Автор книги: Сборник статей
Жанр: Культурология, Наука и Образование
Возрастные ограничения: +12
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 17 (всего у книги 21 страниц)
«Кроме матери, никто Татьяну уже не ждал. Приехать, так теперь бы приехала, не в Америке живет, а за три дня можно добраться даже из Америки. Придет, наверно, потом письмо, что, мол, так и так, не могла, не было дома или что-нибудь в этом роде. Интересно, что она будет спрашивать о матери, не зная, жива мать, не жива. <…> Одно ясно: здесь ее нет, и ни слуху о ней ни духу»5.
Одна из коренных и повторяющихся тем Распутина, конфликт между прошлым и настоящим, разрабатывается в обоих произведениях – «Последний срок» и «В ту же землю…».
Система правил и ценностей Анны и Аксиньи укоренена в прошлом, в то время как этический мир их детей, с их материалистическими взглядами и разрушенными ценностями, представляет собой настоящее. Однако не стоит полагать, что постоянный акцент Распутина на этой теме в его произведениях означает ретроградное отношение к переменам; в такой позиции Распутина можно увидеть, например, сходство с идеями испано-американского философа и поэта Жоржа Сантаяна, который говорит о связи между нравственной и духовной жизнью; хорошо известно его высказывание о том, что те, кто не помнит прошлого, обречены его повторить. Распутин по-своему интерпретирует это мудрое суждение, развивая тему необходимости прошлого: основа нравственного и духовного благополучия – память, необходимо помнить о прошлом. Верной представляется мысль о том, что «он не против прогресса, он за разумное продолжение жизни. Его дух восстает против попрания традиций, против потери памяти, против отступничества от прошлого, его уроков, его истории <…> Нить поколений не может, не должна быть прервана иванами, родства не помнящими»6. Многое в творчестве Распутина сконцентри-рованно на мысли о значении памяти, которая обеспечивает моральную и культурную опору сегодняшним и будущим поколениям, личности и обществу в целом.
Разрыв между прошлым и настоящим в повести «Последний срок» и рассказе «В ту же землю…» ярко проиллюстрирован отсутствием отношений Анны и Аксиньи с миром вне их деревень. Обе женщины прожили всю жизнь в одной и той же деревне, в то время как их дети разъехались по другим местам, порой весьма отдаленным. Восприятие Анной внешнего мира большей частью основано на письмах Таньчоры, и она не может понять, как горожане способны выжить без участка земли и коровы. Несмотря на то что Аксинья проводит зимы в городе с Пашутой, она торопится в деревню с первыми признаками весны: «…скорей, скорей на волю из ненавистной каменной тюрьмы, скорей взойти на свой порожек, надышать избу своим духом…» (с. 6). Анна умирает после того, как ее дети покидают деревню и возвращаются к своей городской и поселковой жизни и работе. Важно отметить, что перед смертью она считает своим долгом попрощаться с лучшей подругой Миронихой:
«Вытирая слезы, старуха подумала, что, быть может, оттого она и не умерла ночью, что не простилась с Миронихой <…> что не было у нее того, что есть теперь, – чувства полной, ясной и светлой законченности и убранности этой давней и верной дружбы» (с. 143).
Подобным образом Аксинья, изолированная в городе от своей старой подруги Лизы, умирает вскоре после разговора с Лизой/деревней во сне: «…расспрашивала ее про корову, про сильно пьющего зятя, про внуков… И голос у нее в разговоре с Лизой становился крепче, и память наплывала из глубин, и лицо разминалось – нет <…> деревней она только и дышала…» (с. 9).
Поверхностность, материалистичность и самопоглощенность сыновей и дочерей Аксиньи и Анны не вызывают ни антипатии, ни презрения, а лишь жалость. В «Последнем сроке» все дети Анны, за исключением Михаила (с которым Анна живет в деревне), похоже, совершенно забыли моменты одухотворенного бытия, которые у каждого были в детстве и юности, проведенных в деревне, а также утратили все те человеческие ценности, которые могли бы защитить их от искусственности в современной жизни. Наиболее полно сегодняшнее состояние духовного мира детей Анны проявляется в их отношении к приближающейся смерти матери. Варвара всхлипывает и стонет с банальной и преувеличенной скорбью, Михаил пьет, а Илья неумно шутит о том, как он поведет мать в цирк, когда она приедет летом в гости. Ни один из них не способен на искренний душевный контакт с Анной, не пытается узнать, что для нее значила жизнь или как она относится к смерти. Они не принимают понимание Анной смерти как итога жизни, прожитой полностью в согласии с природой. Напротив, ее дети боятся смерти и избегают разговоров о ней.
В рассказе «В ту же землю…» у Пашуты нет братьев или сестер, с которыми она могла бы разделить бремя горя. Ожесточенная жизнью, она не может заставить себя называть Аксинью «мамой» и даже отказывается принять любовь и моральную поддержку, которыми жаждет поделиться ее внучка, Танька. Но, в отличие от детей Анны, у Пашуты есть сила духа, чтобы встретить смерть Аксиньи «лицом к лицу», без показной жалости и с большой стойкостью: «Не дочь это хлопотала над матерью, а какое-то неловкое и бездушное обряжающее существо <…> Ей и самой становилось страшно за свою опустошенность: уж человек ли еще она? И страшно становилось, и нужно было пользоваться этой бесчувственностью, чтобы успеть» (с. 10).
Люся в «Последнем сроке» и Пашута в рассказе «В ту же землю…» весьма похожи эгоцентризмом в отношении к жизни и людям. Люся, высокомерная горожанка, не излучает тепла и вселяет страх в свою мать. Пашута, обнищавшая материально и духовно, как и Люся, не способна проявить нежность по отношению к матери; точно так же она боится показать «слабость» – нежные чувства – своей внучке, Таньке, которую, однако, сильно любит: «[Танька] бы хотела, подняв голову, увидеть Пашуту совсем другой – ласковой и доступной. Пашута понимала ее и ненавидела себя еще больше. <…> Не выговорилось у нее: спасибо, милая девочка; вот мы и породнились еще ближе» (с. 15). Обе женщины под грузом обстоятельств вынуждены провести «инвенторию эмоций», своей реакции на смерть матери; при этом проявляется существенное моральное отличие героинь друг от друга. Для Люси, самой «городской» из детей Анны, возвращение в деревню оживляет чувство ностальгии, ее тревожат непрошенные воспоминания, угрызения совести из-за того, что она так много забыла. Люся испытывает такое неудобство от этих эмоций, что после прогулки по лесу, во время которой воспоминания нахлынули на нее с особой силой, она торопится поскорее уехать из деревни домой. Занимаясь всеми делами, которых требует смерть матери, Пашута проявляет больше любви по отношению к ней, чем она проявила в течение всей жизни: «Пашута сидела и сидела возле матери, словно советуясь с нею, что теперь делать, как быть, а рука все тянулась прикоснуться, приласкать. Немного в жизни досталось Аксинье Егоровне ласки от дочери. В восемнадцать лет убежала на стройку…» (с. 6). Смерть Аксиньи вынуждает Пашуту честно задуматься о молодости вдалеке от матери, о том, что было сделано не так, как следовало бы, о ее прошлых личных отношениях и теперешнем одиночестве, о ее невысказанной любви и гордости по отношению к внучке, – и обо всем этом она думает, давая себе беспристрастную оценку. Не похожая на Люсю, она не отказывается от неприятной правды в своей жизни, но остается с чувством сожаления, неверия в себя и огромным желанием сделать самое лучшее для матери, даже если это будет после ее смерти. Пашута старается вспомнить и соблюсти как можно больше освященных веками обычаев, связанных со смертью и похоронами родного человека, чтобы хотя бы отчасти искупить свою вину перед матерью. На похоронах в лесу Пашута, склонившись над гробом, наспех сколоченным двумя ее знакомыми, просит у матери прощения: «[она] опустилась перед матерью на колени, только для нее одной выдохнула “прости” и прикоснулась к холодному твердому лбу поцелуем» (с. 20). Наша симпатия по отношению к Пашуте усиливается, когда мы понимаем ее искренность, что наводит на мысль об очень тесной, но внешне не проявленной связи между матерью и дочерью.
Отличительным признаком характеров Анны и Аксиньи, старых матерей, является полное принятие ими смерти, и они обе умиротворенно умирают во сне. Рассказчик лаконично передает события их смерти: «Ночью старуха [Анна] умерла» (с. 152) и «Аксинья Егоровна скончалась тихо, во сне» (с. 5). Такой лаконизм возможен благодаря тому, что самым важным аспектом смерти женщин является то, как спокойно и одухотворенно они принимают ее, – как кульминацию достойно прожитой жизни. Всезнающий рассказчик Распутина описывает это восприятие таким образом:
«Старуха [Анна] много раз думала о смерти и знала ее, как себя. За последние годы они стали подружками, старуха часто разговаривала с ней <…> Они договорились, что старуха отойдет ночью: сначала уснет <…> потом та [смерть] тихонько прижмется, снимет с нее короткий мирской сон и даст ей вечный покой» (с. 125).
Подобным образом в течение двух недель бессознательного состояния Аксинья Егоровна готовится к смерти, разговаривая во сне с деревенской подружкой Лизой. Придя в сознание, «она уже молчала – ни о чем не хотелось говорить, все умолкало в ней. В смерть входила тихо и незаметно <…> подолгу спала, почти бездыханно…» (с. 9).
Поведение старых героинь Распутина всегда основывается на ряде глубоко укорененных моральных принципов, по которым они живут, и мир для этих женщин представляет собой неразрывное единение человека и других людей, природы, прошлого, настоящего, и будущего. Такие женщины, с их преданностью дому, семье и традициям, обеспечивают противовес социальной неустойчивости и изменениям, воплощают собой народный женский тип. Хотя Пашута не идеализирована Распутиным, вполне вероятно, что благодаря честному моральному самоанализу под влиянием смерти матери героиня раскрывает в глубине своей души начала, которые могут быть противовесом в новой, безнравственной и аморальной, социальной действительности России. Ее нравственное пробуждение является единственной надеждой в общей мрачной картине постсоветской жизни.
В рассматриваемых произведениях Распутин задает фундаментальные вопросы нашего времени. Что такое семья? На кого мы можем положиться в трудный час? «Последний срок» описывает большую семью, члены которой совершенно отдалены друг от друга, живут обособленно, даже не в состоянии собраться вместе перед смертью матери. Несмотря на просьбы Анны о том, чтобы дети навещали друг друга и свою родную деревню после ее смерти, вполне ясно, что этого не будет. Подруга Анны, Мирониха, оказывается ближе ей, чем ее собственные кровные родственники. У нее единственной Анна находит поддержку, необходимую, чтобы умереть. Хотя на первый взгляд героиня повести 1960-х годов целиком поглощена прошлым, однако тревожная мысль автора обращена в будущее: мало надежды на выживание традиционной большой семьи – что заменит отмирающие ценности, какими окажутся мир, человек завтра?
Написанный двадцать пять лет спустя рассказ «В ту же землю…» представляет нам лишь осколок семьи, которая благодаря нравственному пробуждению героини сохраняет надежду на выживание. В конце рассказа, когда Стас и Серега вместе с ее внучкой помогают Пашуте и поддерживают ее в трудную минуту, мы чувствуем ноту оптимизма: в мире, где семейные узы рвутся, друзья могут поддержать друг друга, как семья.
Вопрос о семье особенно актуален в данном рассказе, так как повествование часто напоминает нам о том факте, что Пашутина внучка Танька не имеет с ней кровного родства: ее мать была удочерена. Трогательная сцена, в которой Танька умоляет Пашуту принять ее помощь в похоронах Аксиньи, по существу – мольба к Пашуте, чтобы та признала ее настоящей родственницей:
«…я не маленькая, пойму. Почему ты вчера не сказала мне?.. Ты думаешь, что я неродная, а я родная… хочу быть родной. Хочу помогать тебе, хочу, чтобы ты не была одна! Мы вместе, бабушка, вместе!..» (с. 15).
В тот момент Пашута не способна эмоционально отозваться на Танькину мольбу: «Сегодня она уже дала слабину – у Стаса, когда разрыдалась. Если еще раз пустит слезу – дело плохо» (с. 15). Однако она с надеждой осознает, что не все умерло в душе, что, несмотря на ее беспросветную жизнь, «что-то еще осталось в ней, что-то вырабатывает эти чувствительные приступы» (с. 15). Придя в себя, она обнимает Таньку и уверяет ее: «С кем же мне еще разговаривать, как не с тобой! Больше у меня никого нет» (с. 15). Острое чувство связи между поколениями, типичное для произведений Распутина, в конце концов восстанавливается между Пашутой и Танькой, которые, каждая по-своему, проявляют чувство ответственности перед прошлым и будущим. В конце рассказа, когда Пашута ставит свечи в память матери и друзей, мы понимаем, что вместе с Танькой они все и являются ее подлинной семьей.
Художественные работы Валентина Распутина продолжают анализ нравственного состояния современного индустриально-урбанистического общества и человека в нем. Они пропагандируют возврат вечных и универсальных ценностей, обращают внимание на силы, связывающие семью и укрепляющие общество. Ободряет и тот факт, что семейные ценности, чувство ответственности за близких, за связь времен, о которых так много размышляет Распутин в своей прозе, созвучны тревогам современного человека не только в России. Нечто подобное отражают результаты недавнего исследования, проведенного в университете Южной Каролины среди американских представителей поколения «Baby Boom». Социологи сообщают, что, несмотря на атомизацию американского общества, дети поколения «Baby Boom» преданы заботе о пожилых родителях больше, чем когда-то их собственные родители: «…наши результаты говорят о том, что семьи и сегодня способны прививать сильное чувство ответственности за семью даже в свете изменения динамики семейных форм и отношений»7. Такое открытие созвучно с надеждой, выражаемой в прозе Распутина, что ощущаемая в определенной степени пустота современного промышленного общества имеет противодействие – открытие заново и обновление простых нравственных и духовных ценностей. В который раз мы убеждаемся, что проза Валентина Распутина представляет нам моральные дилеммы, которые важны для понимания современной жизни во всем мире.
___________________________________
1 Природа и человек. – М., 1982. – № 4. – С. 64.
2 Подробный авторский анализ повести «Последний срок» можно найти в книге Терезы Полевой «The Novellas of Valentin Rasputin: Genre, Language and Style» (New York: Peter Lang, 1988), с. 36–41, 63–66, 78–81.
3 Распутин В. Г. В ту же землю… // Наш современник. – 1995. – № 8. – С. 6. Далее при цитировании указываются страницы рассказа.
4 Для подробного анализа несобственно-прямой речи и свободной прямой речи см.: Чумаков Г. М. Синтаксис конструкций с чужой речью // Киев, 1975. – С. 38–55, 95–101.
5 Распутин В. Г. Последний срок // В. Г. Распутин Повести. – М., 1985. – С. 105. Далее при цитировании указывается страница повести.
6 http://www.biograph.comstar.ru/bank/rasputin_vg.htm (7/18/07).
7 www.seniorjournal.com/NEWS/Boomers/6-12-01-BabyBoomersMore-Caring.htm (7/10/07).
Мотив вина и тема вины в прозе
В. Распутина и В. Белова
Т. А. Пономарева
Московский педагогический государственный университет, Москва
Открытием деревенской прозы 1960–1980-х годов были герои-праведники, солженицынская Матрена, распутинские старухи. Они показаны в столкновении со своими антиподами в социальных и экзистенциальных обстоятельствах неправедного бытия, которые заставляют героя или занять позицию стоического противостояния или покориться судьбе. Первое в большей мере свойственно женским характерам, второе свидетельствует о «женском» начале русской души. Не чувствуя себя хозяином судьбы, русский мужик нередко ищет утешения в вине. Мотив вина играет заметную роль в сюжете произведений В. Белова, Ф. Абрамова, В. Распутина, Б. Можаева, В. Крупина. Он раскрывается в социальном, порой даже в социологическом (рассказы В. Белова о Косте Зорине) аспекте и связан с проблемой народного характера, соответствия реального – идеалу.
Отметим, что в лексиконе деревенских жителей слово «вино» обозначает родовое понятие и «белым вином» в деревне до сих пор называют водку. Хотя склонность к поискам истины в вине проявлялась у русского крестьянина на протяжении трех последних столетий («Он до смерти работает, до полусмерти пьет»), среди сибирских и северных крестьян до последнего времени сохранялось отрицательное отношение к пьянству, что было обусловлено влиянием старообрядчества. Так, в автобиографических рассказах Н. Клюева начала 1920-х годов повествователь, воплощавший нравственные ценности крестьянской Руси, противопоставляет себя человеку послепетровского времени: «Не пьяница я и не табакур, но к суропному пристрастен»1. Обличая «романовскую Россию», «голштинскую» империю, Клюев возлагал на нее вину за «порчу» и «духовное гноение» русского народа. Социальные обстоятельства, которые, по Клюеву, привели к искажению образа «родимого народушка», – это «жандармский сапог», никонианская церковь и «казенка».
Деревенская проза, во многом являясь наследницей новокрестьянской литературы, также обращает внимание на «пьяные» грехи народа. Ее герои, такие как Иван Африканович из повести В. Белова «Привычное дело» (1966), часто оказываются «пристрастными» отнюдь не к «суропному». Повесть начинается с изображения пошехонских приключений Ивана Африкановича и его приятеля Мишки, в которых повинны не испорченность натуры русского крестьянина и даже не привычка заливать горе вином, а живучесть языческой традиции праздновать завершение важного дела, мороз, да национальный кураж, да широта русской натуры. В. Белов дает Ивану Африкановичу возможность «объясниться» с конем Парменком: «А я, Пармеша, маленько выпил, выпил, друг мой, ты уж меня не осуди. Да, не осуди, значит. А что, русскому человеку и выпить нельзя? Нет, ты скажи, можно выпить русскому человеку? Особенно если он сперва весь до кишков промерз, после проголодался до самых костей? <…> Свезли мы с тобой посуду? Свезли! Сдали ее, курву? Сдали! Сдали и весь товар в наличности получили! Так это почему нам с тобой выпить нельзя? Можно нам выпить, ей-богу, можно»2. А затем он рассказывает, как Мишка на спор «с хлебом все вино из блюда выхлебал». Писатель подчеркивает, что опьянение не меняет характера Ивана Африкановича, а лишь придает герою комические черты. Открытость натуры проявляется в потребности «исповедоваться» перед лошадью, готовность прийти на помощь – в желании немедленно ночью высватать другу невесту.
В. Белов включает в сюжет сцену в магазине, которая свидетельствует о том, что в деревне начала 1960-х годов хмель воспринимается и как пагубная привычка, и как нечто, выбивающееся из повседневного течения жизни. Бабы живо комментируют происшедшее: «Дорвались до вина-то! – Готовы в оба конца лить. <…> А все вино, вино, девушки, не было молодца побороть винца! – Да как не вино, знамо вино! – Сколь беды всякой от его, белоглазого, сколь беды!»3 Осуждение сочетается со снисходительностью, что подчеркнуто авторским комментарием: «Бабы, смеясь, завсплескивали руками». Эта склонность к прощению объясняется незлобивостью героев, их неагрессивностью, готовностью Мишки покаяться перед односельчанами: «Не ремесло этак вино глушить. Нет, не ремесло…» – и тем, что пьян Иван Африканович бывает не так уж часто. В повести говорится лишь о двух пьяных приключениях героя – зимой и через полгода, летом.
В. Белов зафиксировал тот перелом в деревне, пришедшийся на начало 1960-х годов, когда на смену строгим нравам стариков, родившихся до революции (старик Куров в «Привычном деле» не пьет совсем, Авенир и Олеша из «Плотницких рассказов» пьют лишь пунш за самоваром в знак своего примирения), и «умеренному» пьянству среднего, послереволюционного, поколения Иванов Африкановичей приходит бесшабашная жизнь-гулянка уже не юных, но еще сравнительно молодых мужчин – деревенского «прохвоста» и «сотоны» Мишки, его друга Митьки, живущего на севере. Мотив вины соединяется с мотивами совести/бессовестности, ответственности/ безответственности. Отступление от заповедей трезвости приводит к разрушению нравственной основы личности, утрате совести, ответственности за близких, землю, судьбу деревни. Не случайно оба персонажа – Митька и Мишка – не умеют любить и одиноки: у Митьки семью заменяют приятели-собутыльники, Мишкины отношения с Дашкой-Путанкой мало похожи на любовь. Мишка работает спустя рукава, а Митька вспоминает о работе лишь в разговоре о том, где больше платят – в деревне или в городе.
Всепрощенчеству деревенского мира, не осознающего еще опасности «винной» беды, противостоит авторское осуждение, в котором есть и надежда на нравственное выздоровление крестьянина. Преждевременная смерть Катерины в «Привычном деле» объясняется не только социальными обстоятельствами, но и характером Ивана Африкановича, способного на «горячую» любовь и не умеющего нести бремя ответственности за нее. После смерти жены у Ивана Африкановича исчезнет желание бражничать. «Я ведь, Катя, и не пью теперече, постарел, да и неохота стало, – признается он на могиле Катерины, только теперь осознав свою вину. – Я ведь дурак был, худо тебя берег». Остепенится и женится Мишка, возьмет на себя заботу об осиротевшей племяннице Митька.
В «Привычном деле» мотив вина/вины не акцентирован, но прослеживается и в судьбе героя, и в изображении деревенского мира. Сюжетообразующим он становится в «городских» произведениях (рассказах «зоринского» цикла, романе «Все впереди»), где всеобщий разлад современной жизни, разрушение семьи обусловлены разрывом с национальными корнями, отчуждением от результатов труда, тем, что человек стал рабом обстоятельств.
Рассказ «Воспитание по доктору Споку» (1977) начинается с привычного похмельного утра Константина Зорина, увиденного глазами героя. В его описании доминирует мужская точка зрения: эмансипированная жена – виновница, а муж – почти невинная жертва. В рассказе «Дневник нарколога» Костя объясняет врачу «длительную интоксикацию алкоголем» социальной неустроенностью, при которой только «благополучные обыватели в кабак не пойдут». Костя, как и Тоня, не способен к компромиссу ради семейного согласия, а пьяным бунтом лишь усугубляет разлад и болезни: уже «увеличена печень, заметны значительные изменения в сердце, поражены суставы». Но развитие фабулы корректирует мужской взгляд на причины нравственной деградации личности. В финале герой, переживший предательство любимой женщины, переставший пить, едет в отпуск к себе на родину. (Конец «Дневника…» отсылает читателя к завязке «Плотницких рассказов»: человек задумался над своей судьбой.)
Если В. Белов мотив вина в большей степени соотносит с разладом в современной семье, то В. Распутин фиксирует внимание на социальных причинах – отчуждение от земли, от результатов труда, утрата крестьянской «соборности», разрыв с деревней. Мифологический пласт, к которому приковано внимание современных исследователей художественного сознания В. Распутина, возникает ассоциативно: опьянение – забвение; опьянение – болезнь, но не разворачивается, как и у Белова, в смысловые ряды архетипического пира или дионисийского «опьянения творчеством». Отрыв от рода и почвы делает героев «Последнего срока» (1970) маргиналами, утратившими смысл бытия. Распутин не дает подробного описания жизни героев в городе, но их краткие реплики – ответы на вопросы – и выразительные авторские характеристики указывают на механистичность их обыденной жизни, не выходящей за пределы быта и рабочей рутины. Братья и сестры стали чужими друг другу, родственное общение заменяет суета.
Не дожидаясь смерти матери, братья Михаил и Илья решают заранее купить водку на поминки и оживленно обсуждают детали предстоящего «события»: «Они ушли, возбужденные тем, что идут за выпивкой и возьмут ее много, столько, сколько одному не унести»4. И далее: «Михаил и Илья, притащив водку, теперь не знали, чем заняться; все остальное по сравнению с этим казалось им пустяками <…> Они поговорили, но <…> слова выходили пресные, без особой надобности и не складывались в разговор <…> Напоминание об умирающей матери не отпускало, но сильно и не мучило их: то, что надо было сделать, они сделали – один дал известие, другой приехал, и вот водку вместе принесли – все остальное зависело от самой матери»5.
Распутин натуралистически рисует сцены пьянства, создавая образ антипира: неприглядный вид бани-курятника, отсутствие закуски, физическая тошнота от спиртного, которое уже не лезет в горло и его надо «проталкивать», долгие паузы в диалоге, который состоит из реплик по поводу выпитого.
Разговор с заглянувшим школьным другом Степаном также сводится к рассказу о пьяных приключениях. Семантический ряд «опьянение – творчество, опьянение – пир» в быту обычно реализуется застольной песней, а у Распутина он трансформируется в пьяное «мычанье», «бормотанье» Михаила, в пьяные выкрики Степана. После смерти матери Михаил напивается (пьет «до тех пор, пока водка не потекла через край») и «валится на постель». Но именно ему писатель доверяет свои мысли о причинах устойчивой тяги к спиртному: «Говорят, по привычке… Правильно, привычка, как к хлебу привычка, без которого за стол не садятся, а только и на эту привычку надо иметь привычку. Раньше что было первым делом? Хлеб, вода, соль. А теперь сюда и она, холера, прибавилась. <…> Я так считаю, пьют, потому что такая необходимость появилась»6.
Автор дает ему слово, достоверно изображая поведение и психологию давно пьющего человека, оказавшегося близко к опасной черте: «Я ведь еще лет пять назад ни холеры не понимал. Что пил, что не пил, наутро встал и пошел. А теперь спать ложишься и заранее боишься: как завтра поднимешься. Пьешь заразу стаканами, а выходит она комом. И то пока всего себя на десять рядов не выжмешь – не человек. Плюнешь и думаешь: все, может, меньше ее там останется, хоть сколько да выплюнул. Всю жизнь так маешься»7. Михаил излагает «философию бутылки»: «Жизнь теперь совсем другая, все, посчитай, переменилось, а эти изменения у человека добавки потребовали. Мы сильно устаем, и не так, я скажу, от работы, как черт знает от чего. Я вот неделю прожил и уже кое-как ноги таскаю, мне тяжело. А выпил – будто в бане помылся, сто пудов с себя сбросил»8. Упоминание о банном мытье оказывается символическим, ибо Михаил так и не удосужился отстроить сгоревшую баню и обычно пользовался курятником, а когда возникало желание париться, шел к соседям.
Поведение Михаила соотносимо с обрядом инициации: уход из знакомого мира (в широком смысле – из мира праведной народной жизни, в узком – из дома в баню-курятник) – символическая смерть (винное «забвение») и возможное преображение, ибо в финале повести, после отъезда родных, протрезвевший Михаил просит прощенья у матери, с трудом роняя слова и повторяя их: «Эх, какой же я дурак был».
Вера в то, что «народ выйдет из теснины новой смуты»9, которая разрушает «нашу долю общей вселенской “державности”»10, проявляется в трансформации мотива вина в цикле о Сене Познякове, рассказах «Женский разговор», «Изба», «В ту же землю…», в повести «Мать Ивана, дочь Ивана». Совершает «подвиг жизни» – бросает пить – Сеня Позняков, «потрепанный водкой», но сохранивший чистые голубые глаза и способность сопереживать тому, что происходит в стране. «Хватит в дерьме возиться. Довозились до того, что и не видим, что оно дерьмо», – честно оценит Сеня «пьяное» прошлое11. Выпивают братья Солодовы, «хоть и метко, но редко», и их поиски пропавшей бутылки на огороде соседа отличаются – при внешнем сходстве – от подобного эпизода в «Последнем сроке», когда Михаил обнаружил нехватку бутылок, потихоньку унесенных дочкой Нинкой, чтобы сдать в магазин как тару. Братья Солодовы, поссорившиеся из-за «наследства» – отцовской машины, – пьют «мировую», но деньги от продажи будут потрачены отнюдь не на выпивку: «Третий месяц зарплату не везут – это как? Вот туда, она, машина, и пойдет, заместо зарплаты»12. Стас (из рассказа «В ту же землю…»), который когда-то из-за трагической смерти жены «чуть было не ушел в пьянку, но удержался», сорвется и запьет, узнав, что «двое пройдох» захватили «хапом» завод, который он строил своими руками от начала до конца.
Мотив вина в рассказах Распутина 1990-х годов переплетается с мотивом надломленности русского духа, потрясенного «подлостью, бесстыдством, каинством»13. «Сильных убивают, сильные спиваются», – констатирует Пашута в рассказе «В ту же землю…». «Неосознанное страдание душ, оказавшихся на краю гибели, с мучительной болью отрываемых от родного»14, раскрывается как противоположность сытому и животному пьяному веселью «новых» свадеб, изображенных в рассказе «Новая профессия». Но писатель убежден: «Нам испытания даны не для того, чтобы приходить в отчаяние. Именно испытаниями, а не благополучием проверяется крепость народа. Сдюжим»15.
В. Белов предстает более пессимистичным. В конце 1990-х годов он горько скажет, что русская деревня перестает быть хранительницей народных традиций, основой формирования национального характера. В «Повести об одной деревне» раскрывается «наоборотный», перевернутый мир: «В природе все перепуталось, извечные приметы обманывали и не совпадали с давно выверенными предсказаниями. Впрочем, и предсказания метеорологов, передаваемые по телевизору, тоже иной раз обманывали не меньше»16. Коровы болеют лейкозом, и он становится символом смертельно больной страны, в которой у власти «хотинье есть, да владинья-то нет», а лидеры оппозиции «тоже <…> оба лейкозные». Приезжие, «чеченцы», оказались русскими беженцами, не умеющими доить коров,
чуждыми деревне («сухая бабенка, крашеная, в городских сапогах, в синих джинсовых штанешках», «во рту сигаретина»). На ферме из доярок осталась одна Геля. В наоборотном мире ветеринар Туляков лечит больные ноги старух мазью для коров. «Господи, што будет-то с нами! Истинно близко миру конец, заматерела бесовская власть, растеклась по грешной земле во все стороны и конца ей не видно. Везде бесы лукавые <…> а мы им прислуживаем. Будто не знаем, што грядет Господь-вседержитель», – размышляет безгрешная старуха Марья17.
Картины бытового «черного» пьянства нарисованы Беловым с беспощадным реализмом: «Пьяницы, свою же кровь пропивают, и хоть бы им что. Господи, куда уж дальше-то? А кто сына-то пропил? <…> Пьяницы, все на свете пропили! Сами себя пропили», – плачет Геля. Спивающийся и теряющий человеческий облик (и работу тоже) Туляков горько констатирует: «У коров лейкоз, а у людей спид. Ясно? В цивилизованном обществе все должно быть заразным. <…> Либо СПИД, либо СТЫД».
Правообладателям!
Это произведение, предположительно, находится в статусе 'public domain'. Если это не так и размещение материала нарушает чьи-либо права, то сообщите нам об этом.
