Текст книги "Пир в одиночку (сборник)"

Сколько раз лежали вот так с Шурочкой и безропотно, обреченно вслушивались! Оживал лифт, и в тот же миг оживала надежда, которая становилась тем сильнее, чем ближе к их этажу подбиралась незримая кабина. Но это всякий раз был не он, не младший Шурочкин обидчик; именно Шурочкин, потому что специалист по риску довольно быстро открыл способ, как избавиться от мучительного и бесполезного – главное, бесполезного! – ожидания. Тогда еще снотворное не было таким дефицитом, как теперь, он глотал таблетку, и все: ниточка, которая, натягиваясь, больно дергала, будто что-то из самого нутра вытаскивали, – ниточка между ним и его шатавшимся невесть где отпрыском провисала, ослабевала и в конце концов исчезала совсем, словно кто-то предусмотрительный незаметно вынимал из розетки телефонный штепсель. Он и Шурочку уговаривал выпить таблетку (вынуть штепсель!), она молча слушала его, не спорила и доводы его не опровергала, но пить не пила, предпочитая пытку ночного одинокого дежурства. В раздражении убеждал он, горячась, – и это она тоже выслушивала без единого слова, – что для молодого человека естественно время от времени пропадать по ночам (отпрыск пропадал не время от времени, а чуть ли не ежедневно, но она и тут не возражала), он и сам, было дело, возвращался домой под утро, тогда совсем еще юнец, без отцовского, к тому же, присмотра – и ничего, не сгинул бесследно, а кое-чего добился в жизни. Разве не так?

Так… Конечно, так – он всегда умел найти убедительные доводы, вот только, успокаиваясь ненадолго за младшего, начинала еще сильней переживать за старшего, что мирно почивал себе через стенку. Уж ему-то давно пора проявить интерес к тому, что столь рано и столь бурно закрутило его братца, а он, большеглазый детина, кровь с молоком, словно бы не замечал вокруг себя никаких соблазнов. Или замечал, но игнорировал? Бессознательно отторгал весь тот грешный мир, что бушевал за толстыми белеными стенами с крестом на куполе. (Зато братец принимал все без разбору.) Шурочка поняла это раньше своего мужа, профессионального как-никак аналитика, – поняла и смертельно испугалась. Поздние возвращения были ничто по сравнению с тем, что преподнес, сам того не желая, ее первенец, потому-то и оказавшийся главным обидчиком. Главным и самым страшным, ибо не ведал, что творит.

Настало время, осознал это и Адвокат, – или даже не столько осознал, сколько на собственной почувствовал шкуре, но произошло это много позже, когда один остался, без Шурочки, и его блаженный наследничек, перепутав, видимо, дом с богадельней, где охорашивал ветхих старушек, предложил родителю свои услуги. Хоть завтра переедет от бабушки в отчий дом.

Для него это была жертва и жертва огромная: с малолетства души в бабушке не чаял. С малолетства рвался туда, терзая Шурочку, которая видела, что теряет сына, но сделать ничего не могла, и когда он ушел-таки – ушел насовсем! – уже не оправилась. А теперь, стало быть, вернуться надумал: как же ты здесь один, папочка?

Вот тут-то Адвокат, у которого аж в глазах защипало от умиленной растроганности, впервые испугался по-настоящему. Вот тут-то и заголосил в нем переполошившийся специалист по риску. То, что прочитал он в доверчиво устремленных на него, полных сострадания, таких родных – снова родных! – глазах, было куда опасней заморских деликатесов в раскрашенных металлических коробках… Ни в коем случае, пробормотал он, тщетно пытаясь придать голосу, старчески задребезжавшему вдруг, твердость и металлическое звучание. Ни в коем случае…

Легкий короткий звук заставил Адвоката вздрогнуть (внутренне; большое, отяжелевшее к утру размягченное тело оставалось неподвижным) – вздрогнуть и открыть глаза, ибо звук не снаружи донесся, как все остальные, и даже не из соседней комнаты, а произошел совсем рядом. Что-то вкрадчиво-осторожное было в нем, скорбное, пожалуй, заключающее в себе сразу начало и конец; звук, который не имел, не мог иметь продолжения. Сосредоточившись, Адвокат бережно удерживал его в сознании и одновременно проделывал то, что на его ученом языке именовалось идентификацией: отыскивал в кладовой памяти точно такой же. Это усилием воли удерживаемое напряжение еще больше обострило его чувства, и он снова ощутил приступ смутной тревоги. И снова не связал ее с Мальчиком, хотя тот как раз в этот момент вспрыгивал в вагон подошедшей электрички. (Старая, ушедшая в землю платформа была низкой, и приходилось именно вспрыгивать, чего толстая тетенька с корзиной сделать, при всем своем желании, не могла; сперва корзину просунула, а уж после вскарабкалась сама.) Дверцы электрички съехались, и их упругий резиновый хлопок, неясно уловленный оголенным слухом Адвоката, поднял, точно брошенный в воду камень, другие звуки, мирно покоящиеся на донышке памяти. Этого оказалось достаточным: Адвокат выловил то, что искал. Идентификация состоялась: он понял, что минуту назад слышал звук упавшего листа.

Большой Шурочкин цветок сбрасывал листья каждую весну, Адвокат подбирал их, совсем еще зеленые, разве что чуть вяловатые, но видеть или хотя бы слышать, как падают они, ему до сих пор не приводилось. С трудом приподняв над подушкой тяжелую бессонную голову, пошарил по паркету взглядом и сразу же увидел в разжиженном свете бра темное пятно умершего листа.

Голова опустилась в теплую уютную вмятину на подушке, но напряжение – странное дело! – не ушло, тревога оставалась и даже, чудилось ему, продолжала расти. (Электричка набирала скорость.) Нынешняя ночь чем-то явно отличалась от других подобных ночей – ночей полнолуния, – но чем именно, Адвокат понять не мог, и от этой неопределенности делалось еще больше не по себе.

Может, что-то не доглядел на том ялтинском снимке? Да, он уловил неестественность то ли в позе Шурочки, то ли в выражении лица, но чем вызвана она? Им было так хорошо там, одним, – совсем-совсем одним, вдали от обоих обидчиков, оставленных на попечение бабушки. Гуляли по набережной, но не в людном центре, оглашаемом визгливой музыкой, а на отшибе, где было тихо и пустынно, катались на катере, а однажды на прибазарной площади спустились по крутым каменным ступенькам в винный погребок. Под сводчатым потолком было прохладно и сумрачно, голоса пьющих звучали удивительно тихо для заведения подобного рода, удивительно мирно, было много парочек, а самое укромное местечко облюбовали – и кажется, надолго, – три тучные старухи в светлых детских панамах. Одна даже нацепила на шею нечто вроде пионерского галстука… Они с Шурочкой взяли по стакану муската «Ливадия», холодного и нежного, с ароматом, который давал о себе знать после каждого глотка, но лишь на долю секунды, потом исчезал, и, чтобы вернуть его, требовалось еще пригубить. Что они и делали с удовольствием. Смаковали…

Когда выбрались наружу, яркое, горячее южное солнце ослепило их. Он зажмурился, точно кот, – так хорошо, так безмятежно было ему! – но, открыв глаза, увидел лицо Шурочки, и от его парящего настроения не осталось и следа. Куда-то в сторону смотрела та, кого он так любил в эти минуты, куда-то вниз и вбок – тускло, отреченно, обреченно смотрела, но длилось это мгновенье или два, не больше. Почувствовав его взгляд, вздрогнула, быстро повернулась, точно ее уличили в чем-то нехорошем, жалко, виновато заулыбалась… Он не стал допытываться, о чем, вернее, о ком думала она, – он прекрасно знал это. Знал, с кем мысленно была – даже здесь, даже сейчас, после стакана царского напитка, волшебно заставляющего людей забывать о всем неприятном.

На Шурочку не подействовало. Обидчики и здесь достали ее – они доставали ее всюду, особенно в те минуты, когда ей было хорошо. Когда ей могло быть хорошо… На страже стояли – что младший, с головой погруженный в свои темные делишки, что старший, для которого не существовало никаких темных дел. Вообще тьмы, мрака – в вечном свете купался со всеми своими живыми деревяшками, начиная от бесхитростного шахматного коня и кончая вырезанным из темного дерева, пригвожденным к кресту вездесущим бородачом. Они доставали ее и мучили, мерзавцы, терзали, не отпускали от себя ни на шаг, но, кажется, она и не хотела, чтоб отпускали. Не хотела! Без них, понял вдруг Адвокат, неподвижно глядя на скудно освещенный Большой цветок, обронивший (уж не под воздействием ли луны?) мертвый лист, – без них ей было одиноко, даже с ним, единственным ее мужчиной, но она, боясь обидеть его, скрывала это. А тогда не удалось. Тогда, под ялтинским солнцем, выдала себя, но он, предусмотрительный человек, специалист по риску, предпочел не заметить, лишь бы не портить такой день, такой не портить час, такую минуту… Снова зажмурился, но уже не от яркого света, а чтобы не видеть взывающего к прощению и снисходительности лица. Адвокат вообще терпеть не мог обряда прощения: человека, считал он, не прощать надо, а оправдывать, слой за слоем снимая вину с помощью тонкого хирургического инструмента – уж он-то таким инструментом владел в совершенстве. (Если, разумеется, речь не шла о близких: профессиональная этика не дозволяет защищать родственников.) Он зажмурился, но теперь уже солнечные лучи не подействовали на него так, как минуту назад. Мгновенье не повторилось – во всяком случае, тогда, на ялтинской прибазарной площади, но потом оно повторялось неоднократно (ритуал повторения – излюбленный прием Перевозчика), и последний раз – совсем недавно.

Усилие потребовалось Адвокату, чтобы вспомнить, когда именно. В минувшее воскресенье, на озере с нелепым названием Галошевое. Хотя формой своей оно, кажется, и впрямь напоминало галошу. Глубиной тоже… Он давно не брал в руки весла, лет двадцать, наверное, но тяжелая, неповоротливая на первых гребках лодка скоро подчинилась ему и слушалась беспрекословно, что, к веселому удивлению Адвоката, доставляло ему тщеславное, почти детское удовольствие. А тут еще с таким обожанием, с таким восторгом и таким доверием смотрели на него детские глаза! Гребец бережно уложил весла на теплые от солнца борта лодки, и та мало-помалу остановилась. К молчанию – умница Мальчик не лез с разговорами – прибавилась неподвижность, но это были не то молчание и не та неподвижность, в которых пребывал сейчас Адвокат. (Да и Мальчик тоже: электричка встала, Мальчик прижался лбом к стеклу, но не увидел ни единого фонарика.) Молчание, когда ты один, и молчание, когда ты вдвоем, – вещи принципиально разные, Адвокат давно понял это и давно предпочитал первое второму, но сейчас вдруг поймал себя на том, что ему приятно вспоминать о той воскресной лодочной прогулке. Это встревожило его. Он снова надел очки и раскрыл книгу.

Мальчик прижался лбом к стеклу и отчетливо разглядел широко уходящий во все стороны темный лес, над которым низко висела уже бледнеющая, но такая же большая, такая же полная, такая же грузная луна. Будь Мальчик склонен к метафорическим забавам, он бы отметил, что это была уже не царица ночи, не всевластная хозяйка неба, а собравшаяся восвояси усталая гостья, но любознательный Мальчик метафорические забавы, равно как и метафизические, оставил Перевозчику, сам же заинтересовался феноменом сугубо оптическим: рассматривал зыбкое прозрачное отражение вагона, неподвижно зависшее по ту сторону стекла.

Вагон был наполовину пуст, и всех, кто сидел поблизости, Мальчик, пока ехали, исподтишка изучил, но сейчас, за стеклом, это были совсем другие, словно впервые увиденные им люди. Толстая тетенька с корзиной, та самая, которую подвезли на легковушке, выглядела невесомой, как воздушный шар, а сидящий напротив Мальчика небритый мужчина помолодел: жесткая, сизая от седины щетина волшебно исчезла с носатого лица. Он тоже смотрел в окно, но смотрел не на лес, не на луну, не на парящую в сидячем положении высоко над землей тетеньку с корзиной (корзины, впрочем, видно не было), а на Мальчика – только на него. Мальчик сделал вид, что любуется пейзажем, хотя любоваться-то особенно было нечем, лес он и есть лес, – но его сосед по-прежнему не спускал с него глаз. Вот только не с того, что сидел на твердой скамье здесь, в вагоне, а с того, полупрозрачного, что, как и тетенька, висел за стеклом. Но так было даже хуже. Здесь его надежно защищала плотная, не проницаемая для взгляда одежда, а там, за стеклом, одежда сделалась тонкой, почти растворилась в призрачном свете, смеси лунного с отраженным вагонным, – и вдруг обнажила тайник за пазухой? Вдруг небритый человек видит и Чикчириша (Чикчириш, слава богу, спал), и новенькие блестящие денежки? Стоит шевельнуться, и они захрустят на весь вагон – такая всюду стояла тишина. Всюду – и по ту сторону стекла, и по эту, что делало мир единым целым, как будто не существовало больше никакой металлической перегородки между вагоном и обступившим его лесом.

Но это как раз не пугало Мальчика. В отличие от Адвоката, стремящегося замуровать себя в каменной оболочке дома, ему нравилось открытое пространство, что ни в коей мере не переходило в боязнь пространства замкнутого.

Мальчик не страдал клаустрофобией, если только не считать таковой страх оказаться запертым в самом себе.

Сейчас, впрочем, он даже хотел этого, ибо существовала угроза, что небритый попутчик может проникнуть в его тайну. Если уже не проник: Мальчику показалось, что отражение соседа подмигивает ему. Он отвел глаза, нахмурился, будто стараясь разглядеть что-то за стеклом, и тут электричка дернулась, судорогой пробежал из конца в конец металлический лязг, и освещенные луной деревья медленно поползли назад, а зависшая в воздухе полупрозрачная тетенька, и он сам, и подмигивающий мужчина остались неподвижны. Мальчик отвернулся от окна, но не рассчитал и угодил взглядом на своего невежливого спутника, теперь снова обросшего щетиной. Тот улыбался. Не подмигивал – больше не подмигивал, – а просто улыбался. Затем вытянул ладонями вниз руки, сплошь покрытые татуировкой, приставил одну к другой, и получилась птица. Синяя птица с распростертыми крыльями, которая медленно и очень похоже летела, когда руки шевелились. Таких татуировок Мальчик еще не видывал.

Электричка, наверстывая упущенное время, набирала скорость; колеса стучали так громко, что если б даже Мальчик пожелал сказать что-либо, его все равно б не расслышали. Но он не желал. Да попутчик и не ждал от него никаких слов – просто ему, видать, захотелось похвастаться птицей.

Мальчик тоже мог похвастаться, и не нарисованной, а живой, настоящей, но, во-первых, Чикчириш спал, а во-вторых, было бы предательством обращаться с раненым другом, как с игрушкой. Хотя в этом его как раз и обвинили. (Несправедливо! Они были несправедливыми людьми, Мальчик давно знал это.) Просто им хотелось избавиться от больной птицы, вот и придумали, что это, мол, тебе не игрушка, надо ее на волю выпустить (где ее моментально слопал бы кот), и он буркнул в ответ что-то такое, что можно было принять за согласие, а сам спрятал воробья в банку и прикрыл черепицей. Теперь его долг передать Чикчириша в надежные руки; так чувствовал Мальчик, хотя торжественное слово «долг» не произносил даже мысленно.

Зато Адвокат произносил его часто. Он был человеком долга, Адвокат, законник, страж порядка, поборник справедливости, – он был человеком долга, и уж тем более человеком, отдающим долги, смертельно боящимся, не осталось ли за ним случайно какого-нибудь маленького должка. Маленького, забытого, старого должка – новых давно уже не делал. Даже когда сами предлагали какую-нибудь услугу и предлагали бескорыстно, от души, обижаясь, что отказывается. Не делал…

Он и Шурочкиным обидчикам старался привить это чувство – великое чувство долга, но младший чесался, вертелся и ничего не слушал (он и в жизнь-то не вошел, а ввертелся этаким победоносным штопорком), а старший глядел, не мигая, своими большими карими глазами и ничегошеньки не понимал.

Неужели ничегошеньки?

Вот так же в книгу глядел сейчас измученный бессонницей любомудрый Адвокат, но вместо печатных строчек увидел вдруг эти беспомощно-доверчивые – ничегошеньки не понимал! – глаза, и сердце его трепыхнуло, словно то было и не сердце вовсе, а раненый воробей в сложенных утюжком ладонях.

Медленно опустил Адвокат книгу. Ни о каком воробье он, разумеется, не думал, он понятия не имел, что ему везут на предмет спасения какого-то Чикчириша (Мальчик, коснувшись рубашки, ощутил сквозь ткань мягкий комочек), но сердце трепыхнуло, это точно, и потому-то мученик ночи, опустив книгу, принялся – в который уж раз! – тщательно, как принятое к производству дело, просматривать свои отношения с детьми.

Не с обидчиками – с детьми. Все в порядке было там – в абсолютном порядке, свой родительский долг он выполнил сполна, равно как выполнила его и Шурочка (Шурочка с лихвой), и не их вина, что один получился чересчур медлительным – медлительным настолько, что никакой жизни не хватит ему, чтобы вырасти, а другой – слишком шустрым.

Иное дело – Мальчик, этот мог поспеть в самый раз, врасплох застав его со своим воробьем. Электричка вошла-таки в график и к очередной платформе подкатила тютелька в тютельку. Пассажиров на этой ранней платформе не было – ни единого человечка! – никто не вошел и никто не вышел, но поезд все равно послушно отстоял положенное. Это неукоснительное соблюдение порядка, это следование букве закона, как выразился бы Адвокат, вселило тревогу в малолетнего нарушителя. Незаметно пощупал он в кармане билет – билет был на месте, но все равно могут подойти, обыскать могут, спросить, откуда деньги. (О Чикчирише не спросят, на этот счет Мальчик не волновался.)

Мимо двух станций пролетели, не останавливаясь и даже не замедляя хода (ускорили, показалось ему), хотя на одной платформе стояли люди. Тут уж порядок нарушался, – во всяком случае, с точки зрения здравомыслящего Мальчика, – а раз так, раз порядок нарушается, то и ему тоже бояться нечего. Мальчик успокоился и ему даже снова, только еще сильней, чем на станции, захотелось есть. В тот же миг явственно ощутил запах колбасы, и это не было плодом его голодной фантазии, вовсе нет: колбасу лопала тетка с корзиной, не нарезанную, от целого куска отхватывала, сдирая толстыми пальцами сухую легкую кожицу. У Мальчика аж слюнки потекли, а Адвокат в задумчивости опустил книгу, вслушиваясь в себя.

Мужчина с вытатуированной на руках птицей встал, подмигнул проголодавшемуся и, на ходу доставая сигареты, направился, покачиваясь (поезд летел изо всей мочи), в тамбур.

Адвокат в задумчивости опустил книгу, вслушиваясь в себя, и понял, что голоден. Прекрасно! Стакан горячего молока, размеренно выпитого в предрассветный час маленькими глотками, нередко выполнял роль пусть запоздалого, но снотворного. Откинул одеяло, медленно, тяжело, с кряхтеньем сел (ему не то что нравилось чувствовать себя стариком, нет, просто изношенность собственного тела, несколько преувеличиваемая им, была для него своего рода гарантией, что путь, который отмеривают выпадающие из карниза держатели, – путь надежный и не столь уж долгий), нашарил припухлыми ступнями тапочки, поднялся, тоже с кряхтеньем, и, шаркая ногами, двинулся в кухню.

В доме напротив светились на последнем этаже несколько окон. Они всегда светились, каждую ночь, причем интенсивность освещения менялась, а за шторами двигались неясные тени. Эта ночная таинственная жизнь интриговала Адвоката, но он не предпринимал ни малейшей попытки узнать, что за люди обитают там. Более того, если б ему вдруг вздумали рассказать об этом – например, дежурящие у подъезда дозорные: уж эти-то все знали, – он бы не стал слушать, уклонился под благовидным предлогом. (А вот Мальчик так жадно всматривался в горящие маленькие, почти игрушечные окошки узкого высокого дома, мимо которого проползала электричка, что перестал даже ощущать запах колбасы.)

Включив свет, Адвокат достал из холодильника пакет с молоком, налил в кастрюльку ровно стакан – глаз у него был точен. Опыт этот он приобрел давно, когда Шурочкины обидчики были еще не обидчиками, а обыкновенными детьми, его сыновьями, продолжателями рода. Хлопот, конечно, приносили немало (как же без хлопот? Он понимал, что без хлопот нельзя), но не причиняли страданий. Старший хоть и принимал деревянную шахматную фигуру за живую лошадку, но это еще никого не смущало, а младший не курил втихаря, не балдел от хриплых песен и не спекулировал дисками. Из всех, кого он любил, лишь Шурочка не обманула его, не предала, не причинила боли (разве что смертью своей; тем не менее мертвую он стал любить ее еще больше) – Шурочка да мать. Она и относилась к нему как мать, угадывала желания, которые, случалось, он и сам-то не успевал осознать. Это она однажды ночью, когда его донимал кашель, принесла в постель чашку горячего молока, заставила выпить; он, разумеется, сопротивлялся, а молоко не только сняло кашель, но и чудесным образом усыпило. Так оно не всегда действовало, лишь после нескольких изматывающих бессонных часов, но сегодня он это условие честно выдержал. По сути дела, уже не ночь, уже утро, и хотя проклятая луна все еще дежурит по ту сторону дома, силы ее идут на убыль.

Силы луны идут на убыль, а покой не снизошел на Адвоката. Все так же возбужден, тревога растет, вот только на луну ее теперь не спишешь. Зябко передернув плечами, прошел в ванную, накинул халат.

Молоко только-только начало подергиваться пенкой, а он уже выключил плиту, как это делала Шурочка, у которой никогда ничего не пропадало: ни черствый хлеб, ни засохший сыр, ни тепло в разогретой конфорке. Он подтрунивал над ее расчетливостью, но, конечно же, прекрасно понимал, какая она замечательная хозяйка. В отличие от ее обидчиков, он всегда знал ей цену, но неужели и впрямь мертвую стал любить больше?

Мертвую – больше?.. Почти каждая бессонная ночь одаривала каким-нибудь открытием, часто не очень приятным – и теперь он в смятении размышлял, не является ли это усиление любви свидетельством того, что прежде он любил ее недостаточно?

Пенка затянула всю поверхность молока и мелко-мелко дрожала. Точно рябь шла по морской глади… Адвокат, взяв тряпку, снял кастрюлю, перелил молоко в чашку. Пригубив – горячо! – поставил на стол, а кастрюлю положил в раковину. Вымоет потом все сразу, чтобы лишний раз не стирать, откручивая кран, прокладку. Сам-то не сумеет заменить, а вызывать слесаря – целое дело. Надо что-то говорить, надо как-то давать деньги – раньше всем этим занималась Шурочка. Да, она была расчетлива, как и положено быть хозяйке, а он на старости лет сделался мелочным —

Адвокат умел взглянуть на себя трезво. Трезво и беспощадно, и если б действительно обделял ее своей любовью, то не побоялся бы признаться себе в этом.

Но такого не было. Он любил Шурочку, он берег Шурочку, он был ей верен – да, верен! – ибо нельзя же принимать всерьез грешки молодости, быстротечные командировочные романы, сдобренные, к тому же, алкогольным дурманом. Она догадывалась о них – он столько раз убеждался в ее проницательности, хотя она никогда не демонстрировала ее, – догадывалась, но, умница, значения не придавала. Она была счастлива с ним – пусть счастлива не столько своим счастьем, не столько своими успехами, сколько его. Но обидчики не сумели дать ей даже этого, ибо то, что они принимали за счастье, то, что они принимали за успехи, таковыми в глазах ее не были… Собственно, только теперь, после ее смерти, и проявилась по-настоящему его верность. Она-то и возросла – верность возросла, а вовсе не любовь, как это почудилось мнительному человеку.

Удовлетворенный, сделал несколько маленьких глотков и раздумчиво поставил чашку. Неполным все же было удовлетворение – нет, неполным: загадочное беспокойство так ведь и не покинуло его. Откуда оно? Откуда ощущение, будто ему что-то угрожает, причем с каждой минутой опасность приближается? (Электричка с Мальчиком, свистнув, отошла от очередной платформы.)

Рука снова потянулась за чашкой, но застыла на полпути; что-то мелькнуло справа, чуть повыше головы – Адвокат приметил это подозрительное движение боковым зрением и медленно, настороженно повернулся, уже догадываясь, что за гость пожаловал на огонек.

Так и есть: моль. Пищевая моль! Эта летучая тварь с посеребренными крылышками была его лютым врагом – как, впрочем, и всякая другая живность, что в обилии заводилась в его продуктовых запасах. Жучки и гусеницы, черные букашки и белые черви… Он боролся с этой мерзостью как мог, он промораживал муку и крупы, он прокаливал их в духовом шкафу электрической плиты, он перебирал их и просеивал, но отвратительные домочадцы, на время исчезнув, появлялись вновь. Снаружи все выглядело вполне благопристойно, он, великий чистюля, следил за порядком: подметал, стирал регулярно пыль, все клал строго на место – словом, ухаживал за своим жильем почти так же самоотверженно, как ухаживал за Шурочкиной могилкой, но внутри, в скрытой от глаз темноте, шла своим чередом гнусная жизнь.

Цветы дополняли сходство с последним Шурочкиным пристанищем. Здесь – комнатные, там, у нее, – грунтовые, но суть-то одна и та же. Вот и еще одно растеньице посадил в понедельник утром, посадил по всем правилам, щедро полив – дважды за водой ходил на другой конец кладбища. Дни, однако, стоят жаркие (выпорхнувшая невесть откуда тварь, за которой Адвокат настороженно следил взглядом, – еще одно подтверждение тому), и влаги может не хватить до субботы.

Не это ли, подумал он, и причина его странного беспокойства? Не засыхающий ли куст зовет на помощь? Послезавтра отправится туда с самого утра – уже не послезавтра, уже завтра, – но не будет ли поздно?

Моль устроилась на потолке, и он, сгорбленно поднявшись, взял тряпку, слегка помочил, взгромоздился на табурет и несильно, чтобы не испачкать потолок, который белила еще Шурочка, прижал отвратительное насекомое…

Теперь он знал, чем займется в ближайшие вечера: генеральной ревизией запасов. Работа не из приятных, но все же работа, целенаправленная деятельность, а это всегда было для него главным.

Адвокат слез с табурета, вытащил из-под ялтинского кругляша листок отрывного календаря и, держа его наготове, слегка приоткрыл тряпку. Случалось, пленница прикидывалась мертвой, даже серебрила пыльцой влажную ткань, но стоило разжать пальцы, вырывалась на волю. Поэтому специалист по риску был бдителен. Осторожно переложил полусмятое тельце из материи в бумагу, свернул бумагу – раз, другой, третий, сжал, с брезгливым удовлетворением ощутив под пальцами податливую мякоть, и лишь после этого выбросил шуршащий комочек. Тут уж волей-неволей пришлось открывать кран (бедная прокладка!) и мыть руки. Заодно наполнил водой кастрюлю – пусть отмокает.

Молоко поостыло, пока охотился за молью, и Адвокат допил его безо всякого удовольствия. (Голод поутих. И Мальчику, когда толстуха управилась наконец со своей колбасой, тоже расхотелось есть.) Окна в доме напротив горели уже не столь ярко – ночь, по сути дела, закончилась, но долгожданное утро не принесло облегчения. Даже молоко не оказало на сей раз успокаивающего эффекта. Адвокат нервничал и не собирался возвращаться в постель.

Мальчику расхотелось есть или, может быть, он просто забыл о голоде: Москва была уже близко, уже проплывали на фоне сереющего неба многоэтажные здания с темными окнами, одно из которых вспыхнуло прямо на глазах Мальчика. Он встрепенулся, выпрямился, почувствовал, как в расширившихся зрачках зажегся ответный огонь.

Удалившийся курить мужчина с татуировкой в виде птицы не возвращался из тамбура – быть может, вышел уже? Но тогда он был единственный, кто вышел: все ехали до Москвы, электричка все больше заполнялась людьми, особым утренним народом, серьезным, неразговорчивым, с неспешными размеренными движениями. Ни тетка, пожиравшая колбасу, ни мужчина с птицей утренними людьми не были, а вот Адвокат был – во всяком случае, на Галошевом озере. Каждый входящий в электричку пассажир, каждый новый утренний человек напоминал Мальчику того, к кому он стремительно и самоуправно приближался.

Один раз дверь раздвинулась особенно широко и особенно резко, однако никто не вошел, только спустя несколько секунд появилась большая темная овчарка. Остановилась, обвела взглядом вагон, как бы проверяя, нет ли какой опасности, и только потом лениво двинулась дальше. Следом, придерживая поводок, шел хозяин. На первых двух скамьях места не было, он пристроился на третьей и мягко хлопнул собаку по спине, ближе к хвосту. Она не сразу, но села, и все смотрела, смотрела не мигая на Мальчика. Чикчириша почуяла?

Воробей тоже, видимо, учуял пса, потому что совсем не шевелился, хотя уже вовсю расцвело утро и в электричке погасили свет. Даже когда подъехали к вокзалу и все стали выходить, не сделал за пазухой ни единого движения. Деньги и те обрадованно всхрустнули, а перепуганный Чикчириш не подавал признаков жизни.

Толстуха с корзиной шла впереди Мальчика; он обогнал ее, обогнал человека с овчаркой, но дальше пассажиры двигались по узкой платформе так плотно, что протиснуться между ними не было никакой возможности. Еле плелся, теряя драгоценное время. (Время работало на Адвоката – уж он-то не упустит ни минуты.) Еле плелся, зато на площади припустил; к светящейся букве «М» летел, под которой стояла группка людей.

Не входили, не выходили – стояли… Озадаченный Мальчик принялся было пробираться к стеклянной двери, но тут в толпе громко сказали, что метро еще закрыто. Не ему сказали, другому кому-то, но Мальчику все равно сделалось стыдно, что не понял такой простой вещи. Он остановился и с безразличным лицом, будто думал о чем-то важном, не имеющем к метро никакого отношения, стал прислушиваться. Говорили о каком-то Семене Витальевиче, о гречневой крупе (совестливый Мальчик вспомнил пакеты с рисом и пшеном в шкафу и незаметно потрогал деньги за пазухой), о сломанной ноге, о ценах на бензин. Наконец, чуткие уши, делающие своего хозяина похожим на тушканчика, выловили то, что искали: один голос (женский) спросил, когда же открывают, а другой ответил: через десять минут. И поправился (на часы, вероятно, взглянули): через двенадцать.

Мальчик расслабился. Голоса, которые только что звучали совсем близко, отступили, стерлись, смешались с гулом привокзальной площади. Двенадцать минут… Если вот так стоять и ждать, то это, конечно, ужасно много, а если отправиться погулять – совсем ничего. (Аналогичную проблему решал и Адвокат: уляжется сейчас обратно в постель – время потянется с изнурительной медлительностью, а займется поисками гнезда, откуда выпорхнула моль, – полетит как сумасшедшее. В сущности, это было мгновенье – одно из мгновений – когда они совпали в случайном тождестве, но ни тот ни другой не догадывался об этом.)