Текст книги "Пир в одиночку (сборник)"

Зато видел другое. Было в ее позе что-то напряженное, что-то неестественное, причем не только от того, что ее снимают и надо дисциплинированно замереть на секунду-другую, пока, не раздастся освобождающий щелчок затвора, – еще это было и напряжение иного рода, не краткое, не извне навязанное, а проступающее изнутри, хотя, насколько он помнил, никаких серьезных поводов для беспокойства не имелось. Дети большие уже и остались не одни, под присмотром бабушки, которой наказали особенно следить за младшим…

Бабушка наказ выслушала, прикрыв в знак понимания темные морщинистые веки, перекрестилась украдкой от зятя (Адвокат сделал вид, что не заметил), но, конечно же, все внимание ее, вся энергия души отдавались, как прежде, любимому первому внуку. Кажется, она раньше всех распознала, что этот кудрявый, похожий на херувимчика ребенок послан ей, а не дочери и уж тем более не зятю, с которым она никогда не ссорилась (с Адвокатом трудно было поссориться), но и не пребывала в дружбе, – не им, родителям-безбожникам, а ей, слуге Господа. За послушание ее… За покаяние ее… За веру, которую не сумела вложить в сердце дочери, но уж на внуке наверстала, сполна искупив этот тяжкий грех. Тому, для кого деревянный шахматный конь был живой лошадкой, и в голову не приходило усомниться в правдивости бабушкиных рассказов о Боженьке на небесах, об ангелах и вечном царстве. Адвокат всего раз видел его в церкви, куда, полыхая гневом, нагрянул, чтобы собственными глазами убедиться, что старуха тайком водит сюда ребенка, и был поражен красотой его устремленного к алтарю вдохновенного лица. В карих, немигающих, широко раскрытых глазах горели блики – то были отсветы свечей, легкое потрескиванье которых заполнило собой все дымчатое пространство храма.

Старуха намекала, чтобы Шурочку отпевали в церкви, но тут уж Адвокат был непреклонен, даже обсуждать отказался, однако они, бабушка и внук, что-то все-таки организовали. Пусть! Эту обиду он прощал, потому что обида была нанесена ему, а не Шурочке, ей это уже не причинило боли.

Они и раньше, признавал справедливый Адвокат, не причиняли ей боли сознательно, вовсе нет, но они были ее постоянным источником, все более интенсивным, особенно старший, из-за которого Шурочка страдала тем сильнее, чем радостней и безмятежней делалась его устремленная к алтарю душа.

Положив фотографию, Адвокат взял гостиничный счет. Счет был напечатан на тонкой полупрозрачной бумаге – в такую в прежние времена заворачивали масло – и громко захрустел под его пальцами. Хруст этот напоминал хруст денег за пазухой у Мальчика – как раз в эту минуту Мальчик пытался открыть тяжелую, разбухшую от весенней влаги станционную дверь.

По сути дела филькиной грамотой был счет – ни цифр, ни слов не разобрать, китайские какие-то иероглифы, в которые тем не менее Адвокат всматривался почти с тем же вниманием, с каким только что разглядывал на снимке напряженное Шурочкино лицо. В люстре горели все три лампы, но было ощущение, что света недостаточно, полуночник щурился и беспокойно поправлял очки.

Мальчик пытался открыть дверь, а она упиралась и, лишь когда плечом толкнул, нехотя отошла.

Внутри светился один-единственный плафон, да еще из тесного кассового окошка выбивались наружу слабые лучики. На деревянной скамье сидели в полумраке двое; один спал, запрокинув голову, другой неподвижно смотрел на маленького пассажира. Может быть, тоже спал, но с открытыми глазами.

Предстояло выяснить, последняя ли отошла электричка, либо будет еще одна. Проще всего, понимал маленький пассажир, узнать у кассирши, но кассирши он, как ни старался, не мог разглядеть за расходящимися веером прутьями окошка. Да и располагалось окошко слишком высоко, надо на цыпочки вставать, а когда ты на цыпочках, с тобой не больно-то разговаривают. Так рассудил юный психолог, взрослеющий с каждой минутой своего ночного путешествия, и это стремительное взросление приближало его к Адвокату куда неотвратимей, нежели застопорившееся перемещение в пространстве. Нет, он не будет ни о чем спрашивать, просто вежливо попросит билет до Москвы, и тогда уж ему обязательно скажут, ушла или не ушла последняя электричка.

Оба дяденьки – и тот, что спал с закрытыми глазами, и тот, что с открытыми, – по-прежнему не шевелились. Мальчик неслышно проскользнул мимо них к забранному решеткой кассовому окошку. На стекле белела приклеенная изнутри бумажка с цифрами. Все их, конечно, он прекрасно знал, но знал каждую в отдельности, а собранные вместе, они ничего не говорили ему. Тогда он сунул руку за пазуху, достал новенькую трешницу (Чикчириш недовольно заворочался) и негромко, чтобы не разбудить спящих на скамейке, стукнул два раза в окошко.

В ответ – ни звука. Может быть, и там спят? Может быть, спит вообще весь мир, кроме Мальчика и Адвоката? Но вот даже Адвокат, спрятав бумаги в рассохшийся конверт и закрыв секретер, начал не спеша готовиться ко сну.

Еще разок, только теперь уже сильнее, ударил по стеклу Мальчик. Какая-то тень мелькнула в желтом свете, мелькнула и исчезла, а один из спящих на скамейке громко икнул. Так громко, что тень появилась снова, а затем возникла женская голова, вся в длинных металлических штучках, на которые были накручены волосы. Обрадованный Мальчик, еще выше поднявшись на цыпочках, почти повиснув в воздухе, показал деньги. Новенькая трешница стояла, как солдатик, но женщина с накрученными волосами не обратила на нее никакого внимания. Протянув руку, стукнула пальцем по стеклу – точь-в-точь как стучал Мальчик, вот разве что Мальчик стучал робко, а эта по-хозяйски уверенно и явно сердясь.

Губы Мальчика раскрылись и произнесли слова, которые он и сам-то не расслышал, но кассирша поняла, что у нее просят билет, и снова стукнула по стеклу ноготком, напоминающим клюв Чикчириша. И тут Мальчик сообразил (он ведь был сообразительный мальчик), что не столько по стеклу барабанит рассерженная тетенька, сколько по бумажке с цифрами. Они-то и должны были разъяснить все докучливому пассажиру!

И они разъяснили. Мальчик понял, что таинственные цифры означают время отправления следующей электрички, теперь, должно быть, уже утренней, потому что кассирша, догадался он по закрученным волосам, собирается спать и никаких билетов продавать сейчас не намерена. Мальчик расстроился. Голубой бумажный четырехугольничек был для него гарантией, что он не только выберется отсюда, но и отыщет в огромной Москве дом своего защитника, который, конечно же, удивится его появлению, да еще столь раннему (теперь уже не позднему, теперь уже раннему), но удивление его будет радостным. К столу пригласит, причем не к тому столу, за которым едят, а к тому, за которым играют в шахматы.

Оттянув рубашку, Мальчик разжал пальцы, держащие трешницу; трешница скользнула за пазуху немного косо и, видимо, уколола острым уголком спящего Чикчириша. Воробей пискнул, трепыхнул крылом и долго еще ворочался, жалуясь на что-то, пока его спаситель, тихо отошедший к темному окну с широким подоконником, не сообразил, что его друг голоден. Он и сам не прочь был пожевать что-нибудь… Каким вкусным печеньем угощал в прошлый раз хозяин шахматного столика – розовым, с шоколадными цветочками, из большой круглой металлической коробки, которую привез ему в подарок сын из какого-то иностранного города! (Названия города Мальчик не запомнил.) Защитник сказал об этом с гордостью, он вообще беспрестанно хвастался сыночками, хотя и старался скрыть это, но зоркоглазый Мальчик заметил. А еще он заметил, что коробка, когда поставили, была совершенно полной и что сам хозяин не взял за весь вечер ни одного печеньица. Его спросили, младший либо старший сын, и он ответил: ну конечно младший, и это обрадовало Мальчика, потому что, решил он, если младший, то, значит, почти такой, как он.

Чикчириш продолжал возиться среди позванивающих денежных бумажек – просил пищи, и тут привыкшие к полумраку глаза Мальчика различили на подоконнике кусочек хлеба. Это был совсем небольшой кусочек или даже не кусочек, а огрызок, обломок, но воробью-то какая разница! Он, видимо, тоже учуял еду, потому что еще сильнее заворочался и еще громче запищал.

Дяденьки на скамейке все так же спали, один с закрытыми глазами, другой с открытыми, спала, наверное, кассирша с закрученными волосами – никому, словом, не было дела до маленького пассажира, и он смело протянул руку к хлебу. Хлеб оказался твердым, но не слишком, Мальчик без труда раскрошил его по подоконнику, потом осторожно извлек из-за пазухи голодную птицу, поставил на лапки и отвел руку, но отвел недалеко, чтобы, в случае чего, подхватить калеку.

Раненое крыло беспомощно висело, а здоровое Чикчириш поджал; замолкнув, смотрел непонятно куда. Мальчик легонько постучал пальцем по подоконнику – вот так же стучала по стеклу кассирша, объясняя, что последняя электричка ушла и билеты пока что не продаются, но Мальчик-то кассиршу понял, а глупая птица не понимала ничего. Тогда он осторожно наклонил ее головку к крошкам. Бесполезно – клюв не раскрылся. Пришлось взять несколько крошек и рассыпать по ладони, но и это не помогло. То ли аппетит внезапно пропал, то ли Чикчириш и прежде не хотел есть, а просто соскучился за пазухой и желал прогуляться.

Теперь у него такая возможность была. Свободолюбивый Мальчик оставил своего подопечного в покое и, подняв глаза, увидел в черном стекле зыбкое чужое лицо. Настолько зыбкое, настолько чужое, что даже не узнал себя в первую секунду. Какой-то старик был перед ним – уж не Адвокат ли? Адвокат тоже смотрел на себя в эту минуту и тоже не узнавал, хотя свет в ванной горел яркий и зеркало было качественным, не то что темное грязное стекло на забытой богом подмосковной станции.

Что-то тихонько щелкнуло за спиной Мальчика, но Мальчик не вздрогнул, не обернулся, а лишь выше поднял глаза и увидел под мутно белеющим потолком отраженные в окне круглые электрические часы. Перевернутые цифры казались иностранными буквами, как на той, подаренной сыном защитника – младшим сыном! – коробке с печеньем, стрелки, большая и малая, застыли в неподвижности, но терпеливый пассажир дождался-таки, пока большая, дернувшись, не переместилась с тем же щелкающим звуком еще на одно деление.

Адвокат смотрел на себя и не узнавал: широкое, овальное, напоминающее какой-то корнеплод, уже загоревшее (на озере в минувшее воскресенье) лицо, на котором топорщатся густые, с проседью, брови, зато наверху – ни единого волоска, лишь по краям восковой лысины свисают желтовато-белые патлы. Шея – короткая и пухлая, и к ней вплотную подступает снизу густая серебристая растительность, вот здесь уже совсем почему-то не поредевшая. Адвокат, который с молодых лет любит смотреть на себя в зеркало, но вовсе не из-за самовлюбленности, нет, он и сам не умеет объяснить толком, в чем здесь дело, просто зеркало притягивает его, как Мальчика притягивает вода, – Адвокат прекрасно отдает себе отчет в том, сколь неблагообразна его старость. Это не угнетает его. Он даже мрачно любуется собой, смутно улавливая некую потаенную связь между тем, что происходит вокруг, и своей внешностью.

Шурочка не видела его таким. Не видела даже мысленно, в воображении своем – ей и в голову не могло прийти, что он, так крепко и глубоко вросший в землю, такой осторожный (даром, что ли, прослыл специалистом по риску!), такой дальновидный, окажется в один прекрасный день вырванным из земли – корнеплод, форменный корнеплод! – да еще вырванным столь бесцеремонно. Не оттого ли и тянет обратно? Земля тянет, земля – бывая у Шурочки, с вожделением поглядывает на узкий, продолговатый, как раз по росту ему, свободный клочочек.

Она всегда с тревогой вступала в високосный год, а он смеялся над ее суеверием и, выходит, зря смеялся: этот, уже без Шурочки, високосный ударил, как обухом по голове. Он пошатнулся, он зажмурился, он помотал, зажмурившись, головой, но что этот общий оглушительный удар по сравнению с тем, который прицельно нанесла ему своим уходом Шурочка!

Она понимала это. Она, бедненькая, сопротивлялась, как могла, и держалась до последнего, не собственного исчезновения боясь, а того, что они, трое ее мужчин, останутся без нее.

Но по-настоящему без нее остался лишь он один… Старший давно перебрался к бабушке, душа в душу живут, в слепой, восторженно-умиленной любви к Тому, Кто лишен самого главного – надежды на смерть, а вокруг младшего вертится столько народу, что он, кажется, и не очень-то заметил, что одним человеком стало меньше, пусть даже этот как раз человек и произвел его на свет, двухкилограммового заморыша, которого она, прикрывая от боли глаза, кормила вспухшими, потрескавшимися сосками…

Адвокат долго, размеренно, с соблюдением всех стоматологических правил чистил зубы, остатки зубов, а сам втайне предвкушал, как перед тем, как лечь, подойдет к висящему на стене календарю и не спеша, с удовлетворением, которое сейчас столь редко удостаивает его своей милостью, оторвет листок. Мгновенье это сродни тому, когда телефон отключает: той же внутренней патетики исполнено и того же недоброго торжества.

Ополаскивая щетку, вскинул на мгновенье глаза и не узнал того, кто смотрел на него из зеркала. Лишь Шурочка видела его подлинного, видела сквозь внешнее, наносное, возрастное, Шурочка да еще, как ни странно, старший ее обидчик, но тут Адвокату делалось всякий раз не по себе. Будто нагишом являлся перед посторонним человеком (непосторонним для него была только Шурочка), который, к тому же, жалел его… Он, впрочем, всех жалел, это у него, медбрата в богадельне, было, видимо, профессиональное. Не сыновье, в том числе и по отношению к Шурочке, – профессиональное…

Там, в богадельне, все – и опекаемые, и обслуживающий персонал – звали его, говорила с печальной улыбкой Шурочка, малышом, хотя был выше всех ростом, шире всех в плечах: розовощекий богатырь, которому не за старушками ухаживать, а за молодыми девицами. Но к молодым девицам как раз равнодушен. Тут его долю радостей присвоил себе младший братец, даром что щупл и росточком не вышел. Мал да удал! Если один находил общий язык с Богом, то другой – с людьми, которые тоже считали себя божками, да, по существу, и были таковыми, и младший Шурочкин обидчик занимал среди них не последнее место.

Шурочка не гордилась этим. Хотя вся надежда ее была, конечно, на младшего. Мать с отцом не вечны, понимала она, бабушка – тем более, и когда ее первенец останется не свете совсем один, под опекой лишь своего Бога, которому она, как и Адвокат, не шибко-то доверяла, то младший брат не бросит же его! Не должен бросить. (Тут она не ошиблась. Уже сейчас регулярно подкидывает старухе деньжат.)

Закончив вечерний туалет, с ощущением внутренней торжественности отправился к календарю. Ритуал священнодействия был тщательно выверен, и он не просто ровненько, под самый корешок оторвал листок, а, надев очки, внимательно изучил его. Время восхода и время захода как солнца, так и луны (луны, само собой, особенно) сравнил с предыдущим днем, а также с днем, который пришел на смену, и лишь после этого уложил листок на стопку других, прижатых, чтобы не разлетелись, серым ялтинским кругляшом, еще одним сувениром той юбилейной поездки.

Шаркая тапочками, двинулся к уже разобранной постели. В изголовье лежала наготове книга, слабый заменитель снотворного, горело бра, и свет падал в коридор, по которому перемещалась фигура в пижаме. У зеркала остановилась – нелепая, чужая, вся уже во власти Перевозчика с веслом, который, собственно, и придержал ее тут. Ах, как нравился ему сейчас Адвокат – или, вернее, не сам Адвокат, а то, что отражалось в зеркале: призрак, фантом, нематериальная субстанция! Зеркало было как бы окошком в небытие – оно-то, небытие, а вовсе не зеркало как таковое, не жалкая стекляшка, и завораживало Адвоката с молодых лет своей бездонной глубиной и своей надежностью. Вот здесь уже не надо было запирать двери, выдергивать из розеток телефонные шнуры и тщательно пригонять друг к дружке, спасаясь от лунного света, обветшалые шторы. Будь он не Адвокатом, а поэтом, он наверняка сложил бы гимн небытию, благоговейное и страстное песнопение, которое младший Шурочкин обидчик, большой ценитель какофонических безумств, нашел бы ужасным, а старший, встрепенувшись, угадал бы в этих звуках что-то знакомое.

Пока защитник Мальчика укладывался, кряхтя, на просторной, умеренно мягкой, веющей крахмальной свежестью постели, Мальчик тоже устраивался на ночь, вот только пристанищем его стала деревянная скамья, холодная и твердая. Наискосок от него все так же пребывали в неподвижности те двое, один с открытыми, другой с закрытыми глазами, но беглец не опасался их. Ему было немного холодно и немного хотелось есть, противопоставить же тому и другому, догадывался он, можно сейчас лишь одно: полную неподвижность. Маленькое тело искало удобную позу и нашло ее на голой деревяшке гораздо быстрее, нежели Адвокат на своих приятно-прохладных простынях. Но закрывать глаза Мальчик запретил себе: заснув, можно прозевать электричку. Адвокат же глаза, напротив, закрыл, но не потому, что надеялся задремать, а чтобы полнее насладиться ложем, которое принесет ему сегодня столько мучительных часов, но первые минуты на котором доставляли ему всякий раз особого рода наслаждение. Это погружение в холодок замкнутого пространства, это соприкосновение с ним, это привыкание к нему были точно репетицией перед тем окончательным и уже бесповоротным переходом (переправой – уточнил бы Перевозчик, распорядитель и одновременно пленник слов), в предвкушении которого он жил, внутренне заблаговременно обустраиваясь на новом месте.

Не только внутренне. Не только… Его неустанная забота о последнем Шурочкином прибежище была одновременно заботой и о том времени, когда он тоже окажется там, обнесенный той же, что и она, оградой, которую теперь уже придется красить Шурочкиным обидчикам. Вернее, бывшим Шурочкиным обидчикам; его уход, чувствовал он, ознаменуется его полным перемирием с ними, полным прощением, оба снова превратятся в детей. В их детей…

Или, может быть, наоборот? Может быть, это они с Шурочкой трансформируются каким-то непостижимым образом в детей тех, кого родили когда-то? Не склонный к отвлеченным метафизическим забавам, Адвокат, хоть и искусный оратор, не умел облечь в слова свои смутные соблазны, но ему нравилось рисовать себе и эту уже не им выкрашенную ограду, и нагретый солнцем черный мрамор с его именем, и разросшийся цветущий куст жасмина, который он посадил три дня назад, в понедельник утром. Ради него, собственно, и отправился за город, хотя формально это выглядело как визит вежливости, запоздалый ответ на многократные приглашения, которых он, воспитанный человек, не отклонял, но поехать, конечно, не поехал бы, если б не жасминовый куст. Последний раз были там еще с Шурочкой, он даже не мог высчитать, когда именно, помнил только, что Мальчик был тогда совсем крошкой. Потом видел его уже здесь, на Шурочкиной годовщине, куда его захватили с собой родители, и хозяин даже улучил минутку по-быстрому сыграть с маленьким гостем в шахматы – ребенок оказался на редкость сообразителен…

По-прежнему неподвижно и со смиренно закрытыми глазами лежал Адвокат, и тут его настигло короткое забытье, врасплох посещающее в иные минуты тех, кто мается бессонницей. Перед этим он еще успел подумать, что в субботу надо хорошенько полить свежепосаженный куст, напитать влагой на целую неделю – дождей опять не обещают, – и тут же увидел этот свой жасмин, но увидел не за скорбной оградой, а у деревянного штакетника, местами полусгнившего, невысокого, но тем не менее надежно отделяющего четырехугольничек земли от остального двора. Калитка держится не на петлях, а привязана старым электрическим проводом, и, чтобы открыть ее, надо немного приподнять. Под узким рассохшимся топчаном с облезлой краской лежат в прохладе на уплотненной земле небольшой арбуз и две дыньки. Большие мать не покупала; чем меньше, говорила, тем слаще, да им и хватает, двоим-то, но дело, понимал сын, не в сладости и не в том, что хватает, совсем, совсем не в этом…

Мать Адвокату снилась редко и всегда молчащей, всегда пребывающей в странном бездействии, хотя в жизни была неугомонной хлопотуньей. Вот и сейчас высокая худая фигура неподвижна, ввалившиеся глаза внимательно смотрят на сына, жиденькие волосы, все еще рыжеватые, расчесаны на прямой пробор, а на затылке – гребень. Спящий Адвокат видит одновременно, ничуть не удивляясь этому, и лицо, и гребень (двух зубчиков не достает), видит худую шею, которая так прямо держит маленькую голову, видит надетую поверх халата стеганую безрукавку с разномастными пуговицами, одна пришита крест-накрест желтыми нитками, видит черные низенькие, с обрезанными голенищами валенки на ногах, причем оба носка глядят в одну сторону, будто это два левых валенка или два правых.

Мальчика на его деревянной скамье тоже смаривает сон, но сон его полон движения: защитник перемещает то одну шахматную фигуру, то другую, и вот сейчас, сейчас Мальчик выиграет. Оба – и Мальчик, и Адвокат – видят в своих летучих снах обведенные золотой рамочкой картины, но у одного это картины прошлого – далекого-далекого прошлого, у другого – будущего, и будущего близкого, теперь уже совсем рядышком…

Внезапно оба вздрагивают, причем вздрагивают одновременно, словно толкнул кто-то, одного – одной, другого – другой рукой, распахивают глаза. Мальчик озирается – нет ли погони? – а Адвокат неподвижным взором глядит перед собой. Над головой горит бра, но ярко освещена лишь тахта, все остальное погружено во мрак, густеющий ближе к окну, за которым, знает Адвокат, уже вовсю полыхает луна.

Мать – единственное, кроме Шурочки, живое существо, кто любил его больше всего не свете, кто всегда принимал его таким, каков он есть, и никогда, ни при каких обстоятельствах не предал бы его…

Короткое забытье – верный симптом того, что теперь уже до утра не сомкнуть глаз. Адвокат берет книгу с закладкой, открывает, надевает очки и погружается в далекую эпоху. С юных лет привык читать о минувших временах, и не романы, не разные фантастические россказни, а свидетельства реальных людей.

Мальчик озирается – нет ли погони? – но погони нет. Те двое по-прежнему сидят на своем месте, вот только тот, кто был с закрытыми глазами, открыл их, а другой, наоборот, смежил веки. Это настораживает Мальчика, он дает себе слово, что больше не заснет ни на минутку. Подымается, тихо выходит на улицу и застывает, пораженный. Луна – как огромный фонарь, все вокруг залито ее светом, но не таким, как от фонаря, иным, будто бы льющимся не только с неба, но и сбоку, со всех сторон – отовсюду. Это, конечно, – понимает грамотный Мальчик, – обман зрения, тени-то и от столбов, и от деревьев вытянулись в одну сторону… Но нет, вот и в другую, наискосок; бледнее, правда, чем остальные, жиже…

Медленно поворачивает Мальчик голову. У магазина горит над входом лампочка; это далеко отсюда, на той стороне площади, но лампа такая большая и такая яркая (отпугивают беспризорных, из бани, людей?), что машина с подъемным краном, которая почему-то ночует здесь, протянула свою слабую тень аж до самой станции.

Еще светильники горят на пустынной платформе, но в залившем пол-Земли лунном сиянии эти игрушечные фонарики кажутся какими-то ненастоящими. Ненастоящим кажется себе и Мальчик; точно откуда-то сверху глядит на себя – уж не с луны ли? Либо – из того далекого будущего, куда, нетерпеливый, так жадно рвется. (А усталый Адвокат уже прибыл; переворачивая страницу, на часы скосил глаза. Господи, до чего медленно ползет время!)

Что-то скрипнуло сзади. Мальчик быстро обернулся – не дверь ли? – но нет, никто не вышел и уж, конечно, не вошел. А может быть, это приоткрыли дверцу машины с подъемным краном? Что она делает здесь, черная махина? В кабине – тьма-тьмущая, но ведь там вполне может кто-нибудь сидеть и наблюдать, как из норки!

На всякий случай Мальчик отошел немного в сторону. Ступал осторожно, но из-под ног все равно вырывались то слабый шорох, то короткий испуганный хруст; вырывались и летели далеко-далеко – так далеко, что Адвокат в своей московской квартире беспокойно вслушивался. Впрочем, он объяснял растущую тревогу влиянием луны, от губительного воздействия которой его защищала всего-навсего старая Шурочкина шторка.

Плохо защищала… Ненадежно. Вредоносная связь эта не прерывалась, но то была не единственная его связь с внешним миром. Существовала еще одна, тонкая и зыбкая, которую он, выключивший телефон, заперевший дверь на два поворота ключа, порвавший раз и навсегда с Шурочкиными обидчиками, не умел осознать. Но которую хорошо чувствовал Мальчик.

Он озяб и, чтобы согреться, принялся энергично ходить взад-вперед; даже немного побегал, теперь уже не таясь. Вот еще, зачем! Ему нечего бояться, никто не знает его здесь, никто не выслеживает, а дома разве догадаются, что ребенок на станции! Мимо бани пробрался! Мимо беспризорных людей… И тут его чуткое ухо уловило новый звук, посторонний, не от бега его и не от ходьбы…

Мальчик остановился. Мальчик придержал дыхание. Издали тянулся какой-то гул – неясный, густой, будто слипшийся. Приближаясь, звуки постепенно отделялись друг от друга, распадались, и вот уже Мальчик различил в ночи перестук колес, но перестук тяжелый, протяженный. Товарняк шел. Он шел медленно, как время у Адвоката; у Мальчика оно, впрочем, тоже притормозило бег, сделалось ненадолго единым для обоих, но если для одного его воплощал надвигающийся состав (колеса стучали все громче), то для другого, неподвижно лежащего в уже согревшейся постели, ход времени воплощало собственное незримое перемещение. Вот разве что не спасительное перемещение от одного человека к другому, не перемещение из состояния «один» в состояние «два», как это происходило в данную минуту с Мальчиком, а от самого себя к самому себе. Или – просто от самого себя, в никуда, без конечной цели.

Напряженно всматривался беглец в нарастающий и пока незримый шум. Но нет, вот уже не совсем незримый, вот уже различил небольшое круглое пятно света. Вкрадчиво приближалось оно – так вкрадчиво и так неспешно, будто не имело никакого отношения к ошалелому стуку колес. Легкий поворот, и прожектор, ожив, огненно вспыхнул, в самые ударил зрачки, после чего снова потускнел, сделался похожим на одинокий померкший глаз, за которым тянулись, уходя в бесконечность, темные спины вагонов. На некоторых поблескивали лунные блики, а вместо других чернели провалы, точно состав в этом месте прерывался, и непонятно, какая волшебная сила тянула следующие вагоны.

На самом деле ничего, конечно, не прерывалось, просто то были низкие пустые платформы; Мальчик понял это, когда они с нетерпеливым деловым грохотом начали протягиваться мимо него. Платформы, цистерны, снова платформы, теперь уже с грузовиками, потом опять цистерны. Казалось, этому не будет конца, как не будет конца ночи, но юркнул и убежал последний вагон, пронесся, долгое время спустя, уже в обратную сторону, от Москвы, пассажирский поезд, прогромыхал еще один товарняк, тишина наступила, какая-то особенно полная, особенно напряженная тишина – предутренняя! – ив ней-то, предвещая скорый рассвет, подал голос воробей. Не Чикчириш, другой, снаружи, Чикчириш же встрепенулся в ответ – хрустнули новые денежные бумажки.

Это был сигнал. Мальчик вернулся в помещение станции и очень удивился, не увидев тех двоих, что спали, один с открытыми, другой с закрытыми глазами. Куда делись они? Дверь-то одна, и он не видел, чтобы кто-то выходил из нее.

Сунув руку за пазуху – рука была холодной и будто не своей, – достал деньги. На сей раз стучать по стеклу не понадобилось: кассирша, уже без металлических штуковин на голове, сама открыла окошко. Затрещал билетный аппарат, легкая голубая бумажка легла в пластмассовую вертящуюся чашечку – Мальчик испугался еще, что бумажка улетит, но ее тотчас прижали сверху, звякнув, монеты. Пассажир – теперь уже не просто Мальчик, теперь уже законный пассажир – взял не спеша билет и сдачу, спрятал в карман и уверенной походкой вышел на улицу.

Луна сияла не так победоносно, как прежде, но он не обратил на это внимание – что ему луна, если билет в кармане! Билет, который был не только гарантией, что теперь-то уж он уедет, но и залогом (наивный Мальчик!), что он обязательно отыщет в Москве своего защитника и что защитник обязательно окажется у себя – где же ему быть в такую рань! Похожие на кустики брови полезут вверх, синие глаза заулыбаются (Адвокат понятия не имеет, какими синими могут быть его старые глаза под двойными солнечными лучами: сверху и снизу, от воды), губы же приоткроются, чтобы произнести вроде бы строгим, а на самом деле добрым голосом: «Из дому сбежал?» (Адвокат понятия не имеет, каким добрым может быть его голос, когда солнце светит сразу с двух сторон: снизу и сверху.)

Мальчик не знал, когда первая электричка, но чувствовал: осталось недолго. (По-видимому, Адвокат тоже чувствовал это: не по себе было Адвокату.) К станции, издали предупредив о своем приближении шумом двигателя, подкатила легковая машина. Быстро вышел водитель, к багажнику направился, а из другой дверцы тем временем вылезала задом наперед толстая тетенька. Когда, наконец, она выбралась, у ее ног уже стояла огромная, покрытая чем-то белым плетеная корзина. Шофер явно спешил, и это было еще одним доказательством, что вот-вот подойдет электричка.

Не по себе было Адвокату, хотя многолетний опыт подсказывал, что к утру воздействие луны должно ослабнуть, и это давало надежду если не заснуть, то хотя бы забыться, причем забыться не на минуту или на две, как уже случилось сегодня, а сравнительно надолго. На часок! Часок – это уже немало; первую половину дня, во всяком случае, можно продержаться в неплохой форме. А вторая половина для пятницы – не столь существенна, тем более на нынешней его службе… Не по себе было Адвокату, но он не знал истинной причины растущей тревоги (Мальчик был еще далеко) и напряженно вслушивался в обступившую его тишину: опасность, догадывался он, исходит извне.

Тишина, впрочем, была относительной: изгнанные днем ярким светом, а теперь дождавшиеся своего часа ночные звуки лезли отовсюду, точно зверьки – маленькие усатые существа с мокрыми носами. Шорохи какие-то, шепоты, шелесты… Происхождение их оставалось загадкой для Адвоката, но кое-что он распознавал. Вот где-то далеко, днем бы ни за что не услышал, проехала машина, вот печально крикнула, пролетая, ворона – то и другое было предвестником скорого утра, а уж когда зажужжал после долгого молчания лифт, то это и вовсе можно было квалифицировать как его, утра, начало. Хотя как знать! Быть может, лифт несет в себе не утреннего, поднявшегося ни свет ни заря человека, раннюю птаху, а человека ночного, припозднившегося гуляку?