Текст книги "Горбун"

– Мой бедный сыночек, – продолжала Франсуаза, – рассказал мне обо всем: как Невер и Лагардер, пересылая друг другу записки, сговорились встретиться в траншеях, чтобы биться друг против друга на дуэли, и о том, как вместо дуэли они за несколько минут сдружились и вдвоем приняли бой против двух десятков вооруженных до зубов наемных головорезов.

Аврора де Келюс знаком попросила Франсуазу замолчать. Упоминание о той страшной ночи неизменно приносили ей страдания. Она повернула полные слез глаза к алтарю!

– Филипп! – прошептала она. – Единственный мой, любимый! Все это случилось вчера. Годы прошли как часы. Рана в моем сердце кровоточит и сегодня. От нее нет лекарства. Нет спасения.

При виде столь величавой скорби в глазах доньи Круц зажегся восторг. В ее жилах текла горячая кровь. Сильные чувства всегда внушали ей благоговение.

Госпожа Франсуаза с материнской укоризной покачала головой:

– Что поделаешь? Время есть время. Все мы смертны. Нельзя так убиваться, о том, что безвозвратно ушло.

Беришон, теребя в руках шапочку, с гордостью заметил:

– Бабушка говорит, как настоящий проповедник!

– Когда несколько лет назад, – продолжала Франсуаза, – шевалье де Лагардер ненадолго приехал во Францию, чтобы меня пригласить пойти к нему в услужение, я не колеблясь, согласилась. Почему? Да потому, что мой сынок рассказал мне все, все, до мельчайших подробностей, что происходило в ту ночь у замка. Ведь мой мальчик тоже был там. Умирая, герцог звал Лагардера по имени и говорил ему: «брат мой!»

Принцесса порывисто прижала руки к груди.

– И еще он говорил, – продолжала Франсуаза, – «будь отцом моей дочери и отомсти за меня». Мой сын никогда не лгал, благородная госпожа. Да и какая ему была бы в том корысть, если бы он вдруг надумал солгать? Словом, я вместе с Жаном Мари отправилась к Лагардеру в Мадрид. Шевалье полагал, что девочка уже стала слишком взрослой, чтобы по-прежнему оставаться с ним в доме вдвоем.

– Он так же хотел, чтобы у барышни был паж! – ввернул Жан Мари.

Франсуаза улыбнулась и, будто беспомощно, развела руками.

– Ребенок немного болтлив, – сказала она. – Что тут поделаешь? Уж простите его великодушно, славная госпожа! Словом, приехали мы с внуком в Мадрид, испанскую столицу. Господи, Твоя воля! Как я плакала, когда увидела бедную девочку! Живой портрет нашего незабвенного молодого синьора! Один к одному. Однако шевалье запретил мне говорить с девушкой на эту тему.

– И как же все это время… что вы находились в доме Лагардера…, как он… – принцесса подыскивала слова.

– Господи, Боже мой! – поняв вопрос, с пылом воскликнула Франсуаза. Ее лицо побагровело, и даже темный пушок на верхней губе от волнения задрожал. – Добрая благородная госпожа! Ни-ни-ни! Ничего такого ни сном, ни духом! Даже в намеке не было. Я и сама могла бы так подумать. Опасения матери мне близки, у меня ведь тоже был ребенок. Но за последние 6 лет я привязалась и полюбила шевалье, как родного. Он стал мне больше, чем родной. Просто не пойму, как к вам, мудрой и благородной госпоже, могли закрасться столь несправедливые подозрения! Ох, Господи, что же это я. От волнения я допустила бестактность. Нельзя забывать, с кем говоришь. Еще раз прошу, простите! Но тот, о ком идет речь, поистине святой. Ваша дочь рядом с ним всегда была как за каменной стеной, будто под защитой родной матери.

– Вы поступаете правильно, защищая того, кто нуждается в защите, – сухо промолвила принцесса. – Но я хотела бы от вас услышать подробности. Что же, моя дочь жила в уединении, ни с кем не встречалась ни с кем не дружила?

– Одна! Всегда одна! Одиночество в юные годы это такая мука, ваша светлость! И все же, если позволите заметить.

– Ну, ну, говорите, – встрепенулась Аврора де Келюс.

Франсуаза покосилась на донью Круц, по прежнему неподвижно стоявшую чуть в стороне:

– Я полагаю, что девица, которая поет и танцует на Плаца Санта, – неподходящая компания для наследницы герцога.

Принцесса повернулась к донье Круц и заметила у той в глазах слезы.

– А больше вам не в чем упрекнуть вашего господина? – спросила она.

– Упрекнуть! – всплеснула руками Франсуаза. – Да разве же это упрек? Кокардас тому же девушка приходила совсем не часто, и я за ними обеими следила.

– Ну что ж, пока достаточно, моя милая! – сказала принцесса. – Благодарю вас. Можете идти. Мадлен вас проводит. Отныне вы с внуком будете жить в моем доме.

– На колени! – прикрикнула Франсуаза на Жана Мари и подтолкнула его вперед. Принцесса жестом остановила этот грубоватый порыв благодарности, после чего Мадлен Жиро увела бабушку и внука в отведенную им комнату.

Донья Круц тоже направилась к двери.

– Куда же вы, Флора? – обратилась к ней принцесса.

Та продолжала идти, будто не слышит. Принцесса окликнула ее еще раз.

– Разве не так вас называла моя дочь? Подойдите ко мне, Флора. Я хочу вас обнять.

Заметив, что девушка растерялась, принцесса встала с кресла и заключила гитану в объятия. Донья Круц заметила, как увлажнилось от слез лицо принцессы.

– Она вас любит, – бормотала счастливая мать. – Это написано на этих страничках, которые отныне всегда будут лежать на столике у моей кровати. Вы, милая гитана, – ее единственная подруга. Вы – более счастливы, чем я: вы видели и помните ее ребенком. Скажите, она была красивой девочкой? Ведь, правда, Флора?

И не давая ей ответить, горячо продолжала.

– Я буду любить все, что любит она. Я люблю тебя, Флора. Ты теперь моя вторая дочь. Поцелуй же меня! А ты? Ты сможешь меня полюбить? Если бы ты знала, как я счастлива, и как мне хочется, чтобы все кругом были счастливы! Даже этого человека, ты понимаешь, Флора, этого человека, который отнял у меня сердце дочери, даже его, если она того хочет, я готова полюбить!

Глава 5. Сердце матери

Донья Круц улыбалась сквозь слезы. Принцесса крепко прижала ее к груди и расцеловала.

– Ты можешь понять, милая Флора, что я не смею ее целовать, как тебя. Не обижайся, но поцелуи, которыми я осыпаю твой лоб и щеки, предназначены Авроре.

Внезапно она немного от нее отстранилась, чтобы лучше разглядеть лицо.

– Значит, ты танцевала на людных площадях, девочка? – задумчиво промолвила принцесса. – У тебя нет никого родных? Если бы моей дочери пришлось заниматься тем же, неужели от этого я стала бы любить ее меньше? Господи милосердный! До чего же глупым бывает человеческий ум! Недавно я сказала: «если дочь Невера хотя бы на минуту позабыла о фамильной гордости…» нет, дальше не могу даже повторить. Боюсь искушать судьбу. Вдруг Господь поймает меня на слове. От одной мысли о том у меня в жилах стынет кровь.

Она ее потянула за собой к алтарю и опустилась на колени.

– Невер! Невер! – взывала она. – Твоя дочь опять со мной! Наша дочь! Поведай Всевышнему о моем счастье, о безмерной ему благодарности моей души!

Аврору де Келюс было не узнать. От радости ее щеки горели. Она опять была молода и красива. Ее взор пылал, стройный упругий стан трепетал, голос исполнился несказанной нежности. На какое-то мгновение она от нахлынувшего блаженства утратила связь с миром. Затем, будто очнувшись, произнесла:

– Ты христианка, Флора? Ах да, конечно, христианка, – она об этом написала. Видишь, как милостив наш Господь Спаситель? Дай мне твои руки, девочка. Приложи их к моей груди. Чувствуешь, как радостно бьется материнское сердце?

– Господи! – заливаясь слезами, прошептала гитана. – Ах, если бы у меня была мать, такая, как вы!

Принцесса опять прижала ее к себе.

– Она тебе рассказывала обо мне? – спросила она. – О чем вы с ней говорили? В то время, когда вы познакомились, она была еще ребенком. Понимаешь ли, дорогая Флора, – не дожидаясь ответа, продолжала принцесса. От волнения она не могла молчать ни минуты, – мне кажется, что Аврора меня страшится! Флорочка, милая, поговори с ней! Умоляю тебя. Если это будет продолжаться, я не вынесу, – просто умру.

– Сударыня, – ответила донья Круц, – неужели из того, что написано на этих листках, не ясно, как безмерно она вас любит?

– О, да, да! Конечно! – согласилась принцесса. – Как найти слова, чтобы выразить мои чувства, когда я читала ее дневник! У нее веселое жизнерадостное сердце, как у ее отца. Однако даже я, я прожившая в печали без малого двадцать лет, когда то тоже была озорной и веселой. Веселой, не смотря на то, что дом, в котором я родилась, где прошли мои детство и юность, был сущей тюрьмой; я любила петь, смеяться, танцевать, подыгрывая себе испанскими кастаньетами, и была такой вплоть до того страшного дня, когда вся моя радость ушла вместе с моим мужем, моим единственным возлюбленным в могилу.

Резко вскинув руки, принцесса прижала ладони к своим пылающим щекам.

– Глядя на меня, тебе, наверное, кажется, что бедная женщина тронулась умом. Верно?

Донья Круц с беспокойством посмотрела на принцессу.

– Не пугайся, девочка. Ничего. Просто я еще не привыкла быть счастливой и кажусь сумасшедшей. Это пройдет. И вот что я тебе скажу, Флора. Ты, наверное, удивишься, но я твердо знаю, моя дочь точь в точь такая, как я. В тот день и час, когда она поняла, что полюбила, ее веселье исчезло. На последних страницах дневника я заметила подтеки от слез.

Она взяла гитану за руку и возвратилась на прежнее место. На ходу она несколько раз оглядывалась на кушетку, где спала Аврора, и было заметно, что какое-то неясное беспокойство отстраняет ее от дочери.

– Она меня любит, я в это верю. Конечно, любит, – продолжала принцесса. – Но первая улыбка, та, что ей запомнилась над детской кроваткой, была не моей; а принадлежала ему. Кто ей давал первые уроки? Тоже он. От кого она узнала имя Бога? Опять же от него! О, Флора, дорогая, заклинаю тебя, во имя всего святого никогда ей не говори, сколько в моей душе накопилось боли, и какой гнев, какую ревность я испытываю к этому человеку!

– Сейчас ваши слова идут не от сердца, сударыня! – тихо возразила донья Круц.

Принцесса до боли стиснула ей руку и горячо воскликнула:

– Нет от сердца! От самого сердца! Они вдвоем гуляли на лугах в Памплоне. Чтобы с ней играть он сам становился ребенком. Разве это занятие для мужчины, даже, если то родной отец? Это должна делать мать! Возвращаясь с работы, он приносил ей игрушки и лакомства. Смогла бы я сама, окажись я в чужой стране в бедности, позаботиться о моей девочке лучше, чем это делал он? О, он прекрасно знал, что этим отнимет у меня материнство, присваивает себе одному благородную нежность детской души!

– О сударыня! – снова попыталась возразить гитана.

– Что такое? Ты хочешь его защищать? – перебила принцесса, вздрогнув, будто от озноба. – Выходит, и ты на его стороне? Конечно, я вижу, что это так, – произнесла она, горько усмехнувшись. – Значит не только для моей дочери, но и для тебя он дороже, чем я!

Донья Круц страдальчески прижала руки к груди. В глазах принцессы дрожали слезы.

– О, этот человек! Этот человек! – всхлипывая, восклицала она. – Я одинокая женщина, вдова. В моей жизни не осталось ничего, кроме надежды на дочернюю любовь моей девочки!

Донья Круц стояла в молчании, пораженная несправедливостью столь эгоистичной материнской любви.

Принцесса опустилась в кресло и принялась перебирать листки, словно намеревалась их вновь перечитывать.

– Сколько раз, – воскликнула она, – сколько раз он ей спасал жизнь? Три? Семь? Одиннадцать?… Жизнь, которую ей дала я, я…

Принцесса пыталась найти в записках нужное место. Но почему-то ей это не удавалось. Ее запал мало-помалу утихал. Наконец, отложив листки, она устало откинулась на спинку и, будто смирясь, прошептала:

– Наверное, так и должно быть. Выходит, ему она обязана большим, нежели мне.

– Но ведь вы ей мать, сударыня, – осторожно возразила донья Круц.

Принцесса подняла на нее исполненный страдания взгляд.

– Зачем ты это говоришь? – вздохнула она. – Хочешь меня утешить? Конечно, каждый человек обязан любить мать. Ибо сказано: «Почитай отца и мать». Это долг каждого христианина. Однако, если моя дочь будет меня любить, лишь исполняя долг, я умру от горя.

– Но, сударыня, перечитайте ее рукопись. Сколько неподдельной горячей нежности, сколько идущей от сердца почтительности во всех строках, где она говорит о вас!

– Ах, милая Флора, доброе мое сердечко! Ты же видишь, я несколько раз уже порываюсь сделать то, о чем ты говоришь, и все не могу. Не решаюсь. Попросту боюсь. На этих листках, которые я целовала, есть суровые, и даже жестокие слова. В них звучит угроза. Там, где она подозревает, будто мать может стать между нею и ее другом, ее слова делаются безжалостными и острыми, как кинжал. Мы же с тобой вместе их читали. С какой убежденностью она осуждает матерей, обуянных гордыней!

По телу принцессы, будто от порыва осеннего ветра, пробежала дрожь.

– Но, ведь, вы не из их числа, сударыня. Не так ли? – заметила донья Круц, поглядев принцессе в глаза, и той показалось, что во взгляде гитаны промелькнул лукавый огонек.

– Во всяком случае, была, – тяжело вздохнула Аврора де Келюс и закрыла ладонями лицо. В другом конце комнаты на кушетке зашевелилась Аврора младшая и что-то сквозь сон пробормотала. Принцесса вздрогнула, поднялась из кресла и тихонько на цыпочках подошла к спящей дочери. При этом она за собой поманила донью Круц, так как нуждалась в ее поддержке.

В душевном непокое принцессы в ее страхах, приступах самобичевания, вспышках ревности, слово во всем, что определяет сознание долго страдавшей матери, было что-то на удивление наивное, нелепое, почти детское, и вместе с тем глубоко трагическое.

Она опустилась перед диваном на колени. Донья Круц остановилась у спящей в ногах. Принцесса долго всматривалась в черты дочери. Аврора де Невер была бледна. Во сне ее пышные длинные волосы разметались и, свесившись через край кушетки, лежали на ковре. Принцесса взяла их в ладонь и, прижавшись щекой, блаженно закрыла глаза. Казалось, еще немного, и она замурлычет, как кошка Жаклин, что жила в комнате камеристки Мадлен Жиро.

– Анри! – пробормотала Аврора во сне. – Анри, дорогой!

Принцесса побледнела так, что донья Круц бросилась ее поддержать, опасаясь, что та упадет без чувств. Но Аврора де Келюс ее отстранила. Горько улыбнувшись, она почти простонала:

– Не нужно. Скоро я привыкну. Ах, если бы она во сне хоть раз вспомнила обо мне!

Принцесса стала прислушиваться, но Аврора младшая замолчала. Губы спящей были приоткрыты, дыхание возбужденное.

– Ничего; терпения у меня хватит, – промолвила бедная мать. – Может быть в следующий раз она произнесет и мое имя.

Донья Круц тоже опустилась на колени. Госпожа Гонзаго ей улыбнулась.

– А знаешь? – сказала она. – Когда я тебя впервые увидела, Флора, то очень удивилась, почему мое сердце не взыграло от радости и не устремило меня к тебе с распахнутыми объятиями. Ты, ведь, очень хороша собой. В тебе есть та особая благородная испанская красота, которую я предполагала встретить у моей взрослой дочери. Но вот посмотри на это лицо, посмотри внимательно. – Она осторожно отвела прядь, прикрывающую лицо Авроры. – Видишь? – указала она на виски девушки. – Этого у тебя нет. Вот эти едва заметные ямочки. Это от Невера. Когда сегодня утром этот человек сказал: «Вот ваша дочь!», я ни секунды не сомневалась. Мне даже почудилось, будто этими словами с небес низошел голос Невера, будто сам Невер произнес: «Вот твоя дочь!» – Она с жадностью всматривалась в каждую черточку Авроры. – Когда Невер спал, – продолжала она, – у него точно так же дрожали ресницы, и по бокам губ были такие же складочки. И улыбается она так же как он. Невер был совсем молод. Кое-кто считал, что его красота немного женственна. Но что меня сразило совершенно, это сходство их глаз. Тот же цвет, тот же огонь. Такие же нервные непрерывно меняющиеся то широкие, то узкие зрачки. Это глаза Невера! Какие еще могут быть доказательства? Мне они больше не нужны. Я поверила не Лагардеру, а голосу моего сердца.

Госпожа Гонзаго говорила тихо, но при слове «Лагардер» Аврора, как будто пошевелилась.

– Кажется, сейчас проснется! – прошептала донья Круц.

Принцесса испуганно встрепенулась. Почувствовав, что дочь вот вот раскроет глаза, она отпрянула от кушетки.

– Только не сразу! – прошептала она донье Круц. – Не говори ей сразу, что я здесь. Ее нужно приготовить.

Аврора младшая закинула руки за голову, потянулась, как это бывает перед пробуждением, и наконец, открыла глаза. Увидев незнакомую обстановку, она удивленно приподнялась на локтях:

– Господи? Где это я? Ах, Флора. Ты здесь. Значит, я уже не сплю. – Аврора потерла себе виски. – Но что это за комната? Прошлой ночью мы спали не здесь. Неужели я на самом деле видела мою матушку? Или это мне приснилось?

– Не приснилось. Ты ее действительно видела, – ответила донья Круц.

Принцесса, удалившаяся почти до алтаря, задрожала, и у нее выступили слезы радости. Первые слова, произнесенные дочерью после пробуждения, были о ней, а не о Лагардере. Она повернулась к распятию и от всей души вознесла молитву благодарности.

– Но почему я себя чувствую, будто побитая? Все тело болит, жжет в груди. В Мадриде в монастыре после тяжелой лихорадки я ощущала точно такую же слабость. В голове пустота, на сердце словно повесили гирю. Когда о чем-то хочу подумать, то перед глазами какие-то огненные колеса. Ох, как гудит голова!

– У тебя был жар, – ответила донья Круц. – Кокардас тебе приходил доктор. Ты помнишь?

– Нет.

– Он сказал, что ты перенесла душевное потрясение.

Донья Круц покосилась на принцессу, желая дать ей понять, что пора подойти. Но та от внезапной робости топталась на месте, до боли сцепив руки.

– Не знаю, как объяснить, – пробормотала Аврора, – будто тяжелое железо давит мои мысли, – я ничего не могу додумать до конца. Начинаю и тут же забываю. Какой-то туман, туман, – густой, как кисель. Хочу сквозь него пробиться и не могу, не могу… кисель.

– Может, ты хочешь попить киселя? – спросила донья Круц, опять поглядев на принцессу.

– Нет, не хочу… ни пить, ни есть. Хочу воздуха, свежего ветра… и еще… нет, не знаю.

Голова Авроры обессилено опустилась на подушку.

– А что же матушка? Где она? Она на меня сердится?

Когда девушка это произнесла, казалось, сознание вот-вот к ней вернется. Но этого не произошло, и затеплившаяся было в ее очах искорка, опять погасла.

Донья Круц хотела ответить, но принцесса издалека показала знаком «молчи, мол», быстрым легким шагом, как подходят молодые матери к колыбели младенца, приблизилась к изголовью кушетки, обеими руками приподняла дочери голову и прильнула губами к ее лбу в долгом поцелуе. Аврора заулыбалась, но рассудок в полной мере к ней еще не вернулся. Аврора ощущала радость, но это была спокойная холодновато отрешенная радость, сходная с той, что испытывают дети в счастливых сновидениях. Аврора младшая машинально возвратила Авроре старшей поцелуй, так, будто в течение долгих лет она привыкла это делать каждое утро.

– Мама! – сказала Аврора. – Ты мне снилась. В моем сне ты всю ночь плакала… Ах, Флора… и Флора здесь… Почему Флора? Она тоже нашла свою мать? А-а-а. Я поняла. Значит, мы с Флорой сестры близнецы… сколько всего случилось за одну ночь…!

Это была борьба сознания с болезненным беспамятством. Девушка силилась разорвать туманную завесу, окутавшую ее рассудок. Но и на сей раз ей не удалось. Утомившись от напряжения, она сдалась.

– Мама, я хочу тебя видеть. Подойди. Возьми меня на колени.

Принцесса, одновременно смеясь и плача, присела на кушетку, обняла Аврору, словно маленькую и принялась напевать какую-то услышанную в собственном детстве от Иннес мавританскую колыбельную. Флора, глядя на это удивительное зрелище улыбалась, но по ее щекам катились слезы.

– Матушка, – промолвила Аврора. – Мне так хочется сказать тебе, что-то важное, но не могу вспомнить, что именно. Мысли роятся где-то совсем рядом возле моей головы, но я никак не могу овладеть ни одной. Мне, почему-то кажется, что именно ты мне препятствуешь это сделать. Так странно. Такое чувство, будто в мое сердце проник кто-то другой и мешает мне быть самой собой. Наверное, я переменилась оттого, что, наконец, тебя нашла.

– Ты со мной, моя девочка, – отозвалась принцесса. В ее голосе звучала скорее мольба, чем стремление утешать. – Не думай ни о чем другом. Не терзай свое сердце и свой ум. Прижмись ко мне покрепче. Отныне нет на свете ничего, кроме тебя и меня. Правда?

– Сударыня! Сударыня! – наклонившись к самому уху принцессы, взволнованным шепотом предостерегала донья Круц. – Чем глубже вы ее погрузите в новые сладкие грезы, тем горше будет разочарование, когда ее рассудок проясниться!

Но та лишь раздраженно отмахнулась. Сейчас она испытывала такое блаженство, что просто не желала и не могла заботиться о том, что будет потом: через год, день, или через две минуты.

– Матушка, – промолвила Аврора младшая. – Если ты начнешь со мной говорить, то завеса спадет с моих глаз. Я это чувствую. Господи, если бы ты могла понять, как я мучаюсь!

– Ты мучаешься, тебе больно! Дитя мое дорогое! – воскликнула госпожа Гонзаго, горячо прижимая дочь к груди.

– О, да. Это невыносимая мука. И весь ужас в том, что я не понимаю, не знаю…

В глазах девушки стояли слезы, ее тонкие белые пальцы лихорадочно терли виски.

– О-о, матушка! Я неправильно вас слушаю. Нужно стать перед вами на колени… Как удивительно. Только что мне почудилось, будто я всю жизнь провела возле вас.

И она посмотрела на принцессу, широко раскрыв свои огромные глаза. Принцесса улыбнулась одними губами, но в ее взгляде задрожала тревога.

– Что с вами, что с вами, матушка? Почему вы вдруг обеспокоились? Вы рады, что меня нашли?

– Рада ли я, дитя мое единственное?

– Вы меня нашли. У меня не было матери…

– Господь нас соединил и больше не попустит, чтобы мы расстались.

– Господь… – задумчиво повторила Аврора де Невер. – Господь! Я хочу Ему помолиться, но не могу, – забыла молитву.

– Хочешь, я тебе помогу ее вспомнить?

Принцесса была рада чем-то отвлечь внимание дочери.

– Хочу! Но есть еще что-то… другое…

– Отче наш, сущий на небесах! – начала госпожа Гонзаго, вложив ладони дочери в свои.

– Отче наш, сущий на небесах! – повторила Аврора, словно ребенок.

– Да святится имя Твое, – продолжала мать.

Аврора на сей раз вместо того, чтобы повторить, встрепенулась, и, напрягая память, снова потерла свои влажные виски. Ее головная боль прошла, и на лбу выступила испарина. Болезнь, наконец ее покинула, оставив лишь слабость.

– Есть что-то другое, – ведь так? Флора, прошу тебя, напомни.

– Сестричка, …я… я… – беспомощно залепетала гитана.

– Ты ведь знаешь, ты все помнишь! Молчишь? Даже ты, моя единственная подруга, не хочешь придти мне на выручку. Ну что же, тогда я – сама. Туман уже рассеялся. Только маленькое облачко осталось… – и в упор, посмотрев на мать, произнесла: – Разве этой молитве меня обучили вы, матушка?

Голова принцессы поникла, из ее груди вырвался стон.

– Нет, не вы, – рассудок девушки сделал последнее усилие, и внезапно из ее уст вырвался душераздирающий крик:

– Анри! Анри! – воскликнула она так громко, что попугайчик испуганно заметался по клетке.

– Где мой Анри?

Аврора де Невер порывисто поднялась с колен. Флора попыталась схватить ее за руки, но та с не женской силой ее оттолкнула и, устремив на принцессу сверкающий взор, спросила:

– Отвечайте, что с Анри? Где он?

В голосе мадемуазель де Невер послышалась угроза.

– Я думала лишь о тебе, доченька, – пролепетала госпожа де Гонзаго.

Аврора резко повернулась к донье Круц.

– Его убили? – воскликнула она, яростно сверкая очами.

Донья Круц не отвечала. Аврора повернулась к матери. Та опустилась на колени и молитвенно пробормотала:

– Ты разрываешь мне сердце. Сжалься!

– Я спрашиваю, его убили? – повторила Аврора.

– Только он. Все он и он! – страдальчески заламывая руки, простонала принцесса. – В душе ребенка не осталось места для любви к родной матери!

Аврора де Невер опустила взгляд.

– Мне не хотят отвечать, – подумала она вслух. – Значит это правда.

Принцесса протянула к дочери ладони, но в этот миг силы ее оставили, и она, обмякнув, опустилась на ковер. Аврора схватила мать за руки. Лицо девушки раскраснелось, в глазах застыла скорбь.

– Клянусь спасением моей души, я верю вам, сударыня, – произнесла она, – верю, что ничего недоброго вы ему не сделали. Иначе и быть не могло, если вы любите меня так же, как я люблю вас. Но если нет, если я ошиблась, если вы что-нибудь сделали против него…

– Аврора! Аврора! – воскликнула донья Круц и зажала подруге ладонью рот. Но та, порывисто ее отстранив продолжала:

– Я говорю то, что должна сказать. Я никому не угрожаю. Мы знакомы с вами, матушка, всего несколько часов, и очень хорошо, что с самого начала говорим начистоту. Вы принцесса, я обыкновенная бедная девушка и именно это дает мне право держаться перед вами с независимым достоинством. Если бы вы были незнатной бедной покинутой женщиной, я стояла бы перед вами на коленях.

Она поцеловала принцессу в обе руки. Та глядела на Аврору с восторгом. Как прекрасна была сейчас ее дочь!

– У меня нет на свете никого, кроме тебя, девочка. Если бы не ты, я действительно была бы несчастной и покинутой. Суди меня, но с милосердием, которого заслуживает всякая страдающая душа. Ты меня коришь за то, что я не спешила рассеять туман, окутывавший твой рассудок. Это так. Но в бреду ты меня так любила! Так любила! Я боялась того мига, когда твой ум проясниться.

Взгляд Авроры де Невер скользнул в сторону двери.

– Что это значит? – спохватилась принцесса. – Ты уже меня покидаешь?

– Так надо, матушка, – ответила девушка. – Совесть мне подсказывает, что Анри меня зовет. Ему нужна моя помощь.

– «Анри, Анри»! По прежнему только Анри, – в отчаянии возроптала принцесса. – Для него все, а для матери – ничего!

Аврора обратила к госпоже Гонзаго пылающий взор.

– Если бы было наоборот, сударыня, – с мягким вразумлением произнесла она. – Если бы в смертельной опасности находились вы, а он был подле меня, я с ним говорила бы только о вас.

– Это правда? – не помня себя от радости, воскликнула принцесса. – Ты меня любишь так же сильно, как его?

Аврора позволила матери заключить себя в объятия и с ласковым недоумением посетовала:

– Неужели вы этого не поняли раньше, матушка?

Принцесса принялась осыпать дочь поцелуями.

– Послушай, – заговорила она скороговоркой, будто боялась, что не успеет сказать, что-то важного. – Я знаю, что значит любовь! Мой благородный, любимый супруг, – я уверенна, он меня слышит, – должно быть сейчас улыбается с небес счастливой улыбкой. Я тебя люблю даже больше, чем любила Невера. Потому что в чувстве к тебе смешались две любви: любовь женщины (в тебе есть частица Невера), – и любовь матери; – ты моя единственная надежда, мое спасение. А потому ради того, чтобы ты любила меня, я готова полюбить твоего Анри. Ведь если я его не полюблю, ты перестанешь любить меня. Я это поняла из твоего дневника. Словом, я открываю ему объятия. Отныне я буду, как мать, любить Лагардера!

Внезапно принцесса встрепенулась. Ее взгляд упал на донью Круц. Гитана вышла через дверь, у которой стояла кушетка, в соседнюю комнату.

– Значит, вы открываете ему объятия, матушка? – переспросила Аврора.

Принцесса молчала, но сердце ее лихорадочно колотилось. Аврора вырвалась из ее объятий.

– Я уже поняла, что вы не умеете лгать! – воскликнула она. – Раз вы молчите, значит не уверены в том, что он жив.

Принцесса тяжело опустилась в кресло и прежде, чем собралась с духом ответить, на пороге соседней комнаты появилась донья Круц. На ней был плащ и шляпа с вуалью.

– Ты мне доверяешь, сестрица? – обратилась она к Авроре младшей. – Ты отважно, но после болезни еще очень слаба. Я сделаю вместо тебя все, что хочешь сделать ты, – и повернувшись к госпоже Гонзаго, добавила.

– прошу вас, прикажите запрягать, ваше высочество.

– Куда же ты, сестрица? – озабоченно спросила Аврора.

– Госпожа принцесса скажет, – с решимостью ответила гитана, – куда я должна поехать, чтобы его спасти!