Текст книги "Литературное произведение: Теория художественной целостности"

1. Щербенок А. Цепь времен и риторика прозрения // Парадигмы. Сб. работ молодых ученых. Тверь, 2000. Далее ссылки на эту статью приводятся в тексте.

2. Бахтин М. М. Вопросы литературы и эстетики. М., 1975. С. 27.

3. Иванов Вяч. Родное и вселенское. М., 1994. С. 229.

4. Тамарченко Н. Д. Усилие воскресения // Литературное произведение: слово и бытие. Донецк, 1997. С. 51.

5. Левинас Э. Время и другой. Гуманизм другого человека. СПб, 1998. С. 153.

6. Розеншток-Хюсси О. Речь и действительность. М., 1994. С. 13.

7. См. об этом также: Гиршман М. М. Язык поэзии – форма поэтического произведения – поэтический смысл // Проблема художественного языка. Самара, 1996.

Путь к объективности

Одно из самых глубоких противоречий, которое чувствует, по-моему, каждый, обращаясь к изучению художественного произведения, – это стремление к объективности и невозможность не быть субъективным при переходе от анализа текста к интерпретации его смысла. Литературоведческое познание предполагает не исключение, а включение в свои результаты содержания личности исследователя, преподавателя литературы. И тем острее встает вопрос о мере субъективности, о границах между необходимым самоосуществлением и подменой содержания художественных произведений особенностями их субъективного восприятия. В поисках разрешения этого противоречия очень многое дает уже приводившееся выше одно из рассуждений Л. Н. Толстого из письма Н. Н. Страхову: "…Вы говорите, что Достоевский описывал себя в своих героях, воображая, что все люди такие. И что ж! Результат тот, что даже в этих исключительных лицах не только мы, родственные ему люди, но иностранцы узнают себя, свою душу. Чем глубже зачерпнуть, тем общее всем, знакомее и роднее" ¹ (выделено мной. – М. Г.). Противопоставление содержаний познающего субъекта и познаваемого объекта справедливо лишь как относительное, а не абсолютное. В их глубинах существуют всеоживляющая связь и общность этих содержаний. И являясь необходимой и единственно возможной почвой существования богатства человеческих содержаний, – не только как бесконечного множества, но и как в последней глубине своей неделимого единства, – эта же общность может стать основой их исследования, основой объективности гуманитарного знания.

Вот почему, кстати сказать, объективность литературоведческого анализа неожиданно оказывается связанной, казалось, бы, с самым «ненаучным» человеческим проявлением – любовью, о которой напоминает даже имя филологической науки. Ведь именно любовь поднимает человека над ограниченностью обособленно-личного существования, непосредственно и непринужденно приобщает его к глубинным истокам человеческого бытия, дает возможность почувствовать, как писал А. А. Ухтомский, «что люди могут быть и некогда будут реально одно … мы все одно, как ни застилаемся друг от друга условными скорлупами, которые с годами становятся застарелыми и прочными» ² . Вспомним так поразившее героя повести А. Битова «Сад» рассуждение из «старой книги» о том, «откуда же любовь: не от любимой же, такой случайной и крохотной, и не из него же, тоже чрезвычайно небольшого, а если не от нее и не от него, то откуда же? .. То огромное, что есть любовь, не оставляет ни точки в твоем крохотном пространстве и даже разрывает тебя и гораздо превышает тебя. Ты становишься таким большим, каким никогда бы не мог без этого стать, а в том, чем ты был без любви, ты становишься еще мельче. Так как же из тебя могло возникнуть большое?» ³ . Конечно, любовь не замена объективного гуманитарного знания, но лишь необходимая предпосылка для его существования. Она позволяет – вспомним еще раз письма А. А. Ухтомского – и осознать иллюзорность попыток «взглянуть на мир совсем помимо себя», и в то же время "быть готовым в каждый данный момент предпочесть новооткрывающися законы мира и самобытные черты и интересы другого «лица» всяким своим интересам и теориям касательно них", – и это вовсе не самоотречение, а, наоборот, подлинно человеческое самоутверждение: «… только переключивши себя и свою деятельность на других, человек впервые находит самого себя как лицо» ⁴ .

Таким образом, в литературоведческом анализе, как и в гуманитарных науках вообще, для получения объективного знания субъекту познания необходимо утвердиться на позиции, общей ему и объекту его познания, и только такая глубинная общность при ее обнаружении и развитии дает возможность превратить субъективное содержание познающей личности в форму объективного знания о человеке и человеческом мире, о процессах, формах и результатах человеческой деятельности и человеческого существования. Соответственно критерием объективности является здесь не столько точность однозначного определения, сколько "глубина проникновения" ⁵ (М. М. Бахтин) в родственный познающему субъекту и вместе с тем иной по отношению к нему мир, глубина постижения – не по отдельности, а вместе, в точках их пересечения – всеобщего смысла и индивидуального своеобразия различных явлений человеческой жизни, человеческой культуры.

Конечно, при изучении и преподавании литературы нельзя полностью отвлечься от субъективного восприятия и забыть, что у каждого в известной мере – свой Пушкин. Но еще важнее помнить, что это часто звучащее сочетание: «мой Пушкин» – разумно лишь до тех пор, пока ярко выраженное логическое ударение и смысловой центр в нем находятся на втором слове и пока Пушкин не заслоняется бесчисленным многообразием особенностей его восприятия разными людьми в различные исторические эпохи – особенностями, значительную часть которых Пушкин никак не мог предполагать и предвидеть. Однако здесь неминуемо возникает следующий вопрос: а какое-то более или менее определенное восприятие литературных произведений их творец вообще предполагает? И в теоретических и в практических разделах этой книги я стремился показать, что автор не просто предполагает, но и, что особенно важно, «строит», формирует принципиальные особенности читательского восприятия как неотъемлемую часть художественного мира литературного произведения. А если тот или иной реальный читатель не нашел, не почувствовал, не занял этой «приготовленной» для него в художественном мире позиции, то мир этот либо оказывается для него абсолютно чужим и совершенно непонятным, либо оказывается абсолютно «своим», лишь тавтологическим повторением содержания его собственной личности. Потеряв возможность в таком случае приобщиться, скажем, к пушкинскому миру, такой читатель, наоборот, превращает Пушкина в себя, что полностью исключает какое бы то ни было обогащение, развитие читательской личности.

Литературоведческая ситуация и опирается на эту общую закономерность восприятия художественных произведений, и в то же время принципиально отличается особым качеством осознанности этой системы отношений между реальным и «идеальным» читателем. Безусловно, литературовед, исследующий то или иное художественное произведение, должен занять эту сформированную автором читательскую позицию, должен найти эту общую почву, соединяющую изучаемый им художественный мир и его самого как сегодняшнюю реальную личность и реального читателя. Но в отличие от множества других читателей, не имеющих специальных литературоведческих интересов, он не может на этом остановиться, так как должен сделать эту позицию предметом специального анализа, должен осознать и выявить ее как основу преодоления односторонней субъективности или «наполнения» ее объективным содержанием изучаемого произведения. Итак, с одной стороны, лишь утвердившись на внутренней но отношению к художественному миру позиции, а с другой, – лишь отделившись от нее и сделав ее предметом познания, исследователь получает возможность истолковать литературное произведение, не превращая его ни в безличный объект, ни в отражение собственной личности.

Теория порождается практикой, обобщает ее опыт и возвращается к ней, направляя, развивая и обогащая практическую деятельность. Потому так важны органические связи литературоведческого анализа с чтением и читательским восприятием. Но насколько уместны с этой точки зрения различного рода проявления профессиональной детализации в анализе? Особенно часто вопросы такого рода вызывает неестественное для обычного читательского восприятия расчленение текста на различного рода элементы и уровни структуры. В самом деле, читатель, если и прореагирует на какой-нибудь явный ритмический перебой или звуковой повтор, то уж, конечно, не будет специально обращать внимание на звуковой состав стихов, или на ритмико-синтаксические особенности колонов и фраз, или на отношения ритмических вариаций четырехстопного и пятистопного ямба и т.п.

Но ведь в подобных рассуждениях речь идет не о естественном читательском восприятии, а о мере и степени его осознанности. Да, читатель не думает отдельно и специально про звуки или про ударения, но это не значит, что он не испытывает их воздействия. Да, поэт не «рассчитывает» отдельно и специально звуковых или акцентно-ритмических связей и отношений, но из этого еще не следует, что отношения эти не актуальны в композиционной организации целого. Все, что есть в языке, вплоть до самых мельчайших его элементов, может оказаться принципиально значимым в композиционном единстве литературного произведения. Но именно и только в композиционном единстве.

Поэт творчески преображает весь язык в речевую плоть содержания, читатель непосредственно воспринимает это преображение в целостном акте восприятия. И только литературовед – особого рода самоанализирующий читатель – подвергает все эти воздействия специальному изучению. Он идет от естественного, непосредственного восприятия в его первоначальной цельности через «неестественный» анализ особенностей художественного «языка», расчленяемых и объединяемых элементов и уровней композиции художественного текста к попытке рационального выражения того духовного содержания, которое воплощено в этом тексте, точнее – в процессе его преображения в художественный мир.

Литературовед как сознательно относящийся к своей субъективности читатель стремится к ориентации этой субъективности на объективное знание и межличностное взаимопонимание, ориентации по законам научной деятельности. «Научное … изучение ритмики стиха, – писал С. М. Бонди, – требует, чтобы под каждое высказывание субъективного впечатления была подведена объективная база, чтобы всякий раз найдена была в самом объекте, в самом тексте стихотворения та специфическая закономерность, которая и вызывает данное ритмическое впечатление» ⁶ .

Очень важен ценностный центр в этой ориентации: "Я понять тебя хочу, смысла я в тебе ищу" (прекрасен и вариант: «Темный твой язык учу»; особая глубина смысла заключена в сопряжении и объединении этих двух вариантов). Если цель – понимание, то фундаментальными оказываются презумпция непонимания и презумпция эстетической неприкосновенности произведения. Чтобы понять произведение как художественное целое, необходимо научиться его читать, постигнуть «язык», на котором оно создано, а не считать его заранее известным. В такой «школе чтения» осознается неотрывность смысла от его воплощения именно и только в такой словесно-художественной форме, необходимой и незаменимой в целом и в частностях.

Поэтому литературоведческий анализ невозможен без углубления в межличностную общность «языка» – объединяющую основу духовной человеческой жизни, которая, будучи освоена данной личностью, органически связывает ее с другими «мирами», открывает возможность содержательного общения. Только на этой основе и может осуществиться переход собственно к пониманию «своего другого» – другого «слова», другого «мира», вырастающего на этих общих духовных корнях человеческой жизни.

Литературоведение убеждает в недопустимости «перескакивания» через тот этап в процессе познания, который требует воспитания в себе именно «презумпции непонимания», т. е. ответственного стремления овладеть авторским «языком» и смыслом, который осуществлен в художественном произведении. Здесь требуется сознательное преодоление поверхностных слоев своей личности и ее, так сказать, ближайшего и привычного кругозора и столь же сознательное устремление к тому глубинному содержанию, которое объединяет человека с другими людьми, с другими культурами. Правда, порой талантливые читатели и талантливые исследователи перескакивают через такую «школу чтения», интуитивно достигая требуемой глубинной общности за счет родства духовных структур субъекта и объекта познания. Но когда этого родства не оказывается, это приводит к столь же явному расхождению, а отсутствие ответственного отношения к необходимости осознать особый язык и смысловое своеобразие изучаемых явлений облегчает возможность попросту отлучить непонимаемое от духовной культуры и угрожает столь опасной в гуманитарной сфере замкнутостью. Трудный путь «движения по объекту», наполнения субъективности объективным содержанием изучаемых явлений, «сосредоточения всего своего на другом» (А. Ухтомский) ⁷ подменяется в этих случаях гораздо более простым (хотя порой и весьма эффектным) утверждением себя и содержания своей личности как всеобщего и единственного закона «устройства» любого изучаемого объекта.

Неплодотворность такого самоутверждения особенно очевидна при обращении к произведениям иной – по отношению к данному читателю – культуры, иного этапа исторического развития. Только сознательная воля к постижению их особого и как будто бы «чужого» языка позволяет осознать, что он не абсолютно чужой для читателя, позволяет обрести и здесь объективно существующие в единстве человеческого бытия и закрепляемые прежде всего искусством «точки пересечения», всеоживляющие диалогические связи разных личностей, разных культур и разных исторических эпох, позволяет почувствовать – не в отдельности, а вместе – их неповторимое своеобразие и родство друг с другом в мире, который в последней глубине своей един и неделим. Целостный литературоведческий анализ и должен быть, с этой точки зрения, реализацией того принципа, который великолепно выразил Гёте: «Чтобы дойти до бесконечного, нужно лишь двигаться в конечном по всем направлениям, и чтобы насладиться целым, нужно усмотреть целое в мельчайшем» ⁸ .

Конечно, и этот, и другие принципы, о которых шла речь в книге, гораздо легче формулировать, чем действенно осуществлять. Почти 80 лет назад А. П. Скафтымов прекрасно написал: «Цель теоретической науки об искусстве – постижение эстетической целостности художественных произведений, и если в данный момент пути такого постижения несовершенны, то это говорит лишь о том, что мы далеки от идеала и долог путь, по которому мы приблизимся к решению предстоящей проблемы. Но это не освобождает науку от самой проблемы. Не нашли, так нужно искать» ⁹ . За эти годы немало удалось найти. Но еще больше, конечно, того, что надо искать. Объединяясь и углубляясь в этих поисках, субъективный опыт каждого из нас, быть может, станет частицей объективного знания и человеческого взаимопонимания.

1. Толстой Л. Н. О литературе. М., 1955. С. 264.

2. Пути в незнаемое: Писатели рассказывают о науке. М., 1973. Сб. 10. С. 388, 394.

3. Битов А. Дни человека: Повести. М., 1976. С. 71.

4. Пути в незнаемое. С. 384.

5. Контекст—1974. М., 1975. С. 204, 156.

6. Бонди С. М. О ритме // Контекст—1976. М., 1977. С. 121.

7. Пути в незнаемое. С. 423.

8. См.: Методологические вопросы науки о литературе. Л., 1964. С. 213.

9. Скафтымов А. П. Нравственные искания русских писателей. М., 1972. С. 5.

Литературное произведение в свете философии и филологии диалога ( Вместо заключения)

Одним из важных событий второй половины ХХ-го и начала ХХ1-го веков является, на мой взгляд, встреча развивающейся в это время теории литературного произведения и философии диалога. Этот процесс позволил философии диалога проявиться в качестве одного из возможных языков описания и осмысления специфики словесно-художественного произведения. Говоря о таком функционировании диалогических идей, я в первую очередь имею в виду доказавшее свою плодотворность персоналистски-онтологическое понимание диалога. Оно основано на утверждении онтологической первичности отношения-общения и разработано прежде всего в трудах М. Бубера, Ф. Розенцвейга, О. Розенштока-Хюсси и М. Бахтина, утверждавших, как уже говорилось выше, что «вначале было отношение» ¹ , что «первичен опыт взаимоотношений» ² , что «само бытие человека …есть глубочайшее общение» ³ и что «общение между смертными бессмертно» ⁴ .

Суть этой концепции диалога заключается, во-первых, в радикальном противостоянии идее: «Бог мертв» и утверждении, что Абсолют так же, как и безусловное и безотносительное первоединство всего и всех, существует. Во-вторых, проявиться это «положительное всеединство» может только в общении многих. И наконец, в-третьих, только в таком первоначальном и всеобщем общении многих может осуществляться единственность каждого.

Таким образом, диалог представляет собой человеческое бытие-общение, в котором может происходить осуществление и осмысление единства – множественности – единственности человеческой жизни в первичной взаимосвязи, разделении и взаимодействии друг с другом этих трех характеристик. В таком понимании одновременно становится ясным и то, что не есть диалог. Во-первых, диалог противостоит любому отождествлению единства и единственности – основе монологизма. Во-вторых, диалог несовместим с какими бы то ни было двоичными альтернативами, с ситуациями типа «третьего не дано» и особенно с различного рода «магнитными ловушками», заставляющими выбирать: рабство или бунтарство, коллективизм или индивидуализм, национализм или ассимиляция и т. п. «Единственным дьяволом является тот, кто строит идеологию на дьяволе и делит человечество на спасенных и погибших», – вспомним еще раз это уже приводившееся высказывание Ш. Розенберга. И тождество единства и единственности, и двоичная альтернатива не есть диалог, а диалог есть «живое триединство» единого – множественного – единственного, где единство предстаёт не иначе как общение многих и только в нем может проявиться единственность каждого. Но вместе с тем лишь причастность и участие единственной личности реализует общение многих и его глубинное единство не как одно целое, а как целостность, охватывающую и объединяющую множество разделенных целых.

Для мыслителей, впервые выдвигающих диалог в центр человеческого бытия и сознания, характерна, как писал, осмысляя и развивая эту традицию, Э. Левинас, «попытка обосновать человеческий опыт на встрече… Встреча Я – ТЫ происходит не в субъекте, а в сфере бытия… Человек не встречает, он есть встреча» ⁵ . Здесь одно из самых важных оснований обращенности философии диалога к теории литературного произведения. Произведению художественной литературы оказывается наиболее доступной именно встреча: не только взаимосвязь, переход и взаимообращенность друг к другу действительности, которая осваивается мыслящим человеком, и его рождающейся мысли, но именно встреча субъектов бытия и сознания в их принципиальной неотождествимости. Событие смыслообразующего общения этих субъектов осуществляется в художественном слове, которое воплощает и выстраивает встречу как особого рода эстетическую реальность высказывания, именования, называния впервые.

В свете диалогических идей ставится под сомнение возможность рассматривать художественное познание, осмысление жизни как отдельный, обособленный процесс, почти совсем не имеющий отношения к теории произведения, когда считается, что оно лишь содержит познавательный итог и выражает результаты сделанных открытий. Между тем познание потому и является художественным, что осуществляется не до и не вне, а лишь в самих актах художественного творчества, и даже не просто в произведении, а именно и только произведением. Оно осуществляется как двуединый процесс общения познания и творчества, проникновения в сущность жизни и созидания эстетической реальности, где проявляется эта сущность. Проявляется не как готовое для трансляции содержание, а как создаваемая искусством красота общения, красота, объединяющая благо и истину, «действительность познания» и «действительность поступка» ⁶ . И, безусловно, художник творит не только для того, чтобы передать свои открытия другим: он сам действенно выявляет смысл изображаемого или, точнее, выстраивает и выявляет здесь и сейчас происходящий смыслообразующий процесс. И афористические формулировки, такие как: «художник мыслит, созидая», «художник познает, творя» – скрывают в глубине своего содержания сложные и разноплановые внутрисубъектные и межсубъектные отношения.

Вообще становление искусства связано с осознанием его именно как особой творчески созидаемой реальности, отличной и от сакральности культа, и от эмпирики быта, и от рациональности понятия, и от конкретной чувственности жизненного явления, и от внешней предметности, и от внутреннего содержания человеческого сознания. Художественная реальность – это осуществляемый в произведении искусства мир связи, встречи, общения эстетического идеала и действительности, мир, который можно «увидеть» и «осознать», только создавая его или по крайней мере участвуя в его создании. В искусстве утверждается, познаётся, вообще существует только то, что создаётся, осуществляется как художественное произведение, в границах которого заключается творческий процесс его создания и восприятия.

В связи со сказанным может быть прояснена важная разграничительная линия между искусством и религией, – тем более, что эта граница в последнее время часто становится предметом дискуссий. Обращусь к одному из таких дискуссионных примеров. Полемизируя с моей интерпретацией рассказа А. П. Чехова «Студент» и формирующегося в нем символического смысла, А. В. Домащенко пишет: «..символический смысл, который раскрывается в рассказе, будет понят глубже, если мы уясним, что он вовсе не формируется в рассказе, но представляет собой „первичную реальность“ по отношению к изображаемому. Если автор начинает формировать этот высший смысл, он его обязательно искажает… А. П. Чехов не создаёт священно-символический смысл, он к нему апеллирует…» ⁷ .

Я вполне согласен с тем, что Чехов не Бог и не создает высший, священно-символический смысл «из ничего», но, едва ли столь же бесспорно, что Чехов к этому смыслу просто «апеллирует». «Апеллируют» религиозная публицистика и религиозная беллетристика, которые являются только средствами выражения, утверждения или отрицания религиозного идеала. Чехов же – художник слова, он создает художественное произведение как формирование красоты, как эстетическое проявление первичной реальности и высшего смысла в словесной плоти. И если это не создание высшего смысла, так сказать, впервые, то, безусловно, его воссоздание, и, в частности, в данном случае, развитие, объединение смыслообразующей энергией его священного истока и секулярной, даже бытовой повседневности. Это, по словам

Г. Гадамера, «мост через пропасть, разделяющий идеал и реальность» ⁸ . И одновременно это формирование моста через пропасть, разделяющую не только христианина, иудея, мусульманина и буддиста, но и верующего в Бога и атеиста, а также деиста, теиста и пантеиста. Становление и осмысление специфики искусства в свете диалогических идей в значительной мере связано с развитием и обострением подобных различий и со стремлением осуществить, сформировать в этих угрожающих человеческому бытию разрывах «всеоживляющую связь» (Гёте).

Конечно, повторю еще раз: поэт, писатель, вообще человек не Бог и не творит из ничего; вспоминая еще раз о том, что человек не встречает, он есть встреча, можно сказать, что поэт, автор художественного произведения есть встреча творящего и сотворенного. Бытие-общение творящего и сотворенного – одна из онтологических основ авторства как дела сугубо и принципиально человеческого, проясняющего возможности, пределы и масштабы человечности в «промежутке» между равно неплодотворными обожествлением авторской индивидуальности и ее деонтологизацией. Одно из самых значимых проявлений такого общения – словесно-художественное творчество – творчество в языке, конечно, несводимое на индивидуально-личный опыт, но и невозможное без участия личности, без вменяемой личностной субъективности и ее созидательных усилий. И если, например, в поэзии Ф. И. Тютчева в самом деле оживают очень древние смыслы, то Тютчев к этому причастен именно как автор особого рода жизни этих смыслов, не первоначальный их творец, но создатель художественной реальности их бытия в поэтическом слове: в поэзии оживает и воспринимается только то, что создаётся произведением и как произведение, а его автор существует на границе созидаемой им художественной реальности, и, пользуясь бахтинской формулировкой, «действительного единства бытия – жизни» ⁹ , к которому он причастен и в котором он участвует.

В свете философии диалога именно в целостности словесно– художественного произведения наиболее явственно раскрываются такие связи универсальной всеобщности и уникальной индивидуальности, которые противостоят любым формам одностороннего возвышения и абсолютизации как любой человеческой общности, которая поглощает индивидуальность, так и отдельно взятого индивида. Человечество и конкретная человеческая личность относятся друг к другу не как часть и целое, но как равноценные и равнозначные целые – художественная целостность в идеале проявляет именно такую их взаимосвязь. Также в произведении как художественной целостности равно несомненными и равнодостойными являются человечество, народ и конкретная человеческая личность; не только между ними, но и в каждом из них актуальными оказываются отношения единства – множественности – единственности.

Особенно важной в теории произведения представляется взаимосвязь диалогического акцента на общение со столь же усиленным ударением на подлинную множественность, на разделение и дистанцирование. Если Другой оказывается радикально другим миром, тем более трудными, а при осуществлении удивительными и даже таинственными становятся моменты общения. Диалог осуществляется именно и только на границах такой завершенной разделенности, в которой предстает бытие-общение, включающее в себя и зоны духовной непроницаемости.

Я думаю, многие помнят на первый взгляд очень смешную, а при более глубоком рассмотрении очень печальную шутку В. Маяковского:

 
Сказала лошадь, взглянув на верблюда:
«Какая ужасная лошадь-ублюдок!»
И сказал верблюд: "Да разве лошадь ты?
Ты ведь просто верблюд недоразвитый!"
И знал только Бог седобородый.
Что это животные разной породы.
 

Неужели и в самом деле только Бог это знает, а человек не способен понять и принять подлинное различие многого и стремится превратить иное если не в тождественное себе, то по крайней мере в свое другое.

Диалогическая культура противостоит подобной «эгологии» и утверждает не только возможность, но и необходимость радикальной множественности, ее благо и даже потенциальное совершенство. Соответственно диало-гизм в парадигме современной культуры соотносит классическую идею единства истины с одновременным утверждением не только возможности, но и жизненной необходимости множества истинных путей к истине в их диалогической взаимообращенности друг к другу. Взаимосвязи единства – множественности – единственности актуальны, в частности, при анализе отношений литературного произведения и его интерпретаций.

В развитии философии диалога проясняются не только позитивные характеристики, но и проблемы усложнившихся отношений художественного произведения и действительности. Вспомним рассматривавшиеся выше суждения, Э. Левинаса, который говорил о том, что особая художественная реальность произведения искусства порождает угрозу его полного обособления, отделения от мира, исключения из коренной для человеческого бытия диалогической ситуации. В противостоянии этой угрозе Э. Левинас выдвигает на первый план время, язык и субъективность и в особенности «отделение субъекта», что означает «способность к разрыву, отвержение нейтральных и безликих начал» и в числе прочего «отказ от колдовских резервов искусства» и безответственности идолопоклонства. В противостоянии безличному и анонимному бытию, пишет он, «свет и смысл обретаются на пути, ведущем от существования к существующему и от существующего к Другому» ¹⁰ .

В поэтическом произведении, по Э. Левинасу, реализуется «какой-то иной способ существования, не умещающийся в границы бытия и небытия» или «несбыточная возможность существования – иного, чем бытие» ¹¹. Центром произведения как личного, духовного поступка становится «вопроша-ние Другого, поиск Другого. Поиск, посвящающий стихотворение другому: песнь, подымающаяся до самоотдачи, до вручения-себя-другому, до самой смыслоносности смысла. Смысла, который древнее онтологии, древнее мышления о бытии и всего, что могут предположить знание и желание, философия и либидо» ¹² .

Поддерживая, на мой взгляд, очень плодотворные суждения В. А. Малахова о постонтологии и постонтологическом дискурсе ¹³ , я хотел бы сказать о перспективности аналогичной разработки постонтологической эстетики и поэтики, которые видят в произведении не столько прорыв к Бытию вообще, сколько событийную реальность личного человеческого мгновения, событие персональной обращенности, если не именования, то прикосновения к Другому – осуществления духовной связи с ним. Не раскрытие непотаён-ности. Бытия, а отношение с бытующим и выявляет в свете такого рода развития диалогических идей поэтическое произведение – существование иное, чем бытие, иное, чем небытие, когда становится событием вменяемая человеческая субъективность в общении одного с другим.

Возвращаясь к началу этого раздела, я хотел бы сказать, что встреча теории литературного произведения с философией и филологией диалога про-должается ¹⁴ . Продолжается и раскрывает в этом процессе еще не исчерпанный потенциал и новые перспективы раскрытия специфики произведения как эстетической явленности отношения, которое было вначале. Литературное произведение выводит отношения единства – множественности – единственности человеческой жизни и человеческой личности в сферу эстетической очевидности, являющейся в слове.