Текст книги "Король Гарлема"

– Джекоб?.. – спросил Немаладо, и все повернулись к Кандинскому.

– Да, Анжело, так оно и есть. Парню перерезали горло часов пять назад.

– И кто же это сделал? – спросил Немаладо, но его вопрос повис в воздухе. – Может, его босс, который каким-то образом узнал про наш сговор? – предположил тогда он сам.

– Босса, скорее всего, не существует, – сказал я.

– А кого же тогда Родригес хотел привести на причал?

– Никого. Он хотел, чтобы туда пришли вы, чтобы убить вас.

– Но тогда почему же он это не сделал?

– Потому что кто-то убил его раньше.

– Ах, ну да, – усмехнулся Немаладо. – Я и забыл. Чушь какая-то. У меня что, появился тайный доброжелатель? Или, может быть, это сделал кто-нибудь из наших? Знаешь, бывают такие скромные герои, убьют и молчат. Эй! – Немаладо повысил голос. – Парни, кто-нибудь из вас убивал Родригеса? Нет, никто не убивал. Тогда кто же? Как ты все это объяснишь, Алекс?

– Родригес и есть босс. Скорее всего, каким-то образом он догадался, что я работаю на вас, и решил использовать меня, чтобы устроить ловушку.

– Это мы уже поняли. Я чувствую, что нам теперь никогда не узнать, почему Родригес хотел убить меня и кто убил его, причем перед тем, как он должен был убить меня. Неизвестный поклонник и благодетель? Не так много я сделал людям добра, чтобы он у меня завелся. Да нынче и поклонники-то пошли… какие-то извращенцы. Вон у Джекоба то бар расстреляют, то изгородь выкрасят.

– Мне кажется, убийца Родригеса среди нас, – неожиданно сказал Кадул.

– Так чего же он молчит? – спросил Немаладо.

– Видимо, у него есть на то причины, – отозвался Кадул.

– Какие?

– Пока не пойму, – сказал Кадул и посмотрел на меня. – Как ты полагаешь, Алекс, может среди нас быть тот человек, который убил Родригеса?

– Вполне, – сказал я. – Если Родригес и есть босс, то он не мог убить сам себя за сговор с Немаладо. А если свои убить Родригеса не могли, значит, его могли убить только чужие, то есть мы.

– Выходит, кто-то из наших решил помешать Родригесу убить меня, так? – раздраженно произнес Немаладо.

– Но ведь никто из наших не знал, что Родригес хочет убить именно вас. Все думали, что он привезет своего босса, которого мы тут же прикончим.

Немаладо шумно выпустил из груди воздух, глотнул из стакана виски.

– Выходит, этот неизвестный убил Родригеса, чтобы тот не погубил своего несуществующего босса? Опять получается полная чушь! – еще раздраженней произнес он. – Зачем же пытаться сберечь то, что не существует?

– Но убийца не знал, что босса у Родригеса нет, – сказал я.

– Слушай, Алекс, прекрати морочить мне голову. Мы выяснили, что человек, который хотел меня убить – это Родригес? Выяснили. Мы теперь знаем, что Родригес убит? Знаем. Значит, для меня больше никакой опасности не существует. Вот и закончим на этом.

– Одну минутку, босс, – опять вмешался Кадул. – Давайте на мгновение представим себе, что человек, который убил Родригеса, находится среди нас. И допустим, что он не знал, что у Родригеса нет босса, и был уверен в том, что тот приведет его на причал. Какую цель преследовал этот человек, убивая Родригеса? Только одну – не дать погибнуть боссу Родригеса. А почему? Да потому, что этот несуществующий босс хотел, якобы, убить вас, Анжело. Значит, кто-то среди нас желает вашей гибели, и сейчас он кусает локти от досады, потому что спас вас от смерти, желая как раз обратного.

Когда Кадул закончил, все в баре долго молчали.

– Так вот почему наш скромный герой не признается, – наконец произнес Немаладо. – А не кажется ли тебе, Кадул, что ты слегка перегнул?

Пакистанец в ответ лишь молча пожал плечами.

У меня было такое чувство, что Кадул вовсе не перегнул.

Немаладо глубоко вздохнул и встал.

– Ладно, ребята, по домам. Подумайте как следует над всем этим. Алекс, завтра ко мне.

Я кивнул и направился к выходу. Кандинский пошел за мной следом.

* * *

– Ну и как тебе загадка? – спросил я у Кандинского уже в машине.

– По-моему, у нее нет ответа. Вернее, он есть, но Немаладо не удастся его найти.

– А мы с тобой попробуем. Вдруг повезет. Давай на Бродвей.

– Это около часа езды, – сказал Кандинский.

– Ничего. Зато мы, можем быть, кое-что выясним.

Кандинский пожал плечами и завел мотор.

Ночной Нью-Йорк был именно таким, каким я много раз видел его в кино. Нескончаемый поток фар, летящих навстречу, и море огней, разлившихся до самого горизонта.

– Красиво, – сказал я, кивая в окно.

– Да, – равнодушно произнес Кандинский.

Это зрелище его не трогало. Оно было для него привычным.

– Куда теперь? – спросил Кандинский, когда мы оказались на Бродвее.

– Давай в самый конец, – сказал я.

– Там самое начало.

– Ну, тогда в самое начало. Справа будет бар, незавидный такой. Там притормозишь.

Мы ехали в плотном потоке машин. Огни Бродвея мелькали по обе стороны машины.

– Ночью во все это можно поверить, – неожиданно сказал Кандинский. – Но на самом деле это тоже представление, как в театре. Трехгрошовая ночная пьеса, которую играют при помощи электрических огней. Но стоит им погаснуть, как наступит темнота и придет действительность.

Я вспомнил, как Бред говорил, что спектакль – это короткое забвение и для актера, и для зрителя. Вспышка, которая ослепляет, если это удачная пьеса, стакан виски, который оглушает. Потом огни гаснут, и в темноте проявляются черные угрюмые громады повседневности.

Когда показалось заведение Гарсиа, я попросил Кандинского остановиться и вышел. Бар оказался закрытым. Я сплюнул и вернулся в машину.

– Ну что? – спросил Кандинский.

– Похоже на то, что нам так и не удастся выяснить, кто убил Родригеса, – сказал я. – Давай-ка проедем немного вперед. Тут недалеко один человек живет, может, он что знает.

Кандинский тронул машину.

– Стоп, – сказал я, когда справа замаячил небольшой магазин. – Подожди пару минут.

Мне пришло в голову сделать Бреду прощальный сюрприз, поскольку вряд ли мы с ним еще встретимся. Десять бутылок виски вполне подходили для этой цели.

Продавец, когда я попросил ящик виски, посмотрел на меня с отвращением но, тем не менее, выполнил мою просьбу. Я небрежным жестом бросил купюры на прилавок и, не дожидаясь сдачи, понес виски в машину.

Кандинский покосился на ящик, но промолчал.

– Теперь направо, – сказал я, когда мы проехали квартал, и Кандинский повернул машину. – Теперь между этих двух домов. Все, стоп.

Войдя в дом, я поставил ящик возле двери и позвонил. В ответ не донеслось ни звука. Моя рука легла на дверную ручку, повернула ее, и дверь открылась. С ящиком в руках я вошел в квартиру и ткнул плечом выключатель. Свет вспыхнул и первое, что мне бросилось в глаза, так это ботинки Бреда с рыжими сбитыми носками. Я поднял глаза и увидел его. Он висел, чуть заметно покачиваясь, на черном шнуре, привязанном к крючку убогой люстры. Под самоубийцей не валялось опрокинутого стула. Очевидно, Бред стартовал в лучшую жизнь прямо с края стола.

– Ну что ж, счастливого пути, Бред. – негромко произнес я и поставил ящик на стол. – Это тебе на поминки.

Бутылки негромко звякнули сладостным, но уже недосягаемым для Бреда звоном.

Душа актера, наверное, еще витала где-то здесь и все видела. Я поднял глаза к потолку, где она, по моим понятиям, должна была находиться, и сказал:

– Зря ты так, – а потом сделал прощальный жест. – Прощай, старина.

Я вышел из квартиры.

Кандинский открыл окно машины. Он поймал по радио джаз и, негромко напевая себе под нос, рассматривал двух проституток, торгующихся с клиентом в черном «Мерседесе» на той стороне улицы.

– Поехали, – сказал я, садясь рядом с ним.

Кандинский покосился на меня и, тронув машину, покатил в сторону Риверсайд-драйв.

Я пустым взглядом смотрел на проносящиеся мимо огни и молчал. Самоубийство Бреда придавило мне мозги свинцовой плитой. В сущности, произошло то, что и должно было рано или поздно произойти, и в том не было ничего страшного. Бред – всего лишь слабовольный, сломавшийся тип. Он понял, что эта жизнь не для него и отправился в другое место.

Интересно, чем кончим мы?

Я покосился на Кандинского, думая о том, действительно ли у него еще есть надежда? Наверное, есть, если он, даже напившись в усмерть, садится лицом к окну и ждет – вдруг в нем однажды промелькнет родное лицо. Абсурд, конечно, но в этом абсурде было нечто такое, на что я уже не был способен.

– Джекоб, – сказал я, глядя на поднимающиеся справа и слева фасады домов. – Что ты плутаешь среди этих застенков. Здесь же дышать нечем. Давай на мост.

– На какой? – бросил на меня короткий взгляд Кандинский.

– Трайборо.

Кандинский молча развернул машину.

Через какое-то время, глядя с высоты моста на бирюзовую линию горизонта, неровную от светящихся небоскребов, и чувствуя, что полегчало, я подумал, что еще не все потеряно.

Кандинский тронул машину.

Я оглянулся назад, в темноту, из которой мы поднялись, и мне показалось, что мост – это рубеж, за которым начнется другая жизнь, а эта, нынешняя, сейчас навсегда останется в темноте, за спиной.

– Прощай! – произнес я и повернул лицо вперед.

И в меня неожиданно, полным – на четверть грамма – «белым вздохом» – вползла надежда на то, что едва мы переедем мост, горизонт моей жизни тоже окрасится вот так, как манхеттенский, бирюзовым цветом, и на нем будут сиять огни, а не дыры от пуль.