Текст книги "Литературное произведение: Теория художественной целостности"

Характерно, что Толстой в своих высказываниях одновременно настаивает и на максимальной субъективности – в смысле определенности выражения субъективно-авторского отношения к жизни и того, что за человек автор, – и на максимальной объективности, вплоть до отказа от художественного вымысла: «Совестно писать неправду, что было то, чего не было. Если хочешь что сказать, то скажи прямо… Писатели, если они будут, будут не сочинять, а только рассказывать то значительное и интересное, что им случалось наблюдать в жизни» ¹⁸ . В этом «скажи прямо» на первый взгляд заключается установка на прямое публицистическое выступление, прямое описание и идейно-эмоциональное осмысление и объяснение реальных фактов жизни. Однако в вершинных достижениях художественного творчества позднего Толстого формируется особая форма стилевого сплочения этих теоретических антиподов – объективного факта и субъективного смысла, и к их разного рода сопряжениям добавляется воплощенное в стиле авторское стремление к их слиянию на специфически личностной основе.

Сама эта повествовательная установка «скажи прямо» становится в этих произведениях предметом эпического изображения, и такого рода прямыми высказываниями создается образ повествователя, чья жизнь вместе с тем является, как говорил Борис Пастернак о Толстом, «орудием познания всякой другой жизни на свете» . И на читателя действует в данном случае не столько «объяснение» жизни само по себе, сколько целостная, личностная позиция человека, своей жизнью объясняющего жизнь общую, точнее, действует объяснение вместе с объясняющим как неразрывное единство, воссозданное в слове ²⁰ .

Отсюда особое качество толстовской концептуальности, которая в стиле выражается как объективно существующая, как непосредственно принадлежащая бытию, как жизнь, сама обнаруживающая свою скрытую разумную основу. Или наоборот: смысловая энергия «сильного искания истины» настолько велика, что отождествляется смысл жизни и человек, отыскивающий этот смысл, сама непосредственно изображаемая жизнь его – жизнь, обнаруживающая всеобщую правду не как чье-либо субъективное объяснение действительности, а как глубинное свойство самой этой жизни. «Сильное искание истины» – это в то же время и естественная и непосредственная жизнь человека, и в этом простом и естественном существовании жизнь, мысль и страсть сливаются воедино. Такова глубинная основа проясняющейся простоты в стиле Толстого.

Известно, какое большое значение придавал Толстой эмоциональному воздействию на читателя, «заражению» его, возбуждению его сотворческой активности. Причем у Толстого «заражает» не «личный тон» повествования, как у романтиков, а как бы сама обнаруживающая свою сущность жизнь, точнее, объективированная личностными усилиями в повествовании концепция бытия. «Заражает» страстное искание истины как изображаемое свойство самой жизни, как открывающаяся в глубине ее личная и вместе с тем всеобщая правда-страсть.

В этом отношении стиль Толстого предстает и как воплощение нового масштаба авторской личности, адекватной жизненной полноте и сложности и в то же время имеющей достаточно силы для того, чтобы одолеть эту сложность, преобразить ее, открыть в ней простую и естественную правду. Это личность, которая разрастается, вбирает в себя всеобщее содержание жизни, причем не абстрактно, а конкретно, во всей реальной многосторонности, многоплановости и многоступенчатости этой жизни: «Чтобы быть художником слова, надо, чтобы было свойственно высоко подниматься душою и низко падать. Тогда все промежуточные ступени известны, и он может жить в воображении, жить жизнью людей, стоящих на разных ступенях» ²¹ . Это личность, которая оказывается конденсированным выражением полноты и всеобщей сути человеческого бытия, своего рода личностью – концепцией бытия.

Именно необходимость такой личностно-концептуальной основы художественного целого утверждал Толстой в своих известных высказываниях об авторе. Подчеркивая, что «писатель, который не имеет ясного, определенного и нового взгляда на мир… не может дать художественного произведения», Толстой тут же говорит: «Художник только потому и художник, что он видит предметы не так, как он хочет их видеть, а так, как они есть» ²² . Стало быть, авторский взгляд – это вместе с тем и обнаруживающаяся истина, подлинная суть жизни как она есть. Таков требуемый Толстым масштаб силы и глубины человеческой личности, имеющей право на подлинное авторство.

Таким образом, в отношениях сложности и простоты в ритмическом строении и стиле произведений Толстого отражается более общее, глубокое и плодотворное противоречие: противоречие между «центробежным» движением, направленным на то, чтобы пластически воссоздать в слове всю безграничность человеческого бытия, и, с другой стороны, противоположным стремлением внутренне ограничить, завершить эту безграничность, выявить простые «начала» и «концы» ее и представить ее всю как сложнейшую иерархическую систему. Такую систему, в которой каждая частица и в потоке жизни, и в потоке сознания займет свое место по отношению ко всеобщему «фокусу» – «центру знания». В этом итоговом синтезе жизнь и мысль сливаются в простой, естественной и единственной «правде», а носитель этой правды вбирает в себя всех людей, и его «личная жизнь» стремится к идеальному пределу, к тождественности жизни всеобщей.

1. Чудаков А. П. Проблема целостного анализа художественной системы // Славянские литературы. VII международный съезд славистов. М., 1973. С. 82.

2. Ряд лингвистов отмечают преобладание двучленных конструкций на разных уровнях и в других произведениях Толстого. Например, преобладание двойных однородных определений-эпитетов (Руднева Н. П. Эпитеты-определения как средство создания художественного образа в произведениях Л. Н. Толстого), преобладание структур с двумя придаточными при соподчинении и при последовательном подчинении (Стрельская А. Н. Параллельное и последовательное подчинение в романе «Анна Каренина» // Лев Толстой: Проблемы языка и стиля. Тула, 1971).

3. Лев Толстой: Проблемы языка и стиля. Тула, 1971. С. 269—270.

4. Дневник молодости Л. Н. Толстого. М., 1917. Т. 1. С. 78.

5. Толстой Л. Н. Полн. собр. соч. М., 1953. Т. 64. С. 35.

6. В специально посвященной этому статье С. Тернера выделяются две подчеркнуто повторяющиеся в повести Толстого группы слов: во-первых, «приятный» и «приличный» с однокоренными и родственными и, во-вторых, «ложь» и «обман». Сравнивая частотность употребления этих словесных групп, Тернер отмечает особо интенсивный рост слов первой группы при описании жизни от рождения до расцвета карьеры Ивана Ильича и частое употребление этих же слов, но с отрицательной частицей при описании болезни, а также резкое нарастание слов второй группы вместе с «прозрением героя». В последних главах отмечается появление новой повторяющейся контрастирующей пары «то – не то…». Terner S. Word clusters in Tolstoy"s «The Death of Ivan Ilyich» // The Modern Language Review. London, 1970. Vol. 65. № 1. P. 116—21.

7. Ярхо Б. И. Ритмика так называемого «романа в стихах» // Ars Poetica. M., 1927. I. С. 10.

8. Виноградов В. В. О языке Толстого (50—60-е годы) // Литературное наследство. М., 1939. Т. 35—36. С. 146.

9. Чичерин А. В. Идеи и стиль. М., 1965. С. 250.

10. Л. Н. Толстой в воспоминаниях современников. М., 1955, Т. 1. С. 250.

11. Скафтымов А. П. Нравственные искания русских писателей. М., 1972. С. 141.

12. А. Григорьев проницательно заметил еще в 1858 году в письме А. Фету: "Толстой, вглядываясь в его натуру сквозь его произведения, – поставил себе задачей даже с некоторым усилием гнать музыкально-неуловимое в жизни, нравственном мире, художестве" (Григорьев А. Материалы для биографии. М., 1917. С. 205).

13. Цит. по статье Т. Л. Мотылевой «Толстой и Достоевский: их мировое значение» (Яснополянский сборник. Тула, 1974. С. 82).

14. Это показано в диссертации В. В. Федорова «Диалог в романе: Структура и функции» (Донецк, 1975), где анализируется «двуплановый диалог» в романе Толстого «Анна Каренина».

15. В. А. Свительский в статье «Логика авторской оценки в романе Л. Н. Толстого „Анна Каренина“» справедливо говорит о том, что у Толстого "носит содержательный и ценностный характер сама степень проникновения повествователя в мир героя, мера его присутствия при герое, соотношение точек зрения… Именно положительная моральная и эстетическая оценка, возможная при условии духовного равенства между автором и героем (точнее было сказать: между повествователем и героем. – М. Г.), их конгениальности, их созвучия в повествовании, только она у Толстого дает основания для идентификации, для совпадения авторского посредника с героем" (Толстовский сборник. Тула, 1973. Вып. 5. С. 62—63).

16. Гей Н. К. Стиль как «внутренняя логика» литературного развития // Смена литературных стилей. М., 1974. С. 354.

17. См.: В. П. Боткин и И. С. Тургенев: Неизданная переписка 1851—1869 гг. М.; Л., 1930. С. 120.

18. Гольденвейзер А. Б. Вблизи Толстого. М., 1959. С. 181.

19. Пастернак Б. Л. Шопен //Ленинград. 1945. № 15—16. С. 22.

20. Напомню, как А. П. Чехов, один из самых внимательных и проницательных читателей Толстого, говорил, что на него действовали не «основные положения толстовской философии», а «толстовская манера выражаться, рассудительность и, вероятно, гипнотизм своего рода» (Чехов А. П. Полн. собр. соч. и писем. М., 1949. Т. 16. С. 132).

21. Л. Н. Толстой о литературе: Статьи. Письма. Дневники. М., 1955. С. 605.

22. Там же. С. 286, 287.

Не меньшую, чем у Толстого, внутреннюю ритмическую подвижность и изменчивость обнаруживает анализ тех же ритмических определителей речи в повести Достоевского «Кроткая».

В рассмотренных главах повести очень часто сменяется доминирующий тип, особенно окончаний, – от абзаца к абзацу. Причем, как и у Толстого, женские зачины и окончания, преобладающие в прозе с установкой на интонационно-мелодическую плавность, часто отходят на задний план и даже встречаются реже, чем употребляются слова с подобными формами зачинов и окончаний, – исходя из этого, можно предполагать, что писатели избегали начинать и завершать таким образом колоны. Заметно растет у Достоевского употребление ударных начал и концовок, но вместе с этим сравнительно возрастает и количество вроде бы противоположных им, явно безударных, дактилических и даже гипердактилических зачинов. И уже здесь можно увидеть одно из самых элементарных проявлений того совмещения противоположных ритмических тенденций, которое очень характерно для речевого строя Достоевского, особенно для доминирующей в «Кроткой», да и в большинстве других произведений Достоевского речи, напряженно-самоуясняющей «дело».

Показательно в этом смысле отличие ритмических характеристик вступления «от автора» от остальных глав собственно рассказа. Во вступлении гораздо меньше ударных структур, в нем преобладают женские и дактилические зачины и особенно вообще характерные для книжно-письменного стиля дактилические окончания, как, например, в следующей фразе: «Вот это предположение о записавшем все стенографе (после которого я обделал бы записанное) и есть то, что я называю в этом рассказе фантастическим». И только третий абзац вступления, представляющий героя и объясняющий «тему», содержит как бы своеобразную увертюру последующего строя речи рассказа: характерно, что из восьми фраз с ударным началом во вступлении, вообще, шесть приходится только на этот абзац, а именно мужские межфразовые зачины являются единственной регулярно преобладающей ритмической характеристикой во всех главах «Кроткой».

Сравнительно одноплановое и единонаправленное движение речи в авторском вступлении резко изменяется уже с первой фразы первой главы: «Вот пока она здесь – еще все хорошо: подхожу и смотрю поминутно; а унесут завтра и – как же я останусь один?» Прежде всего обращает на себя внимание фиксированная ритмическая расчлененность речевого потока. Все колоны – они же и фразовые компоненты, самостоятельные простые предложения в составе этой сложной фразы – подчеркнуто отделены друг от друга, для чего используется, в частности, весь набор пунктуационных средств. Не мотивированное общеязыковыми синтаксическими нормами тире после "и" особенно ясно показывает прежде всего индивидуально-характерологическую природу этого членения, «стенографирующего» самый ход мысли.

Попытаемся прочитать в ином ритмическом ключе без фиксированной прерывистости отрывок фразы до точки с запятой: «Вот пока она здесь, еще все хорошо. Подхожу и смотрю поминутно». Ведь это почти стихи, в них регулярно чередуются ударения через два слога. В тексте же отзвук этой плавной последовательности, совмещаясь с членениями и разрывами, трансформируется в свою противоположность, и ряд повторяющихся интервалов, объединяя все-таки колоны друг с другом, вместе с тем еще более увеличивает внутреннюю напряженность каждого выделяемого звена.

Сложное совмещение напряженно объединяющих и вместе с тем расчленяющих речь ритмических движений встречаем мы и дальше в неожиданном обрыве, закрепленном тире после соединительного союза "и". Сравним этот и другие такие же частые в повести ритмико-синтаксические построения («но… ни слова не выронила, взяла свои остатки и – вышла» и т. п.) с как будто бы подобными же формами у Тургенева: «Марья Дмитриевна хотела потрепать ее по щеке, но взглянула ей в глаза – и оробела», «Повозка, заскрипев полозьями, повернула из ворот направо – и исчезла». Различие очевидно. У Тургенева ритмически выделяется заключительное действие; его неожиданность, значительность или временная отделенность подчеркивается оформлением его в качестве более самостоятельного присоединяемого компонента после ощутимого ритмического раздела. У Достоевского же раздел оказывается внутри того, что нормально является цельным и одним ритмическим единством. Союз "и" указывает на какое-то несомненно существующее единство развертывающейся мысли, имеющей продолжение и завершение. А тире фиксирует содержащийся в этом же месте разрыв. Разрыв и связь оказываются совмещенными в одном месте, в одном мгновении. И в результате не столько выделяется какой-то момент речи как элемент развертывающегося в слове сюжета, не столько подчеркивается какое-то слово или действие, сколько фиксируется определенное состояние человека и человеческого сознания, высказывающегося в слове. Это одна из характернейших для ритмико-речевого строя «точек», в которой сочетаются контрастирующие друг с другом ритмические планы и тем самым концентрируется речевая напряженность.

К подобной же концентрации приводит и сочетание противоположных акцентных движений, о котором предварительно говорилось выше. А. Чичерин отметил важную роль в примерах «судорожно-напряженного», «лихорадочно-торопливого» движения речи многосложных ритмических зачинов типа «не утерпев»: «Три безударных гласных ускоряют схватывание первого слова, и эта торопливость дальше сказывается в ритмическом образе Аркадия Долгорукова» ¹ . Но интересно, что и в «Подростке», и в «Кроткой» этот ритмический ход сочетается с преимущественным тяготением к ударным зачинам, особенно во фразовых началах. И начинающие фразу акцентные толчки, совмещаясь со своеобразными безударными провалами, как раз и закрепляют то лихорадочное движение с точками наивысшей акцентной напряженности, которое характерно, в частности, для речевого строя «Кроткой». Конечно, сами по себе и ударные, и гипердактилические зачины колонов и фраз могут получить самую различную речевую интерпретацию, не они создают это специфическое движение, а, наоборот, определяющая его авторская установка придает конкретную ритмико-интонационную значимость этим различным акцентным формам.

Столкновение разнонаправленных акцентных движений увеличивает внутреннюю расчлененность «мятущейся» речи, выделенность отдельных, даже самых малых ее ритмических единиц, рост их относительной интонационной самостоятельности и, соответственно, ритмико-интонационной сложности фразы в целом. И даже в пределах трех слов «…красоты страстно хочется» – инверсия, стык ударений и сначала восходящего, а потом нисходящего акцентного движения выделяют «красоты» в отдельный колон, порождают интонационный акцент на этом слове. А в перечне однородных слов типа: "Нет, возьмите-ка подвиг великодушия, трудный, тихий, неслышный, без блеску, с клеветой… " – перечислительность заменяется рит-мико-интонационным разграничением, выделением и подчеркиванием, и нарастающий акцентный ряд ² особенно фиксирует финальный интонационный акцент на слове «клеветой». Сложная прерывистость внутренних интонационных отношений во фразах типа: "Раскрывала большие глаза, слушала, смотрела и умолкала" – воссоздает над динамикой называемых физических действий главенствующую в предмете речи динамику душевных движений.

Контрастно сталкиваются и совмещаются не только разнонаправленные акцентные линии, но и многословные колоны с большим количеством ударений и малые, как, например, выделенное даже в отдельный абзац: «Опоздал!!!», а короткие, наскакивающие друг на друга фразы с тоже сравнительно короткими словами по тому же принципу сочетаются с подчеркнуто многосложными (особенно часто в послеударной части слов) конструкциями.

Например, именно на такой контрастной многосложности определенного типа очень характерных для Достоевского уменьшительно-ласкательных слов вводится и развертывается тема «кроткой»: «Была она такая тоненькая, белокуренькая, средне-высокого роста… Да; меня прежде всего поразили ее вещи: серебряные позолоченные сережки, дрянненький медальончик – вещи в двугривенный… На третий день приходит, такая бледненькая, взволнованная… И вдруг меня тут же поразило, что она стала такая тоненькая, худенькая, лицо бледненькое, губы побелели… Теперь же песенка была такая слабенькая – о, не то чтобы заунывная (это был какой-то романс), но как будто бы в голосе было что-то надтреснутое, сломанное, как будто голос не мог справиться, как будто сама песенка была больная. Она пела, и вдруг поднявшись, голос оборвался, – такой бедненький голосок, так он оборвался жалко… Какая она тоненькая в гробу, как заострился носик… Ботиночки ее стоят у кровати, точно ждут ее». Здесь отчетливо видна связь ритмико-интонационной двуплановости с совмещением контрастирующих семантических планов: главным образом в этих «трогательных» словах и оборотах выговариваются неустранимо живущие в сознании героя любовь и жалость, но в то же время здесь звучит, а порой и выходит на первый план и искажающая эти искренние чувства «гордость» и даже издевка ( например, особенно острое совмещение противоположностей в одной «точке»: "Ну, гордая! Я, дескать, сам люблю горденъких").

В приведенных примерах заметна соотнесенность развития этой темы с появлением в тексте некоторых островков речевого лада, отмеченных рит-мико-синтаксическим параллелизмом, относительной устойчивостью безударных интервалов и большей, чем где бы то ни было, плавностью. Но вместо интонационного развития и гармонического завершения этих движений нас ожидает еще более резкий интонационный обрыв, так что и здесь моменты плавного и последовательного ритмического развития переходят в лихорадочно напряженное следование друг за другом внутренне расчлененных и обособленных единиц речевого движения, которое одновременно и развертывается, и торопится, и «летит», и в то же время стремится «свернуться», «собраться», сконцентрироваться в точках наивысшей ритмико-ин-тонационной и семантической напряженности.

Наиболее ярким выражением этих концентрирующих авторскую мысль и энергию критических «точек» являются многократно повторяющиеся в тексте слова-символы ³ , в которых особенно интенсивно выявляется развертывающийся смысл целого и которые являются важными устоями его (целого) ритмического единства. Характерно, что процесс создания рассказа, судя по опубликованным черновым материалам, начинается с обозначения таких сгущающих и собирающих в себе целое «точек». Вот первая заметка в записной тетради 1876—1877 годов: "Рассказик. Кроткая. Запуганная (sic). С строгим удивлением. – С горстку. – Все это будет возрастать (т. е. впечатление в дальнейшем)" ⁴ . Сами по себе эти выражения появляются лишь в конце повести, но концентрирующийся в них смысл и «впечатление» действительно начинают обнаруживать себя и возрастать с самого начала в системе связанных с этой записью повторов.

Прежде всего появляется «строгость», символически представляющая отношения героя с миром и людьми: «… у меня с публикой тон джентльменский: мало слов, вежливо и строго»; «Строго, строго и строго». И тот же самый принцип отношений гордого и озлобленного ростовщика и публики повторяется в обращении героя к его единственной любви и главной жертве: «Этот строгий тон решительно увлекал меня… Во-первых, строгость – так под строгостью и в дом ее ввел… Я сказал, что я ввел ее в дом под строгостью, однако с первого же шага смягчил…» Ритмически подчеркнутое и проведенное таким образом в голосе героя, это слово-символ переходит затем в субъектно-речевой план «кроткой» и возвращается к герою мощнейшим отрицанием всей символически выраженной в нем «системы» гордого мучительства: "Она опять вздрогнула и отшатнулась, но вдруг – строгое удивление выразилось в глазах ее. Да, удивление и строгое…" "…Я в высшей степени был уверен в противном до самой той минуты, когда она поглядела на меня тогда с строгим удивлением. С строгим, именно".

Контрастирующая семантическая двуплановость проникает и вовнутрь этого сочетания, и насыщенное контекстуальным смыслом определение «строгим» оказывается явно антонимичным по отношению к своему определяемому слову «удивлением». Характерен и собственно акцентно-ритмичес-кий облик этого сочетания с ударным зачином, сталкивающимися нисходящим и восходящим акцентными движениями и выделенностью обоих слов, так что и здесь можно заметить своеобразное предварение весьма важных черт ритмического строя всего целого (отмечу в заключение еще полное ритмическое сходство этого сочетания с еще одним символическим сращением: «Образ богородицы»).

Что касается другого слова в этой первой черновой записи – «с горстку», то оно само по себе звучит лишь в одном трагическом отрывке: "Помню только того мещанина: он все кричал мне, что «с горстку крови изо рта вышло, с горстку, с горстку!» и указывал мне на кровь тут же на камне. Я, кажется, тронул кровь пальцем, запачкал палец, гляжу на палец (это помню), а он мне все: «С горстку, с горстку!» – «Да что такое с горстку!» – завопил я, говорят, изо всей силы, поднял руки и бросился на него … " Безусловно, это и сама по себе емкая и эмоционально выразительная деталь, но ее символический смысл углубляется соотнесенностью уменьшительного «с горстку» со всей темой «кроткой», так что любовь, и жалость, и разрушение, и смерть с особенной силой совмещаются в этом трагическом фокусе.

Во всех этих выделенных ритмическим курсивом опорных словах-символах (вспомним еще стоящие рядом со строгостью молчание и одиночес т во) совмещаются контрастирующие смыслы, и все это действительно, как записал Достоевский, «возрастает». Если у Толстого в повторяющихся «приятный» и «приличный» и т. п. происходит постоянный переход и развитие смысла, то у Достоевского смысл не столько последовательно развивается в определенных этапах его становления и объяснения, сколько именно «возрастает», обнаруживается, проясняется в своем глубоком и неустранимом, с самого начала и до конца присутствующем внутренне противоречивом существе.

И финальная «правда», которая, по слову авторского вступления, «неотразимо возвышает… ум и сердце» героя, не только не снимает этой глубокой противоречивости, но с предельной отчетливостью открывает ее «глобальный», всеобщий характер: «Косность! О, природа! Люди на земле одни – вот беда! „Есть ли в поле жив человек?“ – кричит русский богатырь. Кричу и я, не богатырь, а никто не откликается. Говорят, солнце живит вселенную. Взойдет солнце и – посмотрите на него, разве оно не мертвец? Все мертво, и люди мертвецы. Одни только люди, а кругом них молчание – вот земля! „Люди, любите друг друга“ – кто это сказал? чей это завет? Стучит маятник бесчувственно, противно. Два часа ночи. Ботиночки ее стоят у кровати, точно ждут ее… Нет, серьезно, когда ее завтра унесут, что ж я буду?» Здесь проясняются и собираются вместе и многие символы, и символические детали, и наиболее существенные признаки характерной для рассказа напряженно-прерывистой, осложненной и неуспокоенной речи, и если тон ее действительно изменяется в финале, то проявляется это прежде всего во все более определенном и глубоком постижении истинного масштаба происшедшей трагедии, трагичности человеческого бытия вообще.

«Разъединение и разобщение людей между собой и миром» ⁵ убивают любовь и самую жизнь, делают невозможным выполнение завета: «Люди, любите друг друга». Но и не выполнять этот завет невозможно. Преодоление одиночества в подлинно человеческой межличностной связи (чтобы человеку было «куда пойти»), стремление к любви, мечта или хотя бы воспоминание о ней (вспомним, как дважды повторяется, почему герой не отпустит Лукерью) – неустранимое стремление человеческой натуры. Контрастное совмещение этих «последних» противоречий есть внутренний источник того неукротимого движения, которое порождается необходимостью «достигать, бороться, прозревать при всех падениях своих идеал и вечно стремиться к нему» ⁶ и которое является своеобразным катарсисом этой трагедии.

Совмещение контрастирующих планов присуще и художественному времени, воплощенному в ритмико-речевом строе «Кроткой». С одной стороны, здесь обнаруживается целый ряд переходов от «сиюминутных» высказываний героя к повествованию о прошлых событиях, а в них, в свою очередь, переход к еще более давним эпизодам из жизни героини («подноготная») и героя («случай в полку»), да и в сиюминутных высказываниях разграничены описания, с одной стороны, и рассуждения – с другой. И все эти компоненты имеют ряд различительных признаков и в акцентно-ритмиче-ских характеристиках, и в синтаксическом строе речи (это показала Е. А. Иванчикова в своей работе о синтаксической композиции «Кроткой» ⁷ ). Но, с другой стороны, объединяющие все повествование формы аффективного синтаксиса, контрастирующая ритмическая двуплановость и концентрация повествовательной энергии в напряженнейших мигах «снимают» вышеотмеченные временные отличия и создают общее «лихорадочное» движение, преодолевающее время. Как писал М. М. Бахтин, «динамика и быстрота здесь (как, впрочем, и всюду) не торжество времени, а преодоление его, ибо быстрота – единственный способ преодолеть время во времени» ⁸ .

Порыв человеческого сознания, движимого стремлением «собрать в точку мысли», охватывает временную сложность реального мира и вместе с тем, говоря словами Достоевского, «перескакивает через пространство и время и через законы бытия и рассудка и останавливается лишь на точках, о которых грезит сердце». Так возникает временное двоемирие, и в отраженную в повествовании временную сложность и многоплановость реального мира этими «точками» вневременного «синтеза» вносится еще и координата противоположного реальному мира идеального, где «времени не будет». «Все в лихорадочном состоянии и все как бы в своем синтезе» – этими словами Достоевского можно воспользоваться как одним из определений формообразующего принципа повествования. Совмещение контрастирующих ритмических планов, внутренняя расчлененность и обособленность отдельных частей и, наконец, концентрация ритмико-интонационной напряженности ( может быть, даже «перенапряженности») в точках всеохватывающего «синтеза» – эти особенности ритмической организации прозаического целого соотносятся с целым рядом родственных черт на других уровнях и весьма важны для понимания художественного мира Достоевского.

Даже критерием универсальности человеческой натуры оказывается у Достоевского прежде всего степень предельного совмещения предельных противоположностей в ней. Скажем, Ставрогин в «Бесах» – «все» и потому, что заключает в себе «все благородные порывы до чудовищной крайности… и все страсти» ⁹ , но еще более потому, что совмещает крайние пределы высочайшего идеала («золотой век») и столь же «беспредельного безобразия», «последней низости». В «Исповеди Ставрогина» не просто чередуются эти предельные контрасты, не просто, как писал Л. Гроссман, «страшную драму порока, преступления и гибели ребенка сменяет лучезарное видение первобытной невинности, чистоты и счастья» ¹⁰ . Смена оборачивается здесь все более интенсивным совмещением этих пределов в одной критической точке сознания «трагического человека», – сознания, которое соединяет и никогда не может объединить эти противоположности.

Причем степень такой совмещенности все более и более нарастает к концу «Исповеди». Сначала в картину «яркого-яркого света» внедряется резко противоположный образ-символ «паука»: "Я поскорее закрыл опять глаза, как бы жаждая возвратить миновавший сон, но вдруг как бы среди яркого-яркого света я увидел какую-то крошечную точку. Она принимала какой-то образ, и вдруг мне явственно представился крошечный красный паучок… " И наконец, вершинное совмещение – образ Матреши «с своим поднятым и грозящим мне кулачонком». Появившись второй раз, этот образ вмещает в себя и «прекрасных детей», и идеал детства человечества – мечту, «самую невероятную из всех, какие были, которой все человечество всю свою жизнь отдавало все свои силы, для которой всем жертвовало, для которой умирали на крестах и убивались пророки, без которой народы не хотят жить и не могут даже умереть», – и, с другой стороны, величайшее преступление против человечности – «более великого и более страшного преступления… нет и не может быть». И, оставаясь образом реального события и реального страдания, он символизирует в то же время состояние и масштаб трагедии сознания героя, который говорит об этом образе: «… я его сам вызываю и не могу не вызывать, хотя и не могу с этим жить».

Вообще, очень важный для Достоевского образ-символ страдающего ребенка, пожалуй, отчетливее всего проясняет ту стилеобразующую закономерность, которая объединяет ритмико-речевую поверхность с другими слоями художественного целого: ведь детство, по Достоевскому, ближе всего к идеальному состоянию, а «дите» – это «образ Христов на земле». Поэтому, когда «дите плачет», предельно выражаются и совмещаются друг с другом и «заветный идеал», и «страшный мир». Именно такое соединение и несоединимость этих предельных противоположностей: величайшего идеала мировой гармонии и величайшего страдания – детских мучений, «слезинки замученного ребенка» – обнаруживается авторским усилием в глубинной структуре мятущегося, бунтующего, переживающего кризис человеческого сознания, воплощенного в прозаическом слове.