когда ночь сгущенною массою наляжет на небо и отделит белые и палевые стены домов, когда весь город превратится в гром и блеск, мириады карет валятся с мостов, форейторы кричат и прыгают на лошадях и когда сам демон зажигает лампы для того только, чтобы показать все не в настоящем виде». Нагнетание обеспечивается следованием друг за другом и взаимным усилением трех соподчиненных конструкций, причем средняя, в свою очередь, делится на три фразовых компонента, а к этому добавляется еще ряд однородных двучленов внутри колонов и их сочетаний («наляжет и отделит», «белые и палевые», «гром и блеск», «кричат и прыгают …») ³⁴ .

Виктор Шкловский писал об этом финале: «Патетический конец „Невского проспекта“ стилистически противопоставлен ироническому и спокойному началу повести. Конец дан как лирическое выступление автора, говорящего о лжи города и о жестокости жизни. Меняется тон и ритм произведения. Ввод лирического голоса автора и дает развязку всему произведению» . Вместе с тем начало повести тоже неоднородно в ритмико-интонаци-онном отношении. Ритмически противопоставлены, например, третий и четвертый абзацы, причем характеристики последнего абзаца вступления по ряду показателей (особенно по росту ударных окончаний) как раз приближаются к заключению повести. И фрагмент этот действительно отмечен не только нарастающей напряженностью, но и тематическими перекличками с «ночным» финалом ("Но как только сумерки упадут на дома и улицы… с тем, чтобы заглянуть под шляпку издали завиденной дамы… – Но боже вас сохрани заглядывать дамам под шляпки… " и т. п.).

Вообще, в особой выделенности финального обращения к читателю отразилась важная особенность ритмического движения в произведении Гоголя – его нарастающая напряженность, тяга к усилению, «заострению» ритмического хода «пиками отдельных песенных строф», которые, как писал Белый, «действуют мощно лишь потому, что они – всплески пены всей, так сказать, речевой массы, образующей напевную волну» ³⁶ .

С этой общей тенденцией связана отмеченная тем же Белым ³⁷ типичность для Гоголя восходящего ритмического хода, когда ударение все более отодвигается к концу слова («дивные речи про давнюю старину»), а так как сила ударения зависит от числа предшествующих ему безударных, стало быть, движение это обеспечивает усиление финального акцента. Также усиливается концевое ударение и характерной гоголевской инверсией типа «необыкновенного огня глаза» вместо «глаза необыкновенного огня». «Пере-верт в том, – пишет по поводу этого примера Белый, – что слово „глаза“, сохраняемое для конца фразы, ожидается с напряжением: „необыкновенного огня“, – что? И – ударная форма: „глаза“!., смысл не в синтаксисе, а в ритме» ³⁸.

У ритмического движения, которое обнимает такое необыкновенное речевое многообразие, отражая авторское «неудержимое стремление совместить, синтезировать стилистически далекие формы и типы литературно-художественной речи в одной композиции» ³⁹ , есть и еще одно общее свойство – это его стремительность, постоянно подчеркиваемая энергия. «Он не пишет, а рисует, – говорил о Гоголе Белинский, – его фраза, как живая картина, мечется в глаза читателю, поражая его своею яркою верностью природе и действительности» ⁴⁰ . Здесь очень точно поставлено рядом и то, что фраза «мечется», и то, что это «живая картина», слово Гоголя, по его собственному определению, «кипит и животрепещет», но движение это принадлежит в первую очередь именно «слову», а не изображаемым событиям, которые, напротив, как бы образуют необыкновенно яркую картину. Исследователи не раз отмечали алогизмы в отношениях между отдельными повествовательными звеньями, отсутствие событийного становления и развития, которое предстает как череда наполненных бурным движением и вместе с тем застывших картин. О соотношении сюжетной статики и композиционно-речевой динамики в гоголевских произведениях писал, в частности, Б . М. Эйхенбаум: «Его действующие лица – окаменевшие позы. Над ними в виде режиссера и настоящего героя царит веселящийся и играющий дух самого художника» ⁴¹ . Здесь обнаруживается содержательное противоречие, очень важное, в частности, и для понимания специфики ритмического единства прозаического художественного целого у Гоголя.

В многообразии ритмических переходов внутри повествовательного целого каждый отдельный случай, с одной стороны, подтверждает отмеченное

Г. А. Гуковским «слияние образа повествователя с ходом повествования» ⁴² . Но в то же время обилие этих переходов, их подчеркнутая множественность и взаимная контрастность обнаруживают авторское стремление этим вроде бы подчинением преодолеть замкнутость и ограниченность каждого отдельного объекта и субъективно сравняться с объектом поистине грандиозным – народным целым.

Автор хочет сконцентрировать в своем речевом строе народный язык, поэтическую силу которого Гоголь как раз связывал с тем, что "в нем все тоны и оттенки, все переходы звуков от самых твердых до самых нежных и мягких; он беспределен и может, живой как жизнь, обогащаться ежеминутно, почерпая с одной стороны высокие слова из языка церковно-библей-ского, а с другой стороны выбирая на выбор меткие названья из бесчисленных своих наречий, рассыпанных по нашим провинциям, имея возможность таким образом в одной и той же речи восходить до высоты, недоступной никакому другому языку, и опускаться до простоты, ощутительной осязанью непонятливейшего человека, – язык, который сам по себе уже поэт…" (курсив мой. – М. Г.) ⁴³ .

Стремление сконцентрировать это необыкновенное богатство в единой композиции оборачивается напряженной субъективностью, фиксированным «изображением» различных речевых позиций, различных форм речевой активности. Не случайно Гоголь говорит о "самых смелых переходах от возвышенного до простого в одной и той же речи" – и в его прозаическом художественном целом предстает одна и та же речь в том смысле, что она соотнесена с одним явно обнаруживающим себя субъектом, и вместе с тем это принципиально разнокачественная речь, так как субъект в ней постоянно меняет речевые облики, контрастно сталкивает друг с другом различные речевые маски.

Повествовательный мир у Гоголя столь же объективно многопланов и разноречив, сколь и, по точной формулировке Бочарова, «субъективно рас-тянут» ⁴⁴ . Многогранность и разноречивость изображаемого мира подчеркнуты ритмической выделенностью и «выделанностью» этого разноречия, своеобразным исполнением «ролей» на представлении «языка языков» в «театре одного актера» ⁴⁵ . С другой стороны, ярко выраженная субъективность, эмоционально действенная напряженность ритмического движения в прозаическом целом Гоголя не воплощает в себе столь же определенного, конкретного личностного единства. Эйхенбаум, конечно, был прав: личный тон автора у Гоголя проявляется всюду, но он принципиально многолик и раз-нокачествен. Везде виден единый и единственный субъект, но размеры его гиперболически необыкновенны, и ритмически выделенной оказывается и сама субъективность, и ее необычно «разросшийся» характер, ее стремление исполнить все роли, подняться над этим исполнением и слиться с осваиваемым прозой народным целым. В огромной ритмической напряженности воплощается одновременно и этот порыв к максимальному развитию авторской субъективности, и недостижимость полной гармонии между нею и объективным миром.

В энергии стремительного ритмико-речевого движения гоголевского рассказа одновременно ритмически акцентируется и разнородность, раздробленность мозаического переплетения различных жизненных сфер, и субъективный личный тон, который пытается все это многообразие охватить, изобразить и преобразить в единство. Если у Пушкина событийная разобщенность людей преодолевается внутренне как бы самим их рассказом, то в художественном целом Гоголя воссоздается мир, где единство и раздробленность, связь и разобщенность, душа и тело, гармония и хаос уже в гораздо большей степени разошлись, внешне обособились, оторвались друг от друга, превратились в противоречащие друг другу «половинки» целого, и нужны громадные субъективные усилия, чтобы преодолеть эту разобщенность. В этом один из главных внутренних источников огромной внешне подчеркнутой ритмической напряженности в процессе становления и развертывания прозаической художественной целостности.