Текст книги "Творчество В. Г. Распутина в социокультурном и эстетическом контексте эпохи"

В. Г. Распутин в Польше

Д. Герчиньска

Поморская академия, Слупск, Польша

Начиная с первых публикаций переводов произведений В. Г. Распутина его творчество получило высокие оценки польской критики и произвело огромное впечатление на читательскую среду. Польский читатель ознакомился с повестью «Деньги для Марии» (1967) в 1969 г. – она была опубликована в журнале «Литература радзецка» в переводе Алиции Стерн¹. Повесть эта так и не издана в Польше отдельной книгой.

В 1971 г. в журнале «Культура» помещен фрагмент рассказа «Василий и Василиса» (1967) в переводе Веславы Карачевской². Только в 1974 г. появляется повесть «Последний срок» (1970) в переводе Тадеуша Госка³. В 1976 г. журнал «Литература радзецка» публикует повесть «Живи и помни» (1974) в переводе Чеслава Чарногурского⁴. В 1977 г. появляется первое книжное издание повести «Живи и помни» в переводе Ежи Паньского, а в 1979 г. – издание второе⁵.

В 1979 г. выходит следующая повесть В. Распутина – «Прощание с Матерой» (1976) – в переводе Ежи Литвинюка⁶. Положительно, хотя и с некоторыми критическими замечаниями, высказался о повести Я. Войцеховски⁷. Он назвал «Живи и помни» выдающимся произведением, а «Прощание с Матерой» счел только «очень хорошей повестью», указывая на менее убедительный сюжет, значительное сокращение драматических столкновений, своеобразную растянутость повествования из-за увеличения числа героев, эмоциональный аскетизм.

Издатель повести – Польски институт выдавничи – включил «Прощание с Матерой» в избранную серию «Современная мировая проза», что, несомненно, является хорошей рекомендацией, хотя последняя и сводится на нет из-за недостатков при выпуске: малый тираж – всего 20 тысяч экземпляров; безвкусная графика на суперобложке и заглавной странице; еще более разочаровывают «крылышки» книги, говорящие о том, что это сельско-сибирский репортаж; Краковская книгоиздательская типография склеила страницы повести так, что они разлетаются при первом прикосновении.

Однако польская критика в целом оценила «Прощание с Матерой» как повесть высокого класса. Об этом свидетельствуют два последующих издания – в 1980 (2-е) и в 1985 гг. (3-е).

В 1980 г. в «Антологии современного русского рассказа» появилась повесть «Вниз и вверх по течению» (1972) в переводе Анджея Шиманьского⁸.

С появлением в польской печати повести «Последний срок» литературная критика заговорила о связи распутинской прозы с традициями русской классической литературы. Е. Бедка называл последние произведения А. П. Чехова⁹. В критических работах и высказываниях Ф. Неуважного о повести «Живи и помни» появилось имя Достоевского: «Проблема преступления и наказания является обращением к Достоевскому, но через мудрость русского народа»¹⁰. З. Мацужанка в раздумьях Андрея Гуськова заметил традиции А. Чехова и И. Тургенева¹¹.

В обширном очерке «Реализм, мифология и утопия в прозе В. Распутина» Ст. Поремба обобщил свои наблюдения: «Распутин пропагандирует кодекс поведения праведного человека, опираясь на утопическую антропологическую концепцию. Концепция эта напоминает мировоззрение консервативных романтиков ХIХ в.: Ивана Киреевского, Алексея Хомякова и Константина Аксакова». И дальше: «Соединение в произведении элементов сегодняшней реальности с тем, что вневременно, придает прозе Распутина ценное качество актуальности – ту особенную черту русской культуры, которая проявилась в творчестве Гоголя, Л. Толстого, Достоевского, Лескова, Бунина и Шолохова <…> Простота сюжетов, составляющих в критико-литературной рецепции сжатую информацию о единичном случае, напоминает в какой-то степени зрелое творчество Гоголя»¹².

Символика повестей В. Распутина была предметом анализа у многих польских критиков и ученых-русистов (Л. Бугайски, Л. Вильчиньски, Я. Войцеховски, М. Метковска, Ф. Неуважны, Я. Орловски, М. Прайска)¹³. В 1989 г. появилась докторская монография Ванды Супы, посвященная поэтике современной русской прозы¹⁴. Исследователь указала на эстетическую функцию символики в структуре распутинского текста и на ее связь с общей идейно-художественной концепцией писателя.

В. Пилат в статье «Гуманистический смысл творчества Валентина Распутина» рассмотрел творчество писателя под углом зрения проблем психологизма, исследуя эволюцию средств психологической характеристики героев¹⁵. Он заметил сходство тем и сюжетов в повестях В. Распутина и в польских романах Ю. Кавальца, В. Мысливского и Т. Новака.

В 1982–1985 гг. польские газеты и журналы опубликовали семь произведений В. Распутина:

• рассказ «Наташа» (1981) в переводах М. Путрамент («Пшиязнь»)16 и Р. Ласотовой («Кобета и жице»)¹⁷;

• рассказ «Старуха» (1967) в переводе Б. Заливской («Так и ние»)¹⁸;

• «Край возле самого неба» (1966) в переводе Ф. Неуважного («Пшиязнь»)¹⁹. В этом же журнале опубликована рецензия М. Порайской на рассказ «Век живи – век люби» (1981)²⁰;

• рассказ «Что передать вороне?» (1981) в переводе М. Вавжкевича («Факты»)²¹;

• рассказ «Рудольфио» (1984) в переводах М. Путрамент («Пшиязнь») и Г. Есенек («Фикцие и факты»)²²;

• «Уроки французского» (1972) в переводе А. Стерн²³ («Литература радзецка»).

Фрагмент повести «Пожар» был помещен в газете «Жице литерацке» в переводе Р. Ласотовой²⁴. А. Кручка откликнулся статьей в ежемесячнике «Культура» на публикацию повести в «Нашем современнике» (1985 г., № 7)²⁵.

Преобладающая часть статей была помещена не в специальных изданиях, доступных узкому кругу читателей, а в центральных и региональных массовых популярных газетах и журналах. Кроме критических статей, очерков, рецензий, отзывов, в польской печати было помещено восемь интервью с писателем. Два из них являлись переводом интервью, помещенных в «Вопросах литературы» (1976 г., № 9) – «Быть самим собой»²⁶ – и в «Литературной газете» (1977 г., № 11) – «Не мог не проститься с Матерой»²⁷. Остальные были взяты у писателя польскими журналистами (Й. Сабилло, Д. Гай, М. Вавжкевич, Т. Жулциньски и другие).

С 1985 г. рецепция прозы В. Распутина в польской печати переживает застой по историческим причинам, но интерес специалистов-русистов не ослабевает, о чем свидетельствует книга очерков П. Фаста о новейшей русской литературе, изданная в 1992 г.²⁹

Критики считают, что в Польше В. Распутину повезло на хороших переводчиков. «Последний срок» перевел Тадеуш Госк, «Живи и помни» – Ежи Паньски, «Прощание с Матерой» – Ежи Литвинюк²⁹.

В повести «Последний срок» многочисленны проявления сибирской речи, они затрагивают все ярусы языка, местный колорит окрашивает речь всех персонажей повести. Но количество лексических, семантических и фразеологических диалектизмов, их структурно-языковая специфика неодинаковы. Героини старшего поколения – старуха Анна и Мирониха – говорят, по существу, на диалекте. Поскольку перевод территориальных диалектизмов принадлежит к одному из сложнейших этапов в процессе творческого воссоздания подлинника, проследим на нескольких примерах, как действовал Тадеуш Госк.

Старуха Анна – детям: «Покуль я тут без памяти была, Мирониха не приходила поглядеть на меня?»³⁰

“Jak ja tu bez czucia leżałam, Mironicha nie przychodziła popatrzeć?” (c. 47).

Старуха – Варваре: «Ты сходи к Миронихе, не с ей ли че доспелось. Она ить как перст. Помрет и будет лежать, глазами посверкивать» (с. 300).

“Jak się ogarniesz, to idż do Mironichy. Idź. Czy to nie z nią czasem. Ona przecie sama jak palec. Zemrze i będzie leżeć, oc-zyma łyskać” (c. 59).

Переводчик воссоздал язык сибирской старухи Анны в разговорном стиле, с «налетом» деревенской лексики: “bez czucia lezałam”, “przecie sama”, “zemrze”, “oczyma łyskać”. Но фраза «не с ей ли че доспелось» заменена неполным эквивалентом “czy to nie z nią czasem”. Диалектизм «доспелось» раскрывается в контексте предложения и обозначает «случилось», но переводчик решил обойти его.

Существенную роль в диалогах старухи Анны с Миронихой играет подтекст, он важен для характеристики глубины их многолетней дружбы. Например:

«[Мирониха: ] – Тебя пошто смерть-то не берет? <…> Я к ей на поминки иду, думаю, она, как добрая, уж укостыляла, а она все тутака. Как была ты вредительша, так и осталась. Ты мне все глаза измозолила.

[Анна: ] – Ты рази, девка, не знаешь, что я тебя дожидаюсь <…> Мне одной-то тоскливо будет лежать, я тебя и дожидаюсь. Чтоб вместе в одну домовину лягчи.

[Мирониха: ] – О-о. Ты меня не жди, сподобляйся. Я покамест побегаю, и ты ко мне не присуседивайся. Чем с тобой лежать, я лучше какого-нибудь старичка к себе возьму. Мы с ним, глядишь, ишо ребеночка родим.

[Анна: ] – Ты, девка, свою родилку-то, однако, поране меня сняла да сушить повесила.

[Мирониха: ] – А у меня другая есть, получше старой. Я ее летось у городской у одной на ягоды выменяла.

[Анна: ] – Не присбирывай. Ты мне уж надоела со своими выдумками.

[Мирониха: ] – Это ты мне надоела. Хуже горькой редьки. Скорей бы уж ты померла, че ли. Ослобонилась бы я от тебя» (с. 340–341).

В переводе читаем:

“[Mironicha: ] – Czego to cię śmierć nie bierze? <…> Ja do niej na wspominki idę, myślę, że jak kto dobry dawno już zesztywniała, a ona ciągle tutaj. Jakeś była wredna, taka i zostałaś Patrzeć już na ciebie nie mogę.

[Anna: ] – A bo ty, dziewucho, nie wiesz, że na ciebie czekam, <…> – Mnie samej sprzykrzy się leżeć, to na ciebie poczekam. Żeby razem do jednego dołu położyli.

[Mironicha: ] – Lepiej na mnie nie czekaj, sama się zabieraj” (c. 105).

Шутливо иронический и фамильярный тон этих диалогов, нарочито наполненных грубовато-экспрессивными словечками, воссоздан переводчиком более нейтрально – “czego cię śmierć nie bierze”, “dawno już zesztywniała”, “jakeś była wredna”, “do jednego dołu położyli”, “sama się zabieraj”. Юмор диалога о старичке и родилке потерян, так как в переводном тексте эта часть отсутствует.

Не переводены и некоторые высказывания Ильи: «– Ты сидера бы морчара, будто деро не твое, – вспомнил Илья детскую скороговорку…» (с. 308). В переводном тексте скороговорка передается объяснением: “Ilja coś tam po pijacku zamamrotał” (c. 54).

И дальше: «Опять “где она”. Сказка про белого бычка у нас с тобой, мать, получается – ага» (с. 378).

“Znów ‘gdzie ona’. Do rana tak możemy gadać, matka” (c. 153). Здесь имеем дело с «вариантной» частью перевода, в которой допускаются изменения (опущения, добавления), связанные с культурными и стилистическими особенностями контекста оригинала и контекста перевода.

Знакомство с русскими реалиями у переводчика очевидно, но все же Т. Госка не уберегся от некоторых ошибок. Во-первых, неточно передано имя младшей дочери старухи Анны – Таньчоры. Выразительной сибирской форме «Таньчора», полной экспрессии и обаяния, не отвечает польская переслащенная, уменьшительная форма “Taniusza”.

Во-вторых, амбар, в котором Михаил и Илья пьянствовали, это не “chlew”, как пишет переводчик, а “spichrz”: «После этого Михаил на время приспособил под баню крайний амбар» (с. 309). В переводе читаем: “Wtedy Michał urządził na razie łaźnię w chlewiku” (c. 68). Слово “chlew” уничижительно намекает на моральный упадок этих членов семьи.

Высокую оценку польской критики получил перевод повести В. Распутина «Живи и помни», созданный Ежи Паньски. В своей рецензии Я. Войцеховски отметил его: «Польский вариант представлен почти безошибочно, полностью воссоздает повествовательную стилизацию и специфический настрой оригинала»³¹.

При передаче бытовых реалий Ежи Паньски сохранил авторское комментирование диалектных слов, например:

«– …тарасун, Михеич, тащи. Не жалей. Тарасун, говорю, тащи – понятно? <…> Это была обыкновенная самогонка, из довоенных еще богатых хлебов, но ее здесь испокон веку называли бурятским словом “тарасун”» (т. 2, с. 150).

“– …Bierz tarasun, Micheicz. Nie żałuj. Tarasun bierz, powi-adam – rozumiesz? <…> Był to zwykły samogon, jeszcze z dostat-niego przedwojennego zboża, ale tu z dawien dawna nazywali go buriackim słowem ‘tarasun’”³².

Или названия пищи: «А натащили по малости много: капусту, огурцы в глубоких чашках, творог и тарак в кринках, свежедобытую рыбу, тертую редьку, каланчики, шаньги, полпирога с черемухой – не жалели ничего, несли последнее» (с. 153).

Названия еды переводчик передает двумя способами: “A naznosili – każdy po trochu – mnóstwo wszelakiego jadła: kapustę, ogórki w głębokich misach, twaróg i roztrzepaniec w dzieżkach, świeżo złowione ryby, tartą rzodkiew, kołacze, racuchy, jaja, pół placka z jagodami czeremchy – nie żałowali niczego, każdy wyciągał, co tylko miał” (c. 209–210). В большинстве случаев он пользуется кальками: капуста – кapusta, огурцы – ogórki, творог – twaróg, рыба – ryba, редька – rzodkiew, калачики – kołacze, полпирога с черемухой – pół placka z jagodami czeremchy. В иных случаях переводчик прибегает к приему субституции: тарак в кринках – roztrzepaniec w dzieżkach, шаньги – racuchy.

Этнографические реалии Е. Паньски также передает с помощью субституции, например:

«А в крещенские морозы из тайника под половицей в гуськовской бане исчез топор» (с. 15).

“A w jordańskie mrozy ze skrytki pod deską w podłodze w łaźni Guśkowów znikła siekiera” (c. 17).

«Мороз после крещенской заверти давно отпустил, утро было прохладное, но ясное и податливое к теплу, чувствовалось, что днем отмякнет еще больше» (с. 35).

“Mróz po jordańskiej zawiei dawno już zelżał, ranek był chłodny, ale pogodny i na ciepło ulegliwy, czuło się, że za dnia zelżeje jeszcze bardziej” (c. 44).

В польском языке очень трудно передать смысл определения «крещенские морозы». Само определение обозначает, по словарю С. Ожегова, «сильные морозы во второй половине января», но происходит от церковного праздника Крещения Христа. Чтобы адекватно воспроизвести смысловой инвариант оригинала, переводчик воспользовался определением: “jordańskie mrozy”, “jordańska zamieć”.

Известно, что не поддается процессу трансляции и имя собственное как одна из форм русских реалий. Ежи Паньски разными способами решает эту проблему: с помощью буквального перевода: Михеич – Micheicz,

• Семеновна – Siemionowna, Максим Вологжин – Mak-sym Wołogżyn, Петр Луковников – Piotr Łukownikow, Надька – Nadźka; с помощью кальки: Андрей Гуськов – Andrzej Guśkow,

• Андрей Сивый – Andrzej Siwy. Уменьшительная форма «Андрюшка» передается эквивалентной формой “Jędruś”; с помощью субституции: Настена – Nasta, Иннокентий

• Карманович – Innocenty Forsiasty, Василиса Премудрая – Wasylisa Świątobliwa. Благодаря ей переводчик сохранил образные приметы оригинальных имен.

Ирония, заключенная в именах Иннокентий Карманович и Василиса Премудрая, воссоздана с большим тактом:

«Только один Иннокентий Иванович из деревни дотянул до этой цифры, но у Иннокентия Ивановича, всякий знал, денег куры не клюют, его так и звали: Иннокентий Карманович» (с. 31).

“Jeden tylko człowiek z całej wsi, Innocenty Iwanowicz, dociągnął do takiej sumy, ale wiadomo było powszechnie, że chłop siedzi na grubej forsie, i tak go też przezywali ‘Innocenty Forsiasty’” (c. 38–39).

Благодаря разговорному выражению “chłop siedzi na grubej forsie” оправданным является определение “Innocenty Forsiasty”.

С помощью эквивалентных оценочных эпитетов (świątobliwa, gruba, nieruchawa) переводчик воссоздал удивительную рассудительность и практичность Василисы Премудрой во время войны:

«– Слушай ты ее, – вступилась за Нестора Василиса Рогова, которую в деревне звали Василисой Премудрой, – толстая, неповоротливая, ничуть не похудевшая за войну баба, с толстым же, басистым голосом» (с. 64).

“– Nie słuchaj, co ona gada – wzięła w obronę Nestora Wasylisa Rogowa, przezywana we wsi Wasylisą Świątobliwą – gruba, nieruchawa baba, która przez cały czas wojny nic a nic nie schudła, z równie grubym, basowym głosem” (c. 85).

Итак, перевод Ежи Паньского добросовестно следует за русским текстом и сохраняет ту смысловую информацию, которую несет подлинник. При выборе языковых и тематических средств Е. Паньски всегда учитывает стилистические свойства оригинала. Русские реалии зачастую нуждаются в толковании, этому способствуют примечания переводчика в тексте, а также сохраненные им авторские комментарии при употреблении особых, редких слов.

В 1979 г. появляется в Польше повесть В. Распутина «Прощание с Матерой». Перевод Ежи Литвинюка был очень высоко оценен польской критикой, о чем свидетельствуют два его издания – в 1980 и 1985 гг.

Поскольку повесть «Прощание с Матерой» признана самым «мифологичным» произведением в деревенской прозе, наиболее сложным для Е. Литвинюка был перевод фольклорных и мифологических реалий. Он нашел полный смысловой эквивалент, с учетом территориальных особенностей речи, для царского лиственя. В польском языке очень трудно передать смысл образа «царского лиственя», но Е. Литвинюк удачно выразил его словами “królewski”, “król-drzew”.

«Там же, как царь-дерево, громоздилась могучая, в три обхвата, вековечная лиственница (листвень – на “он” звали ее старики), с прямо оттопыренными тоже могучими ветками и отсеченной в грозу верхушкой» (т. 2, с. 230).

“Tam również jako król drzew piętrzył się wiekowy modrzew, taki, że trzech ledwie by go objęło (‘królewskim modrzeniem’ zwali go starzy), o prosto sterczących, równie mocarnych gałęziach i utrąconym podczas burzy wierzchołku”³³.

Переводчик удачно решил проблему несвойственного литературному языку окончания в слове «листвень»: в скобках оставил тождественное окончание – “modrzeniem”, а в тексте без скобок использовал нормативную общелитературнаую форму “modrzew”.

Мифологический персонаж – Хозяин острова – сохранил в переводном тексте свою функциональную нагрузку.

«А когда настала ночь и уснула Матера, из-под берега на мельничной протоке выскочил маленький, чуть больше кошки, ни на какого другого зверя не похожий зверек – Хозяин острова. Если в избах есть домовые, то на острове должен быть и хозяин» (с. 239).

“A gdy nastała noc i Matiora usnęła, spod brzegu na młynówce wyskoczył mały zwierzaczek, nieco większy od kota i niepodobny do żadnego innego stworzenia – Gospodarz wyspy. Skoro po chatach bywają domowe skrzaty, to wyspa też musi mieć gospodarza” (c. 45).

В начале фразы «Хозяин» переведен буквально – “Gospodarz”. Во втором предложеии писатель указал на близость «Хозяина» домовому, и поэтому Е. Литвинюк нашел наиболее адекватный образ в польской мифологии: “skrzat domowy”. Домовой в восточнославянской мифологии – это дух дома. В буквальном переводе «дух дома» – это “skrzat”.

В повести есть еще одно упоминание о «домовом», когда Настасья рассказывает о последних днях старика Егора, не пережившего «прощания с Матерой»: «Как домовой сделался» (с. 359) – “Zrobił się jak ten strach domowy” (c. 172).

В этом случае переводчик правильно подметил явное сравнение старика с образом из народной демонологии и поэтому воспользовался определением “strach domowy” – наиболее полным смысловым эквивалентом.

В повести есть и другие представители народной демонологии:

• леший: «Только Богодул, не боявшийся ни черта и ни дьявола, как нарочно, лез к конторе и смотрел на приезжих пристально и недовольно, а они, чувствовалось, хоть и задирали его и потешались над ним, но и побаивались: не человек – леший, мало ли что такому в голову взбредет» (с. 317).

“Tylko Bogoduł, co się nie bał ni czorta, ni antychrysta, jakby umyślnie właził do biura i patrzał na przybyłych uporczywie i z niechęcią, oni zaś, co dawało się wyczuć, wprawdzie go zaczepiali i pokpiwali sobie z niego, ale się też obawiali. Nie człowiek, ale jakieś licho leśne, nie wia-domo co takiemu może strzelić do głowy” (c. 128). «Лешим» в польской мифологии может быть: “wilkołak”, когда человек превращается в «лешего», или “czort”, “anсychryst”. Поскольку в начале фразы появляется упоминание «ни черта и ни дьявола», Е. Литвинюк безошибочно подобрал функциональный эквивалент “licho leśne”;

• русалочий муж: «…как говорит старая молва, в какое-то довнее лето парень по имени Проня не поднялся обратно на яр и с тех пор много лет бродит тут по ночам, как русалочий муж, и кого-то несмело и неразборчиво кличет» (с. 230–231).

“…Jak powiada stara gadka, któregoś dawnego lata chłopiec imieniem Pronia nie wdrapał się z powrotem na urwisko i już wiele lat błąka się tutaj nocami niczym mąż rusałki i woła kogoś nieśmiało i niewyraźnie” (c. 36). Русалки являются универсальным образом в славянской мифологии, недаром А. Брюкнер называет русалок «языческими нимфами»²⁷. Поэтому в русском и польском упоминаниях о них в вышеприведенных отрывках подразумевается нечистая сила: «– А ну-ка марш отседова, нечистая сила! – задыхаясь от страха и ярости, закричала Дарья и снова замахнулась палкой» (с. 212).

“– Marsz mi stąd, siło nieczysta! – krztusząc się ze strachu i wściekłości zawołała Daria i znów zamachnęła się kijem” (c. 17). Переводчик согласно языковой норме польского языка буквально использует слова «нечистая сила» – “siła nieczysta”, сохраняя эмоциональный характер высказывания;

• баба-яга: «Ох, свежий человек поглядел бы: и вправду баба-яга. Ни кожи, ни рожи. А хужей того – злиться стала» (с. 330).

• “Och, jakby kto na mnie popatrzał z boku, to rzeczywiście jak Baba Jaga. Ani skóry, ani gęby. A co najgorsze, że złościć się zaczęłam” (c. 141).

Сравнение старухи Дарьи с «бабой-ягой» является понятным польскому читателю, так как в русских и польских сказках образ этот имеет одну и ту же функциональную нагрузку;