Текст книги "Горбун"

Том II. Лагардер

Часть I. Пале-Рояль. (Куда мы идем?)

У камней тоже своя судьба. Стены живут долго, наблюдая смену поколений. Они свидетели живой истории. Как много интересного мог бы поведать какой-нибудь строительный блок из известняка, туфа, ракушечника, песчаника или гранита. Сколько вокруг драм, комедий, трагедий прошло на его долгом веку, сколько великих и невеликих деяний свершилось, сколько просияло улыбок, пролилось слез.

Возникновение Пале-Рояля связано с трагедией. Арман дю Плесси, он же кардинал де Ришелье, выдающийся государственный деятель и скверный поэт, купил у сьера Дюфрена старинный особняк Рамбуйе, а у маркиза д'Эстре большой дворец Меркеров и приказал архитектору Лемерсье на месте этих двух дворянских жилищ построить новое здание, достойное своего высокого назначения. Кроме того он купил земли еще четырех ленных владений, чтобы на их территории разбить сады. Затем им был приобретен у графа Сийери еще один особняк, гладкий фасад которого вскоре был украшен фамильным гербом герцога дю Плесси, увенчанным кардинальским колпаком. От парадного подъезда была проложена широкая дорога, которой его высокопреосвященство мог, не меняя направления, проехать в карете до своих ферм в Гранж Бательер. Образовавшаяся впоследствии по сторонам этой дороги улица стала называться улицей Ришелье. Название фермы, на территории которой ныне находится один из самых фешенебельных парижских кварталов, надолго пристало к местности за той частью дворца, где размещалась опера.

Из всех городских достопримечательностей, увековечивших имя выдающегося политика, пожалуй, дворец оказался самым неблагодарным. Построенный на средства герцога дю Плесси, по отзывам многих свидетелей принимавшего участие в составлении архитектурного проекта, совсем еще новый, пахнущий свежей краской дворец сменил свой кардинальский титул на августейший. Едва Ришелье упокоился в могиле, как его дом переименовали из Пале-Кардиналь в Пале-Рояль.

Грозный клирик обожал театр. Можно предположить, что и дворец он построил лишь с тем, чтобы разместить в нем театры. Целых три. Хотя, чтобы сыграть любимое детище его поэтической музы трагедию в стихах собственного сочинения «Мирам» хватило бы и одного. По правде говоря, рука, отсекшая голову коннетаблю Монморанси, была слишком тяжела для составления рифм. Трагедия «Мирам» была представлена перед 3000 потомков крестоносцев, у которых хватило великодушия наградить сочинителя и исполнителей рукоплесканиями. На следующий после премьеры день на головы горожан мутноватым дождем пролилось около сотни од, столько же дифирамбов, и в два раза больше мадригалов, воспевающих титулованного рифмоплета. Вскоре, однако, хвалебный шум поутих. Любители поэзии и театра сначала шепотом, а потом в голос заговорили о другом человеке, сочинявшем трагедии. Этот не был кардиналом, но от его стихов по спинам слушателей пробегали мурашки. Звали его Пьер Корнель.

Театральное дело Ришелье вел с размахом: зал на 200 мест, зал на 500; и наконец, зал на 3000. Меньшее его не удовлетворяло. Подражая политике жестокого древнеримского императора Тарквиния Надменного, нещадно рубя головы тем, кто осмеливался высовываться выше общего уровня, он никогда не выпускал из внимания театральные нужды, занимался декорациями и костюмами, как заботливый директор, кем собственно и являлся. Согласно дошедшей молве, он придумал декорацию, изображающую волнующееся море, облака из марли, передвижные планшеты, реквизит, где наряду с бутафорией участвовали настоящие предметы, которые нельзя использовать дважды: например бокал, разбиваемый по ходу пьесы или вино, которое выпивалось. Он также изобрел хитроумную пружину, помогавшую актеру, исполнявшему роль Сизифа, сына Эола, в пьесе Демаре катить в гору камень. Говорят, что его как человека, гораздо больше занимало искусство, (там находили применение его разносторонние способности, включая талант танцора), чем поприще политика. Похожие примеры в истории уже случались. Нерон, например, прекрасно играл на флейте и даже выступал перед публикой.

Ришелье умер. В Пале-Кардиналь переселилась Анна Австрийская с сыном Людовиком XIV. Франция подняла шум вокруг этих недавно возведенных стен.

Не сочинявший поэтических трагедий кардинал Джулио Мазарини, ставший после смерти Ришелье первым министром, украдкой усмехаясь и одновременно дрожа от страха, не раз слышал иступленные крики народного гнева, слышал плач и стенания под своими окнами. Убежище Мазарини находилось в тех апартаментах, которые позднее занял регент Франции Филипп Орлеанский, в восточном крыле, том, что ныне выходит к ростральной колоннаде у Фонтанного двора. Именно там он укрывался от фрондеров, когда те прорвались во дворец, желая убедиться, что король не вывезен из Парижа. В Пале-Рояле хранится картина, изображающая эти события. Анна Австрийская на глазах у народа приоткрывает пеленки младенца Людовика XIV.

По поводу этой картины известно остроумное замечание правнучатого племянника регента, французского короля Луи Филиппа. Известный драматург и поэт XIX века Казимир Делавинь, увидя полотно, принадлежавшее кисти Мозеса, удивился тому, что королева изображена на нем без охраны в окружении толпы, в ответ на что Луи Филипп усмехнулся:

– Охрана есть, но ее не видно.

В феврале 1672 г. во владение Пале-Роялем вступил Месье, брат короля, основоположник Орлеанского дома. 21-го числа упомянутого месяца Людовик XIV передал ему дворец в наследное владение. Генриетта Анна английская, герцогиня Орлеанская организовала здесь блистательный двор.

Герцог Шартрский, сын Месье, (от второй жены), будущий регент в конце 1694 г. сочетался здесь браком с мадмуазель де Блуа, последней из побочных дочерей короля, (от его неофициального союза с мадам де Монтеспан).

В период регентства жанр трагедии вышел из моды. Меланхолическая тень Мирам вероятно целомудренно закрывалась вуалью, чтобы не видеть дружеских пирушек, часто устраиваемых герцогом Орлеанским, (как о том повествует в своих мемуарах Сен Симон), – «в компаниях весьма странных»; однако театры продолжали давать представления, т. к. в то время установилась мода на оперных див.

Красавица герцогиня де Берри, дочь регента, постоянно пребывавшая навеселе и редко отрывавшая нос от табакерки с испанским нюхательным табаком, составляла неотъемлемую часть этих «компаний, весьма странных», куда по словам того же Сен Симона были вхожи лишь «дамы подозрительной репутации и разного рода прохиндеи, прославившиеся умом и беспутством».

Не смотря на дружбу с регентом, Сен-Симон в глубине души его недолюбливал. Даже если история не пытается скрыть некоторые плачевные слабости этого и.о. монарха, то уж по крайней мере не умалчивает и о его высоких качествах, которые не могут быть затемнены его пороками. Последними он был обязан своему недобросовестному наставнику, тогда как добродетелями – только себе, тем более, что многие прилагали усилия, чтобы их в нем подавить. Его оргии – что случается редко – не имели кровавой оборотной стороны. Он был человечен и добросердечный. Возможно, он стал бы по настоящему великим, если бы не дурные примеры и советы, которыми его отравляли в юности.

В то время Пале-Рояль был на много больше, чем в наши дни. С одной стороны он граничил с домами на улице Ришелье, с другой с домами на улице Бонз Анфан. В глубину, выступая в виде ротонды, он почти достигал до улицы Нев де Пти Шан. Значительно позже, лишь во время царствования Людовика XVI, герцог Луи Филипп Жозеф построил то, что получило название каменной галереи, чтобы тем оградить и украсить парк.

Во время описываемых нами событий длинные усаженные вязами аллеи в форме итальянских портиков повсюду окружали зеленые беседки, ухоженные кустарники, зеленые лужайки, цветочные клумбы. Живописная аллея с индийскими каштанами, (когда то их посадил сам кардинал Ришелье), красовались в полной силе. (Последнее дерево этой аллеи, прозванное Краковским, под которым всегда собирались любители обменяться новостями, существовало еще в начале нашего столетия). Поперек ее пересекали две другие прямые аллеи из вязов с шарообразно подстриженными кронами. В центре парка был оборудован полукруглый водоем с многочисленными фонтанами. Справа и слева от дворца находились окруженные густым кустарником поляна Меркурия и поляна Дианы. За водоемом между полянами в шахматном порядке росли липы.

Восточное крыло дворца, более крупное, чем то, где позднее был построен французский театр, на месте известной галереи архитектора XVII века Франсуа Мансара, заканчивалось конструкцией с четырехскатной крышей. Пять окон торцевого фронтона глядели в сад на поляну Дианы. Именно здесь находился рабочий кабинет регента. Самый большой театральный зал, мало претерпевший изменений со времен Ришелье, теперь был отдан под оперу. Во дворце помимо служебных и парадных помещений имелись покои Елизаветы Шарлотты Баварской, принцессы Палатинской, вдовствующей герцогини Орлеанской, второй жены Месье; а также герцогини Орлеанской, жены регента; и апартаменты герцога Шартрского, их сына. Принцессы, за исключением герцогини де Берри и аббатисы де Шель, жили в западном крыле, выходившем на улицу Ришелье. Опера размещалась в другом конце, на месте, где сегодня находится Фонтанный двор и улица Валуа. Ее тыльная сторона шла вдоль ограды по улице Бонз Анфан. После прогулок по парку принцессы попадали во дворец через отдельный вход, к которому подводила галерея с поэтичным названием Двор радости. В те дни парк не был открыт, как ныне, для широкой публики, но попасть в него было совсем не трудно. Большинство домов на улицах Ришелье, Нев де Пти Шан и Бонз Анфан имели балконы, далеко выступавшие возвышенные террасы, крылечки, с которых ничего не стоило, перемахнув через невысокую живую изгородь, опуститься на мягкую траву дворцового парка. Обитатели этих домов настолько привыкли к парку как к своей вотчине, что позднее судились с Луи Жозефом Орлеанским, когда тот вздумал вокруг него установить настоящую ограду.

Возьмем на себя смелость не согласиться с некоторыми современными писателями, утверждающими, что дворцовый парк еще до недавнего времени был великолепным местом отдыха. Что уж такого великолепного в двух трех аллеях худосочных вязов и престарелых каштанов, битком заполненных гуляющей публикой? Вероятно возведение новых галерей, закрывавших деревьями доступ воздуха и света причиняло им вред. Зеленые насаждения год от года хирели, увядали, высыхали. А потому приходится признать, что у теперешнего Пале-Рояля есть красивый двор, но нет парка.

Впрочем, в то далекую ночь устроителям празднества удалось превратить парк в подлинное чудо, в земной рай. Регент, обладавший не очень изысканным вкусом в отношении зрелищ, превзошел самого себя. Все было устроено просто отменно. Ходили сплетни, что деньги ему субсидировал щедрый мсьё Лоу. Однако, разве это важно? Важен лишь результат. Так, во всяком случае, полагают большинство людей. Если Джон Лоу Лористон оплатил музыку, игравшую в его славу, это свидетельствует только о том, что он хорошо понимал силу рекламы, значение которой сегодня никто не станет отрицать. Тому есть много подтверждающих примеров. Так, один современный писатель, (имени называть не будем во избежание склоки), на собственные деньги организовал 14 изданий своей книги, все экземпляры которой, сам и скупил, зато 15-е почти на три четверти разошлось между настоящими читателями. Или дантист, который ради заработка в 20000 франков истратил на рекламу 30000. А вот один театральный директор, имея в шестисотместном зале всего 200 зрителей, на непроданные места усадил клакеров, во время скучной пьесы визжавших от восторга и отбивавших ладони в аплодисментах. Чтобы пыль как следует, запорошила глаза, а на ушах повисла лапша, их нужно сбрасывать на головы легковеров с некой возвышенной точки, с некого пьедестала. Лоу хорошо это понимал и в качестве такого пьедестала задумал грандиозное празднество, которое оплатил бумажными кредитками, ничего для него не стоившими, ибо он сам их печатал. Не станем рассказывать о дворцовом интерьере, украшенном по случаю праздника с небывалой роскошью. Несмотря на то, что уже наступила осень, основные действия происходили на открытом воздухе т. е. в парке.

На его территории там и сям были возведены декорации, изображавшие поселение колонистов в Луизиане на берегу Миссисипи. Все парижские оранжереи в эту ночь были вынуждены преподнести Пале-Роялю дань в виде диковинных цветов, растений и плодов. Взгляд поражало немыслимое соединение европейского ландшафта с тропической экзотикой. С подстриженных вязов свисали лианы, подвешенные на зеленых шнурках кокосовые орехи, ананасы и апельсины. Бесчисленные фонарики, укрепленные на стволах и колоннах, по утверждению устраивателей были настоящими индейскими. Вот только во множестве разбитые на лужайках вигвамы выглядели, пожалуй, слишком роскошно для жилищ диких индейцев. Приятель мсье Лоу замечали:

– Вы даже не представляете, как сильно ушли вперед аборигены этих заморских краев.

Все же, отдав должное некоторой фантастичности стиля «индейских» шатров, нужно признать, что все остальное было исполнено изысканного рококо. Естественное пространство повсюду расширялось и украшалось рисованными перспективами на огромных холстах с изображением скал, деревьев, водопадов, где из-замаскированных шлангов били потоки настоящей воды вскипавшей и пенящейся сверх всякой меры, так как в нее добавили мыла. Посреди центрального окруженного фонтанами водоема был установлен пьедестал, на котором возвышалось выкрашенное под мрамор изваяние из папье-маше, – аллегория древнего Миссисипи. Говорят, статуя имела некоторое сходство с мсье Лоу. Кумир держал широкий сосуд, из которого в чашу бассейна стекала вода. Позади статуи в самом бассейне лежало несколько нетолстых бревен. Они были связаны стеблями и лианами. Это сооружение означало одну из дамб, которые на реках Северной Америки строят бобры. В то время Бюффон, впоследствии прославленный естествоиспытатель, был ребенком и еще не успел порадовать читателей своим исследованием жизни этих удивительных животных, а потому возводимые ими плотины многими воспринимались как некое крайне курьезное, едва ли не граничащее со сверхъестественным, явление.

Вокруг статуи бога Миссисипи в скором времени должно было состояться танцевальное представление, где нескольким известным артистам: мадам Нивель, мадемуазель Дебуа, мадемуазель Дюплан, мадемуазель Эрну, а также господам Леге, Сальватор и Помпиньян в сопровождении кордебалета в 500 человек надлежало исполнить балет на сюжет из жизни индейцев.

Приятели регента маркиз де Коссе, герцог Бриссак, поэт Лафар, мадам де Тансен, мадам де Руайан и герцогиня де Берри, по правде говоря, посмеивались над всем этим мероприятием, впрочем, не так открыто, как сам регент. И уж конечно, наибольшим скептиком в отношении к празднеству был его главный устроитель мсье Лоу.

Салоны и залы уже были переполнены гостями. Несколько минут назад от имени регента господин де Бриссак на пару с графиней Тулузской открыли бал.

В парке тоже было полно людей. Почти во всех шатрах шла игра в ландскнехт. Несмотря на усиленные караулы переодетых индейцами придворных гвардейцев, (они были выставлены у всех близлежащих домов), многим ловкачам удалось проникнуть в парк. Повсюду попадались домино весьма подозрительного вида. Кругом стоял невообразимый шум. Однако заправлявшие парадом еще не выходили. Ни регент, ни принцессы, ни достопочтеннейший Лоу пока не появились. Все ждали их.

В вигваме из окантованного золотым шитьем красного бархата, где вполне могли бы раскурить трубку мира вожди повздоривших племен, было сдвинуто вместе несколько столов. Шатер размещался недалеко от поляны Даны, остается у самых окон кабинета регента. Дверь собралась немалочисленная компания. За покрытым скатертью мраморным столом шла оживленная игра в ландскнехт. Игроки шумели, золотые монеты сыпались горстями, и тут же в двух шагах у другого стола, ведя игру в реверси, чинно беседовали пожилые аристократы. Стол для ландскнехта окружали маркиз Шаверни, Шуази, Навай, Жирон, Носе, Таранн, Альбрет и другие. Мсьё де Пейроль тоже был среди игравших. Он выигрывал, постоянно выигрывал. Все это знали и изо всех сил следили за его руками. Впрочем, следи не следи, во время регентства шулерство было распространенным явлением и не считалось за преступление. Игра шла напряженно. Вслух произносились только цифры, означавшие ставки и согласия или отказ участвовать в очередном розыгрыше: «Сто луидоров! Пятьдесят! Двести!» Проклятия проигравших и смех выигравших. Игроки, разумеется, были без масок. В аллеях же, наоборот, разгуливали и беседовали бесчисленные домино и маски. Лакеи в парадных ливреях, зачастую выглядевших наряднее костюмов хозяев, держались поближе к малому крыльцу у апартаментов регента. Многие из них тоже были в масках, блюдя инкогнито своих господ.

– Выигрываете, Шаверни? – заглянув в вигвам звонким женским голосом поинтересовалось голубое домино в натянутом капюшоне.

Шаверни выкладывал из кошелька на стол остатки денег.

– Сидализа! – воскликнул Жирон. – Поспеши нам на выручку, о нимфа девственной рощи!

Из-за спины первого домино появилось второе.

– О чем вы тут? – спросило оно.

– Ни о чем особенном, милая моя Дебуа, – расплылся в невинной улыбке Жирон. – О девственной роще.

– Так, так. Впрочем, мне все равно, – с безразличием бросила мадемуазель Дебуа и вошла в шатер. Сидализа отдала свой кошелек Жирону. Один из старичков, игравших в реверси с осуждением поцокал языком.

– В наше время, наедине де Барбаншуа, все было по-другому.

– Увы, мсьё де Юноде, – ответил сосед. – Все испортилось.

– Измельчало, мсьё де Барбаншуа.

– Выродилось, мсьё де Юноде.

– Извратилось!

– Опошлилось!

– Изгадилось!

И, тяжело вздохнув, в один голос:

– Куда мы идем, барон, куда идем?

Теребя агатовую пуговицу, украшавшую, старомодный кафтан барона де Юноде, барон де Барбаншуа продолжал:

– Кто эти люди, барон?

– Я сам хотел об этом спросить.

– Ты ставишь, Таранн? – крикнул в этот момент Монтобер. – Пятьдесят!

– «Таранн», – пожал плечами Барбаншуа. – что за чудовищное имя. Для какой-нибудь улицы оно еще, куда ни шло, но для человека – фи!

– Ставишь, Альбрет?

– Час от часу не легче, – не переставал изумляться Юноде, – а этот украл имя у Жанны д'Альбрет, матери Генриха IV. Нет, право, откуда они откапывают такие странные фамилии?

– А откуда Бишон, спаниель баронессы взял свою кличку? – отозвался Барбаншуа и открыл табакерку. Проходившая мимо Сидализа бесцеремонно запустила в нее пальцы. Старый барон опешил, открыв рот.

– Ничего, табачок! – похвалила оперная красотка.

– Мадам, – галантно сдерживая возмущение, произнес барон Барбаншуа. – Я не люблю, когда в мою табакерку суются посторонние. Извольте ее принять.

Ничуть не смутившись, она приняла подарок и, ласково потрепав старика по подбородку, удалилась.

– Куда мы идем? – от негодования барон Барбаншуа задыхался. – Что сказал бы покойный король, если бы увидел все это?

За ландскнехтом:

– Проиграл, Шаверни, опять проиграл!

– Ну и что из этого? У меня еще есть земля в Шаней. Иду на все!

– А ведь отец этого юноши был достойным человеком, храбрым воином его королевского величества, – вздохнул барон Барбаншуа. – Интересно, у кого на службе сынок?

– У господина принца де Гонзаго.

– Упаси, Господь, нас от итальянцев!

– Да и немцы не лучше, скажу вам, барон! Взять хотя бы графа Хорна, недавно колесованного в Гревской тюрьме за убийство.

– Родственник его высочества, прошу заметить! Куда мы идем?

– Скоро дойдет до того, что будут убивать средь бела дня на улице!

– Уже началось, барон. Вы, наверное, слышали, что вчера у Тампля убили женщину, – ее кажется, звали Лове, – она занималась перекупкой акций.

– А сегодня утром из реки в районе Собора Парижской Богоматери вытащили тело сиера Санбрье. Он был чиновником военного казначейства.

– Его убрали за то, что он слишком вольно высказывался об этом пресловутом шотландце, – почти шепотом заключил мсьё де Барбаншуа.

– Т-с! – предусмотрительно остановил друга Юноде. – За неделю это уже одиннадцатое убийство.

– Ориоль! Ориоль! Иди на помощь! – закричали в этот момент игроки. В вигваме появился пухленький откупщик. Он был в маске. Его броский до нелепости наряд привлекал внимание, вызывая не то восторг, не то насмешку.

– Вы только подумайте! – удивлялся он. – Меня сразу узнают!

– Еще бы! Второго Ориоля нет, – заметил Навай.

– Дамы, поди, считают, что и одного достаточно, не так ли? – оскалился Носе.

– Завистник! – засмеялись игроки и болельщики.

– Господа, кто-нибудь видел Нивель? – спросил Ориоль.

– Подумать только, – с сочувствием заметил Жирон, – с каким благородным рвением наш бедный друг стремится занять место того незадачливого финансиста, что дражайшая Нивель не так давно, превратив во всеобщее посмешище, сожрала с потрохами!

– И этот завидует! – опять засмеялись кругом.

– Ну что, повидался с Озье, Ориоль?

– Получил грамоту дворянина?

– Ориоль, узнал имя своего пращура, участника Крестовых походов?

Мсьё де Барбаншуа оставалось лишь в меланхолическом недоумении заламывать руки и возводить взор к небесам.

Мсьё Юноде сказал:

– Эти, с позволения сказать, аристократы насмехаются над самым святым!

– Куда мы идем, Боже правый. Куда идем?

– Пейроль! – сказал толстенький откупщик, подходя к столу. – Поскольку сдаете вы, я готов поставить против вас пятьдесят луидоров, но при условии, что вы закатаете рукава.

– Куда как вы смеете! – вспыхнул фактотум принца де Гонзаго. – Зарубите себе на носу, любезнейший, я позволяю себе шутить только с равными.

Шаверни, посмотрев на столпившихся у крыльца регента лакеев, оживился:

– Право, эти бедолаги у крылечка явно скучают. Тараннчик, приведи парочку из них сюда, чтобы у господина де Пейроля было с кем перекинуться шуткой!

Остроту Шаверни фактотум оставил незамеченной. Он возмущались лишь, когда его в чем то уличали. К тому же игра опять складывалась в его пользу. Он выиграл у Ориоля пятьдесят луидоров.

– И бумажки, бумажки! – продолжал старый Барбаншуа. – Везде и всюду одни бумажки!

– Пенсию нам платят бумажками.

– Арендную плату – тоже. А что стоят эти бумажные клочки?

– Серебро исчезает.

– Золото тоже. Если сказать начистоту, то мы приближаемся к катастрофе.

– Увы, мой друг, мы к ней неудержимо катимся, – Юноде с пониманием потиснул руку Барбаншуа. – Баронесса тоже так считает.

Внезапно общий шум прорезал голос Ориоля:

– Вы слышали новость? Совершенно грандиозную?

– Ну-ка, ну-ка?

– Что там еще за новость?

– Готов поставить тысячу, что не угадаете.

– Мсьё Лоу постригся в монахи?

– Мадам де Берри отказалась от вина и пьет только воду?

– Герцог Мэнский попросил у регента приглашение на празднество?

И еще сотня самых невероятных предположений.

– Не угадали, милейшие, не угадали, и никогда не угадаете. – Ориоль, предвкушая эффект, потер руки. – Безутешная вдова герцога де Невера, облаченная в пожизненный траур. Артемиза, мадам принцесса де Гонзаго…

При этом имени все замолчали, и даже старые бароны навострили уши.

– Так вот, – заключил Ориоль, – Артемиза до конца испила скорбную чашу с пеплом своего незабвенного Мавзола. Мадам принцесса де Гонзаго сегодня на балу.

В вигваме повисла тишина. Затем раздались восклицания недоверия. Действительно, в такое трудно было поверить.

– Я сам ее видел, – продолжал откупщик. – Она разговаривала с принцессой Палатинской. Но это не все, господа. Я узнал кое о чем, еще более невероятном.

– Что же это?

– Говори! Не томи!

Ориоль, чувствуя себя хозяином положения, не спешил.

– Будучи в здравом рассудке и твердой памяти, я собственными глазами видел, как лакей секретарь регента не пропустил к нему принца Гонзаго.

Все ошеломленно замолчали. Большинство из окружавших картежный стол зависели от Гонзаго, уповали на его богатство и дружеские связи с регентом.

– Ну и что в этом необычного? – вмешался Пейроль. – Государственные дела.

– В этот час его высочество не занимается государственными делами.

– Возможно, иностранный посол…

– У его высочества не было никаких послов.

– Может быть, дама.

– У его высочества не было дамы.

Ориоль говорил коротко и категорично, отвергая любую версию. Общее любопытство возросло до предела.

– Так с кем же он был?

– В этом и вопрос! – отозвался откупщик.

– Раздосадованный Гонзаго поинтересовался у секретаря.

– Что же ему ответили?

– Тайна, господа, сплошная тайна! Получив какое-то послание из Испании, регент последнее время пребывал в меланхолии. А сегодня он велел провести через служебный вход, тот, что с Фонтанного двора, какого то человека, которого никто из лакеев не видел, кроме Блондо, заметившего во втором кабинете невысокого одетого в черное горбуна.

– Опять горбун! – зашумели присутствовавшие. – Не слишком ли много горбунов!

– Его высочество регент заперся с ним. В течение часа в кабинет никто не мог войти: ни Лафар, ни Бриссак, ни даже герцогиня де Фалари.

Опять воцарилась тишина. Сквозь вход в вигвам были видны освещенные окна кабинета его высочества. Случайно взглянув в ту сторону, Ориоль воскликнул:

– Глядите! Глядите! Он еще там!

И он указал на тени. Все посмотрели в указанном направлении.

На белых занавесках явственно виднелся силуэт Филиппа Орлеанского. Тень передвигалась. Он прохаживался у окна. За ним следовала другая тень, менее четкая. Наверное, гость находился дальше от источника света. Потом обе тени пропали, а когда опять возникли, то поменялись местами. Силуэт регента стал размытым, тогда, как тень его таинственного компаньона четко вырисовывалась на гардине. В ней было нечто отменно уродливое, – громадный горб на невысокой фигуре; непропорционально длинные руки неистово жестикулировали.