Текст книги "Горбун"

Глава 6. Накрывая стол

«На дне траншей был луг, засеваемый деревенскими жителями кормовой травой. Посреди деревни возвышался ребристый шпиль приходской церкви, построенной около двух веков назад кем-то из предков последнего маркиза де Келюса. Немного поодаль за деревней виднелся густой Энский лес.

Анри окинул пейзаж неторопливым печальным взором. Держа шпагу, будто трость, он раздвигал ее концом густую траву, словно что то искал. Его губы беззвучно шевелились. Внезапно, указав на то место, где стояла я, он воскликнул:

– Здесь!

– Да, – ответила женщина. – Как раз на этом месте мы нашли мертвым молодого синьора.

Вздрогнув, я невольно отступила в сторону.

Анри спросил:

– Как поступили с телом?

– Я слышала, что его отвезли в Париж, чтобы похоронить на кладбище при церкви Сен-Маглуар.

– Верно, – подумал вслух Анри. – Сен-Маглуар – вотчина герцогов Лотарингских. Значит несчастный синьор, погибший в ту страшную ночь в траншее, принадлежал к знатному роду Лотарингов.

Склонив голову, Анри погрузился в размышления. Обратив внимание на деревянные ступеньки у разрушенного моста, он попытался по ним подняться, но изъеденные жучком прогнившие доски рассыпались под его ногой. Он вернулся и постучал рукояткой шпаги в закрытые ставни низкого окна. Сопровождавшая нас женщина сказала:

– Эти дубовые ставни облицованы железом. В последний раз окно открывалось, когда тут работали следователи и судьи. После их отъезда ставни были наглухо забиты и больше не открывались.

– А вы, добрая госпожа, что-нибудь слышали в ту ночь, через запертые двери и окна вашей харчевни?

– Ах, Господи! Страшно вспомнить, мой господин. Мы не сомкнули глаз. Те, кто учинил ночное побоище, днем пили вино в нашем трактире. Во время вечерней молитвы, я просила Всевышнего принять с миром души тех, кто не доживет до рассвета. Это было сущее светопреставление: лязг клинков, душераздирающие крики, стоны, ругательства. Время от времени два мужских голоса то вместе, то порознь выкрикивали: „Я здесь!“, „Я здесь!“

Я уже говорила вам, матушка, об этом удивительном девизе. Почему-то он мне запомнился с раннего детства. Иногда я слышала его из уст Анри и, кроме того, именно эти слова были оттиснуты по латыни на печатях таинственного конверта, который Анри хранил, как зеницу ока.

Принимал ли участие в той переделке Анри? На этот вопрос мне мог ответить лишь он сам. Солнце уже садилось, когда мы, наконец, выехали на дорогу ведущую в долину. Сердце мое сжималось от нобъяснимой тоски. Я неоднократно оглядывалась, чтобы еще и еще разок посмотреть на гранитного исполина, возвышавшегося над необычным холмом».

«Наступившей ночью во сне я видела странные образы: женщина в трауре несет младенца, она приближается к лежащему на земле молодому человеку и склоняется над его мертвенно бледным лицом в его боку зияет кровоточащая рана. В глазах женщины неописуемая скорбь. Неужели во сне я видела вас, матушка?

На следующий день на палубе корабля, который нас должен был доставить через океан и Ла Манш к берегам Фландрии, Анри мне сказал:

– Скоро, очень скоро вы узнаете все, Аврора. И дай Бог, чтобы от этого вы стали счастливее.

Говоря это, он был печален.

Неужели знание истории моей фамилии способно сделать меня несчастной? Нет, даже, если это действительно так, я все равно хочу узнать правду и, прежде всего, увидеть вас, дорогая матушка».

«Мы высадились на берег в Остенде. В Брюсселе Анри получил какой-то большой конверт с французскими печатями, и на следующий день мы отправились в Париж. Уже стемнело, когда мы миновали триумфальную арку, – рубеж, где кончается дорога из Бельгии и начинается Большой Париж. В карете я сидела рядом с Франсуазой и Жаном Мари. В нескольких десятках шагов впереди верхом на лошади ехал Анри. Первая пришедшая мне мысль, когда мы пересекали городскую черту, была: „В этом городе живет моя мать – я ее скоро встречу“. Анри мне об этом не говорил, я сердцем чувствую, что вы в Париже».

«Мы проехали длинную улицу с высокими серыми домами, потом свернули в узкий переулок и остановились возле кладбища с церковью. Позднее я узнала, что кладбище и церковь носят название Сен-Маглуар.

Анри спешился и подошел к карете, чтобы подать мне и мадам Франсуазе руку. За церковью лежит огражденный деревянным забором участок в виде ротонды. Это и есть богатые гранитными надгробиями и монументальными скульптурами кладбище. Мы прошли через деревянную арку, с ее свода свешивался фонарь. Его керосиновая лампа хоть и слабо, но освещала весь огражденный участок.

Анри остановился у одной могилы. Над ней на гладком каменном пьедестале застыло мраморное изваяние молодого человека. Анри надолго приник губами ко лбу статуи, потом тихо произнес:

– Вот я и пришел к тебе, брат. Видит Бог, я исполняю данное тебе обещание.

За нашими спинами послышалось какое-то бормотание. Я оглянулась. Стоя на коленях в траве между могилами, Франсуаза Беришон и ее внук Жан Мари молились. Анри тоже опустился на колени. Глядя на скульптуру, он возносил долгую бессловесную молитву. Затем, поднимаясь, он сказал:

– Поцелуйте этот образ, Аврора.

Я поступила, как он велел, и потом спросила, зачем. Он хотел ответить, но вдруг замялся и наконец, произнес, наверное не то, что намеревался сказать вначале:

– Потому что у этого человека было благородное сердце и потому, что… я его любил, как брата.

Я еще раз поцеловала холодный лоб скульптуры. Анри в знак благодарности прижал мои ладони к своему сердцу. Как он любит, как любит, матушка! Я ошиблась, написав, что он никогда меня не полюбит».

«Несколько минут спустя, мы уже были в доме, где я сейчас заканчиваю писать эти строчки. Этот дом Анри снял заранее. Когда мы еще находились в Испании, он списался с хозяевами.

Переступив порог этого дома, я ни разу его не покидала. Здесь я одинока, как никогда, потому что в Париже у Анри оказалось дел больше, чем во всех других местах, где мы скитались прежде. Он так занят, что не всегда находит время даже для еды. Он мне запретил выходить, и просил, чтобы я приближалась к окну не иначе, как с предосторожностью, так как с улицы меня никто не должен видеть.

Неужели он меня ревнует? Ах, как бы я была счастлива, если это действительно так! С какой радостью ему подчинялась, укрывалась вуалью, пряталась от посторонних глаз, берегла бы себя лишь для него одного. Но в моей памяти постоянно всплывают сказанные им в Мадриде слова: „Это нужно не мне, это нужно вам, Аврора“. Увы, значит не ревность. Я одинока. Сквозь щель между опущенными занавесками вижу озабоченных повседневными делами парижан. Они спешат, они разговаривают, они смеются, они неторопливо прогуливаются. Как я им завидую! Ведь они в отличие от меня свободны. Я вижу окна противоположных домов. На каждом этаже живут нормальные семьи, – я вижу молодых счастливых матерей, окруженных смеющимися детьми. Из нашего дома хорошо виден Пале-Рояль. По вечерам во дворце зажигается свет. Его высочество регент часто устраивает балы и разные другие увеселения. Мимо меня то и дело проплывают нарядные портшезы, в которых восседают облаченные в вечерние туалеты придворные дамы. Их кавалеры идут пешком и, чуть наклонив голову к дверце, с ними переговариваются и галантно улыбаются. Из дворца доносятся звуки дивной музыки. Одну мелодию, (она мне нравится особенно), я даже подобрала на гитаре. Жан Мари сказал, что это гавот Жана Батиста Люлли. Откуда этот мальчик все знает? Иногда не могу уснуть все ночь. Но если Анри мне скажет ласковое слово, я забываю обо всех своих бедах и счастлива, как ребенок».

«Может быть вам покажется, дорогая матушка, будто я жалуюсь на Анри? Вовсе нет. Он со мной мягок, обходителен, предупреждает мое любое желание. Но при этом я часто вижу его грустным и озабоченным. Так можно ли его упрекать? Как то мне пришла такая мысль: возможно, он, обладая тонкой деликатной натурой, вообразил, что моя родословная стоит выше его, или я являюсь наследницей какого-то мне неизвестного богатства, и оно отчуждает от меня Анри. Он чувствует не в праве меня любить?

О о! Если это так, с какой решимостью я отказалась бы от любого состояния и растоптала бы свое благородное происхождение, – ибо, что стоит все эта мишура в сравнении с радостью настоящей любви!

Если бы вдруг я узнала, что вы бедны, разве от этого моя любовь к вам, дорогая матушка, стала бы меньше?»

«Два дня назад к Анри приходил горбун. Да, я ведь еще вам не рассказала об этом таинственном гноме, единственной личности, которой мой друг разрешает нарушать наше уединение. Этот горбун появляется у нас в любой. Он поднимается по лестнице на второй этаж к Анри. Жители квартала на него косятся не без опасения, как на некое потустороннее создание. Никто не видел горбуна и Анри вместе, и в то же время они не разлей вода! Таково единодушное на их счет мнение сплетниц с улицы Певчих.

Действительно, невозможно представить более странной компании, чем эта пара. Даже мы, я имею в виду Франсуазу, Жана Мари и себя, даже мы ни разу не видели, или хотя бы через закрытые двери на втором этаже не слышали их разговора, в то время, когда они часами бывают вместе в запертой комнате. Потом кто-то из них один выходит, а другой остается в помещении караулить какое то неведомое сокровище. Такая картина продолжается уже больше, чем полмесяца, т. е. со дня нашего приезда в Париж. Анри обещал нам все объяснить, но пока не сказал ни слова».

«Итак, я остановилась на том, что позавчера к Анри приходил горбун. К вечеру он не вышел, а остался у него ночевать. На следующее утро Анри мне показался грустнее обычного. За завтраком возник разговор о великосветских дамах и господах. Анри с горечью сказал:

– У тех, кто забрался слишком высоко, часто кружится голова. Никогда нельзя рассчитывать на признательность принцев и принцесс. Если сиятельная дама, ради счастья которой я не раз рисковал честью и жизнью, не имеющая права меня полюбить, потому, что она в обществе стоит высоко, а я низко, в благодарность за мои старания меня оскорбит, в этом не будет ничего удивительного.

Матушка, я уверена, что горбун ему что-то наговорил о вас».

«И все-таки, как во многом справедливы эти слова Анри! Ведь ради меня, вашей дочери ему не раз приходилось рисковать своей честью и жизнью. Более того, он принес ради меня в жертву свои лучшие молодые годы, целых восемнадцать лет! Как должно быть трудно найти способ достойно отблагодарить такую бесподобную щедрость души!

В то же время, как он при этом не прав, дорогая матушка, как не прав! Ведь вы его полюбите, очень полюбите; и конечно вы меня осудили бы, если бы я сама не полюбила его всем сердцем, всей душой, разумеется, сохранив в них силы для любви к вам. Каким бы ни было ваше положение в свете, сколь блистательным именем не наградили бы вас небеса, я знаю, что у вас есть большее сокровище. Это добрая душа и любящее сердце.

Я хотела ему все это сказать, но не смогла; – в его присутствии я часто робею и делаюсь застенчивой, как ребенок».

«День угасает, я уже плохо вижу строчки, откладываю перо, закрываю глаза и мечтаю…, хочу представить себе вас, вашу ласковую улыбку… Приходите же дорогая мама, приходите скорее…»

Это были последние слова, которые Аврора записала в своих воспоминаниях. Она собрала листки в шкатулку и, сказав ей на прощание:

– До завтра! – положила ее под подушку.

Уже стемнело. В домах на улице Сен-Оноре зажглись огни. Тихо открылась дверь, и на фоне деревянных панелей соседней большой комнаты, (там уже горела лампа), появился темный силуэт. Пришел Жан Мари. Этот симпатичный с немного простоватой физиономией мальчик был сыном того ловкого пажа вместе с которым в роковую ночь приехал герцог де Невер к замку Келюсов; того мальчика, который передал Лагардеру от Невера письмо. Став взрослым, паж женился, у него родился сын. Потом он ушел на военную службу, где погиб солдатом. Теперь у его старой матери не осталось никого, кроме внука.

– Госпожа, – сказал Жан Мари, – бабушка спрашиваете, где накрывать на стол, там, в большой комнате, или здесь?

– Который час? – вздрогнула, очнувшись от мыслей Аврора.

– Время ужинать, – с исчерпывающей точностью ответил Беришон.

«Как он задерживается!» – подумала Аврора и вслух прибавила: – Накрывай здесь.

– Мне тоже больше нравится здесь, госпожа.

Беришон принес лампу и поставил ее на камин. Из кухни, расположенной в конце соседней большой комнаты донесся низкий, почти мужской, голос старой Франсуазы:

– Опять занавески закрыты не до конца, шалопай!

Беришон, слегка пожав плечами, поправил шторы.

– Прячемся так, будто боимся, что нас отправят на галеры, – проворчал он.

Положение Беришона в чем-то походило на положение Авроры. Он, как и она, ничего не знал и терзался любопытством.

– Ты уверен, что он не прошел незаметно по лестнице в свою комнату? – спросила девушка.

– Уверен? – переспросил Жан Мари. – Разве в нашем доме можно быть в чем-нибудь уверенным? Я видел как по лестнице недавно прошел горбун. Когда он вошел в комнату, я подкрался к двери и прислушался.

– Может быть, ты ошибся и в темноте принял Анри за горбуна? – строго сказала Аврора.

– Еще чего? В чем угодно можно ошибиться, только не в этом. Они не похожи, как день и ночь.

– Что же ты услышал под дверью?

– Ничего. Ровным счетом ничего. Ни звука.

Мальчик постелил скатерть.

– Где же он так запропастился? – не переставала тревожиться Аврора.

– Ах, госпожа, – сказал Беришон. – Наверное, это известно лишь Господу Богу, мэтру Луи и нашему горбуну. Что ни говори, странно представить в одной компании таких непохожих людей: высокого стройного мсьё шевалье…, я хотел сказать, мэтра Луи и этого колченогого изогнутого крючком беднягу.

– Мэтр Луи – в доме хозяин и вправе сам решать, с кем ему водить знакомство, – рассудительно заметила девушка.

– Конечно, в праве, – согласился Беришон. – Вправе приходить, вправе уходить, вправе запираться наедине с этим согбенным домовым. Что правда, то правда. Но он не в силах помешать соседям судить о нас на свой лад и нести околесицу, от которой у меня вянут уши.

– По-моему, ты сам чересчур много болтаешь с соседями, Беришон, – сказала Аврора.

– Я? – воскликнул Жан Мари. Его голос задрожал от обиды. – Господь Всемогущий! Как можно такое обо мне сказать? Я болтун! Огромное вам на том мерси, мадемуазель. Бабушка, скажи, – он высунул голову в дверь. – Разве я болтун?

– Увы, малыш, это так, – отозвалась Франсуаза. – Не только болтун, но и лентяй.

Беришон молитвенно скрестил на груди руки.

– Какая жестокая несправедливость! Это сущая клевета. Конечно я не ангел. У меня много пороков и грехов, за которые меня, возможно, следует вздернуть на виселицу. Однако, единственно, в чем нет моей вины ни на йоту, это в болтливости. Никто, никогда от меня не слышал ни слова. Просто у меня есть уши, и я мимоходом часто слышу, что говорят другие. Что же тут предосудительного? Чтобы я ввязался в пересуды с этими торгашами и балаболками? Да никогда в жизни! Я выше этого! Хотя… – он понизил голос, – порой это бывает трудно, когда на каждом шагу к тебе пристают с вопросами.

– Значит, все-таки тебя о чем то спрашивают, Жан Мари?

– О, без конца, госпожа.

– Что же именно?

– Так, всякие каверзные вопросы, однако…

Аврора повысила голос:

– Отвечай сейчас же, о чем тебя спрашивают на улице!

Беришон расплылся в невинной улыбке.

– Обо всем: кто мы, чем занимаемся, откуда приехали, куда направляемся, сколько вам лет, госпожа, сколько лет мсьё шевалье, то есть, я хотел сказать мэтру Луи, французы мы, или нет, католики ли, надолго ли здесь поселились, что нас заставило покинуть прежнее место жительства, поститесь ли по пятницам и субботам, (это они о вас, госпожа), где исповедуетесь: в Сент-Осташ или в Сен-Жермен ль'Окзеруа. – Жан Мари перевел дыхание и продолжил: – Там и сям интересуются, почему мы поселились именно на улице Певчих, почему вы, госпожа, никогда не выходите из дома. На этот счет известная своей проницательностью мадам Муанре побилась об заклад с мадам Гишар, что у вас всего одна нога, а вместо второй деревянный протез; и наоборот, почему мэтр Луи слишком часто покидает дом, почему горбатый… вот видите, чуть было не забыл, горбун их интересует больше всего остального. Матушка Балаоль говорит, что он по всем признакам похож на контрабандиста.

– Значит ты, все-таки принимаешь участие в этих пересудах?

– Вовсе нет, госпожа! Почему вы так плохо обо мне думаете? Я лучше любого умею держать язык за зубами. Но это не мешает мне слушать, что кругом говорят. Особенно дамы. Стоит мне ступить на улицу, они начинают ко мне приставать. «Эй, Беришон, херувимчик!», – преграждает мне путь кондитерша, «Поди-ка сюда, я тебя угощу свежим сиропом». Надо признать, сироп у нее действительно очень вкусный. «Нет, – восклицает толстая трактирщица, – сначала отведай моего куриного бульона!» И молочница, и портниха, что перешивает старые меховые шубы, и даже жена прокурора, – все они не спускают с меня глаз. Я, гордо задрав нос, как слуга аптекаря, пытаюсь пройти мимо. Тогда они: мадам Гишар, мадам Муанре, кондитерша, молочница, перелицовщица мехов, все вместе начинают меня допытывать. Вы только послушайте, что и как они говорят, госпожа. Вас это позабавит. Вот тощая сутулая мадам Балаоль в очках, съехавших на кончик носа.

Подражая первой сплетнице, Жан Мари вдруг заговорил трескучим тенором.

«Право же, эта девчушка – мила личиком и недурно сложена». Это она о вас, госпожа. «Ума не приложу, как ей это удается в добрых двадцать лет без настоящей любви?»

Чтобы изобразить мадам Муарне Беришон перешел на фальцет: «Что правда, то правда, – мила, я бы даже сказала, слишком мила для племянницы какого-то слесаря оружейника. Кстати, она действительно его племянница?» «Нет», отвечаю я.

Показывая себя, Беришон почему то переходил на низкий бас, затем, снова взвившись на писклявый фальцет, продолжал: «Тогда может быть дочь, верно, котенок?»

«Нет, не дочь!», ответил я и хотел ускользнуть. Они меня окружили: мадам Гишар, мадам Дюран, мадам Морен, мадам Бертран.

«Если не дочь, то может быть жена?»

«Нет!»

«Младшая сестра?»

«Нет».

«Как же так? Если не жена, не сестра, не дочь, не племянница, то может быть она просто бедная сиротка, которую он где-то подобрал из милосердия. Приемный ребенок?»

«Нет, нет, нет, нет», – закричал я, потеряв терпение, так громко, что они опешили.

Аврора опустила руку на плечо Беришона и, грустно улыбаясь, сказала:

– Ты сам хотя бы понимаешь, что солгал? Кто я есть, как не приемный ребенок, сирота, взращенная милосердием мэтра Луи?

– Вот тебе и на! – удивился Жан Мари.

– В следующий раз, если они тебя начнут допытывать, так и отвечай. Здесь нечего стыдиться. Добрые дела ни к чему скрывать.

– Но, госпожа…, если вдруг мэтр Луи, (наконец, мне удалось с первого раза правильно произнести его имя), если вдруг он это услышит, вы представляете, как он разгневается. Милосердие, сирота и все прочее. Он не любит таких слов, если они говорятся о нем. Разве я не прав, госпожа?

– Благодарение Богу, что говоря о нас, они не произносят других слов, – пробормотала Аврора.

На ее щеках внезапно вспыхнул румянец. Беришон сделал шаг вперед будто намереваясь что-то произнести, но видимо передумал. Аврора это заметила.

– Ты что-то хотел сказать? – голос Авроры задрожал.

– Нет, госпожа, вовсе нет, но…

– Говори, Беришон, не смущайся. Я разрешаю. – Видя его нерешительность, Аврора строго прибавила. – Не только разрешаю, но и требую, говори, что слышал.

Беришон уставился в пол и, теребя в руках тарелку бормотал:

– Не понимаю, зачем нужно обращать внимание на всякую болтовню. Ясное дело, язык без костей. Они еще говорили: «В общем ясно, он слишком молод, чтобы быть ее отцом. Раз он соблюдает такие предосторожности, раз, что держит ее затворницей, значит он не муж…»

– Ну, говори же, говори!

На побледневшем лице Авроры выступила испарина.

– «Если не отец, не брат, не муж, то…»

Аврора закрыла лицо.

Глава 7. Мэтр Луи

Беришон уже горько раскаивался, что завел этот разговор. Глядя на содрогавшиеся от рыданий плечи Авроры, он больше всего опасался, что как раз теперь войдет мэтр Луи.

Девушка опустила голову. Ее волосы свесились густыми прядями поверх укрывавших лицо взмокших от слез ладоней. Наконец она распрямилась и опустила руки. В ее глазах еще стояли слезы, но к щекам вернулся обычный румянец.

– Верно. Тот, чье имя Анри де Лагардер, мне не отец, не отец, не брат, не муж. Он мой спаситель и благодетель. О-о!

Заломив руки, она воздела их к небесам.

– Клеветники лишь подтверждают то, насколько он лучше других. Злословя, они наделяют его своими пороками. Пусть болтают. Теперь я его буду любить еще больше. Я буду его боготворить!

– Правильно госпожа. Именно боготворить, назло сплетникам, – с пониманием ответил Беришон.

– Анри – единственный человек на свете, который меня защищает и любит.

– О-о! Конечно любит, – уверенно подхватил Беришон, поправляя скатерть. – Еще как любит! Тут уж не может быть сомнений. В том можно поручиться. Каждое утро он первым делом спрашивает у нас с бабушкой: «Как она спала? Не страдала ли бессонницей? Не грустит ли? Не нуждается ли в чем-нибудь?» И когда нам удается вовремя исполнить ваше желание, или даже его предупредить, он бывает рад и счастлив как ребенок. Он вас очень любит, госпожа.

– Да, – подумала вслух Аврора, – он добр и великодушен, – любит меня, как родную дочь.

– И не только, как дочь, – с хитрецой ввернул Беришон.

Аврора печально покачала головой. Затронутая тема была для нее столь значительной, что она не могла ее оборвать, не смотря на то, что разговаривала с ребенком. Накрывающий стол Жан Мари сейчас сделался для нее кем-то вроде исповедника.

– Я грущу, потому, что почти весь день остаюсь одна.

– Однако, добрая госпожа, едва лишь он приходит, вы опять становитесь веселой и светлой, как весенний день, – уточнил наблюдательный подросток.

– Вот уже совсем стемнело. А его все нет, – продолжала Аврора. – И так каждый вечер с первого дня, как мы приехали в Париж.

– Что поделаешь, сударыня? Думаю, что это издержки столичной жизни. Здесь, наверное, у него больше забот, чем было во всех других местах… Ну, вот, все готово. Бабушка, стол накрыт! Как там с ужином?

– Уже час, как ужин готов, малыш! – раздался из кухни трескучий тенор Франсуазы.

– Могу побиться об заклад, что мэтр Луи сейчас находится у себя наверху, запершись с этим чертовым горбуном. – Поделился с Авророй Беришон неожиданным предположением. – Мне мучительно видеть, как молодая госпожа тоскует. Может быть, рискнуть проверить…

Он пересек смежную большую комнату и ступил на лестницу, ведущую на второй этаж в спальню мэтра Луи; но, не сделав и двух шагов, остановился.

– Нет, пожалуй, не стоит, – подумал он, – вдруг шевалье опять рассердится, как в прошлый раз? – и возвращаясь к накрытому столу, сказал: – Боже правый! Скажите на милость, добрая госпожа, ну почему он постоянно прячется? Ведь это раздражает соседей! И я, хотя по натуре вовсе не сплетник, на их месте тоже стал бы строить разные нелепые предположения вроде: «наверное, он – скрывающийся от правосудия преступник, или колдун».

– Они это говорят? – спросила Аврора.

Вместо ответа Беришон рассмеялся.

– Господь Всемогущий! – воскликнул он. – Если бы они знали, как знаю я, что там наверху: всего лишь кровать, сундук, два стула, и висящая на стене шпага – вот и вся обстановка. Правда, не известно, что находится в другой комнате. Мне удалось там разглядеть только один предмет.

– Какой такой предмет? – оживилась Аврора.

– А-а-а! – махнул рукой Беришон. – Так себе, ничего особенного. Как-то вечером он забыл опустить щиток на замке. Знаете, в комнате на дверях есть такой язычок.

– Знаю. Но как ты посмел подглядывать через скважину?

– Боже мой! Добрая госпожа. Я ведь без злого умысла. Просто хотел его позвать, кстати вы сами велели мне это сделать. Значит, поднимаюсь по лестнице. Вдруг вижу в дверях зияет светом маленькое отверстие. Я приложил глаз.

– И что же увидел?

– Я уже говорил, ничего особенного. Горбуна в комнате не оказалось. Мэтр Луи был один. Он сидел за столом ко мне в профиль. На столе лежала шкатулка, – та, с которой во время нашего путешествия он никогда не расставался. Я как-то подумал, что в ней, должно быть, он хранит квадрюпли. Их могло бы там много поместиться. К моему удивлению в шкатулке пистолей не оказалось. Вместо денег там был какой-то пухлый бумажный конверт, запечатанный тремя сургучными печатями. Они свисали на шнурках, каждая величиной с экю в шесть ливров.

Аврора ничего не сказала, хотя по живописному рассказу Жана Мари поняла, о каком конверте, идет речь.

– Этот пакетик едва не навлек на меня беду; – продолжал Беришон. – Несмотря на осторожность, я нечаянно скрипнул половицей. Мэтр Луи вздрогнул и быстро направился к двери. Я стремглав брызнул по лестнице вниз, влетел в кухню и, поскользнувшись на мокрой тряпке, неловко шлепнулся копчиком о порог. У меня, прошу прощения, до сих пор болит мадам Сижу. Боюсь, что больше я не рискну приблизиться к его двери. Но вы, госпожа, вы, которой все позволено, вы, которой нечего опасаться… мне бы очень хотелось, чтобы сегодня наш ужин закончился не слишком поздно, и я смог бы сбегать полюбоваться нарядными дамами и господами, что толпятся у входа в Пале-Рояль. Ночью там состоится бал. Если бы вы только соблаговолили подняться и деликатно вашим чарующим, ангельским голосом его позвать?

Аврора молчала.

– Вы видели, – продолжал несловоохотливый Беришон, – сегодня весь день по улицам в сторону дворца ехали, повозки с цветами и гирляндами, фуры с усеянными разноцветными фонарями каркасами, а главное, бесчисленное количество тележек с пирожными, шампанским и сладкой водой. Эх, если бы мне каким-то чудом удалось туда попасть, уж я бы маху не дал: угостился бы, лучше не придумаешь. Это, уж, точно!

– Пойди-ка, лучше, помоги бабушке, – Беришон, – сказала Аврора.

– Бедная барышня, – думал Беришон, отправляясь на кухню. – Как ей, должно быть, хочется потанцевать не балу у регента!

Аврора опустила голову. Дворцовые танцы сейчас ее совершенно не интересовали.

– Позвать? – думала она. – Зачем же звать. Ведь наверняка, его там нет. С каждым днем он возвращается все позднее. Что же с ним происходит? Он запрещает мне выходить, приближаться к окну, кого бы-то ни было принимать в доме. Он скрывает свое имя, избегает контактов с соседями. Наверное, здесь опять возникла какая-то опасность, как тогда, когда нам пришлось бежать из Памплоны. Его снова преследуют враги. Кто они такие, эти вездесущие всадники и пешие носители ужаса? Почему они так упорно за ним охотятся? А может быть не за ним, а за мной? Чтобы меня защитить, он постоянно подвергает свою жизнь опасности, и никогда не словом о том со мной не обмолвился. Почему? Зачем он скрывает правду от меня? Неужели он не понимает, что мне было бы во сто крат легче, если бы я все знала и, взяв на себя половину его забот, наравне с ним противостояла нашим бедам.

До слуха Авроры донесся легкий скрип. Этот звук ей был хорошо знаком, так как едва он раздался, она порывисто вскочила, и лицо ее просияло. Из ее груди вырвался радостный крик, – скрипнула дверь, открывшись из комнаты Анри. Как прав был Беришон. На юном девичьем лице, сейчас не было ни единого следа недавней печали, в глазах ни слезинки, ее сердце забилось от счастья. Ее только что поникший стан распрямился с внезапной гибкостью, как пружина. Она походила на тот цветок, что на закате уныло опускает головку с тем, чтобы воспрянуть вновь с утренними лучами.

Аврора бросилась к зеркалу. Сейчас она боялась, что после недавних переживаний предстанет перед Анри не в лучшем виде. Боялась, что он заметит ее слезы, или покрасневшие глаза. Но к счастью ей было далеко до того возраста, когда зеркало становится для женщины первым врагом. Его бесстрастный приговор был ласков. В его потусторонней освещенной лампой глубине Аврора увидела свою улыбку, такую лучистую, нежную, юную, что ей оставалось лишь от всей души благодарить Всевышнего.

Мэтр Луи спускался по лестнице. Впереди с зажженной лампой шел Беришон. Мэтр Луи, столько лет ему ни было, выглядел молодым человеком. Его густые белесые волосы волнистыми пучками укрывали гладкий, как у юноши, лоб. Испанский загар почти не коснулся его нежной прозрачной кожи. Это был чистокровный галл. Если бы не резкие черты, прямой немного заостренный нос, раздвоенный выразительной ямочкой подбородок, вздернутые усы и горящие глубинным огнем глаза под высоко взметнувшимися бровями, он был бы похож на девушку.

Его темный костюм состоял из бархатных штанов, жилетки и кафтана, украшенного гладкими янтарными пуговицами. Сейчас он был без шляпы и без шпаги. Еще с верхних ступенек он взглядом искал Аврору. Заметив ее, он замедлил движение, глаза его опустились, а шаг стал короче. Если бы мы с вами внимательно за ним проследили и проанализировали его поведение, то обнаружили бы удивительное противоречие представлявшее тайну его натуры. Оно состояло в том, что он всегда сдерживал свои душевные порывы. Когда ему хотелось бежать, – замирал на месте, когда его руки словно сами по себе норовили распахнуться для объятий, он их понуждал чинно опускаться. И так во всем. Он постоянно витал возле своего счастья, не разрешая себе к нему прикоснуться. Что и говорить, мэтр Луи обладал поистине железной волей стоика. Она была настолько крепка, что позволяла ему обуздать свое нежное, страстное, горячее, как у женщины, сердце.

– Я вас заставил ждать, Аврора? – произнес он, спускаясь.

На фоне кухонной двери появилось лицо Франсуазы Беришон. Раскатистым тенором, которому мог бы позавидовать сержант, отдающий команду на плацу, она проворчала:

– Куда это годится, мэтр Луи, слыханное ли дело, так мучить ребенка? Бедняжка долго плакала!

– Вы плакали, Аврора? – не на шутку встревожился вошедший. Он уже находился на нижней ступеньке. Девушка порывисто обвила руками его шею.

– Анри, друг мой, – щебетала она, подставляя для поцелуя лоб. – Вы же знаете, что все девушки наивны и немного глупы. Добрая Франсуаза ошиблась. Я вовсе не плакала. Посмотрите мне в глаза, Анри. Разве вы видите в них слезы?

И она озарилась такой обезоруживающей, такой безмятежно счастливой улыбкой, что мэтр Луи, которого, ох, как нелегко провести, ей поверил.

– Что же получается, выходит ты мне наврал, малыш? – сказала Франсуаза, с упреком глядя на внука. – Ведь это ты сказал, что госпожа весь вечер проплакала?

– Я? Сказал? – Жан Мари неплохо изобразил удивление. – Скорее всего, вы, бабушка, что-то не расслышали; и я чего-то не разглядел; а если разглядел, то не так понял; а если даже понял, то не совсем так, как надо сказал. Я же не знал, что госпожа не желает, чтобы о ее слезах стало известно мэтру Луи.