Текст книги "Горбун"

Глава 2. Разговор наедине

Силуэты исчезли. Филипп Орлеанский опустился в кресло, горбун стал напротив в позе, выражавшей почтение и одновременно непоколебимость.

В кабинете регента имелось четыре окна, два из которых выходили на фонтанный двор, и три двери. Одна, будучи официальным парадным входом, открывалась в смежную комнату, где размещался лакей секретарь. Две других играли роль потайных выходов. Но это был секрет полишинеля. По окончании оперных спектаклей примадонны, не смотря на то, что им не разрешалось входить в покои, иначе, как через Двор Радости, светя себе фонарями, спешили напрямую к «потайным» дверям герцога Орлеанского и начинали в них барабанить, что есть мочи. Коссе, Бриссак, Гонзаго, Лафар и маркиз де Бонниве, (побочный сын Гуфье), обычно навещали регента тоже через боковые двери. Но они приходили днем. Перед каждым из двух неглавных входов имелась небольшая прихожая. Первый был со Двора Радости и находился на попечении пожилой консьержки, бывшей оперной певицы; второй – с Фонтанного двора, (уже в то время начинавшего вырисовываться между домом финансиста Маре де Фонбон и особняком Рео), охранялся Лё Бреаном, бывшим конюхом Месье. Бреан кроме того служил парковым садовником, где за Поляной Дианы у него имелась коморка. Это его голос мы услышали в темном коридоре, когда горбун постучал в дверь с Фонтанного двора. Горбуна ждали; регент был заметно взволнован. Не смотря на то, что бал уже начался, регент еще находился в домашнем халате. Его густые шелковистые волосы были закручены на папильотки. Чтобы беречь кожу на руках он носил лайковые перчатки. Его мать в своих мемуарах упоминает о том, что такую щепетильность в отношении к своей внешности он унаследовал от отца господина Месье. И действительно до своих последних дней он в кокетстве, мог с успехом потягаться с любой домой.

Регент уже переступил сорока пятилетний рубеж. Но выглядел старше, из-за не проходящей усталости, которая отражалась в каждой его черте. Тем не менее, он был красив. Его лицо являлось воплощением благородства и обаяния. Он обладал мягким умиротворяющим, как у женщины, взглядом, в его глазах светилась доброта. Она была настолько очевидна, что могла показаться слабостью. Когда его никто не видел, он немного сутулился. От своей матери принцессы Палатинской он унаследовал немецкую прямоту и способность быть экономной в деньгах. Встречаются крепкие, словно выкованные из железа натуры, на которых разгульный образ жизни не оставляет следов. Филипп Орлеанский к ним не относился. И лицо и осанка красноречиво свидетельствовали, как тяжело на нем отражаются постоянные оргии. Можно было предсказать, что его блистательная расточительно веселая жизнь на износ вот-вот себя исчерпает, и, что где то на дне бутылки шампанского уже притаилась смерть.

Горбун у порога кабинета встретил камердинера, который его немедленно впустил.

– Это вы мне писали из Испании? – спросил регент, окинув взглядом посетителя.

– Нет, монсиньор, – почтительно ответил горбун.

– А из Брюсселя?

– И из Брюсселя не я.

– И из Парижа не вы?

– Нет, монсиньор, из Парижа тоже не я.

Регент еще раз измерил горбуна взглядом.

– Я бы очень удивился, если бы вы оказались Лагардером.

Горбун, улыбнувшись, поклонился.

– Боюсь, сударь, вы меня неверно поняли. Я никогда не видел этого Лагардера.

– Монсиньор, – заговорил продолжавший улыбаться горбун. – Когда этот человек служил в кавалерии вашего августейшего дядюшки, его прозвали Лагардер Красавчик. Я же никогда не был ни красавцем, ни кавалеристом.

– Как вас зовут?

– Дома меня называют мэтр Луи. А вне дома такие люди, как я, обычно имеют прозвище.

– Где вы живете?

– Очень далеко.

– Вы отказываетесь назвать свой адрес?

– Именно так, монсиньор.

Филипп с удивлением поднял брови и тихо произнес:

– У меня имеется полиция, сударь! Она слывет достаточно расторопной. Полагаю, для нее не составит особого труда узнать…

– Едва вы упомянули о полиции, ваше высочество, я тут же раскаялся в моей попытке навести тень на плетень, – поспешил объясниться гость. – Я живу во дворце мсьё принца де Гонзаго.

– Во дворце Гонзаго? – удивился регент.

Горбун утвердительно кивнул, и не то с сожалением, не то с гордостью прибавил.

– Мне пришлось заплатить высокую аренду.

Регент задумался.

– Давно, – сказал он, – очень давно я впервые услышал об этом Лагардере. Тогда о нем говорили, как об отчаянном сорвиголове и скандалисте.

– С тех пор он много сделал, чтобы избавиться от пороков юности.

– Кем вы ему приходитесь?

– Никем.

– Почему он сам ко мне не явился?

– Потому, что под рукой оказался я.

– Если бы мне захотелось с ним повстречаться, – где его искать?

– На этот вопрос я не могу ответить.

– В таком случае…

– У вас есть полиция, ваше высочество, она слывет расторопной, не так ли? Пусть разыщет.

– Это вызов?

– Предостережение, монсиньор. Не больше, чем через час Лагардер исчезнет из пределов досягаемости французской позиции, и после этого уже никогда не повторит свой рискованный шаг, который предпринял, чтобы снять груз со своей совести.

– Значит, он его сделал против собственной воли?

– Именно так, монсиньор, вы верно заметили.

– Что его останавливает?

– То, что ставкой в этой игре будет счастье всей его жизни, в игре, которую он может и не выиграть.

– Однако, что же понуждает его рисковать?

– Клятва.

– Какая клятва?

– Клятва, которую он дал одному умирающему.

– Как его имя?

– Оно вам хорошо известно, монсиньор. Его звали Филипп Лотарингский герцог де Невер.

Регент опустил голову, сразу как то обмяк и осунулся. Недолго помолчав, он тихо произнес:

– Почти двадцать лет прошло, а я ничего не забыл, ничего! Как я любил моего друга, моего бедного Филиппа, и он меня любил. С тех пор, как его не стало, не знаю, удалось ли мне хоть раз пожать чью-нибудь истинно дружескую руку.

Горбун впился взглядом в регента. Он был очень взволнован. В один момент с его языка едва не сорвалась какая-то фраза, но он вовремя сдержался, и лицо его опять приняло бесстрастный вид. Филипп Орлеанский поднял взгляд и медленно произнес:

– Кроме близкой дружбы с герцогом де Невером нас связывали родственные узы. Моя сестра вышла замуж за его кузена герцога Лотарингского. Как глава государства и как шурин я должен оказывать поддержку его вдове, которая к тому же стала супругой еще одного моего близкого друга. Если дочь Невера жива, я могу пообещать, что она получит богатое наследство и выйдет замуж за достойного аристократа, носящего титул не ниже принца, если она, разумеется того пожелает… Обо мне говорят, что я владею одной бесспорной добродетелью, умею, де, прощать обиды и даже оскорбления. Наверное, это правда. Я способен забыть любое зло, причиненное лично мне, если пойму, что его совершивший, – искренне в том раскаивается. Однако здесь дело совершенно иного рода. Речь мне обо мне, а о злодейском убийстве. Когда я узнал, что Филипп де Невер убит, я поклялся, что отомщу за его смерть. И вот теперь, став во главе государства, я обязан не отомстить, а покарать убийцу. Это будет уже не месть и даже не возмездие. Это будет правосудие.

Филипп Орлеанский замолчал, – ему показалось, что в глазах горбатого собеседника блеснули слезы. Но тот, словно в знак одобрения внезапно склонил голову, а когда ее опять поднял, то регент не смог бы поручиться, что не поддался иллюзии, вызванной игрой света время от времени коптящих ламп.

– Пока что для меня много не ясно, – продолжал хозяин кабинета. – Почему этот Лагардер так долго тянул, прежде, чем обратился ко мне?

– Потому, что он решил лишь тогда снять с себя обязанности опекуна, когда мадемуазель Аврора де Невер станет взрослой женщиной и сможет сама решать, кто для нее друг, а кто нет.

– У Лагардера есть доказательства того, о чем вы сейчас от его имени говорите?

– Есть… Есть, кроме одного.

– Какого же?

– Он пока не знает твердо, кто убийца.

– А нетвердо знает?

– Да. Он считает, что знает. Чтобы узнать убийцу у него есть некая примета.

– Примета в таком деле не может служить доказательством впрочем.

– В скором времени у вашего высочества будет возможность решать это самому. Что же касается рождения и достоверности того, что именно эта девушка – дочь Невера, здесь все в порядке.

Регент опять задумался.

– Какую клятву дал Лагардер? – спросил он после некоторого молчания.

– Он пообещал заменить ребенку отца.

– Значит, в момент смерти Невера он был с ним рядом?

– Да. Умирая, Невер просил Лагардера позаботиться о его дочери.

– Лагардер защищал Невера своей шпагой?

– Он сделал все, что было в его силах. Они дрались вдвоем против двадцати. И только, когда Невер умер, Лагардер унес ребенка, не смотря на то, что оставался один против нескольких наемников.

– Да. Мне известно, что во всем мире нет более грозного клинка… – пробормотал регент. – Но в наших ответах все равно многое неясно. Если, как вы утверждаете, Лагардер участвовал в том бою, то почему же у него остались сомнения в отношении убийцы?

– Бой происходил ночью. А убийца был в маске. Он подкрался сзади. Невер упал как подкошенный. Перед смертью он простонал: «Друг, отомсти за меня!»

– И этот человек, нанесший смертельный удар сзади, – продолжал регент с заметным сомнением, – был не маркизом де Келюсом?

– Мсьё маркиз де Келюс уже несколько лет, как умер, – ответил горбун, – а убийца жив. Вашему величеству достаточно сказать слово, и Лагардер предстанет перед вами сегодня же ночью.

– Ах вот как? – оживился регент. – Значит Лагардер в Париже?

Поняв, что допустил оплошность, горбун прикусил губу.

– Если это действительно так, – прибавил регент, поднимаясь, – то он мой!

Он позвонил в колокольчик и отдал распоряжение вбежавшему лакею:

– Немедленно пригласите ко мне господина де Машо.

Мсьё де Машо был начальником сыскной полиции. Горбун принял спокойную позу.

– Монсиньор, – сказал он, взглянув на свои часы. – В эту минуту мсьё Лагардер ждет меня за пределами Парижа на одной из дорог, которую я вам не назову даже под пыткой. Сейчас одиннадцать вечера. Если мсьё де Лагардер не получит от меня никакого известия до половины двенадцатого, то ускачет на коне к границе королевства. У него есть надежные соратники, которые помогут ему покинуть территорию Франции. Ваша полиция не успеет его задержать.

– Я задержу вас заложником! – воскликнул регент.

– Если вам так угодно, – улыбнулся горбун, – я в вашем распоряжении, монсиньор.

И он выжидательно скрестил на груди руки. В кабинет стремительно вошел начальник полиции. Он был близорук и поначалу не заметил горбуна. Не дожидаясь вопроса, он сходу заговорил:

– Видите, какие новости, ваше королевское высочество, разве можно здесь проявлять снисходительность? У меня есть бесспорные доказательства, что они действуют заодно с Альберони. Чалламаре увяз по самую макушку, а старые придворные аристократы во главе с герцогом и герцогиней Мэнскими…

Повернувшись спиной к горбуну, регент прижал палец к губам. Господин Машо наконец разглядел незнакомого посетителя. В молчании прошло не меньше минуты. За это время регент несколько раз украдкой изучал горбуна. Тот стоял спокойный, как изваяние.

– Я пригласил вас Машо, – наконец заговорил регент, – как раз для того, чтобы обсудить все эти проблемы с Челламаре и остальными. Прошу вас, подождите меня минуту в соседней комнате.

Машо с любопытством посмотрел на горбуна через лорнет и направился к дверям. Когда он уже находился на пороге, регент, спохватившись, сказал ему вслед:

– Попрошу вас, Машо, пусть мне сюда принесут охранную грамоту, чистый бланк с печатью и подписями.

Когда Машо удалился, регент улыбнулся. Он не привык так долго оставаться серьезным.

– Какого черта на должность начальника сыска берут близоруких? – весело проворчал он, и потом, возвращаясь к прежнему:

– Мсьё шевалье де Лагардер ведет со мной дипломатическую тяжбу по всем правилам внешних сношений. Он направляет ко мне послов, в своем письме оговаривает условия, где главным является получение им охранной грамоты. Видно, он преследует какую то корысть, надеяться получить вознаграждение.

– В этом ваше королевское высочество ошибается, – ответил горбун. – Господин де Лагардер ничего не требует. Впрочем, даже регенту Франции не по силам в полной мере вознаградить шевалье де Лагардера.

– Черт возьми! – бросил герцог. – Все-таки придется пригласить эту таинственную романтическую личность сюда. Он наверняка будет иметь бешеный успех при дворе и воскресит моду на странствующих рыцарей. Как долго придется его ждать?

– Два часа.

– Прекрасно! Мы его представим как непредусмотренную программой интермедию между индейским балетом и ужином дикарей.

Вошел лакей с охранной грамотой, подписанной министром Лё Бланком и мсьё де Машо. Регент собственноручно проставил имя и подписался.

– Мсьё де Лагардер, – говорил регент, заполняя бланк, – не совершил никакого преступления, чтобы его нельзя было простить. Покойный король поступал сурово с дуэлянтами. У него были на то основания. Однако, нравы, благодарение Богу, изменились. Сегодня шпаги лучше держать в ножнах. Помилование для мсьё де Лагардера будет подписано завтра, а пока только временная охранная грамота.

Горбун протянул к ней руку. Но регент не торопился передавать ему листок.

– Вы должны предупредить мсьё де Лагардера, что любое проявление насилия с его стороны прекращает действие данного документа.

– Время для насилия до конца не истекло, – торжественно произнес горбун.

– Что вы хотите этим сказать, сударь?

– То, что еще в течение двух дней шевалье де Лагардер не сможет принять это условие.

– Это почему же? – встрепенулся герцог Орлеанский, измерив собеседника холодным взглядом.

– Потому, что ему не позволяет клятва.

– Значит, кроме обещания стать приемным отцом ребенка, он поклялся в чем то еще?

– Он поклялся отомстить за жизнь Невера… – горбун запнулся.

– Так, так, продолжайте, мсьё… – приказал регент.

– Шевалье де Лагардер, – медленно произнес горбун, – унося ребенка, крикнул убийцам: «Вы все умрете от моей руки!» Их было девять. С семью из них Лагардер уже повстречался. Они мертвы.

– От его руки? – побледнев, прошептал регент.

Горбун утвердительно кивнул.

– А как же эти двое оставшихся? – спросил регент.

Горбун замялся:

– Есть головы, – произнес он, наконец, – которые правители государств не решаются отсекать на эшафоте. Их носители заняли в свете столь высокое положение, что, падая с плеч, они колеблют трон. У вашего королевского величества есть выбор. Лагардер велел вне вам передать: «Восьмой убийца – всего лишь лакей, его можно в расчет не брать. А вот девятый – настоящий убийца. Он должен быть уничтожен. Если вашему высочеству будет неугодно прибегать к услугам палача, вручите шпагу Лагардеру, и возмездие совершит он».

Регент, наконец, отдал горбуну охранную грамоту.

– В конце концов, – промолвил он, – дело это правое. Я не могу его не поддержать. Если мсьё Лагардеру нужна какая-нибудь помощь…

– Монсиньор, мсьё де Лагардер бросить у вашего королевского высочества только об одном.

– О чем же?

– Не посвящать в это дело никого из посторонних. Одно неосторожное слово может все погубить.

– Это я вам обещаю.

Гость поклонился до самого паркета. Регент вздрогнул. Ему внезапно показалось, что во время этого исполненного глубокой почтительности реверанса низкорослая фигура гостя удлинилась, а его горб исчез. Впрочем, иллюзия продолжалась лишь мгновение, спустя которое Филипп Орлеанский решил, что ему это померещилось с похмелья. Горбун положил охранную грамоту в карман и направился к выходу.

– Значит, через два часа? – уточнил регент.

– Именно так, ваше высочество, через два часа.

Горбун вышел.

– Ну как, приятель, выхлопотал, что хотел? – спросил пожилой охранник Лё Бреан, опять увидев горбуна.

– А то! – весело улыбнулся горбун и сунул ему луидорный дублон. – Но знаешь, теперь мне захотелось побывать на празднике.

– Пресвятая сила! – воскликнул консьерж. – Вот уж поистине лихой плясун получится из тебя!

– Послушай, старина Браен, одолжи-ка мне пять от твоей парковой каморки.

– Это еще зачем, малыш?

Горбун ему вручил еще один дублон.

– Ты, однако, – проказник, мой милый! – обрадовался садовник. – Ладно уж, так и быть, держи ключ.

– У меня к тебе есть еще одна просьба, – не унимался горбун. – Будь добр, отнеси в твой парковый домик паркет, что я тебе вручил сегодня утром!

– А ты дашь мне за это еще один дублон?

– Получишь два.

– Ах ты, мать честная! Ты и впрямь человек долга. У тебя там, поди, назначена стрелка с барышней. Верно? Я угадал? Ладно, можешь не отвечать, если не хочешь.

– Кто знает. Возможно, ты прав, – улыбнулся горбун.

– Послушай дружище, если бы я был женщиной, я, ей ей, сам бы в тебя влюбился за твои звонкие дублоны… так-то. К хе-хе-хе! Кстати, как же ты, малыш, собираешься попасть на бал? Ведь везде посты. Без пригласительного билета тебя не пропустят.

– А это видел? – горбун торжествующе потряс перед носом консьержа пригласительным билетом.

– Ты, однако, хваткий малый! – одобрительно промолвил бывший конюх. – Иди прямо по коридору. В конце свернешь направо. В общей прихожей горят лампы. Спустишься с крыльца. А дальше… в общем желаю тебе повеселиться на славу!

Глава 3. Игра в ландскнехт

В сад непрерывно прибывала публика. Больше всего людей собралось в районе близлежащей к апартаментам его королевского высочества Поляны Дианы. Всем было интересно, почему регент так долго не появляется.

Мы не станем уделять много внимания всякого рода заговорам и прочим политическим недомоганиям, которыми, увы, всегда изобилует жизнь высшего света. Герцог и герцогиня Мэнские, происки партии Вильруа в сообществе с испанским посольством, их бесконечные интриги не являются темой нашего повествования. Единственно лишь напомним о том, что регент был окружен недоброжелателями. Парламент его не любил и на каждой сессии пользовался правом оспаривать выносимые им постановления. Духовенство относилось к нему враждебно, оставаясь недовольным слишком мягкими законами, дававшими зеленую улицу безнравственности. Старые кадровые генералы его презирали за послабление уставных строгостей в регулярных войсках; и, наконец, даже в государственном совете, главой которого он являлся, ему постоянно приходилось сталкиваться с недовольными. Нельзя не признать, что на таком политическом фоне финансовая поддержка Лоу пришлась регенту как нельзя кстати, – она направляла общественное внимание по другому пути.

На самом деле ни у кого из злопыхателей, (пожалуй, за исключением легитимных детей), не было серьезных причин для недовольства этим «бесхребетным» правителем, не имевшим в своем сердце ни крупицы жестокости, но чья доброта многих раздражала, как свидетельство беспечности, несовместимой с титулом главы государства. Не секрет, что ненавидеть можно лишь тех людей, которые, сложись обстоятельства по другому, способны внушать к себе любовь. У Филиппа Орлеанского было много приятелей и совсем не было друзей.

Известно, что когда поэт Лагранж сочинил свой пасквиль в форме зарифмованных куплетом, получивших название «филиппики», регент упросил Сен-Симона, с которым в то время дружил, чтобы тот их ему продекламировал. Горят, что регент слушал с интересом и даже смеялся в тех местах, где Лагранж трактовал его жизнь и жизнь его родственников в неприглядном виде. Там имелось место, где говорилось, как во время оргии Филипп сидел за столом со своей родной дочерью.

Кроме того рассказывают, что регент, будто, плакал, когда звучали строчки, утверждавшие, что он, де, задался целью сжить со свету, отравив ядом, все потомство Людовика XIV. Он понимал, что подобная поэзия мне может не оставить в сознании широкой публики глубокой отметины. Ему было тем паче обидно, что это была чистой воды клевета.

«Нет дыма без огня», – этой сдержанной фразой прокомментировал «филиппки» Бомарше. С наибольшей беспристрастностью эпоху регентства удалось описать историографу Дюкло в своих «Секретных мемуарах». Лейтмотивом в них выступала мысль, что герцог Орлеанский не смог бы удержать власть, если бы не финансовая помощь банкира Лоу.

Юного короля Людовика XV все обожали. Его воспитание было поручено лицам, враждебно настроенным к регенту. С их инициативы ползла молва, сеявшая в народе опасения, будто рано или поздно Филипп Орлеанский сживет со света правнука Людовика XIV точно также как он, дескать, уже поступил с внуком и сыном. Понятно, что в такой атмосфере интриги и заговоры напрашивались сами собой. Герцог и герцогиня Мэнские, мсьё де Вильруа, принц Челламаре, мсьё де Вилар, Альберони и испано бретонская партия интриговали не ради собственных интересов. Что за чушь? Они старались, чтобы оградить юного короля от пагубного воздействия, которое уже укоротило жизнь его прямых предков.

Поначалу Филипп Орлеанский защищался от нападок тем, что их попросту не замечал. Признаем, что это не худшая стратегия обороны. Лучшие фортификационные сооружения воздвигаются из мягкой земли. Простой ватный матрац способен погасить скорость пушечного ядра, тогда, как стальной щит разлетится от его удара на куски. Под личиной своего, якобы, безразличия регент мог в течение довольно долгого времени спокойно спать. Во время описываемых событий Филипп Орлеанский как раз и пребывал под защитой ватного матраца. Он спал, и злобный лай черни не тревожил его сон. Толпа, Господь не даст соврать, громко возмущалась у дворца под самыми окнами и даже порой проникала внутрь здания. Что ни говори, поводов для возмущения у простолюдинов было гораздо больше, нежели у придворной знати. Если не брать в расчет гнусную клевету, связанную с обвинением в отравлении королевской фамилии, (клевету, не выдерживающую никакой критики, ибо ее убедительно разоблачал тот факт, что король Людовик XV рос здоровым, развитым ребенком), регент представлял соблазнительную мишень для злоречия. Все его существование носило форму постыдного скандала. Во время его правления Франции стала напоминать большое морское судно, без оснастки и, которое привязали на буксир к другому кораблю. Роль ведущего корабля в этом плачевном для французов альянсе исполняла Англия. Наконец, не смотря на успехи финансовых нововведений Лоу, многие ученые и неученые толкователи прочили королевству в скором времени судьбу государства – банкрота. И, как водится, подобные прорицатели не испытывали недостатка в слушателях.

В праздничную ночь в саду Пале-Рояля наряду с большим количеством как истинных, так и подкупленных оптимистов собралось изрядное число скептиков и недовольных самого разного толка: недовольных политикой, недовольных состоянием финансов, недовольных состоянием национальной нравственности. К этой последней категории, состоявшей в основном из пожилых людей, чьи лучшие молодые годы прошли во времена правления Людовика XIV, принадлежали господа барон де Юде и барон де Барбаншуа. Хотя и в 1717 г. их несправедливо было бы назвать полными развалинами, они были ко всему исполнены горькой иронии и утешали себя тем, что вспоминали прошлое, когда женщины были красивее, мужчины – умнее, небо – голубее, ветер – не такой холодный, вино – ароматнее, лакеи – исполнительные и честные, а дым их труб не такой густой и вонючий. Этот тип оппозиции стар, как мир. Еще Гораций сочинил трактат с названием: Laudator temporis acti – «старик – приверженец прошлого».

Однако сразу оговоримся, в ту ночь среди облаченной в шелка и позолоту, укрытой домино и бархатными масками публики разговоров о политике почти не велось. У всех было праздничное настроение, и, если с чьих то улыбающихся уст слетало имя, например герцогини Мэнской, то лишь затем, чтобы выразить сожаление по поводу ее отсутствия.

Начался выход высшей знати. Герцог Бурбонский под руку с принцессой де Конти; канцлер д'Агессо с принцессой Палатинской. Лорд Стэрз, английский посол, шествовал придерживаемый за локоток аббатом Дюбуа.

Внезапно по дворцовым залам, по заполненным людьми полянам и садовым аллеям прокатился слух, поразивший, прежде всего, прекрасный пол, а затем и кавалеров. Он заставил присутствовавших на время забыть о все еще не появлявшихся регенте и даже господине Лоу. В Пале-Рояль прибыл царь! Русский царь Петр. Царя сопровождал маршал де Тессе и тридцать телохранителей, которым было приказано не оставлять его ни на минуту. Вот уж, поистине, трудная задача! Русский государь отличался резкими движениями и, непредсказуемыми причудами. Тессе со своей тридцатиголовой гвардией приходилось его постоянно разыскивать, так как он то и дело ловко ускользал от их почтительно назойливой опеки.

Он остановился во дворце Ледигьер недалеко от Арсенала. Регент принял его великолепно, но парижане, известные своей любознательностью, которая по причине приезда сего дикого монарха многократно возросла, были разочарованы. Царь не любил, когда к его особе проявлялось повышенное внимание. Заметив, что возле дворца Ледигьер собралась толпа, он отдал бедному Тессе распоряжение ее разогнать. Несчастный маршал предпочел бы провести десять полевых сражений вместо того, чтобы опекать такого своенравного гостя. Говорят, что за несколько месяцев, царского визита во Францию Тессе постарел на десять лет.

Петр Великий приехал в Париж, чтобы усовершенствовать свое образование, необходимое для просвещенного монарха. По правде говоря, этот обременительный визит регенту был совершенно ни к чему. Но, в конце концов, поняв, что его не избежать, Филипп Орлеанский решил поразить высокого гостя широтой и роскошью французского гостеприимства. Однако это оказалось задачей не из легких. Царь, хоть убей, не хотел поражаться. Войдя в свою спальню в великолепных апартаментах дворца Ледигьер, он, не обратив внимания на возвышавшуюся на подмостках широкую полированную кровать эбенового дерева, велел поставить посреди зеркального паркета походную раскладушку и спал только на ней. Он любил гулять пешком, посещал лавки и запросто болтал с торговцами, – но все инкогнито. Любопытные парижане никогда не знали, где его застать. По причине неуловимости, а также из-за не смолкавшей молвы и самых невероятных толков любопытство парижан разрослось до невероятных пределов, превратясь в массовый психоз. Те счастливчики, которым удалось его повидать, так описывают его внешность: высок, отлично сложен, глаза большие, взгляд жгучий, порой лютый. Лицо иногда подергивает нервный тик. Существует легенда, что это последствия старого отравления. Когда он еще был ребенком, конюх Зубов будто опоил его ядом. Если он кому то благоволил, лицо его лучилось неподдельной добротой. Но не следовало забывать об осмотрительности, ибо всем известно, сколь ненадежно доброе расположение духа у диких животных. Самым любимым зверем у парижан был медведь из зоологического сада, потому, что это создание отличалось исключительным благодушием. Для парижан того времени московский царь был фигурой, более экзотической и фантастичной, чем например, зеленый медведь или голубая обезьяна. Он обладал завидным аппетитом, – (по словам Вертона, королевского дворецкого, в чьи обязанности входило прислуживать ему за столом); причем не признавал легких закусок, – ел четыре раза в день, очень обильно: во время каждой трапезы выпивал две бутылки вина и на десерт бутылку ликера, не считая пива и лимонада. Все вместе составляло добрую дюжину бутылок в день. Герцог Антинский на этот счет пошутил, что русский царь Петр самый «вместительный» монарх своего века. В тот день, когда герцог принимал его у себя в бургском замке, Петр Великий не мог подняться из-за стола. Его унесли на руках, – так понравилось ему вино. Еще больше, нежели чревоугодными экзерсисами, русский правитель славился любовными похождениями. О них много говорилось в Париже, но мы воздержимся.

Едва царь появился на балу, среди гостей возникло необычайное волнение. Ведь его присутствие не было предусмотрено программой. Каждый стремился его увидеть, и поскольку никто не знал, где он находится, то любопытствующие беспорядочно метались по садовым аллеям, толпясь на всех перекрестках. Однако парк Пале-Рояля не столь обширен, как какой-нибудь лес Бонди, поэтому раньше, или позже все равновеликий государь должен был отыскаться.

Вся эта подобострастная суета совершенно не касалась собравшихся в индейской палатке игроков в ландскнехт. Никто не хотел прекращать игру, шедшую теперь на большие ставки. Неослабевающим потоком сыпались на стол золото и ассигнации. Банковавший Пейроль настойчиво взвинчивал ставки. Бледный Шаверни пытался улыбаться.

– Десять тысяч экю! – объявил Пейроль.

– Принимаю! – ответил Шаверни.

– Чем гарантируешь? – спросил Навай.

– Словом чести.

– Под честное слово у регента не играют, – заметил на ходу мсьё де Трем и с глубоким презрением прибавил: – Просто какой-то притон!

– С которого вы не имеете своей десятой доли, мсьё герцог, – съязвил Шаверни и помахал ему рукой.

Последовал взрыв смеха. Мсьё де Трем, пожав плечами, ушел.

Герцог де Трем, губернатор Парижа, взимал десятую долю доходов со всех игорных домов. Говорили, что и сам он содержал одно из таких заведений на улице Байоль. Мораль тех времен в подобных занятиях ничего постыдного не усматривала. Например, в особняке мадам принцессы де Кариньян находился один из самых злачных игорных притонов столицы.

– Десять тысяч экю! – повторил Пейроль.

– Принимаю! – раздался, чей то густой бас, и на стол упала увесистая пачка банкнот. Все обернулись к новому игроку. Им оказался высокий незнакомец атлетического сложения. На нем был большой ненапудреный парик. Его шею укрывал широкий темный шарф из тонкого полотна, завязанный спереди пышным бантом. Его простой костюм заметно контрастировал с изысканными нарядами окружавших. На нем был коричневый шерстяной кафтан, серые штаны свободного покроя, как у венгерских гайдуков, высокие с отворотами заляпанные грязью сапоги из грубой кожи. Талию обвивал широкий ремень, с которого свисала морская изогнутая сабля. Кто же это был? Может быть приведение известного на средиземноморье корсара Жана Барта? Впрочем ему не хватало трубки. В первом розыгрыше Пейроль выиграл десять тысяч экю.

– Удваиваю! – заявил незнакомец.

– Согласен, – ответил Пейроль.

Они теперь поменялись ролями. Игравшие выбросили на стол две кучи купюр. Наверное встречаются корсары, которые запросто носят в кармане миллионы. Пейроль опять выиграл.

– Удваиваю! – мрачно произнес корсар.

– Принимаю! – эхом отозвался Пейроль.

Незнакомец сдал.

– Черт побери! – волновался Ориоль. – За две минуты проиграть сорок тысяч экю!

– Удваиваю! – произнес хозяин коричневого кафтана.