Текст книги "Горбун"

– Господа, – обратился он к своим, вкладывая шпагу в ножны, – людям короля сопротивления не оказывают, – и тише прибавил. – А там посмотрим.

В дверях гостиной появился капитан гвардейцев Бодон де Буагийе. Он еще раз произнес:

– Именем короля, господа! – затем холодно поклонился Гонзаго и, отступив к стене, пропустил в залу гвардейцев и полицейских.

– Что это значит сударь? – спросил Гонзаго.

Буагийе посмотрел на распростертые на полу тела убитых, затем перевел взгляд на Лагардера и его двоих соратников. Те по-прежнему держали клинки наголо.

– Так-так, – пробормотал он. – Значит, правду мне говорили, что он храбрый боец, – и затем, повернувшись к принцу, сообщил: – В эту ночь мне поручено действовать по указаниям принцессы, вашей супруги сударь.

– Неужели она… – побагровев от возмущения, начал принц, но не закончил, так как на пороге появилась сама принцесса. Она по-прежнему была в трауре.

Увидев обстановку: следы оргии и последующей битвы, более, чем пикантные картины на стенах и наконец, балетных красоток, принцесса опустила вуаль.

– Я пришла не к вам, сударь, – бросила она мужу и, повернувшись к Лагардеру, произнесла:

– Двадцать четыре часа истекли, сударь вас ждет суд. Извольте сдать оружие.

– И это моя мать? – пробормотала Аврора, закрывая руками лицо.

– Господа, – продолжала принцесса, обращаясь к гвардейцам. – Исполняйте полученный приказ.

Лагардер бросил шпагу Пейроля к ногам Бодона де Буагийе. Гонзаго и его люди не двигались. Когда Бодон де Буагийе показал Лагардеру на дверь, тот, держа Аврору за руку, приблизился к госпоже принцессе.

– Сударыня, – сказал он, – только что я едва не отдал жизнь, защищая вашу дочь.

– Мою дочь! – дрогнувшим голосом переспросила принцесса.

– Он лжет! – выкрикнул Гонзаго.

Не обратив на замечание принца внимания, Лагардер неторопливо продолжал:

– Я просил двадцать четыре часа для того, чтобы вернуть вам дочь. Срок истек. Перед вами мадемуазель де Невер.

Похолодевшие от волнения руки матери и дочери коснулись друг друга. Содрогнувшись от внезапных рыданий, Аврора кинулась к принцессе в объятия. Лагардер, проглотив подступивший к горлу комок, произнес:

– Берегите и любите ее, сударыня, – у нее теперь, кроме вас, никого нет.

Аврора вырвалась из материнских объятий и подбежала к Лагардеру, но тот мягко ее отстранил.

– Прощайте, Аврора, – сказал он. – Как видно, завтра наше венчание не состоится. Храните документ, сделавший вас моей супругой перед людьми, в то время, как перед Богом вы ею стали еще вчера, и пусть госпожа принцесса простит вам мезальянс с человеком, которого скоро приговорят к смерти.

Он в последний раз поцеловал руку девушки, глубоко поклонился принцессе и, направившись к дверям, сказал:

– Ведите меня на суд.

Часть III. Свидетельство мертвого

Глава 1. Спальня регента

Было восемь утра. Маркиз де Коссе, герцог де Бриссак, поэт Лафар и три дамы, среди которых старый консьерж при Дворе Радости Ле Бреан узнал дочь регента герцогиню Берийскую, покинули Пале-Рояль через дверь, о которой мы уже не раз упоминали.

Дольше других в покоях его высочества задержался аббат Дюбуа, и теперь регент в присутствии будущего кардинала готовился отойти ко сну.

В Пале-Рояле, как и в малом особняке принца Гонзаго, состоялся банкет, затянувшийся до утра, – дело обычное. Однако, ужин в Пале-Рояле в отличие от того, что состоялся у принца, закончился весело.

В наши дни писатели, среди которых попадаются весьма талантливые и серьезные мастера пера, под разными предлогами пытаются обелить этого небезызвестного священнослужителя. По их мнению, он был хорош во-первых потому, что Папа назначил его кардиналом, – (сразу же оговоримся, что Папа не всегда назначает кардиналов по своей воле), – и во вторых потому, что его другом был его преосвященство досточтимый мсьё Массийон, собственной персоной, – образец благочестия, поддерживаемого талантом оратора, не имевшим равных.

Последнюю причину можно считать более обоснованной, если опираться на постулат: «Скажи, кто твой друг, и я узнаю, кто ты». Однако в истории известно много исключений из сего правила, ибо есть немало примеров, когда подле людей доброжелательных приживались отъявленные прохвосты. Впрочем, если аббат Дюбуа действительно был святым, то Господь, наверное, уготовал ему уютное местечко в раю, потому, что трудно найти другого человека, на голову которого современники низвергли бы столько злословия.

Герцог Орлеанский пил с гостями всю ночь, и сейчас наступил тот момент, когда он буквально засыпал стоя, голова его склонялась, веки слипались. Лакей камердинер готовил постель, регент клевал носом, а находившийся под хмельком, – (по крайней мере, с виду, ибо поручиться в таком деле нельзя), – Дюбуа что-то монотонно бубнил в похвалу английским нравам. Филипп Орлеанский при всей своей любви к Англии сейчас Дюбуа не слушал и лишь устало поторапливал лакея, возившегося с белоснежными простынями и наволочками.

– Уймись, друг мой Дюбуа, – вяло простонал регент. – У меня от твоих речей уже звенит в ушах. Иди ка лучше спать.

– Сию минуту, – отозвался аббат, – уже иду ваше высочество. Да, кстати, чтобы не забыть, известна ли вам, какая огромная разница между Миссисипи и Гангом? Между утлыми французскими эскадрами и могучим английским флотом? Между вашими задрипанными развалюхами в Луизиане и роскошными дворцами, принадлежащими британской короне в Северной Бенгалии? Вестиндское предприятие обыкновенный блеф, – а вот англичане завладели поистине землей обетованной родиной «Тысячи и одной ночи» краем несметных сокровищ и изысканных благовоний, где морское дно изобилует жемчугом, а горы на две трети состоят из чистых алмазов.

– Дюбуа, отправляйся спать! Ты пьян, почтеннейший мой наставник.

– А ваше королевское высочество трезвы, как стеклышко. Не так ли? – с улыбкой возразил аббат. – Всего два слова на прощание. Изучайте Англию, налаживайте с ней контакты.

– Господи, Твоя воля! – сорвался на крик герцог. – Ты уже с лихвой исполнил все, что от тебя требует Лорд Стэрз, который с завидным постоянством опаздывает с выплатой тебе пенсиона из своего фонда на содержание агентов за границей. Иди спать, аббат.

Дюбуа взял шляпу и, незлобиво ворча, направился к выходу. Он уже хотел покинуть спальню, как дверь открылась, и лакей секретарь доложил о начальнике полиции мсьё де Машо.

– Днем! – болезненно покривившись, произнес регент. – Эти господа играют с моим здоровьем. Они хотят меня доконать.

– У господина Машо срочные сообщения, – пояснил секретарь.

– Я их знаю наизусть, – перебил регент. – Он расскажет о том, что Челламаре организовал новый заговор, что король Филипп Испанский вот-вот двинется через Пиренеи на Париж, что Альберони хочет сделаться Римским Папой, а герцогиня Мэнская – вместо меня регентшей. В полдень. Пусть приходит в полдень, а еще лучше в час. Нынче я не могу его принять. Я себя скверно чувствую!

Лакей удалился, а Дюбуа вернулся в спальню.

– Если бы у вас в союзниках была Англия, ваше высочество, – возвратился он к прерванной теме, – вы могли бы с легким сердцем посмеиваться над всеми этими мелкими неприятностями.

– Пресвятая сила! Да уберешься ты, или нет, в конце концов, прохвост? – едва не со слезами возопил регент. Ничуть не обидевшись, Дюбуа с пониманием кивнул и опять направился к выходу. Прежде, чем он шагнул на порог, дверь снова отворилась, и лакей объявил:

– Господин государственный секретарь Лё Бланк!

– Пошел в задницу! – оборвал лакея его королевское высочество, ставя босую ногу на низкий табурет, чтобы забраться в кровать.

Лакей исчез, но, прикрыв дверь, оставил небольшую щель, в которую сообщил:

– Господин государственный секретарь имеет к его высочеству экстренные сообщения исключительной важности.

– Все они являются с сообщениями исключительной важности, – проворчал регент Франции, устраиваясь головой, облаченной в чепчик на подушке одетой в малинские кружева. – Из мухи делают слона. Эти герцоги Мэнские, Альберони, Челламаре страшны не больше, чем вчерашний дождь. А начальник полиции и госсекретарь вместо того, чтобы одним махом их обезвредить, носятся с ними, как с хрустальной вазой, представляя их, чуть ли не национальной угрозой, – видно хотят продемонстрировать служебное рвение, а по существу лишь надоедают, дальше некуда. В час дня я приму господина Лё Бланка и господина де Машо… А еще лучше, в два. Раньше, наверное, не проснусь!

Дверь, наконец, захлопнулась. Филипп Орлеанский закрыл глаза.

– Аббат еще здесь? – тихо спросил он у дежурившего в спальне камердинера.

– Ухожу, ухожу! – поспешно отозвался Дюбуа.

– Нет, подожди. Вернись ка! В твоем присутствии я скорее усну. Скажи на милость, святой отец, разве не странно, что я в течение суток не могу выкроить минуты, чтобы отдохнуть от нескончаемых забот, – ни единой минуты. Эти сановники чистые кровопийцы. Они являются, когда я укладываюсь в кровать. Я подыхаю от усталости, ты же видишь, аббат, а им хоть бы хны!

– Может быть королевскому высочеству угодно, чтобы я ему немного почитал на сон грядущий? – предложил Дюбуа.

– Нет, мой друг, не надо. Извини, но я передумал. Ты все-таки лучше ступай. Иди и попроси за меня перед этими господами прощения. Скажи, что я всю ночь работал, и, как всегда после долгого письма при свете лампы, меня одолела мигрень. – Глубоко вздохнув, он прибавил: – Чувствую, что от этих всенощных бдений я загнусь во цвете лет… Господи, ведь скоро проснется юный король и конечно же потребует меня к себе. Его воспитатель мсьё де Флёри будет, глядя на мои опухшие глаза, покачивать головой и с осуждением оттопыривать свои испещренные морщинами, как у старой виконтессы, губы. Ох, до чего ж нелегкое дело управлять Францией.

Голова регента погрузилась в мягкую подушку, и через минуту в спальне послышалось ровное дыхание. Его высочество уснул.

Аббат Дюбуа обменялся взглядом с камердинером, и оба беззвучно рассмеялись. Когда регент пребывал в добром расположении духа, он частенько называл его преосвященство прохвостом, в характере которого действительно было что-то от лакейского плутовства.

Дюбуа вышел из спальни. Мсьё де Машо и министр Лё Бланк еще находились в передней.

– В три часа пополудни, не раньше, – сказал аббат, – его королевское высочество вас примет, но, если хотите знать мое мнение, то не раньше четырех. После затянувшегося ужина его королевское высочество несколько подустал.

Появление аббата прервало разговор между господином де Машо и государственным секретарем.

– Этот наглый прохвост, – сказал начальник полиции, дождавшись, пока Дюбуа уйдет, – даже не пытается себя утруждать молчанием. При первой возможности он рад разглагольствовать о слабостях его высочества.

– Главная его слабость, однако, не в любви к застолью, – ответил Лё Бланк, – а в том, что он в своем наивном благодушии не всегда верно судит о людях, порой попустительствуя явным негодяям. Кстати, вы в курсе, что там случилось сегодня ночью в увеселительном доме принца Гонзаго?

– Пока знаю лишь то, что мне доложили мои четыре пристава из Шатле. Перед рассветом они получили приказ штурмом взять особняк. Там они обнаружили два трупа: младшего Жирона и финансиста Альбрета, – оба получили смертельное ранение шпагой в живот. Арестованы трое: бывший гвардейский кавалерист Лагардер и еще двое головорезов, – их имена мало что значат. Группу захвата возглавила лично супруга хозяина логова принца Гонзаго. Среди находившихся в доме женщин были две девушки редкой красоты… дальше я замолкаю, так как здесь мне пока ничего не понятно: кто они, как там оказались, – словом тайна за семью печатями, загадка сфинкса.

– Одна из них законная наследница Неверов, – заметил государственный секретарь.

Мсьё де Машо пожал плечами:

– Известно лишь, что одну прочит на эту роль мсьё де Гонзаго, вторую – Лагардер.

– Регент уже знает о ночном происшествии? – спросил Лё Бланк.

– Вы же слышали, как аббат сказал, что регент всю ночь пьянствовал с гостями.

– Боюсь, когда он узнает, то Гонзаго, не смотря на его отменную изворотливость, придется несладко.

Начальник полиции, пожав плечами, рассудительно заметил:

– Что-нибудь одно из двух: либо мсьё Гонзаго сохранит доверие, либо его потеряет. Третьего, как говорится, не дано.

– Его высочество, если потребуется, может быть суровым, – сказал Лё Бланк. – Помните, как он безжалостно обошелся с графом Горном?

– Там были иные обстоятельства, – финансовые преступления государственного масштаба. Горн отчасти стал жертвой показательного приговора. Его нужно было покарать в назидание другим.

– Однако, в данном случае тоже затронуты немаловажные интересы, – вдова Невера…

– Разумеется, вы правы, но Гонзаго друг регента; как-никак уже больше четверти века.

– Сегодня вечером должны созвать «Пылающую палату»?

– Да. Будет слушаться дело Лагардера. Истец мадам принцесса де Гонзаго.

– Вы полагаете, что его королевское высочество намерен покрывать принца?

– Я уверен только в том, – произнес мсьё де Машо, – что не буду делать никаких выводов и уж тем более комментировать это дело вслух пока не узнаю, какова в отношении Гонзаго позиция регента. Вот и все.

После этих слов открылась входная дверь, и в передней появился принц Гонзаго. Он пришел один без свиты. Три вельможи обменялись приветствиями.

– Как там его высочество, уже проснулся? – осведомился Гонзаго.

– Только что нам было отказано в приеме, – в один голос ответили Лё Бланк и де Машо.

Гонзаго разочарованно присвистнул.

– Вот как? Жаль. Стало быть, его дверь закрыта для всех.

– Эй, Бреон! – позвал начальник полиции.

В комнате появился лакей.

– Ступай, доложи его королевскому высочеству, что к нему пришел его высочество принц Гонзаго, – велел он лакею.

Услышав слова начальника полиции, Гонзаго удивился и, взглянув на Машо не без опаски, (внезапная встревоженность принца не ускользнула от внимания обеих сановников), – поинтересовался:

– Аврора что, в отношении меня есть какие-то особые указания?

Начальник полиции и государственный секретарь с грустной улыбкой учтиво поклонились принцу, после чего Машо пояснил:

– Все просто, принц. Закрытые для министров двери спальни его высочества вовсе не означают, что регент не желает принять своего друга, в обществе которого всегда находит утешение и отдохновение.

В дверях появился вернувшийся из спальни Бреон и громко объявил:

– Его королевское высочество примет мсьё де Гонзаго.

Все трое удивились. Но причины удивления были различны. Несколько растерянно, словно прося у двоих пришедших раньше вельмож прощения, Гонзаго развел руками и отправился вслед за Бреаном.

– Королевское высочество опять верен себе, – проворчал Лё Бланк, – сначала друзья, потом дела.

– Как знать, – с умудренной улыбкой заметил Машо, – чем вызвана эта привилегия сегодня! Ведь нельзя не замечать, что авторитету Гонзаго…

– Грозит крушение! – желая упростить задачу своего собеседника, опасавшегося произнести вслух нелицеприятную формулировку, сказал начальник полиции. Конечно, он полагал, что государственный секретарь с ним согласится, но тот предпочел поднять брови, весьма натурально изобразив удивление. – Во всяком случае, – поспешил смягчить свою мысль Машо, – сейчас он, скажем так, не в зените своего положения.

– Право же, друг мой, я не вполне все понимаю, – зацепился за возможность что-нибудь узнать подробнее мсьё Лё Бланк. – Может быть, объясните все напрямик. Я плохо ориентируюсь в недомолвках.

– Вчера, – ответил Машо, – регент и Гонзаго были близкими друзьями, и тем не менее принцу пришлось около часа дожидаться в приемной его высочества.

– Из этого вы заключили…

– Упаси меня, Боже, что-либо заключать. Единственно, бросается в глаза, что за все время регентства «Пылающая палата» занималась делами, связанными с финансовыми махинациями. Карающий меч правосудия соизмерял свои удары с цифровыми выкладками на грифельной доске. И вдруг, на тебе, – в ее пламя бросают человека, далекого от коммерции, какого то шевалье де Лагардера. И это лишь первый шаг, смею заметить, дружище. Погодите, то ли еще будет! На сем позвольте откланяться. Увидимся в три часа. Имею честь!

Пока Гонзаго шел по коридору, соединявшему переднюю со спальней регента, у него на размышления оставалось 2–3 секунды не больше. И ему их хватило. Встреча с господами де Машо и Лё Бланком существенно изменила линию его стратегии. Да, – они ничего определенного ему не сообщили, по их поведению принц понял, что его звезда скоро померкнет. Словом, входя в спальню, принц готовился к худшему.

Герцог, лежа на постели, протянул ему руку. Гонзаго, вместо того, чтобы поднести к губам, как это делали большинство придворных, крепко ее пожал, после чего, не дожидаясь приглашения, опустился на стул у изголовья. Голова регента по прежнему утопала в подушке, его веки были полуприкрыты, но принц видел, что регент внимательно за ним наблюдает.

– Что ж, дорогой мой Филипп, – голосом, исполненным неподдельного участия, произнес его высочество регент. – Видишь, как неожиданно все выясняется, – недаром сказано в Писании: «Нет ничего тайного, что в свой час не станет явным».

При этих словах Гонзаго похолодел, однако невероятным волевым усилием сумел не показать вида и лишь вопросительно расширил глаза.

– Зачем же ты столько лет скрывал правду от меня, своего близкого друга? Ведь все эти годы ты страдал, страдал, как мученик, а я о твоих бедах ни сном, ни духом! Как же так? По меньшей мере, выходит, у тебя нет ко мне доверия?

– Дело не в недостатке доверия, ваше королевское высочество, – пробормотал Гонзаго, желая скрыть предательскую дрожь голоса, отчего его тихая речь, приобретала тембр искренней взволнованности. Он, наконец, понял, что регент его винит не в том, в чем быть разоблаченным он панически страшился, – не в недостатке доверия, а в недостатке моей храбрости.

– Понимаю, – согласился регент. – Нелегко выставлять напоказ старые семейные болячки. К сожалению, не обошлась без них и принцесса. Верно?

– Ваше высочество ведает, – перебил регента Гонзаго, – что есть злотворная сила клеветы.

Регент приподнялся на локтях и посмотрел в лицо своему старому другу. По его испещренному преждевременными морщинками челу пробежала тень.

– Я много раз испытал на собственной шкуре ее отравленные стрелы, – с укором проговорил он. – Наветы чернили мою добропорядочность, мою честь, мою мораль в отношении к близким, – словом все, что для человека дорого. Но я не понимаю, зачем ты сейчас причиняешь мне боль, напоминая о том, о чем другие стараются молчать.

– Ваше высочество, – ответил Гонзаго, виновато склонив голову. – Покорнейше прошу вас простить мою бестактность. Страдающий человек – всегда эгоист. Говоря, я сейчас думал не о вашем высочестве, а, увы, лишь о себе.

– Я прощу тебя, Филипп; прощу при условии, что ты чистосердечно поведаешь мне обо всех твоих несчастьях.

Гонзаго задумчиво покачал головой и ответил так тихо, что регент его с трудом услышал:

– Мы привыкли, я говорю о себе и вас, ваше высочество, вести беседы о любви в легкомысленно игривом тоне. Разумеется, я не вправе сетовать, потому, что виновен не меньше вашего. Однако, есть чувства…

– Ну, будет, будет тебе, Филипп! – перебил регент. – Я знаю, что ты любишь жену, поистине прекрасное благородное создание, и, что греха таить, за бутылкой вина мы с тобой порой посмеивались над этим, – такова уж человеческая натура – над всем глумиться. Мы иногда позволяем себе смеяться даже над Богом…

– И напрасно, ваше высочество, – в свою очередь перебил Гонзаго, – Бог не оставляет наших насмешек безнаказными.

– Ты полагаешь? Ладно, говори, зачем пришел. У тебя есть что-то мне рассказать?

– И немало, ваше высочество. Этой ночью в моем малом особняке, что у Сен-Маглуар, убито два человека.

Филипп Орлеанский рывком принял сидячее положение.

– Ручаюсь, один из них шевалье де Лагардер. Не так ли? – от волнения перейдя на шепот, промолвил он. – Если твоих рук дело, Филипп, то напрасно, ох, как напрасно. Этим убийством ты усиливаешь против себя подозрения.

Желание спать у регента пропало. Нахмурившись, он взирал на Гонзаго. Тот распрямился, вскинув подбородок. Каждая черта его красивого лица выражала неприступную гордость, которую не способны умалить никакие наветы.

– Подозрения? – удивленно взметнув брови, переспросил он и затем, прибавил: – Значит, у вашего высочества имеются против меня подозрения?

После некоторого молчания регент ответил:

– Увы, подозрения есть. Они, правда, ощутимо поблекли оттого, что ты явился сам и смотришь мне открыто в глаза, как честный человек. Впрочем, у тебя есть возможность их полностью рассеять. Говори же, я слушаю.

– Может быть, ваше высочество соблаговолит уточнить, в чем именно меня подозревают?

– Подозрений, в общем, немало, – есть касающиеся прошлого, есть и новые.

– В таком случае прошу по порядку. Если не возражаете, начнем с прошлого.

– Вдова Невера была богата, ты в то время был беден. Невер был, нашим братом…

– По вашему, я не должен был жениться на его вдове? – перебил Гонзаго.

Регент задумчиво опустил подбородок на торчавшие под одеялом колени и ничего не ответил.

– Ваше высочество, – произнес Гонзаго, потупив взор, – сегодня я уже упоминал о том, что, беседуя о возвышенных чувствах, мы часто брали недопустимо легкомысленный тон. Памятуя об этом, я сейчас затрудняюсь говорить с вами о сердечных делах.

– Однако, придется. Итак, говори. Говори, – я слушаю.

– Хорошо. В таком случае прежде всего, если в моей жизни и было что то, достойное истинного уважения, то это как раз мой брак со вдовой Невера. Наш незабвенный Невер умер на моих руках. Вам уже это известно из моих слов. Вы также знаете, что в те далекие дни я частенько бывал в замке Келюсов, стараясь образумить старого маркиза, который люто ненавидел нашего бедного Филиппа, похитившего его дочь. Пылающая палата, о которой я еще скажу, уже выслушала меня сегодня утром как свидетеля.

– Вот как? И какое же постановление вынесла Пылающая палата? Значит, Лагардера ты не убил?

– Если его высочество позволит мне продолжать…

– Конечно, конечно, продолжай. Но говори лишь правду. Все, как есть. Ничего, кроме истины, меня не интересует.

Гонзаго холодно поклонился.

– Принимая в расчет, – сказал он, – что отныне я должен говорить с вашим высочеством не как с другом, а как с беспристрастным суровым судьей, довожу до вашего сведения, что прошлой ночью в моем доме Лагардера не убивали. Совсем напротив, именно он, Лагардер, лишил жизни двоих: финансиста Альбрета и младшего Жирона.

– Вот как? – воскликнул регент. – Послушай, но как же этот Лагардер попал в твой дом?

– Боюсь, что на этот вопрос вам точнее ответит моя супруга, госпожа принцесса.

– Но, но, – ты все-таки знай меру, – не забывай, что она у нас слывет святой.

– Я не верю, в новоявленных святых женского пола, которых угодно почитать вашему высочеству, особенно в тех из них, кто ненавидит своего законного мужа.

Можно было засчитать очко в пользу Гонзаго, ибо регент в ответ на последнюю фразу не рассердился, а рассмеялся.

– Ну ладно, ладно тебе. Не хорохорься, Филипп, – сказал герцог Орлеанский. – Возможно, я сейчас немного перегибаю палку, но ты должен понять и меня. То, что происходит с тобой, это скандал, притом скандал значительный. Ты знатный синьор. Когда скандалы происходят на столь большой высоте, то они потрясают всю державу, и даже колеблют трон. Однако, продолжим. Ты заявил, что твой брак с Авророй де Келюс был благодеянием. Докажи.

– А разве не благое деяние, – прекрасно разыгрывая глубокую убежденность, произнес Гонзаго, – исполнить последнюю волю умирающего?

С открытым ртом регент взирал на Гонзаго. Повисла долгая пауза.

– Ты, конечно, не осмелился бы солгать в таком деле, – пробормотал, наконец Филипп Орлеанский. – Солгать мне. Я тебе верю.

– Ваше высочество, – опять заговорил Гонзаго. – К сожалению, вы обходитесь со мной так, что данная наша встреча будет последней. Люди из моей фамилии не приучены к тому, чтобы с ними разговаривали, таким образом, даже если это делают принцы крови. А потому, как только мне удастся опровергнуть выдвинутые против меня обвинения, я буду вынужден навсегда расстаться с другом моей юности, в трудную годину решившим от меня отчураться.

– Филипп, – взволнованно прошептал регент, – докажите свою невиновность, и вы тогда увидите, люблю я вас или нет.

– Итак, значит я обвиняемый? – уточнил Гонзаго, и, поскольку герцог Орлеанский молча, то со спокойным достоинством, которое в нужный момент умел великолепно изображать, продолжал. – В таком случае, ваше королевское высочество, задавайте вопросы. Я буду отвечать.

Собравшись с мыслями регент сказал:

– Вы присутствовали при кровавой драме в траншеях у замка Келюсов?

– Да, монсиньор, присутствовал, – ответил Гонзаго, – и, рискуя жизнью, с оружием в руках защищал вашего и моего друга. Это был мой долг.

– Так, так, долг. И на ваших руках он испустил свой последний вздох?

– Я также слышал его последние слова.

– О чем же он говорил в последнюю минуту? Я желаю знать.

– Я и не пытаюсь этого скрывать от вас, ваше высочество. Наш несчастный друг мне сказал, (я повторю слово в слово): «Женись на моей жене и стань отцом моей дочери».

Голос Гонзаго не дрожал, когда он произносил эту кощунственную ложь. Регент был погружен в глубокую задумчивость. На его лице была заметна усталость, но не осталось даже намека на опьянение.

– Исполнить последнюю волю умирающего, – святая обязанность каждого честного христианина, – сказал регент. – Но почему вы двадцать лет умалчивали о своем благородном поступке?

– Потому, что люблю жену, – без колебаний ответил принц. – Я уже об этом говорил вашему высочеству.

– Почему же любовь лишила вас языка?

Гонзаго опустил взгляд и покраснел.

– Потому, что мне пришлось бы обвинить отца моей любимой, – пробормотал он.

– Ах, вот значит как? Выходит, все-таки, что убийцей был маркиз де Келюс?

Гонзаго склонил голову и тяжело вздохнул. Филипп Орлеанский не спускал с него глаз.

– Если убийца старый маркиз, то в чем же вы обвиняете Лагардера?

– В том, в чем у нас в Италии обвиняют виртуоза холодного оружия, который за деньги продает свое искусство, если заказчик потребует кого-то убить.

– Значит, маркиз де Келюс подкупил Лагардера, взяв его на службу как наемного убийцу?

– Именно так ваше высочество. Но его роль вассала длилась не больше одного дня. Совершив убийство, Лагардер начал действовать самостоятельно, – и это продолжается уже восемнадцать лет. По своей инициативе он выкрал ребенка и документы о его рождении.

– Так ли вы говорили, на сей предмет вчера на фамильном совете? – прервал его регент.

– Ваше высочество, – печально улыбнувшись, отвечал Гонзаго, – я благодарю небеса за то, что вам было угодно учинить мне этот допрос. Я полагал себя выше всего этого, но, как сейчас стало ясно, заблуждался. Ибо нельзя одолеть врага, пока тот не объявится. Опровергнуть можно лишь открыто выдвинутое обвинение. Вы меня понудили зажечь огонь истины, дабы осветить потемки лжи. Без ваших усилий я этого никогда бы не сделал, ибо берег доброе имя отца моей любимой. Но на вопросы вашего высочества я не имею права не отвечать (стало быть, моя совесть чиста), – и сейчас я открою перед вами лучшую сторону моей жизни, исполненную благородства, христианского смирения и преданности. В течение двадцати лет, ваше высочество, я терпеливо и самоотреченно воздавал добром за зло, работал дни и ночи напролет, порой подвергая опасности свою жизнь, и в результате титанических усилий сколотил грандиозное состояние, я подавлял в себе честолюбие, лишал себя радостей беспечной юности, я словно отдавал частичку моей крови…

Регент сделал нетерпеливый жест, нельзя ли мол, покороче, и Гонзаго продолжал:

– Вы, вечно, считаете меня хвастуном. Не так ли? В таком случае выслушайте мой рассказ, ваше высочество, ведь вы были моим другом, моим братом, точно также, как были другом и братом де Невера. Слушайте внимательно и постарайтесь рассудить, я хотел бы чтобы вы послужили непредвзятым арбитром в споре…, нет, не между госпожой принцессой и мной, Боже упаси! (Против нее я никогда не выдвину никаких исков); и даже не между мной и этим авантюристом Лагардером; – я еще пока себя достаточно уважаю, чтобы не позволить меня с ним сравнивать. Я прошу вас быть судьей в споре между мной и вами, ваше высочество, – между двумя Филиппами, оставшимися в живых, между вами, герцогом Орлеанским регентом Франции, – вельможей, наделенным почти королевской властью, властью, достаточной, чтобы отомстить за отца и обеспечить интересы ребенка; – и мной, Филиппом де Гонзаго, скромным дворянином, который для достижения этой священной цели не имеет ничего, кроме справедливого сердца и острого клинка. Я приглашаю вас в судьи и, когда закончу мой рассказ, спрошу у вас Филиппа Орлеанского, кому из нас двоих сейчас благоволит и улыбается душа нашего незабвенного Филиппа де Невера, вам, или мне, Филиппу де Гонзаго.