Текст книги "Горбун"

– Пресвятая сила! – воскликнул Навай. – Это уж слишком, ваша светлость, – при чем здесь наши головы? Возможно, когда речь идет лично о вас…

– Господи, Твоя воля! – пролепетал Ориоль. – Игра совсем испортилась. Я больше так не могу, не могу…

Он медленно направился к выходу. Дверь кабинета была открыта, и сквозь проем было видно, как в вестибюле перед большой залой расхаживают гвардейцы, одетые по полной форме и во всеоружии. Ориоль невольно попятился назад, а Таранн закрыл дверь.

– Не пугайтесь, господа, – промолвил Гонзаго. – Гвардейцы явились не по ваши души. Пока это личная охрана или, если угодно, почетный караул его высочества регента. Он должен появиться с минуты на минуту. Для того, чтобы выйти отсюда на улицу, вам не обязательно проходить через вестибюль. Итак, я сказал, нам всем нужно беречь головы. Насколько я понял, вас это испугало и даже оскорбило. Не так ли?

– Монсиньор, – опять подал голос Навай, – вы злоупотребляете нашей преданностью. Предупреждаю, мы не те люди, которыми можно командовать языком угроз. Пока речь шла о том, чтобы следовать путем, достойным дворянина, мы оставались вам верны. Но теперь я понимаю, что вы намерены нам предложить такую работенку, с которой скорее управится Готье Жанри со своими головорезами. Прощайте, ваша светлость!

– Прощайте, ваша светлость! – повторили за ним остальные и медленно направились к выходу.

Гонзаго горько усмехнулся.

– И ты туда же, мой славный Пейроль? – промолвил он, заметив, как фактотум попытался смешаться с остальными. – Эх, как же все-таки я вас всех верно раскусил с самого начала, господа хорошие. Хорошо, верные мои друзья, как недавно говорил мсьё де Навай. В таком случае позвольте на прощание задать вам еще один вопрос. Куда вы сейчас направляетесь? Вижу, настала пора вас осведомить, что, выйдя из моего дома, в каком бы направлении вы не пошли, все равно попадете в одно и то же место, – название ему Бастилия.

Уже успевший коснуться дверной ручки Навай, остановился и развернулся, положив руку на эфес. Гонзаго смеялся. Скрестив на груди руки, он единственный держался невозмутимо среди компании испуганных людей.

– Неужели вы надеялись, – продолжал он, окидывая всех и каждого презрительным взглядом, – вашим внезапным неповиновением застать меня врасплох? Неужели полагали, что я, старый шахматист, не смогу просчитать на несколько ходов вперед такую пустяковую ситуацию и заранее не предприму контрмеры? Разве вам еще не говорили, что сегодня с восьми утра до полудня я беседовал с глазу на глаз с регентом? Неужто, не докладывали, с какими почестями я покинул спальню его королевского высочества? Разве вам не ясно, что ветер, даже ураган, высочайших милостей сейчас дует в мою сторону? Он настолько силен, что может свалить с ног и меня. Но вас, мои любезные соратники, эта буря сметет раньше, уж можете не сомневаться. И если сегодняшнему дню суждено стать последним днем моего могущества, то мне самого себя не в чем будет упрекнуть, – ибо я использовал его наилучшим образом. Имена всех вас составлены в список и список этот находится на столе начальника полиции господина де Машо. Стоит мне сказать слово, и каждый из вас станет влиятельным сановником, стоит сказать другое, – и вы все сделаетесь личностями вне закона.

– Опять угрозы, – промолвил Навай. – И все-таки мы рискнем поступить по-своему.

Однако последние слова были произнесены настолько нерешительно, что никто его не поддержал.

– «Мы последуем за вами, ваша светлость, последуем за вами!», – продолжал Гонзаго, цитируя фразы соратников, произнесенные несколько дней назад. – «Пойдем послушно, без оглядки, ни о чем не спрашивая, будем вашим священным батальоном, роковой гвардией!» Кто, как не вы, господа хорошие, недавно выпевал песню, слова которой знает назубок любой предатель? И что же теперь, мои верные приспешники, уже надумали бежать? Укрыться в кустах? Не выйдет, друзья мои, клянусь небесами! Я еще не настолько разучился владеть шпагой, чтобы не суметь ею пронзить любого трусливого беглеца! Помолчите, Навай! – прервал себя принц, заметив, что тот опять собрался что то возразить. – Я больше не намерен терпеть ваши бунтарские эскапады. Вы пошли за мной по доброй воле, – отдали себя целиком. Я вас принял под свое покровительство: опекал и протежировал. А теперь вы орете: «Ах, ах, – это слишком!» Я, де, злоупотребляю вашей преданностью, выбираю слишком каменистые и ухабистые дороги, по которым не пристало ступать вашим аристократическим ножкам. И у вас хватает нахальства отсылать меня к Готье Жанри, у вас, Навай, живущего за мой счет, у вас, Таранн, с головой погруженного в мои благодеяния и даже у вас, Ориоль, который, если бы не я, по сей день оставался вылитым шутом гороховым! Вам вздумалось позабыть, что вы все мои подопечные, мои создания, мои работы, наконец; – потому, что вы себя мне продали со всеми потрохами, а я вас купил!

Гонзаго теперь казался выше на голову любого из присутствовавших. Его глаза метали молнии.

– Вы говорите, – теперь, мол, не ваше дело? Захотелось умыть руки? – продолжал он, сменив гневный тон на проникновенно разъяснительный. – Разочарую вас, добродетельные друзья мои, – ибо именно сейчас вам предстоит самое большое, самое значительное дело; и для вас оно возможно даже важнее, чем для меня, ибо на карту поставлены благополучие и сама жизнь любого из вас. Так-то, милостивые господа. Я угостил вас сладким пирогом. Вы с жадностью на него кинулись. Увы, пирог оказался отравленным. Тем хуже для вас. Горечи у вас во рту будет нисколько не меньше, чем у меня. Именно в этой беспощадной логике и состоит единственно правильная мораль, или я ничего не понимаю в жизни! Не так ли, барон фон Батц, строгий философ? Вы вцепились в меня. Зачем? Чтобы взобраться на ту же высоту, где нахожусь я? Ну что же, – действуйте! Путь открыт. Вперед! Напролом! Шагайте, ползите, карабкайтесь, лишь бы голова не закружилась. Смелее, вперед, до самой плахи!

По спинам слушавших пробежал холодок. Взгляды были устремлены на страшное лицо Гонзаго. Ноги Ориоля дрожали. Помимо воли он пробормотал последние слова:

– До самой плахи…

Гонзаго окинул его презрительным взглядом.

– По тебе, ничтожество, уже давно плачет веревка, – брезгливо бросил он через губу и, обращаясь к остальным, с сарказмом прибавил:

– А вас, господа хорошие, поскольку вы все не в одном поколении аристократы, хочу напоследок предупредить…

Не закончив, Гонзаго сделал паузу, еще раз пристально поглядел на лица соратников и затем, словно больше не в силах сдержать справедливого возмущения, продолжал:

– Ведь ты, Носе, дворянин, сын храброго воина, биржевой спекулятор, и ты дворянин, Шуази, и ты, Монтобер, и ты, Навай, и ты, сударь фон Батц!

– Das dich der Donner erchlage! – пробурчал тот.

– Что ты там бормочешь, швабский увалень? Милостивые господа, вы только взгляните на себя без обиняков, – посмотрите друг на друга непредвзято и вы подобно римским авгурам не сможете сдержать иронической улыбки, – покраснеете до самого темени. Ну, какие вы к черту дворяне? Нет. Вы хваткие, ловкие финансисты, владеющие пером и цифрами, куда лучше, чем шпагой и шпорами! Сегодня вечером… – он понизил голос, – сегодня вечером будет недостаточно темно, чтобы было незаметно, как вы бледны. Посмотрите друг на друга, – от волнения и нерешительности вас просто трясет. Оно и понятно. Ведь вам пока неведомо, чем закончится данная эпопея, – победой, или поражением. В случае моего триумфа вы все на Олимпе, тогда как мое поражение вас сокрушит, сравняет с землей.

Теперь принц сам подошел к двери, выводившей в вестибюль, где прогуливались гвардейцы его королевского высочества.

– А сейчас буду краток, – холодно произнес он, берясь за дверную ручку. – Ваше раскаяние искупит все, – к тому же на многих лицах я замечаю проблески здравого смысла. Опять же предоставляю вам право свободного выбора. Насильно никого удерживать не собираюсь. Хотите, я открою эту дверь, и вы выйдете, тем самым избрав путь мучеников. Ну что, господа, открыть, или не надо?

Все хранили молчание.

– Что нужно делать, ваша светлость? – первый подал голос Монтобер.

Гонзаго еще раз измерил всех взглядом.

– А что же молчите вы, кузен Навай? – поинтересовался он.

– Как будет угодно вашей светлости, – глухо пробубнил Навай, потупя взор и очень побледнев.

Гонзаго одобрительно коснулся ладонью его плеча и с мягкой укоризной, словно отец, журящий детей за совершенную шалость, обратился ко всем.

– Удивительно, до каких пределов может иногда доходить наша глупость! Быть у самого входа в гавань и утонуть лишь из-за того, что в последнюю минуту от страха начать грести не в ту сторону! Послушайте меня внимательно и намотайте себе на ус: Каким бы ни был исход сегодняшней битвы, я уже обеспечил вашу дальнейшую судьбу. Завтра вы будете первыми людьми в Париже или, нагруженные золотом по самую макушку, отправитесь в Испанию. Король Филипп Испанский нас ждет, и кто знает, не начал ли уже Альберони переход через Пиренеи, как это в свое время сделал Людовик XIV, – (но, разумеется, в противоположном направлении)!

В эту минуту, когда я с вами говорю, – взглянув на часы, повел он речь о другом, – Лагардера выводят из тюрьмы Шатле, чтобы препроводить в Бастилию, где должно состоятся последнее действие этой драмы. Но по пути в Бастилию будет сделана остановка. Пылающая палата помимо смертной казни приговорила его еще к публичному покаянию, которое должно быть исполнено перед могилой Невера. Против нас выступает союз, в который входят две женщины и священник. Третья женщина, донья Круц, пребывает в нерешительности. По крайней мере, так мне представляется: с одной стороны ей хочется стать знатной дамой, а с другой она не желает вредить своей подруге. Ну, это жалкое орудие в чужих руках мы сумеем подчинить себе. Две упомянутых женщины это – госпожа принцесса де Гонзаго и та девица, что выдает себя за ее дочь. А сейчас прошу особого внимания. Эта барышня нам понадобится, и потому я придумал план ее захвата. В двух словах он таков: Мать, дочь и священник ждут Лагардера в церкви Сен-Маглуар. Дочь наденет подвенечное платье. Из чего я догадался, как наверное сумел бы на моем месте любой из вас, что они намерены разыграть некий спектакль, чтобы разжалобить сердце регента. Венчание за несколько минут до смерти. После венчания молодая жена, девственница, ни разу не вкусившая брачного ложа и уже без пяти минут вдова, – бросается в ноги его королевского высочества с мольбой о помиловании. Наша задача, точнее ее первая часть, – ни в коем случае не допустить, чтобы так произошло.

– Тут нет ничего трудного, – оживился Монтобер. – Достаточно им помешать разыграть спектакль.

– Надеюсь, – вам это удастся. Вы будете стоять на страже у церковных дверей, закрывая туда доступ. Теперь представим себе, что наше дело примет нежелательный оборот, и нам придется спасаться бегством. Это маловероятно, но все же если так случится, то у меня хватит золота на всех, и к тому же у меня есть официальная бумага, имея которую, мы не встретим препятствий.

Он развернул документ и показал подпись Вуайе д'Аржансона.

– Но и этого недостаточно, – продолжал он. – Мы увезем с собой живой выкуп в виде заложницы.

– Аврору де Невер? – в один голос воскликнули соратники.

– Между вами и нею будет всего лишь одна церковная дверь.

– Но за дверью, если удача повернется к нам спиной, – заметил Монтобер, – будет стоять с обнаженной шпагой Лагардер, это несомненно!

– Против Лагардера выступлю я сам! – с мрачной торжественностью заявил Гонзаго и решительно хлопнул ладонью по своему клинку. – Настала пора пустить в ход и это средство, – прибавил он. – Мое оружие ничем не хуже его, господа. На нем кровь Невера.

Пейроль отвернулся. По этому признанию он понял, что хозяин сжигает за собой мосты. Со стороны вестибюля послышался шум, и привратники громко прокричали:

– Его королевское высочество регент!

– Его королевское высочество регент!

Гонзаго открыл дверь, выводившую в библиотеку, и, быстро пожимая соратникам по очереди руки, говорил:

– Господа, сейчас для нас самое важное – это хладнокровие. Прежде всего – никакой паники. Через каких-то полчаса все будет кончено. Если события пойдут должным курсом, то вам останется лишь загородить вход в церковь. В случае необходимости можете тоже разыграть небольшой спектакль. Если другие средства не помогут, орите, что есть мочи: «Позор! Кощунство! Святотатство!» Такие лозунги безотказно действуют на толпу. А она полагаю, набежит так, что яблоку не упасть. И последнее. С кладбища, где вы меня должны дожидаться, хорошо видны окна большой залы, где будет проходить фамильный совет. Неотрывно следите за этими окнами. Если вдруг увидите сквозь стекло, что огонь свечи трижды поднимется и опуститься, штурмуйте церковную дверь, убирайте охрану, если таковая окажется, и хватайте заложницу. Через минуту после этого условного сигнала я уже буду среди вас. Все понятно?

– Понятно, – отозвались дворяне.

– Тогда, в добрый час! Ступайте за Пейролем. Он укажет вам путь на кладбище.

Соратники молча вышли.

Оставшись один, Гонзаго отер рукавом лоб и тихо произнес:

– Человек или дьявол этот Лагардер, но сегодня он свое получит!

За закрытой церковной дверью госпожа принцесса де Гонзаго придерживала свою дочь, одетую в белое подвенечное платье. На голове девушки были фата и венок из флёр д'оранжа. Рядом находился священник в полном облачении. Донья Круц, стоя на коленях, молилась.

В тени у стены в напряженном ожидании застыли трое вооруженных мужчин.

Часы на башне Сен-Маглуар пробили восемь, и, словно эхом, издалека послышался погребальный звон колокола на Сен Шапель. Он оповестил, что приговоренного повели в Бастилию.

Сердце принцессы разрывалось от боли. Она видела, как побледнела Аврора, сделавшись похожей на мраморное изваяние.

На лице девушки появилось подобие улыбки.

– Вам пора, матушка! – едва слышно произнесла она.

Принцесса поцеловала ее в лоб.

– Да, дитя, нам сейчас нужно расстаться. Я это знаю, – сказала она. – Но пока я держу твою руку в своей, мне кажется, что ты в безопасности.

– Сударыня, – промолвила донья Круц. – Мы все, кто здесь останется, будем беречь Аврору, как зеницу ока. Маркиз де Шаверни готов за нее умереть!

– Ах, крапленый туз! – пробурчал самый рослый из вооруженных мужчин. – Эта бесстыдница, даже не упомянула о нас с тобой, дружок мой!

Принцесса прежде, чем направиться к выходу, подошла к группе из троих мужчин, состоявшей из Шаверни, Кокардаса и Паспуаля.

– Пресвятая сила! – заговорил гасконец, не дав ей ничего сказать. – Перед вами тщедушный аристократишка, – Кокардас кивнул на Шаверни. – Но это только с виду. На самом деле он – настоящий храбрец и будет сражаться, как лев, – ведь на него сейчас смотрит его пассия, – усач покосился на донью Круц. – Ну а уж что касается нас двоих: хитрющего удальца брата Паспуаля и лично меня, – то мы будем стоять насмерть за нашего Маленького Парижанина шевалье де Лагардера. Это ясно, как Божий день! Так что с легким сердцем ступайте по своим делам, сударыня!

Большая зала дворца Гонзаго была залита светом. Во дворе слышался цокот копыт лошадей Савойских гусаров, в коридорах, вестибюле, в подсобных помещениях и гостиных было много одетых по парадному французских гвардейцев. На вахте у дверей собственной персоной стоял маркиз де Бонниве.

Было ясно, что регент придает предстоящей фамильной церемонии небывалую торжественность и значимость.

На подмостках точно так же, как несколько дней назад в два ряда были установлены кресла, которые заняли те же государственные чиновники: юристы, вельможи, секретари и помощники, что и в прошлый раз. Единственное отличие состояло в том, что за креслом мсьё де Ламуаньона на особом возвышении находился позолоченный стул с подлокотниками, напоминавший трон, на котором восседал его королевское высочество регент. Его окружали Лё Бланк, Вуайе д'Аржансон и губернатор Бретани граф Тулузский.

Ведущие тяжбу стороны поменялись местами. Когда госпожа де Гонзаго вошла в залу, ее усадили возле кардинала де Бисси, сегодня занимавшего место справа от президиума, тогда как господин де Гонзаго сидел за столом, освещенным двумя трехпатронными подсвечниками, на том самом месте, где на прошлом заседании находилась принцесса. Таким образом, теперь Гонзаго спиной почти касался портьеры, скрывающей потайную дверь, (ту через которую в прошлый раз в залу незаметно проник горбун), – а лицом был обращен к окну, из которого открывался широкий вид на кладбище Сен-Маглуар. Потайная дверь, о существовании которой устроители ассамблеи не знали, не охранялась.

Нет нужды упоминать, что от пошлых деревянных клетушек – бирж не осталось и следа. Они были сломаны, вынесены во двор и сожжены; полы вымыты, просушены, где требовалось, залакированы и закрашены. Для этого накануне за щедрое вознаграждение пригласили мастеров краснодревщиков, – им пришлось трудиться весь день и последующую ночь.

Принц де Гонзаго появился раньше своей супруги. Он с достоинством поклонился председательствующему и членам трибунала. Присутствовавшие заметили, что его королевское высочество ответил ему приветливым жестом.

Когда в дверях появилась принцесса, к ней по указу регента навстречу устремился граф Тулузский – сын Людовика XIV, вслед за чем, Филипп Орлеанский поднялся с трона и, сделав два три шага к принцессе, поцеловал ее в обе руки.

– Ваше королевское высочество, – тихо промолвила ему принцесса, – не соизволили меня сегодня принять.

Заметив удивленный взгляд регента, она придержала шаг. Гонзаго следил за ними краем глаза, делая вид, что целиком поглощен лежавшими перед ним на столе бумагами, среди которых был и тот хорошо известный читатель пакет с тремя висячими печатями.

– Вашему королевскому высочеству, – продолжала принцесса, – также неугодно было принять во внимание мое письмо.

– Какое письмо? – изумленным шепотом осведомился регент.

Взгляд госпожи де Гонзаго невольно обратился к супругу.

– Значит, письмо было перехвачено, – заключила она.

– Сударыня, – спохватившись, поспешно заговорил регент. – Ведь пока ничего не изменилось. Все находится в том же состоянии, что и прежде. Действуйте решительно, ничего не опасаясь. Поступайте, как вам подсказывает совесть. С этой минуты между вами и мной уже никто не сможет вмешаться. – И затем, слегка повысив голос, чтобы его услышали и прочие, собравшиеся в зале, прибавил: – Сегодня для вас, сударыня, настал торжественный день. Мы решили лично председательствовать на фамильном совете не только потому, что мсьё принц де Гонзаго – наш кузен, а также потому, что, наконец пробил час для справедливого возмездия, – и сегодня убийца де Невера умрет.

– Ах, ваше высочество! – со стоном вырвалось у принцессы. – Если бы вы прочитали мое письмо…

Регент подвел принцессу к ее креслу.

– Все, о чем вы попросите, – скороговоркой прошептал он, – я исполню. – И снова повысив голос: – Прошу вас, господа, рассаживайтесь по местам, – пора начинать!

Филипп Орлеанский возвратился на председательское кресло. Президент де Ламуаньон шепнул ему несколько слов.

– Конечно, конечно, – ответил ему в голос регент. – Будем строго придерживаться формы и буквы закона, и, даст Бог, в конце нынешнего заседания у нас появится возможность приветствовать истинную наследницу де Невера.

Произнеся это, его высочество устроился на троне и надел свою форменную шляпу с золотой кокардой в виде короны.

– Господа, поскольку на прошлом совете председательствовал мсьё де Ламуаньон, то я во избежание недоразумений поручаю ему вести процедурную часть и на нынешнем заседании, – объявил он.

Президент де Ламуаньон поблагодарил его королевское высочество, после чего первому представил слово мсьё де Гонзаго.

В зале наступила тишина; и вдруг внимание аудитории привлекло одно удивительное совпадение, – едва Гонзаго раскрыл рот, чтобы говорить, ветер, дувший в этот час с юга, донес первый удар погребального звона колокола Сен-Шапель. Его мерный унылый тон, казалось, раздается где-то совсем близко, – будто в вестибюле дворца, где собрался совет. При его звуке на улицах начал собираться народ, и вскоре к заунывно бубнящему колокольному пульсу прибавились крики возбужденной толпы. Из ее гущи неслись радостные возгласы. Толпе, как известно, всегда нравились подобные мероприятия. Немного переждав, Гонзаго начал говорить:

– Ваше высочество! Господа! Я всегда был перед вами на виду. Против человека, несклонного вести свою жизнь в секрете, легко строить козни. Увы, я слишком долго этого не замечал, так как по своей природе начисто лишен коварства, не способен хитрить, интриговать и, естественно, забываю о том, что на это способны другие. Недавно вы видели, с каким рвением я стремился отстаивать истину. Сегодня мой пыл несколько охладел. Честно говоря, я попросту устал от обвинений в мой адрес, накапливающихся где-то в тени, устал от постоянных слепых необоснованных подозрений, всей этой низкой клеветнической возни.

На прошлом заседании я представил совету ту, которая, по моему глубокому убеждению является, (о чем с прежней уверенностью повторяю сейчас и готов повторять впредь), действительной наследницей де Неверов. К сожалению, ныне я ее здесь не вижу. Полагаю, однако, в том нет большой беды. Его королевскому высочеству известно, что с сегодняшнего утра я сложил с себя обязанности ее опекуна, – а потому, явится она на совет, или нет, для меня большого значения не имеет. Моей единственной заботой теперь остается показать общественности, подтвердив мои заявления неопровержимыми доказательствами, что правда на моей стороне. Мои доказательства – здесь.

Он взял со стола конверт с тремя печатями и, обведя его по кругу перед собравшимися, опять положил на место.

– В этом конверте, – продолжал он, – имеется документ с собственноручной подписью госпожи принцессы – листок, вырванный из регистрационной книги приходской церкви де Келюсов. Он хранится здесь за тремя печатями. По первому требованию высокого трибунала я готов пакет вскрыть. Однако полагаю, сделать это нужно лишь после того, когда госпожа принцесса представит собранию свои доказательства.

Произнеся эту короткую речь, Гонзаго спокойно с чувством исполненного долга опустился в кресло. Присутствовавшие принялись шепотом переговариваться. Сегодня рядом с Гонзаго не было его пламенных сторонников. Да и какая в том была нужда? Принц ни о чем не просил, ничего не требовал, кроме того, чтобы общество сняло с него несправедливые подозрения, и ради этого он приготовил документальные свидетельства своей правоты.

– Хорошо, – сказал регент. – Теперь послушаем, что скажет госпожа принцесса. Прошу вас, сударыня, говорите!

– Если госпоже будет угодно доверить свои аргументы мне, – предложил кардинал де Бисси, – то я с готовностью…

Аврора де Келюс встала.

– Ваше высочество, – произнесла она. – Прошлой ночью мне была возвращена дочь. Посмотрите на меня. Видите на моих глазах слезы радости, которой я не испытывала почти двадцать лет? Сердце матери не лжет! Какие еще вам нужны доказательства?

– Однако, доказательства, о которых вы, сударыня, говорите, – начал президент Ламуаньон, – не могут…

– Нет, могут, сударь, – поспешила возразить принцесса. – Они могут быть приняты трибуналом в расчет, равно, как и те новые доказательства, которые я представлю высокому собранию немедленно после того, как его королевское высочество соблаговолит исполнить просьбу вдовы де Невера, ту, о которой она смиренно просила в своем письме.

– Но вдова де Невера, – ответил регент, – до настоящего момента не обращалась ко мне с какой либо просьбой.

Принцесса снова посмотрела на Гонзаго, и в ее взгляде было заметно, как недавно возникшее подозрение сменилось уверенностью.

– Да, – произнесла она. – Однако, великое дело дружба! Не так ли, господа? В течение двух дней все, кому только не лень, мне твердят: «Ни в чем не вините мужа! Ни в чем не вините мужа!», – из чего смело можно заключить, что дружба со столь могущественным человеком, как его королевское высочество регент, сделали принца неуязвимым.

Заметив, как Филипп Орлеанский поморщился, словно от зубной боли, Аврора де Келюс поспешила пояснить:

– Сейчас я никого и ни в чем не упрекаю, – а просто довожу до сведения вашего королевского высочества, что сегодня с утра отправила на ваше имя письмо и, что, судя по вашей неосведомленности, чья-то рука, (чья именно, утверждать не берусь,) – это письмо перехватила.

На лице Гонзаго появилась грустная исполненная самоиронии улыбка. Дескать, «что поделаешь, – последние дни мне приходится выслушивать и не такое!»

– И о чем же вы у нас просите, сударыня? – осведомился регент.

– Я просила вас, ваше высочество, выступить в защиту вашей другой дружбы! Повторяю, – я никого не обвиняю, а лишь смиренно прошу. Я вам написала, что по моему теперешнему убеждению одного лишь публичного покаяния убийцы перед могилой де Невера недостаточно.

По лицу Гонзаго пробежала судорога. Она возникла настолько неожиданно, что он не успел ее скрыть, и многие это заметили.

– Я объясняла вашему королевскому высочеству, – продолжала принцесса, – что в данном случае, было бы желательно заставить преступника принести еще одно публичное покаяние, более глубокое и достаточное; я умоляла вас распорядиться, чтобы убийцу привели сюда в этот дом, и чтобы, стоя на коленях в присутствии всего фамильного совета и вашего королевского высочества, он выслушал свой смертельный приговор.

Желая скрыть выражение глаз, Гонзаго полуопустил веки, словно боролся с дремотой. Только что принцесса солгала. Он это хорошо знал, – письмо Авроры де Келюс, отправленное регенту, было перехвачено им, Гонзаго, и сейчас находилось в его кармане. В нем было совершенно иное. В нескольких строках принцесса заверяла регента в том, что шевалье де Лагардер ни в чем не виновен, в том ручалась собственной честью, – вот и все. Зачем же сейчас принцессе понадобилась ложь? Какая хитрость скрывалась за этим вымыслом? Наверное, впервые за всю жизнь Гонзаго почувствовал, как в его жилах стынет от ужаса кровь перед неведомой грозной опасностью. Как будто, под его креслом кто-то умело замаскировал мину, готовую взорваться в любой миг. Он растерялся. Он не знал, что предпринять, чтобы спастись, как этот взрыв предотвратить. Где-то совсем близко разверзлась пропасть, но где именно, он заметить не мог. Почувствовать на себе взгляды присутствовавших в зале, он невероятным усилием сохранил спокойствие и чуть приоткрыл глаза, будто очнувшись от непродолжительной дремы.

– Но это не принято! – донеслись до слуха Гонзаго слова президента Ламуаньона. Принц едва не кинулся к тому с объятиями.

– Но каковы мотивы у госпожи принцессы…, – начал маршал де Вильруа.

– Я обращаюсь к его королевскому высочеству, – прервала его госпожа де Гонзаго. – Правосудию понадобилось двадцать лет, чтобы отыскать убийцу герцога де Невера, и правосудие в чем-то задолжало перед пострадавшим за то, что так долго было не в состоянии совершить возмездие. Моя дочь мадемуазель де Невер не войдет в этот дом до той поры, пока в его стенах не совершиться этот акт очищения, а я не смогу радоваться жизни, пока наши предки, взирающие с этих старых фамильных портретов, не увидят убийцу, униженного, поверженного, наказанного.

Воцарилась тишина. Президент де Ламуаньон протестующе покачал головой. Но пребывавший в глубокой задумчивости регент, пока молчал.

– Зачем ей понадобилось присутствие этого человека? – мучительно вопрошал себя Гонзаго.

По его вискам струился холодный пот. Сейчас он уже жалел, что рядом не было его соратников.

– А каково на этот счет мнение господина де Гонзаго? – внезапно поинтересовался герцог Орлеанский.

Прежде чем ответить тот изобразил на устах безразличную усмешку.

– Если бы оно у меня было! – наконец произнес он. – Да и почему у меня должно быть какое-то особое мнение по поводу столь странной прихоти моей супруги. Наверное, все-таки не следует уважаемому трибуналу идти на поводу у дамских капризов. Однако, повторяю, за исключением того, что ее желание может привести к задержке экзекуции, я не усматриваю в том ничего ни за, ни против.

Слегка покачав плечами, принц опять грустно улыбнулся.

– Задержки не будет, – промолвила принцесса, прислушиваясь к доносившемуся с улицы шуму.

– Вам известно, где сейчас осужденный? – спросил герцог Орлеанский у Авроры де Келюс.

– Ваше высочество…, – запротестовал президент де Ламуаньон.

– Иногда немного нарушив форму, мсьё, – сухо прервал его регент, – мы можем улучшить суть дела.

Вместо ответа принцесса рукой указала на окно. За ним нарастал шум толпы.

– Приговоренный недалеко! – тихо заметил Вуайе д'Аржансон.

Регент подозвал маркиза де Бонниве и прошептал ему несколько слов. Тот поклонился и стремительно удалился из-залы. Принцесса возвратилась на свое место. Гонзаго окинул собрание спокойным, как ему казалось, взглядом. Но губы его дрожали, а в глазах затаился страх. Через несколько минут в вестибюле послышался звон оружия. Все присутствовавшие невольно привстали, так велико было их любопытство, внушаемое этим отважным авантюристом, необычайная история которого за несколько последних дней успела сделаться притчей во языцех. Кому-то уже удалось его повидать на празднестве в Пале-Рояле, кто-то видел, как его высочество регент отобрал у него шпагу, лишив тем звания дворянина, но многим сейчас предстояло его увидеть впервые.

Когда дверь отворилась, и перед собранием в окружении конвоиров предстал со связанными руками белокурый шевалье, прекрасный как святой мученик с полотен мастеров пизанской школы, по рядам пронесся удивленный «гур гур». Однако регент теперь смотрел не на осужденного, а на Гонзаго. Тот не шевелился. Лагардера подвели почти к самым подмосткам. Вслед за приговоренным, держа свисток, шел секретарь Пылающей палаты. По традиции ему надлежало огласить часть приговора перед могилой, где преступнику должны были отсечь руку, и другую часть, – перед казнью в Бастилии.

– Читайте! – приказал регент.

Секретарь развернул свиток. Вкратце там было следующее:

– «Заслушав обвиняемого, свидетелей и королевского адвоката, учитывая доказательства и принимая во внимание процессуальный порядок, суд по особо важным делам, именуемый „Пылающая палата“, признал сьера Анри де Лагардера, именующего себя титулом шевалье, виновным в убийстве благородного и могущественного принца Филиппа Лотарингского Эльбёфа герцога де Невера и приговорил упомянутого Лагардера: 1) к публичному покаянию с последующим усекновением правой кисти, коему надлежит быть произведенным палачом при посредстве меча у подножия памятника на могиле упомянутого принца и синьора Филиппа герцога де Невера на кладбище у церкви Сен-Маглуар и 2) к отсечению головы упомянутого сьера Лагардера во дворе Бастилии, для чего следует пригласить другого палача, специалиста по обращению с топором… и т. д. и т. п.».