Текст книги "Пир в одиночку (сборник)"

Еще до прихода ее, до пронзительного звонка, что раздался в двенадцатом часу, – господи, кто так поздно! – до странных, на грани пародии или фарса слов «У меня дедушка умирает» (ему послышалось: девочка, и потому не очень удивился, решил, с ребенком что-то, хотя, если дочь больна, что делает в чужом доме, на одиннадцатом этаже, в плаще и с зонтиком?) – еще до всего этого тревога медленно подымалась в груди, как тот белесый ранний (солнце не зашло еще) туман на по-весеннему зеленом поле.

Да, несмотря на сентябрь, на конец сентября, двадцатые числа, поле было сочным, молодым, невзаправдашним каким-то. Над лесом висело невысоко солнце. Яркое, но не жаркое – К-ов надел даже куртку. По ту сторону кольцевой дороги горели в закатных лучах окна многоэтажек, по эту золотились кроны берез и золотом вспыхивал самолетик, что запускала вдалеке ребятня. С завыванием, несоразмерно громким – сам-то совсем крошечный! – описывал круги, то чуть ли не земли касаясь, то взмывая к проводам высоковольтной линии. К-ов подумал еще, что не слишком удачное место выбрали пацаны для своих забав, и тут же раздался оглушительный взрыв. Именно взрыв и именно оглушительный – сознание не сразу даже связало его с игрушкой, которая только что поблескивала на солнце. Кружась, на землю медленно полетели с берез листья.

К-ов остановился и, напрягая зрение, долго вглядывался в снующие туда-сюда маленькие фигурки. Одна махала чем-то, сбивая, вероятно, огонь, другая отчаянно затаптывала его. Пострадал ли кто? Об этом и гаишник спросил, что дежурил на кольцевой. «Вроде бы нет», – нехотя, с тревожным чувством ответил К-ов. Но опять-таки не сейчас появилось оно, не здесь – раньше; возможно, когда еще лежал, раздевшись до плавок, на захваченной из дома тряпице, под которую аккуратно подгреб разбросанное там и сям сено, только сверху сухое, а сунешь руку поглубже – сырое, холодное, осеннее, каким и подобает быть на исходе сентября.

Зажмурив припеченные солнцем глаза, твердил мысленно: сентябрь, двадцать пятое, а он загорает, как на юге, – когда было такое! Никогда… С тропы вряд ли кто видел его, лежащего, он тоже не видел, кто шастает там, – не видел и не слышал, как вдруг явственно различил учащенное собачье дыхание. Представилась разинутая клыкастая пасть, из которой вывалился длинный розово-белый язык… Резко сел, огляделся – никого. В июле здесь скосили все, но трава опять отросла, свежая, густая, хоть снова коси, но все-таки не столь высокая, чтобы в ней могла затеряться собака. Померещилось, выходит?

Вдоль неслышной, вяло пробирающейся по размытому руслу воды тянулся перелесок, тоже весь зеленый еще, лишь одно дерево торчало высоко и мертво. На фоне синего неба отпечатывались корявые ветви с комочками воронья. Будто гигантская черная молния застыла – фотография, негатив… Один комочек сорвался, медленно пролетел над запрокинутой головой К-ова, ясно услыхавшего мерный, тяжелый шум крыльев. Его-то и принял за собачье дыхание…

Позже подумалось, что, вероятно, это тоже был недобрый знак, предзнаменование, сигнал, один из сигналов (многочисленных), что обычно посылает – наугад! – надвигающаяся беда. Да, наугад, ибо жертва не назначена еще, не определена, беда вслепую бредет, и никто в мире не знает до поры до времени, в том числе и она сама, в чью дверь постучится.

Наутро выяснилось: к Сене Магаряну. К К-ову направлялась – слишком много на одного его пришлось симптомов и окликов, начиная с мертвого, среди зелени, дерева, с воронья, имитирующего собачье дыхание, с пусть игрушечной, но авиакатастрофы (так и не узнал, пострадал ли кто), и кончая визитом дамы с зонтиком. Собственно, это уже и был стук, вернее, звонок, подбросивший его за письменным столом, а тут еще странные слова об умирающем дедушке и почему-то зонтик, хотя на небе весь день не было ни облачка. К К-ову направлялась беда, к нему, но, то ли обознавшись, то ли по привычке, ввалилась в последний момент к тому, кто со студенческих еще лет принимал на себя все самое трудное. Студенческих, впрочем, для всех, кроме Магаряна, который, не будучи студентом, стал тем не менее учредителем арбитражного братства.

Пятнадцатого февраля произошло это, в день его рождения. Праздновать начали еще во Внуково, скинув последние матрицы, которые вряд ли улетели до утра, такой снег валил. Сеня вытянул из-под сиденья бутылку, вручил К-ову и Пете Дудко по стаканчику, а закуску разложил в шоферском ящике. Сам не пригубил даже, хотя какое ГАИ в такую погоду! Лобовое стекло залепило снегом, но свет мощного аэрофлотовского светильника пробивался, искрясь, и заливал кабину голубым сиянием. Самолеты не взлетали и не садились, тишина стояла, лишь дикторская скороговорка доносилась изредка, но она не мешала Петиному красноречию. «Да ты закусывай, закусывай!» – перебивал виновник торжества довольным баском.

Но Петр закусывать не желал. И пить больше не желал – без именинника. Езжай, потребовал, ставь машину, а там видно будет. «А институт? – сказал Магарян. – Мне-то спать завтра, а вы…» Всегда помнил, что они – студенты, что они – временно здесь, в отличие от него, который дважды поступал и дважды проваливался.

Был и третий раз, тоже неудачный, после чего родилась идея сдать вместо Сени вступительные экзамены. К-ов брался написать сочинение, Дудко – математику, а Тинишин готов был, если потребуется, взять на себя историю. Шнуркач помалкивал, гордо удивляясь про себя, как сам-то поступил. Помалкивал и Магарян, и по отрешенному лицу его трудно было понять, счастлив он заботой друзей или, напротив, тяготится. Во всяком случае, подав документы в четвертый раз, хоть бы словом обмолвился кому и на первом же экзамене схватил «неуд»…

Благополучно доставив сквозь метель машину в гараж, Сеня провел друзей в закуток, где на К-ова, дипломированного как-никак автомеханика, дохнуло родным запахом бензина и промасленной ветоши, разлил, теперь уже на троих, остатки коньяка, и Петя еще раз сказал торжественное слово. Сна не было ни в одном глазу, хотя по часам уже наступило утро. Но только по часам: за грязным, занавешенным снизу желтой газетой окном стояла темень. «Хорошо! – произнес Петр, блаженно вытягивая ноги. – Очень хорошо… Но мало!» – И строго посмотрел на участников пиршества.

Магарян поднялся, такой вдруг длинный (за рулем как-то не было заметно), кивнул: пошли! «Куда, Сеня? – ласково осведомился Дудко. – Все закрыто еще».

Но встали, но послушно вышли, но двинулись вслед за москвичом по запорошенным – ни тротуара, ни дороги – неведомым, с черными окнами и редкими фонарями улицам.

Покружив, вынырнули на Садовое, по которому с урчанием ползла снегоочистительная машина. Остановились у подъезда с официальными вывесками. «Ар-би-траж! – громко прочитал будущий инженер-строитель. – Ты куда нас привел?» Но Магарян уже вталкивал их в подъезд, сразу обоих, а следом и сам вошел, принялся ногами топать, стряхивая снег. «А вы чего! Наследите же… Человек убирал».

«Какой человек, Сеня?» – «Давайте-давайте!» – пробасил в ответ проводник их и опекун. Не любил лишних слов – как и хозяин арбитража Боря Тинишин, к которому, минуя этажи с еще спящими конторами, ввалились в шесть утра.

Своим человеком был здесь Сеня. Еще школьником хаживал, а иногда даже на ночь оставался: тинишинская мать, потертая железнодорожная шинель которой до сих пор висела в шкафу, на двое, на трое суток уходила в рейс. Допоздна с моторчиками возились, с крыльями из вощеной бумаги и шасси… К-ов вспомнит об этом детском увлечении Магаряна, когда произойдет несчастье. Искать будет таинственную связь между взрывом у кольцевой и тем, что случится тремя часами позже. Искать для чего? Для того, чтобы убедиться: не ему посылался сигнал, другому, а если все-таки и ему, то лишь как близкому человеку этого другого.

На обратном пути, до взрыва еще, переваливал через небольшой, явно искусственного происхождения, холм. Это была свалка. Ржавые, без днища, ведра, битое стекло, пружины какие-то, ветошь, кучка полусгнивших желтых огурцов, консервные банки, дохлый голубь с распущенным сизым крылом, целехонькие на вид электрические лампочки, а в центре этого хлама восседал на корточках перед топящейся печкой мальчуган лет двенадцати.

Печка представляла из себя жестяную вытяжку. К-ов неслышно остановился. На лугу, что простирался внизу до самого леса, чернели неподвижно коровы, воздух не искажал предметов, его словно не было, воздуха, – все виделось одинаково четко, как на полотнах старых мастеров: и мальчонка на переднем плане, и маленькие коровы – на заднем, и кустарник вдоль ручья, и то самое мертвое дерево, с которого срывались черные птицы, шумно пролетали над головой, садились же тихо, мягко, на миг замирая в воздухе перед тем, как сложить крылья… Когда было это? Час назад? Полтора? Два с половиной? Или теперь вот, в данную минуту, когда мальчонка, расположившись на макушке Земли, колдует у самодельной печурки? Время истончилось, как воздух, растаяло, исчезло – все на свете, понял К-ов, происходит одновременно. Ничто, стало быть, не защищает его, все близко, все рядом, и то страшное, что случится, случится не когда-нибудь, а сейчас, немедленно…

Не оглядываясь, прочь пошел, так и не замеченный вдохновенным истопником, который, вероятно, был ровесником магаряновского сына. Но об этом потом уже подумалось, на другой день, после раннего звонка Пети Дудко, тогда же ни о Магаряне, ни о сыне его не помнил. То есть помнил, конечно, всегда помнил, но пассивно, спокойно, разве что время от времени укорял себя, что как отец не идет с Сеней ни в какое сравнение.

Только ли как отец? Сеня был лучше их, добрее, терпимее… Друзья вперед шли – кто к власти, кто к известности, кто к деньгам, а он, крутя баранку, тихо смотрел им вслед с улыбкой на кривоносом лице. «Ну, молодчины!» – басил. Если же кого прижимало, если требовалась помощь, был тут как тут.

Когда у К-ова родилась дочь, недоношенная, восьми месяцев, два килограмма сто граммов, то Сеня явился к нему ни свет ни заря. «Поздравляю, – буркнул с порога, но в квартиру не вошел. – Надо чего? Я на машине… Лекарство… Продукты какие…»

К-ов первый из арбитражцев стал отцом, следующий – Петя Дудко, потом – Шнуркач, а Сеня Магарян все томился холостяцкой свободой. Петр взял было приятеля под свое крылышко: то с одной женщиной познакомит, то с другой, но ухажер из Сени был никудышный. Весь вечер умудрялся просидеть с дамой за одним столом, бок о бок, и десятка не сказать слов. Вот разве: «Хотите воды?» или «Хотите яблока?» – на большее фантазии не хватало. Тем не менее не остался, подобно Тинишину бобылем.

Диспетчером в гараже работала она и была намного старше Сени. Шоферы интересовались ласково, получая путевку: как жизнь, Верочка? Как сердечко? (Она сердцем маялась.) Дарили кто шоколадку, кто цветок, но женились на других, помоложе и здоровьем покрепче.

Верочка поздравляла их. Радостью светились добрые глаза: еще один нашел свое счастье! «А что же ты, Сенек? – спросила раз. – Пора б уж». – «Пора, – согласился он и кивнул на дверь. – Пошли?» – «Куда?» – не поняла она. «Куда! – передразнил жених. – В загс, куда же еще!»

После часто рассказывала, как происходило их стремительное сватовство, а он посмеивался, довольный, да гордо поглядывал на ее округлившийся живот. Врачи не разрешали рожать, но отважная Верочка родила, и это был самый счастливый день в его жизни. «Даже, – хвастался, – нос мой. Кривой!»

Папашу не разубеждали. Кривой и кривой, ему виднее. Понимали, что значит для Сени этот ребенок. Теперь он был на равных с приятелями, как бы далеко не ушли те по дороге жизненных преуспеяний. На равных или даже чуточку впереди, потому что, если верить Магаряну, парень его (он так и говорил: парень-то мой, а?!) проявлял чудеса и ума, и характера, и мужской сноровки…

В то сентябрьское воскресенье, по-летнему теплое (в понедельник задуло и набежали тучи, а в четверг, когда хоронили магаряновского сына, пошел мокрый снег), – в воскресенье ездили за грибами и ездили удачно, два ведра набрали, причем парню везло больше, чем отцу, семь боровиков нашел, и не было им никаких предзнаменований. Ни ворон с собачьим дыханием, ни малолетнего ворожея у печи, ни взрыва на залитом солнцем поле… Им не было, а К-ову было, он прямо-таки физически ощущал, как подкрадывается беда, и вот сейчас, сейчас откроет бесшумно тонкую, ненадежную – что все их запоры! – дверь.

Не оттого ли и подскочил, когда позвонили? Подскочил не столько от неожиданности, сколько от ожидания…

Незнакомка держала сложенный зонтик, будто явилась из завтрашнего пасмурного, уже без магаряновского сына, дня. «От вас можно позвонить?» К-ов растерянно оглянулся. По телефону жена говорила, он пробормотал «Занято» или что-то в этом роде, и тут-то прозвучали слова, странность которых не сразу дошла до него: «У меня дедушка умирает». Ему послышалось – девочка, и он невольно посторонился, чтобы женщина прошла, но она звонила уже в соседнюю дверь.

Ее пустили, а вскорости явилась встревоженная соседка, принялась расспрашивать, что за дамочка такая. Не в «скорую» звонила – подружке, выясняла, как добраться к ней и есть ли у нее анисовые капли.

Анисовые капли! Это когда человек умирает…

К-ов долго не спал в ту ночь, думал, что означает этот визит – или даже не визит, попытка визита, ибо толкнулась-то к ним, но вошла к соседям, – а утром позвонил Петя Дудко и сдавленным, чужим каким-то голосом сказал, что вчера вечером у Сени Магаряна убило током сына. (В телевизор залез, ножницами, родители в кухне возились с грибами.)

Когда начинался салют, о чем извещали залпы мальчишеских голосов на улице (орудийные залпы не доходили – К-ов жил на самой окраине), он, оставив дела, подскакивал к окну и смотрел не отрываясь, но смотрел не сегодняшними глазами, а глазами того маленького провинциала, для которого увидеть столичный фейерверк было пределом мечтаний. Вообще любил, нажав кнопочку, отъехать в прошлое и оттуда обозревать настоящее. Расстояние, которое преодолевал он, измерялось десятилетиями. А где-то на полпути светился, подвешенный к беззвездному московскому небу, куб тинишинской комнаты с боксерской грушей – черная точечка эта была как завязь, как зерно, от которого тянулся вверх тонкий хвостик. Точно космическая тарелка зависла над городом. Неопознанный летающий объект…

Не только во времени перемещался К-ов – в пространстве тоже, и эффект был примерно одинаков. Уезжая из Москвы, чтобы поработать в тиши и уединении, как бы в иную перелетал эпоху. Издали смотрел на оставленную, бурлящую без него жизнь, прогуливаясь после обеда вдоль кромки северного моря, мелкого и плоского в отличие от моря южного: чайки на тонких лапах расхаживали по воде в двадцати, тридцати метрах от берега… А однажды увидел на песчаной отмели два поблескивающих спицами велосипеда, что стояли, опершись друг на друга, хозяева же, парень и девушка, застыли в обнимочку.

Случалось, море штормило, но тоже иначе, чем южное, – нетерпеливей и шумней. Ветер срывал с кипящей воды пену, далеко относил ее, бросал на редких путников…

Именно в один из таких дней беллетрист К-ов, совершавший свой послеобеденный моцион в любую погоду, и увидел на берегу человека, очень похожего на Тинишина. А может быть, и самого Тинишина…

Навстречу ветру пробивался он, по-бычьи наклонив вперед крупную голову и держа возле груди, ладонью защищая от ноябрьского шквала, что-то живое. Уж не цветок ли? Цветок, белую хризантему, одну-единственную, что весьма походило на Тинишина, в доме которого живые цветы не переводились. Летом ромашки стояли, зимой обычно гвоздика – как и в тот первый, то ли ночной, то ли уже утренний визит, когда они, предводимые именинником Магаряном, без предупреждения ввалились в комнату на Садовом.

Сеня стукнул разок – только разок, костяшками пальцев, – и дверь тотчас распахнулась. Широкоплечий крепыш в спортивном костюме, вовсе не сонный, без удивления обвел всех троих взглядом и молча посторонился.

Гости вошли. Вошли и увидели подвешенную к потолку грушу, услышали сопенье закипающего на электроплитке чайника, пожали, знакомясь, большую теплую руку хозяина. Тот достал еще три чашки, все разные, потом, не отвечая на прямой магаряновский вопрос, нет ли покрепче чего, выковырял из тумбочки непочатую, в синей плетенке, бутыль «Гамзы». Возликовавший Петя Дудко обнял спасителя, громко чмокнул в толстую щеку. Ловки и крепки были руки волейболиста, но тинишинские оказались сильней. Без труда расцепил хмельные объятия. «Не люблю, – буркнул, – этого. Пейте вон!» А себе чаю налил, густого, одну заварку, было же ровно шесть утра, по радио гимн играли.

Украдкой оглядевшись, К-ов увидел в молочной бутылке гвоздику. Одну-единственную! И вот теперь хризантема, тоже одна… Едва разминулись, беллетрист осторожно повернулся и, щурясь от ветра, долго смотрел в по-тинишински широкую спину.

Вот только откуда взяться здесь Тинишину? В ноябре, в будний день, да еще с цветочком. Живым! Разумеется, живым… Когда однажды Шнуркач преподнес даме, будущей жене своей, три искусственные розы – очень красивые, очень похожие (референт знал толк в вещах), – хозяин арбитража выхватил розы из рук изумленной Валечки и принялся крушить их. Хорошо, гибкой и прочной оказалась подделка: смятые лепестки тотчас обрели прежнюю изящную форму…

Последний раз виделись года два назад – два или три, на новоселье, которое нелюдимый Тинишин устроил под нажимом Пети Дудко. К-ова принесло почему-то раньше других, и первое, что бросилось в глаза, была подвешенная к потолку груша.

У двери стоял крашеный ящик с песком. А вскоре и мяуканье раздалось. Кот орал, протестуя, – не привык, чтобы упрятывали его. Пришлось выпустить узника. Серый сытый котяра принялся благодарно тереться о ногу хозяина.

А там, в арбитраже, живности не держал. До лучших, стало быть, времен откладывал, до отдельной квартиры, которой, возможно, так и не получил бы и по-прежнему б кипятил чай на электроплитке да бегал в учрежденческий туалет на втором этаже, не вмешайся Григорий Глебович.

То, что кандидат наук ни о чем не просил всесильного референта, сомнению не подлежало, он вообще никого ни о чем не просил, а вот Петя Дудко за приятеля наверняка ходатайствовал. И не раз… Хотя это для него было актом самопожертвованья, никто в компании так не дорожил зависшей в столичном небе боксерской грушей (и мерцающим кубом вокруг нее), как Петр Лукьянович. «Цените, черти! – восклицал, грозя пальцем, в то время как другая рука успокаивала струны. – Цените! Пока арбитраж существует, мы молоды…»

Человек с хризантемой (Тинишин? Не Тинишин?) уходил все дальше навстречу ветру, и сочинитель книг, повернувшись, зашагал к себе, в свой теплый, на девятом этаже, просторный номер, который своим поднебесным расположением напоминал арбитраж. Знать бы, что теперь в той комнатушке! Какая-нибудь, наверное, контора…

Для Бори Тинишина арбитраж не был арбитражем. Никогда не называл его так и сердился, если называли другие. Другие, тем не менее, называли. Кроме Шнуркача, который в некоторых вещах был чрезвычайно деликатен. А вот у Пети Дудко, насмешника и философа, словечко это не сходило с уст.

О да, насмешник и философ. «Когда-нибудь, братцы, – проговорил однажды, прижав, остановив ладонью вибрирующие струны, – когда-нибудь нам будет по шестьдесят. А, князь?» Именно к Шнуркачу обратился, и Шнуркач подозрительно осведомился, причем тут он. «А притом, – ответил, поразмыслив, Петр, – что ты, Григорий Глебович, всех нас переживешь».

Референт с выразительной улыбкой покосился на подоконник, где заботливый хозяин держал специально для него баночку с содой. «Я-то? С язвой моей?» Но чувствовалось: по душе пришлись ему слова прорицателя.

Дудко оторвал руку от гитары, и – то ли держал плохо, то ли задел нечаянно, – но одна струна опять завибрировала, издавая густой, как магаряновский голос, звук. «Язва твоя, князь, заживет… А может, не заживет, не знаю. – Он еще поразмышлял немного. – Нет, скорее всего не заживет. Князь и – без язвы?! – И решил, уже окончательно: – Точно не заживет! Но умрешь ты позже всех».

«А раньше? – ляпнул кто-то. – Кто раньше всех?» Возможно, даже сам К-ов сказал, только в голове не удержалось, зато хорошо помнил, как напряженно ждал вместе со всеми ответа и как, поддразнивая, медлил Петр, как, закусив губу, обводил присутствующих лукавым взглядом. «Не скажу, – произнес тихо. – Знаю, но не скажу».

Тинишин заворочался, засопел, хватит, буркнул, чепухой заниматься, давайте-ка лучше сниму вас, и, включив дополнительный свет, зажужжал камерой. Все согласились: да, чепуха, но в память запало, и, когда умер Леша (по имени Константин), подумали про себя: не Лешу ли и имел в виду Петр?

Лешу – признался подберезовец. Лешу… Только ведь и в мыслях не было, что так скоро. Потом когда-нибудь, далеко, когда и умирать-то уже не страшно будет, а расстояние между первым и последним покажется сущим пустяком…

К-ов поднялся, чтобы задернуть штору. Внизу уже совсем стемнело, лишь слабо белели на неистовствующем море гребешки волн, здесь же, на уровне девятого этажа, живой свет еще теплился. Вдали, на мысе, в той как раз стороне, куда ушел человек с хризантемой, устало пульсировал маяк. К-ов плотно задвинул шторы и спустился в вестибюль, где стоял междугородный телефон-автомат.

Позвонив жене, не ушел из кабины, а достал записную книжку и принялся неторопливо листать. Тинишинского номера не было, но был – Шнуркача, и К-ов, помешкав, набрал его.

Шнуркач узнал его сразу и сразу понял, что не из Москвы. Понял и не удивился, хотя никогда прежде К-ов из другого города не звонил. Да и вообще давно не звонил… «Как там погодка?» – спросил Григорий Глебович. «Ветер, – пожаловался К-ов. – Но все равно гуляю. Вот сейчас только пришел… Тинишина видел». «Тинишина?» – не очень опять-таки удивился Шнуркач. «Ну, может, не Тинишина. Но очень похож. С цветочком».

Государственный человек иронии не заметил, зато подтвердил, что Тинишин в Ригу ездит часто, на завод, и даже назвал – какой именно завод, поселяют же командированных в пансионате, что на берегу моря. «Привет передавай! И надо бы встретиться, а?»

К-ов согласился: надо, и на следующий день без труда разыскал пансионат, о котором говорил Шнуркач. Да и не разыскивал, собственно, просто вывеску прочел, а прежде столько раз фланировал мимо и не обращал внимания.

Дом был розово-салатный, аккуратненький, нарядный, совсем небольшой; малочисленных постояльцев знают здесь, по-видимому, в лицо – ив лицо, и по фамилии, – так что для дежурной не составит затруднений сказать, кто где живет и у себя ли сейчас, а если нет, то передать записочку. К-ов не вошел, однако. Даже шагу не придержал – прошествовал себе дальше, по обычному маршруту, но сердце его, когда увидел вывеску, забилось сильнее.

Что взволновало беллетриста? Что встревожило? И отчего не спешил воспользоваться подарком судьбы – это после трехнедельного одиночества, когда лишь с соседями по столу перекидывался изредка словечком-другим?

Ветер стих за ночь, море успокоилось, но следы вчерашнего буйства виднелись повсюду: зеленые, еще не высохшие водоросли, крупные черно-белые ракушки с приоткрытыми зубастыми створками, тушки безглазых рыбин, вокруг которых суетились жирные чайки. Там и сям проступали в прозрачной воде отмели. На одной знакомо стояли, опираясь друг на друга, велосипеды – на сей раз без хозяев. То ли в соснах уединились, то ли спрятались за беленый, с разрисованными стенами, павильон проката, сейчас наглухо задраенный.

Если Тинишин, у которого еще в арбитраже был велосипед, лежал, разобранный, на шкафу, – если Тинишин действительно здесь, то с какой завистью провожает глазами удальцов, разъезжающих вдоль кромки моря по спрессованному, твердому, гладкому, как асфальт, песку! Позавидовал и К-ов – ив тот, первый раз, и сейчас, – но не тому, что катаются (хотя тоже числил себя велосипедистом), а тому, что катаются вдвоем. Парочкой…

Все удивлялись: отчего не женится основательный, серьезный Тинишин? – и находили одно только разумное объяснение: квартира. Ждет, ответственный человек, квартиры. Но вот обзавелся наконец, и К-ов, явившись на новоселье с небольшим обеденным сервизом, сразу ощутил, как нелеп этот предназначенный для семейного дома подарок. Нелеп, потому что не понадобится никогда… «Давай, – промычал хозяин, – сниму тебя. Первый гость…» – и застрекотал камерой, а беллетрист стоял с дурацким свертком в руке и нетерпеливо прислушивался: скорей бы позвонили в дверь!

Ему всегда было не по себе вдвоем с Тинишиным. Кивал невпопад, невпопад улыбался… В тинишинской кинотеке наверняка сохранились эти кивочки и эти улыбочки, но, в отличие от большинства кинолюбителей, Борис никогда не демонстрировал своих работ. Даже когда умер Леша и арбитражцы, собравшись на сорок дней, просили прокрутить пленку с ушедшим другом, буркнул что-то о неисправном проекторе.

Это у Тинишина-то неисправный! С его инженерным умом и золотыми руками…

Когда праздный беллетрист повернул обратно, вдоль пустынного бесконечного пляжа уже горели кое-где огни. Вскоре начали вспыхивать и окна устремленного в небо стеклянного зуба, на девятом этаже которого он жил. Пройдет час, и его окно тоже зажжется. Да, час, не больше, ибо он так и не заглянет в пансионат. Мимо прошествует – опять мимо! – мысленно гадая, отчего не показывает Тинишин своих фильмов. Но будет миг, уже на самом подходе к девятиэтажному зубу, когда ему вдруг почудится, будто одну из тинишинских лент он все-таки видел. Только очень давно, в детстве – ни о каком Тинишине, ни о каком арбитраже, ни о какой Москве понятия не имел. То есть о Москве имел, конечно, но как о чем-то абстрактном. Как просто о чем-то другом, нежели его одноэтажный, с кривыми улочками пыльный город, где всего два кинотеатрика, в одном из которых и видел тот немой фильм.

Плотный, похожий на молодого Игоря Ильинского человек достает со шкафа колеса (спицы поблескивают), раму достает, соединяет все и скатывает позванивающую машину по каменным ступенькам мимо жмущихся к перилам изумленных людей. Велосипедист? В официальном здании? А он уже, склонившись над рулем, мчит по широкой улице. Куда? Это неважно, ромашки всюду растут: на пустырях и на обочине дорог, на полянках, на свалке, на строительных площадках… Всюду и всегда, то есть все лето, до заморозков, хотя в сентябре уже не пахнут, как в июле или в августе… Одно только не ясно (К-ов даже остановился перед стеклянной дверью, за которой приглушенно светился розовый вестибюль): как умудрился Боря Тинишин заснять самого себя?