Текст книги "Горбун"

– Филипп, – произнес он после некоторого колебания, – Господь свидетель тому, как мне хотелось бы сохранить друга. Тем не менее, прошу вас ответить еще на один вопрос. Он будет последним. Что это за странная история об итальянском графе Аннибале Каноцца?

Внезапно Гонзаго побледнел. Лицо его сделалось каменным. Немного помолчав, он наконец сухо ответил:

– Ваше королевское высочество, мой кузен Каноцца умер от сердечного приступа в то время, когда мы с вами вдвоем путешествовали по Италии. Вы вместе со мной присутствовали на похоронах в его фамильном склепе во Флоренции. Я чистосердечно ответил на все ваши вопросы, однако прошу вас не заходить слишком далеко. В конце концов всему есть предел. В чем бы меня не подозревали, в чем бы не обвиняли, я не опущусь до того. Чтобы комментировать россказни «жучков», нажужжавших в ваши уши разные небылицы об отравленных фруктах и цветах, в бутоны которых налита смертельная acqua toffana. Сегодня утром мой Пейроль сказал: «Ваша светлость, враги задумали вас погубить, они говорили с его высочеством регентом так, чтобы все дремучие грехи старой Италии пали на вас!»

Ваше высочество, если вам угодно, чтобы для своего оправдания я давал объяснения по поводу обвинений такого рода, то лучше признайте меня виновным. Необоснованность этой низменной клеветы настолько очевидна, вся эта несусветная чушь вызывает во мне такое отвращение, что я не стану говорить даже, если этого потребуете вы, даже если меня подвергнут пытке. А потому в заключение могу лишь доложить. Перед вами налицо следующие факты: во-первых – Лагардер отдан в руки правосудия вашего королевского высочества, во вторых – обе девушки находятся в покоях госпожи принцессы, и наконец, в третьих – у меня в сейфе в запечатанном конверте хранятся документы, – листки, вырванные из регистрационной книги приходской церкви де Келюсов. Вы – глава государства. Имея в распоряжении все перечисленное, совсем нетрудно установить истину, и потому не без оправданной гордости могу заявить: «Это я озарил светом истины непроглядные потемки лжи!»

– Истина обязательно восторжествует! – сказал регент. – Я сам буду председательствовать на сегодняшнем фамильном совете.

Словно не в силах сдержать радости, Гонзаго просиял улыбкой. Порывисто пожав ладонь герцога двумя руками, он воскликнул:

– Именно для того, чтобы попросить вас об этом я сюда и шел. От себя лично, а также от имени человека, которому я посвятил большую часть моей жизни, безмерно благодарю, ваше высочество! А теперь позвольте вам принести мои извинения за то, что, подчиняясь излишней чувствительности, (что ни говори, я все-таки итальянец), возможно, говорил с вашим высочеством слишком дерзко. Еще раз прошу в этом меня простить. Как бы то ни было, вскоре прозвучит приговор, и я подвергнусь суровой каре. Сегодня вечером на семейном совете Филипп Орлеанский и Филипп де Гонзаго наверное увидятся в последний раз…

Внезапным порывом регент крепко прижал принца к своей груди. Право, до чего же все таки крепка старая дружа!

– Забудем этот разговор, Филипп, – сказал он. – Простите меня, но я исполнял долг. Надеюсь, того, что регент Франции просит у вас прощения с глазу на глаз, вам достаточно; вы не станете требовать, чтобы глава государства принц крови унизился до покаяния, принесенного вам в присутствии свидетелей?

Уклоняясь от прямого ответа, Гонзаго задумчиво произнес:

– Есть раны, которые долго не заживают, ваше высочество.

Голос Гонзаго дрожал, на его глазах выступили слезы. Внезапно распрямившись, он взглянул на стенные часы. Беседа двух Филиппов уже длилась три часа.

– Ваше высочество, – произнес он спокойным тоном, – боюсь, что сегодня утром вам спать уже не придется. В передней полно сановников. Они с нетерпением дожидаются окончания нашей с вами беседы. Их мучит любопытство, каким образом я покину ваши покои, как всегда обласканным, или вы велите надеть на меня наручники и препроводить в Бастилию. Мне тоже это небезынтересно, и потому я прошу оказать мне одну из следующих милостей: либо отправить в тюрьму, где до следствия и суда я буду огражден от людской злобы, либо публично выразить ваше ко мне благоволение, – в нем я сейчас как никогда нуждаюсь, ибо в результате наветов моя репутация подорвана.

Филипп Орлеанский позвонил в колокольчик и приказал вбежавшему слуге:

– Пригласите сюда всех, кто дожидается в передней.

Когда придворные собрались, герцог Орлеанский обнял Гонзаго и, поцеловав в лоб, сказал:

– До свидания, мой друг Филипп, до вечера!

Придворные выстроились в две шеренги, образовав коридор. Когда по нему проходил покидавший спальню регента принц, они поклонились ему до земли.

Глава 3. Три этажа Новой башни в Шатле

Учреждение особой судебной инстанции, получившей название «Пылающая палата» восходит к эпохе короля Франсуа II. Изначально ее назначение состояло в борьбе с ересью. Она обладала чрезвычайными полномочиями. Выносимые ею приговоры были окончательными, обжалованию не подлежали и приводились в исполнение не позднее, чем через сутки с момента оглашения. В конце 70-х XVII века во время правления Людовика XIV процессы, наделенные статусом «Пылающей палаты» проводились в здании парламента. В них преимущественно слушались дела по поводу умышленных отравлений со смертельным исходом.

Во времена регентства название оставалось прежним, но содержание изменилось. Теперь под «Пылающую палату» было отведено несколько просторных зал в здании городского парламента. Здесь по понедельникам и четвергам одновременно слушались несколько дел. Основным предметом разбирательств стали финансовые махинации. Во время общедоступных слушаний залы ломились от посетителей не столько из-за того, что публика переживала за судьбу обвиняемых, сколько потому, что судебная палата была единственным местом, где при проведении открытых ревизий денежных сумм и драгоценностей осужденных можно было получить точные сведения о биржевых и валютных курсах. Несколько позднее, уже после краха системы мистера Лоу, Пылающие палаты городского парламента стали также называть ревизионными палатами. Однако, наряду с теми, что находились в парламенте или в Консьержери, – (их деятельность контролировал государственный секретарь Лё Бланк), существовала еще одна «Пылающая палата» в Большом Шатле на правом берегу Сены.

Первое заседание здесь состоялось в 1716 г. Затем после осуждения Лонгфора Пылающая палата в Шатле прославилась еще несколькими шумными процессами, наиболее памятными из которых были по делу казначея Сольнуа де Сансера, обвиненного в подделке гербовой печати. В 1717 в состав суда входило 5 присяжных и один председатель. Присяжными являлись господа: Бертело де Лабомель, Ардуэн, Аклен де Мэзон, Монтоспель де Грейняк и Гюссон Бордессон – аудитор. Председательствовал маркиз де Сегре. Пылающая палата в Шатле собиралась по королевскому указу на следующий день в точно указанный час. Его члены не имели права отлучаться из Парижа.

По указу его королевского высочества герцога Орлеанского заседание Пылающей палаты было назначено на четыре часа предыдущей ночи. Имя подсудимого и состав его преступления судьям предстояло узнать из постановления об аресте.

В половине пятого утра перед членами трибунала в Шатле предстал шевалье Анри де Лагардер. Постановление об аресте мотивировалось двумя совершенными им преступлениями: похищением ребенка и убийством. Были выслушаны два свидетеля: господа принц и принцесса де Гонзаго. Их показания настолько друг другу противоречили, что палата, обычно выносившая вердикты с полуслова, на сей раз решила отложить заседание на время, пока будут выслушаны показания других свидетелей. В качестве таковых были приглашены господа Пейроль, Кокардас и Паспуаль.

Господин Гонзаго побеседовал с каждым из пяти присяжных и с председателем. Требование королевского адвоката пригласить похищенную девушку в суд исполнено не было, так как господин Гонзаго пояснил суду, что дочь Невера находится под влиянием обвиняемого, что в связи с делами по похищению детей герцогов или пэров считалось обстоятельством, отягчающим вину.

Все было готово к тому, чтобы Лагардера препроводить в Бастилию, в ту ее часть, где совершались ночные казни.

Но из-за возникшей отсрочки было решено временно поместить его в ближайшую тюрьму, что находилась по соседству с залой суда с тем, чтобы он был у судей под рукой.

Его темница находилась на четвертом этаже Новой башни, называющейся так потому, что мсьё де Жокур завершил ее перестройку в последние годы правления короля Людовика XIV. Башня находилась в северо западной части крепости. Ее узкие бойницы выходили на набережную Сены. Она занимала приблизительно половину площади, что некогда принадлежала Маньской башне, развалившейся в 1670 году, от руин которой крепостной двор в описываемую эпоху все еще не был очищен. Здесь, как правило, ненадолго заточали преступников перед отправкой в Бастилию. Возведенное из легкого красного кирпича строение контрастировало с угрюмыми серыми донжонами по соседству. На уровне третьего этажа к башне примыкал подъемный мост, соединявший ее со старыми постройками. Он представлял террасу, проходившую вдоль окон судебной канцелярии. Камеры или, точнее карцеры одиночки содержались вполне опрятно, как большинство городских построек того времени. Полы были выстланы нетолстыми шлифованными известняковыми плитами. Заключенные обычно находились здесь недолго, и потому эти изоляторы мало походили на тюремные темницы. Единственным, что определяло помещение как тюрьму, были металлические двери с тяжелыми замками.

Перед тем как закрыть за Лагардером дверь тюремщик сказал, что его помещают в изолятор без права передачи писем и любых иных контактов с окружающим миром. Лагардер предложил тюремщику двадцать – тридцать пистолей, (все, что оставалось у него в карманах), за то, чтобы тот ему принес перо, чернила и листок бумаги. Тюремщик деньги взял, однако взамен ничего не принес, – правда, пообещал деньги отдать в канцелярию.

Оставшись в запертой темнице один, Лагардер задумался. Сейчас он стал бессильным, лишенным связи с миром узником, в то время, как его враг пребывал на свободе, имел власть, богатство, пользовался благосклонностью главы государства.

Ночное заседание трибунала, начавшись вскоре после того, как гвардейцы его арестовали в малом особняке Гонзаго, продолжалось почти два часа, и когда его после суда привели в темницу, солнце уже взошло. Когда-то давно еще до того как поступить на службу в легкую кавалерию, Лагардеру раз или два уже приходилось здесь сидеть, и он приблизительно представлял себе устройство этого каземата в кирпичной башне. Камера одиночка, куда его поместили, находилась на четвертом этаже. Непосредственно под ней на третьем должен был располагаться такой же карцер, а еще этажом ниже, – еще один.

Он окинул взглядом свое более чем убогое имущество. Посреди комнаты имелся обрубок деревянной колоды, – поставленный на попа, он служил одновременно столом и стулом. На нем был наполненный водой кувшин, прикрытый краюхой черствого хлеба. У стены возле единственного узкого оконца лежала охапка соломы. Потолок был настолько высок, что при желании строители могли бы из одного помещения сделать два, разделив его горизонтальным перекрытием. Правда, при этом нижняя темница осталась бы совершенно лишенной дневного света, так как окно располагалось ближе к потолку. Высокий человек, вытянув вверх руки и привстав на носки, мог достать до подоконника. Он был достаточно широк, потому что мощность несущих стен превосходила два фута.

Что-то соображая, узник вытащил из штанов чистый белый платок и, переставив кувшин на пол, аккуратно расстелил его на колоде, затем принялся лихорадочно шарить по всем карманам в поисках какой-нибудь булавки или брошки. Ничего не попадалось, – жабо, манжеты и прочие украшения вместе с пристежками у него были отобраны в судебной канцелярии.

На какое-то мгновение шевалье растерянно замер, почесывая затылок. Внезапно его взгляд, упав на собственные сапоги, просиял.

– Шпоры!

Они забыли отобрать у него шпоры. Отстегнув одну, он снял с ремешка пряжку и ее шпеньком проколол себе левую руку повыше ладони. Таким образом, он получил чернила. Бумагой служил белый платок, а пером – соломинка. Письмо при помощи таких приспособлений продвигалось медленно, буквы различались с трудом, но все-таки это было письмо. Накрапав несколько слов, Лагардер как будто остался собой доволен; затем он подошел к окну, забросил пряжку на подоконник, затем, зацепившись руками, подтянулся и на него взобрался. Действуя все тем же шпеньком от пряжки, он расковырял замазку и вынул из одной фрамуги стекло. Поставив его сбоку у стенки проема, он выставил голову во двор, чтобы осмотреть местность. Так и было, как он представлял: точно под его окном футах в 15 ниже находилось такое же окно, а еще ниже – еще одно.

Спрыгнув с подоконника, шевалье принялся осторожно, чтобы не шуметь, шпорой ковырять пол. Он не знал, кто заключен в нижней темнице, но сейчас другого способа попытать удачи у него не оставалось. Нужно было рисковать.

Лагардер не знал. Но мы знаем. Непосредственно под карцером шевалье в такой же темнице безмятежным сном спал маркиз де Шаверни, а в каземате, расположенном еще этажом ниже, растянувшись на куче соломы, два старых боевых товарища Кокардас и Паспуаль предавались философским раздумьям относительно превратностей судьбы и ненадежности человеческого счастья. Посудите сами: вчера роскошный ужин с деликатесными яствами и винами, а нынче черствый хлеб и вода. Кокардас время от времени облизывал губы, словно это помогало ему воскресить в памяти вкусовую палитру вчерашней трапезы; а брата Паспуаля, едва тот закрывал глаза, окутывали сладостные грезы: он видел вздернутый носик мадемуазель де Нивель, дочери Миссисипи, горящие озорным огнем очи доньи Круц, шелковистые кудри мадемуазель де Флери и дразнящую улыбку Сидализы. Если бы брат Паспуаль знал, как описывает рай пророк Магомет, то он, наверное, отступился бы от веры своих предков, с тем, чтобы принять мусульманство. К такому решению его неизбежно подтолкнула бы страстность его натуры. Впрочем, у него были и другие достоинства, на которых сейчас останавливаться уже нет времени, так как наше повествование приближается к завершению.

Шаверни тоже грезил, но видения его были другого рода. Лежа ничком на соломе, он вздрагивал менял позу, стонал. Его одежда была измята, волосы спутаны, глаза закрыты. Время от времени он разговаривал в голос.

– Ну, давай, давай, горбун, еще по кружке! Давай же! Ах ты жулик! Ты меня обманул. Ты две кружки подряд вылил себе за воротник. Думаешь, я не вижу? Пресвятая сила! Что это с Ориолем? Почему у него две головы? Такие толстые! Нет, почему же две? Три, четыре… семь. У Ориоля семь голов, как у Лернойской гидры. Жаль, нет на него нового Геракла! Горбун, ты куда? Ты решил сбежать? Не выйдет, приятель. Пусть нам прикатят две бочки вина: по одной на брата, и тогда посмотрим, чья возьмет! Господи, Твоя воля! Уберите с моей груди эту женщину! Она очень тяжелая, она мне мешает дышать! Это моя будущая жена? Я должен на ней жениться? – Его рот недовольно искривился. – Нет, нет. Не хочу! Не надо! Спрячьте меня. Унесите. Я люблю другую, другую! Я люблю донью Круц! Донью Круц и никого больше. Можете взять свои пятьдесят тысяч экю, кузен. Я желаю жениться на донье Круц.

Одолеваемый видениями, он метался, блаженно улыбался, идиотски хихикал и не обратил внимания на внезапно возникший легкий шум с потолка. Чтобы маркиза разбудить нужно было, по меньшей мере, произвести пушечный залп. Между тем шум над головой усиливался. Перекрытие было нешироким, и вскоре с потолка начала осыпаться штукатурка. Шаверни сквозь сон это ощущал. Два или три раза он шлепал себя по лицу, словно пытался убить назойливого насекомого.

– Вот проклятые комары! – пробормотал он.

На его щеку шлепнулась белая бляшка покрупнее.

– Ах ты, гадкий горбун! Ты уже распоясался до того, что стреляешь в меня хлебными катышками! Я могу с тобой пить, но фамильярности не потерплю!

Над головой маркиза в потолке образовалось черное сквозное отверстие, и оттуда ему на лоб плашмя свалился блин штукатурки.

– Ты что, совсем рехнулся, негодяй? Мы же не мальчишки, чтобы бросаться камнями! Эй, Навай, хватай горбуна за ноги. Давай его выкупаем в луже!

Дыра в потолке расширялась и сверху, будто с небес послышался голос.

– Кто бы вы ни были, – произнес он, – отзовитесь! Ответьте товарищу по несчастью! Вы как и я в изоляторе. Вам, как и мне, запрещены свидания?

Шаверни еще спал, но его сон был уже не столь глубок. Упади еще с полдюжины кусков штукатурки ему на лицо, он бы проснулся. Но все-таки пока что он спал, и доносившийся сверху голос, проникал в его грезы.

– Черт возьми, – воскликнул он, обращаясь непонятно к кому, – донья Круц, не та девушка, которую можно любить мимоходом. Она не соучастница всей этой гнусной комедии. Мой кузен Гонзаго – прохвост. Он запудрил ей мозги, убедив в том, что ввел ее в общество благородных дам.

И тожественно прибавил:

– В ее добродетельности я убежден. Она станет лучшей маркизой в мире!

– Эй, там внизу! – раздался сквозь дыру в потолке голос Лагардера. – Вы что, не слышите?

Пошевелив губами, словно пытаясь что-то распробовать, Шаверни перевернулся на другой бок и снова захрапел.

– Но там же кто-то есть! – произнес голос сверху. – На полу какое-то движение.

В отверстие просунулась рука и выпустила маленький сверток, который упал на левую щеку маркиза. Тот, наконец, проснулся и, держась обеими руками за щеку гневно заорал:

– Ах ты, ничтожество! Пощечину! Мне!

Но призрак, который увидел Шаверни, внезапно исчез. Протирая глаза и озираясь, маркиз недоуменно пробормотал:

– Наверное, я еще не проснулся. Мне все это снится.

– Вы поймали мой пакет? – раздался голос с потолка.

– Так. Час от часу не легче! – пробормотал маркиз. – Значит все таки горбун здесь, где-то прячется и затеял со мной какие-то козни. Однако где это я, черт возьми! Что это за комната?

Он посмотрел на потолок и, увидев в нем отверстие, прокричал, что есть мочи:

– Я вижу твою дыру, мерзопакостный горбун! Ну, погоди, схлопочешь у меня! Сейчас же прекрати свои дурацкие шутки и скажи, чтобы мне открыли!

– Не кричите так громко, маркиз! У меня с ушами все в порядке. Но вас могут услышать стражники в коридоре. Мсьё Шаверни, не смотря на то, что вы провели свою жизнь в дурной компании, вам удалось сохранить благородство. Я неоднократно имел возможность в том убедиться и потому этой ночью помешал вас убить!

Маленький маркиз удивленно расширил глаза.

– Это голос не горбуна, – подумал он. – О каком убийстве идет речь? И почему он говорит со мной таким покровительственным тоном?

– Я шевалье де Лагардер, – будто отвечая на его мысли, прозвучал в этот момент голос.

– Лагардер? – изумился маркиз. – Да уж, у этого рыцаря действительно нелегкая судьба, – продолжал он размышлять.

– Вы знаете, где находитесь? – спросил Лагардер.

Шаверни отрицательно покачал головой.

– В тюрьме Большого Шатле на третьем этаже Новой башни.

Шаверни поглядел на узкое окошко, расположенное где-то у потолка; его руки безвольно опустились.

– По видимому вас взяли сегодня утром из вашего дома, согласно ордера на арест.

– Но кто…? Впрочем, здесь как раз все понятно. Наверняка это дело рук моего сиятельного кузена. Он мстит мне за то, что я ему в лицо сказал о кое каких его гнусностях… Да… Интересно, в чем же меня обвиняют?

– Не знаю. Но Гонзаго уж что-нибудь изобретет. Помнится, он вам давал некоторую денежную сумму?

– Давал 50 000 экю голубыми акциями в виде приданного.

– Аврора где они сейчас?

Шаверни опустил руку во внутренний карман сюртука и вытащил увесистый бумажник. Акции оказались на месте.

– Они здесь.

– Сколько там?

Шаверни пересчитал.

– 50 000 экю точь в точь.

– Но вы ведь несколько тысяч отдали донье Круц, чтобы та одарила балетных барышень?

– Верно. Было. Я уже позабыл.

– А в бумажнике опять пятьдесят тысяч. Я в этой каталажке не впервые. Когда сюда кого-нибудь помещают, то все драгоценности, какие оказались у узника при себе: бриллианты, золото и деньги, если их больше ста пистолей изымаются и хранятся до особых распоряжений в тюремной канцелярии. А у вас не только не отобрали, но еще добавили до круглой цифры. Не странно ли?

– Вы хотите сказать…

– Когда Гонзаго вручал вам возле собачьей будки ценные бумаги, он ставил на каждой дарственную расписку. Посмотрите, расписка есть?

Шаверни обследовал акции.

– Нет, – сказал он. – Никакой расписки нет.

– Так я и думал, – заключил Лагардер. – В вашем бумажнике другие акции. Наверное, Гонзаго намерен вас обвинить в краже ценных бумаг.

От негодования Шаверни побледнел. Несколько раз, пройдясь взад вперед, он вытащил бумажник и прицелился, желая запустить им в окно.

– Этого делать не нужно, – сказал Лагардер. – Скорее всего, бумажник останется на подоконнике; а если, даже, пробив стекло, упадет во двор, тюремщики все равно доставят его обратно. Это лишь послужит лишним свидетельством против вас.

– Что же делать? – в ужасе прошептал маркиз. – Я его убью!

– Пока вы здесь, вряд ли это вам удастся. Кстати, вы помните вакхическую дуэль с горбуном?

Шаверни утвердительно кивнул.

– Горбуном был я.

– Вы? Шевалье де Лагардер? Как это? – изумился Шаверни.

– Если будем живы, то потом как-нибудь покажу. Когда вы, захмелев, потеряли сознание, Гонзаго приказал вас убрать, – я сам слышал, как он шепотом приказал утопить вас в реке. Вы ему мешали. Но те, кому он это поручил, оказались моими людьми, и я им дал другое задание.

– Почему же в таком случае он не разделался со мной сегодня сутра, когда его люди выносили меня из дома, чтобы доставить сюда?

– Во-первых: это наверняка исполняли уже не его люди, а полиция, во вторых: теперь он не мог решиться на такое преступление, так как я уже находился в тюрьме, а стало быть, ему нельзя было списать и этот грех на меня, и наконец, в третьих: задуманный им трюк с ценными бумагами, которые вы у него якобы похитили, тоже никуда не годится. Ведь в этом случае обнаружится его замысел с брачным контрактом. По зрелом размышлении он наверняка от него откажется. Словом, Гонзаго нервничает, чувствует, как у него под ногами горит земля, и потому действует непоследовательно.

– Благодарю вас! – после некоторого молчания промолвил Шаверни. – Все это настолько невероятно, что, скорее всего и есть чистой правдой.

– Я сбросил вам в камеру записку, – продолжал Лагардер. – Там на носовом платке нацарапано несколько слов кровью. Вы не сможете передать это послание госпоже принцессе де Гонзаго?

Шаверни отрицательно помотал головой, одновременно поднимая платок, чтобы понять, как такая легкая тряпка могла нанести такую мощную оплеуху. Увидев в нем кусок штукатурки, маркиз тихо проворчал:

– Ничего себе спаситель: уберег от того чтобы утопили, а потом сам каменюгой едва не проломил череп! Однако, до чего же крепок был мой сон: взяли дома, приволокли сюда, и я ни разу не проснулся.

Маркиз отряхнул платок от мусора и, аккуратно сложив, положил в карман.

– Так вы беретесь мне помочь? – повторил вопрос Лагардер.

Шаверни утвердительно кивнул.

– По всей вероятности, сегодня вечером меня казнят, – а потому нужно спешить, если поблизости у вас нет никого, кому вы могли бы доверить, сделайте то же, что сделал я: проковыряйте в полу дыру и попытайте удачи у того, кто заключен этажом ниже.

– Каким инструментом вы действовали? – спросил Шаверни.

Лагардер сбросил к ногам маркиза испачканную мелом и строительным мусором шпору. Тот ее поднял и тут же приступил к делу, и по мере того, как из его головы выветривался хмель, во все большее негодование приходил он от того зла, которое намеревался ему причинить Гонзаго.

– Если мы с тобой сегодня не посчитаемся, говенное сиятельство, – рычал он, – то уж не по моей вине!

Он работал с таким усердием, что, расковырял дыру в двадцать раз большую, чем требовалось, чтобы сбросить платок.

– Вы слишком шумите, маркиз, – сверху заметил Лагардер. – Остерегайтесь, чтобы вас не услышали в коридоре.

Шаверни крушил камни, штукатурку, дранку; исцарапал в кровь руки.

– Пресвятая сила! – воскликнул находившийся в камере этажом ниже Кокардас. – Что там еще за танцы такие наверху?

– Должно быть, кого-то душат удавкой, и бедняга сопротивляется, – ответил брат Паспуаль, которого сегодня с утра одолевали лишь мрачные мысли.

– Да уж, – согласился Кокардас, – тут хочешь, не хочешь, затанцуешь. Но мне думается, что там какой-нибудь буйный помешанный, которого сюда забросили перед отправкой в Бисетр.

В это мгновение над головами гасконца и нормандца раздался глухой удар, потом послышался треск и на пол обрушился кусок потолка. Из-под упавших между друзьями обломков взметнулось густое облако пыли.

– Будем уповать на милость Господню, – со смирением произнес Паспуаль. – Ведь у нас нет оружия. Видно сейчас нам придется невесело.

– Не мели вздор! – ответил гасконец. – Они войдут в дверь. Вот те на! Это еще что за явление?

– Эй там внизу! – крикнул маленький маркиз, просунув голову целиком в отверстие на потолке. Кокардас и Паспуаль одновременно посмотрели вверх.

– О! Да вас там двое! – с радостью заметил Шаверни.

– Как видите, господин маркиз, – ответил Кокардас. – Но что значит это разрушение, разрази меня гром?

– Подстелите под дыру соломы. Я прыгну.

– Ни ни ни. Извините, но нам здесь и вдвоем не шибко просторно.

– Кокардас тому же тюремщикам, когда они сюда заглянут, ваше перемещение, вряд ли придется по душе. А заодно и нам достанется, – прибавил Паспуаль.

Шаверни тем временем, знай себе расширял дыру.

– Эх, крапленый туз, – проворчал Кокардас. – Вот угораздило меня попасть в такую тюрьму!

– Да уж. Называется Новая башня, а на самом деле лишь труха и гнилье! – высокомерно поморщившись, согласился Паспуаль.

– Солому! Солому! – нетерпеливо выкрикивал Шаверни. Мастера клинка не шевелились, и тогда маркиз, понизив голос до шепота, произнес одно слово: – Лагардер!

Вскочив, будто ошпаренные, гасконец и нормандец подтащили под отверстие солому.

– Что, он там вместе с вами? – спросил Кокардас.

– Или просто вам что-нибудь о нем известно? – прибавил Паспуаль.

Вместо ответа Шаверни просунул ноги в дыру. Маркиз был не толст, но его бедра все-таки застряли в отверстии с неровными шершавыми краями. Таким образом, он наполовину оказался в верхней темнице, наполовину – в нижней. Чтобы выбраться из-западни он пыжился, дергался, помогая себе крутыми выражениями, почерпнутыми в Испании. Кокардас, глядя на то, как он остервенело дрыгает ногами, принялся смеяться. Более предусмотрительный Паспуаль подошел к двери и прислушался. Туловище Шаверни хоть и медленно, но опускалось.

– Солнце мое! – окликнул Кокардас Паспуаля. – Давай скорее сюда. Видишь, парень вот-вот свалится. А здесь достаточно высоко, чтобы поломать ребра.

Брат Паспуаль прикинул на глаз расстояние от пола до потолка и рассудительно заключил:

– Да, высота вполне подходящая, чтобы при падении он нам с тобой что-нибудь сломал или отбил, если мы конечно унизимся до того, чтобы служить ему матрасами.

– Экий, ты осторожный, братишка, – Кокардас укоризненно поглядел на Паспуаля. – Он же тщедушный.

– Тщедушный или нет, а если загремит с пятнадцати футов…

– Крапленый туз! Золотце мое, ведь он же действует от имени Маленького Парижанина. Неужто, тебе уши заложило? Давай живо ко мне.

Больше Паспуаля уговаривать не потребовалось. Оставив дверь, нормандец подбежал к Кокардасу и они над ворохом соломы, сцепив руки мостиком, приготовились к встрече. Через мгновение с потолка послышался треск, фехтмейстеры закрыли глаза и тут же несильно стукнулись друг о друга лбами. Этому поспособствовал рухнувший на их натянутые гамаком руки маленький маркиз. Все трое, осыпанные известкой, штукатуркой щепками от дранки и целым облаком бурой пыли повалились на пол. Первым пришел в чувство Шаверни и, стремительно вскочив, со смехом принялся отряхиваться, напоминая выбравшегося из воды пса.

– Аврора вы оказывается ребята, что надо! – похвалил он гасконца и нормандца. – При первой встрече вы мне показались сущими висельниками. Ну, ну. Не сердитесь. Это я любя. Давайте лучше взломаем дверь. Втроем наверняка ее одолеем. Сделаем ей «Раз-два-гоп!» Свяжем тюремщиков, отнимем ключи и бежим; – бежим, пока не поздно!

– Паспуаль! – сказал гасконец.

– Да, Кокардас! – ответил нормандец.

– Ты находишь, что я похожу на висельника?

– А я, – косо поглядывая на грохнувшегося с потолка маркиза, промолвил Паспуаль, – впервые в жизни слышу подобную бестактность!

– Эх, крапленый туз! – махнул рукой Кокардас. – Парень ответит нам позднее, когда мы отсюда выберемся. А пока что мне его предложение по душе. Выломаем эту проклятую дверь, серп ей в жатву. Ну-ка навались!

И они вдвоем с Шаверни кинулись к двери. Но Паспуаль их остановил.

– Т-с-с! – сказал он. – Слышите, сюда идут?

И действительно в коридоре послышались шаги. В мгновение ока друзья по несчастью перетащили куски штукатурки и прочий мусор в угол комнаты и прикрыли его соломой, тем самым переложив ее туда, где она находилась вначале. В замок снаружи погрузился и заскрежетал ключ.

– Куда бы мне спрятаться, – шепотом произнес Шаверни.

Несмотря на передрягу, он улыбался. Одна за другой загрохотали тяжелые задвижки. Кокардас поспешно сбросил кафтан. Так же поступил и Паспуаль. Шаверни нырнул под солому и сверху прикрылся кафтанами. Оставшиеся в рубашках фехтмейстеры стали друг против друга в позицию наизготовку, будто упражняясь в фехтовании, но без клинков.

– Вот тебе, моя радость! – воскликнул Кокардас. – Раз-два – алле гоп!

– Молодец, гасконец, попал, – похвалил старшего друга Паспуаль. – Эх, если бы нам вернули шпаги, как весело бы мы коротали здесь время!

Массивная дверь повернулась на петлях. Двое тюремщиков: ключник и стражник, посторонились, впуская в темницу третьего, облаченного в роскошный придворный костюм.

– Далеко не уходите, – обратился посетитель к тюремщикам и неплотно прикрыл дверь. Этим одетым с иголочки визитером оказался мсьё Пейроль, собственной персоной. Гасконец и нормандец узнали его с полувзгляда, но, не подавая виду, продолжали свои упражнения. Поутру, покинув дом развлечений принца, достославный мсьё де Пейроль еще раз пересчитал свои сокровища. При виде золота и серебра, множества голубых и белых акций, аккуратно уложенных в нескольких шкатулках, в душе фактотума опять шевельнулась мысль: «Аврора не уехать ли из Парижа немедленно в глушь в деревню купить поместье и спокойно коротать старость на лоне природы?» Словно чей-то всеведущий голос предупреждал: «Беги, Пейроль! Беги подобру поздорову!» Но фактотум этому голосу не внял. Увы, ошибочные умозаключения типа: «Ну что случится, если я задержусь еще на сутки?» часто губят людей подверженных страсти накопления. Они забывают, что сутки состоят из 1440 минут, каждая из которых делится на шестьдесят мелких частиц, и в течение любой из них можно нежданно-негаданно испустить дух.